Орёл в стае не летает

Анатолий Ильяхов, 2020

IV век до н. э. У македонского царя Филиппа подрастает сын Александр, но отец недоволен его воспитанием. Чтобы вытравить из мальчика взбалмошность, царь приглашает нового наставника, философа Аристотеля, и пусть философ никогда прежде не занимался со столь юным учеником, дело воодушевляет. Ещё бы! Ведь ученик очень способный, поэтому из него можно воспитать идеального правителя… Однако Александр не стремится быть идеальным – он хочет быть великим! Его мечта – завоевать то, что не успеет отец, стать «царём эллинов» и не только! Судьба словно нарочно распорядилась так, чтобы Александру, когда тому было семь лет, пришлось в отсутствие отца принимать посольство персов. Самодовольные и насмешливые, они в итоге оказались посрамлены маленьким мальчиком, не по возрасту разумным. Что же будет, когда мальчик вырастет?

Глава 2. Выбор

Филипп

После недолго завтрака Филипп поспешил в кабинет, в котором любил уединяться, когда неразрешённые дела слишком наваливались на него. Если во дворце знали, что царь работает в кабинете, никто не осмеливался тревожить его без нужды — ни слуги, ни супруга Олимпиада, и даже ближайшие советники. Лишь секретарь Элний, облечённый особым доверием за двадцатилетнюю службу, робко царапался в дверь, когда понимал, что деваться некуда…

Обычно Элний доставлял сюда донесения военачальников и тайных агентов — последних содержалось немало Филиппом в греческих городах, во Фракии и даже в Персии. Царь проводил здесь время в раздумьях, диктовал секретарю распоряжения, но особо важные послания отписывал лично, сообразно хитросплетениям собственной политики в отношениях с друзьями и противниками. Бывало, во время отдыха царь доставал из заветного сундука дорогие сердцу папирусы, перечитывая труды мудрецов, среди которых выделял Пифагора. С чем не был согласен Филипп, так это то, что после смерти душа человека переселяется в животных, например в осла или хорька. Столь мерзкое предположение философа не вязалось с представлениями Филиппа о царской родословной.

* * *

Кабинет достался Филиппу от царя Пердикки, старшего брата, который неожиданно погиб в сражении с иллирийцами вместе с войском в четыре тысячи воинов. Ужасная трагедия! Заняв престол, Филипп наказал Иллирию, а после затеял перепланировку помещения и ремонт. Идея обновления захватила его, и он, несмотря на занятость, лично принялся за подборку материалов, следил за качеством исполнения работ. Опытный в подобных делах советник Антипатр был недоволен тем, что ему, как и эконому* Хейрисофосу, царь не доверил отделку своего кабинета. Филипп оставался непреклонный, сам довёл работы до завершения, и теперь на тихой стороне дворца у него есть чудесное место для досуга.

Кабинет радовал взгляд и душу царя. Высокие потолки с дубовыми балками, окрашенными в яркий синий цвет. Каменные стены обшиты досками из светлого ореха. Полы из кипарисовой доски, что обычно применяется в храмах, в жаркую пору издают свежий аромат. Филипп настоял на этой породе дерева, так как знал, что кипарисовый запах не переносят древоточцы и моль. Помимо того от кипариса великая польза здоровью, и настроение заметно повышается. Правда, доски обошлись недёшево, так как делали по заказу на Кипре*.

Посередине комнаты установили крепкий стол на ногах-колоннах, с дубовой столешницей. Рядом массивное кресло, тронос, у стены низкая софа и два сундука с крышками, украшенными изящной резьбой. В них хранились папирусы — библиотека Филиппа, пополам с личной перепиской. На стене напротив входа висел короткий меч, акинак, с золочёной рукояткой — подарок царя скифов Аттала.

* * *

Царь до вечера не выходил из кабинета, вызывая недоумение или даже легкий переполох у придворных. Он затих, словно его там не было вовсе. Не требовал к себе Элния или Антипатра. Вчера царь Филипп вернулся из Диона*, где происходил сбор войска для похода на Херронес Фракийский*. Обычно он немедленно созывал военачальников и советников, до ночи держал совет, а по завершении имел обыкновение оставлять близких ему людей на ужин. Засиживались до утра по причине того, что в разгар застолья появлялись музыканты, это были авлетриды*, и тогда уже разгульное веселье было не удержать.

В Дионе Филипп находился почти месяц, жил в лагере с воинами, а когда вернулся, никого к себе не позвал. Такое редко случалось, но это ещё означало, что он был занят очень важным делом. На этот раз царь выбирал наставника для сына Александра…

Феопомп

Первый, кто рассматривался из кандидатов, был Феопомп из Хиоса, автор исторических сочинений. Вдова царя Карии Мавсола*, Артемисия, приглашала Феопомпа в Галикарнаса на мероприятия, посвящённые похоронам супруга, где в состязании на лучшую надгробную речь он одержал победу над знаменитым оратором Феодектом из Фаселиды. Артемисия отметила Феопомпа ценной наградой, после чего он вернулся на Хиос, где появился его восторженный отчёт о роскошных похоронах. Писатель проявил свой талант, чтобы подробно описать великолепную усыпальницу, назвав её «новым Чудом Света». Он с особым удовлетворением отметил, что в погребальном костре сгорели сто необычайно ценных кипарисовых деревьев, который наблюдали несколько тысяч карийцев, пришедших на поминальное пиршество. И что удивило греков, Феопомп сообщил, как Артемисия, пожелав воссоединиться с супругом, выпила воду, смешанную с его пеплом.

После получения таких сведений у царя Филиппа не осталось сомнений, что Феопомп неплохой сочинитель. Поэтому, узнав о желании писателя продолжить «Историю» Фукидида*, пригласил его в Пеллу, но с намерением использовать в своих интересах. Царь давно хотел, чтобы кто-то из греческих историков написал бы о Македонии и заодно о нём, Филиппе. Если Феопомп справится с поручением, быть ему наставником Александра! К тому же он неплохо владел риторикой, и если это искусство сумеет передать Александру, наследник получит большое преимущество в дипломатии.

Филипп вспоминал, что получилось из его затеи. Полгода назад Феопомп стал гостем царя, встречался с ним, когда хотел, беседовал на любые темы, принимал участие в застольях с близким окружением царя. Познавал Македонию, нравы и обычаи её жителей. Писателю ни в чём не отказывали, он жил во дворце, получил доступ к семейному архиву македонских царей. А когда собрал достаточный материал для новой книги, отбыл из Македонии.

Феопомп не обманул ожидания царя. В труде «История Греции» написал целый раздел о Македонии и, как желал Филипп, изобразил его выдающимся из всех македонских царей. Но сделал это тоже с выдающимся сарказмом! Например, будто на каждый царский пир расходуется двадцать или тридцать талантов*, а иногда гораздо больше; на эти цели каждый город обложен как бы податью. Или такое: царь Филипп со своими приближёнными бездумно тратит казну, ненасытен в стремлении к роскоши, с одинаковой легкостью отбирает добро у одних и раздаёт другим, своим друзьям, гетайрам. А все гетайры — это устремившиеся к нему со всех концов земли мерзавцы, грубияны и наглецы, и подбирал он их по этим признакам. Да и окажись там человек иного склада, в водовороте македонской жизни он быстро бы уподобился остальным и перенял их привычки! Все приближённые царя якобы ведут непристойную жизнь на войне и походах, мирное время не только пробуждает в них наглость, но и доводит до распутства, почти разбойничьего…

И хотя многое из того, что изобразил Феопомп в долгожданном разделе о македонянах, было правдой (кто не грешен из нынешних правителей?), Филиппу не могло понравиться. Особенно те эпизоды, когда, если верить писателю, он представлялся шутом, каждый день был пьян и превыше всего на свете ставил то, что этому способствует; он и плясал, и пускался в разгул и любое буйство… Не мог себе представить греческий историк, что Филипп совершал эти свои действия по движению души, осознанно, поскольку, таким образом он привлёк к своей особе гораздо больше сторонников из стана противников, нежели если бы он делал это подкупами, угрозами или военной силой.

К чести Филиппа, любой царь на его месте сильно бы возмутился, а он порадовался — говорил об этом событии у себя в Македонии и сообщал грекам о своём восхищении писателем при каждом удобном случае. Пусть Греция знает, что имеет дело с добропорядочным правителем! Феопомп прав, говоря о недостатках царя — чего сердиться? Но только не знал писатель, что Филипп затаил обиду по другому случаю: не принял обвинения по поводу гетайров. Своих друзей царь считал людьми храбрыми, с благопристойным поведением. Да, он позволял состязаться перед ним во всем дурном и мерзком, любил и хвалил тех, кто жил привольно и тешился пьянством и игрою. Но разве такой образ жизни называют гнусным? Обычное дело для каждого воина!

А что писатель нашёл дурного в том, что некоторые из приближённых царя брили и выщипывали на себе волосы, и каждый из них таскал с собой двух-трёх красавцев юношей, и сами были готовы отдаться другим? Он назвал их блудливыми злодеями и продажными женщинами, развратными гетерами*. Не мог понять историк, хотя долго общался с царём, что Филипп уверенно царствует и покоряет греческие города только с людьми, которые трезвости предпочитают пьянство, а вместо порядка довольны грабежами и убийствами. Клятвопреступления и мошенничество полагают высшими добродетелями, а говорить правду и жить в согласии считают ниже своего достоинства.

Но в любом случае пусть греки читают «Историю» Феопомпа, всё, что написал о царе Филиппе, и думают, как себя вести по отношению ко всему этому — потешаться или всё же бояться? Об этом тоже думал Филипп в своём кабинете в тот день. В результате на кандидатуре Феопомпа в качестве наставника сына не остановился.

Исократ

Следующим был Исократ, сочинитель речей и яркая фигура среди афинских политиков Он с радостью согласится приехать в Пеллу. Филиппу докладывали, что, несмотря на свою популярность, в Афинах Исократ чувствует себя не очень уютно и даже боится за свою жизнь. Ведь он чуть ли не единственный из граждан, кто публично осудил решение народного собрания по поводу смертного приговора Сократу. А после тридцать дней соблюдал траур, вызывая гневные возмущения — остриг волосы, носил черные одежды и не посещал пиры. Но для Филиппа главным в поведении Исократа было другое.

Прежде оратор призывал Афины вместе со всеми греческими городами противостоять возвышению Македонии. Когда же македоняне завладели Олинфом и другими афинскими колониями на Халкидском полуострове, разорили Фокиду*, тон речей Исократа изменился. Неожиданно для всех он увидел в действиях молодого македонского царя нечто рациональное для эллинов — возможное объединение независимых греческих городов-полисов в борьбе против Персии, исконного врага Эллады. Исократ предположил, что, если возрождающуюся Македонию принять в эллинский союз, тогда Филипп его реальный лидер. Только он способен объединить эллинов, направить воинственный пыл не на междоусобицы, а на враждебных персов. Филипп получил письмо от Исократа, вызвавшее одновременно улыбку и гордость:

«Если ты настоящий потомок Геракла, сделай всё это, и все будут обязаны тебе величайшей благодарностью: греки — за те благодеяния, которые ты им окажешь, а македоняне — за то, что ты будешь над ними законным государем, а не самодержцем. Весь же остальной род человеческий за то, что ты освободишь эллинов от варварского деспотизма, после чего всех людей осчастливишь эллинской культурой».

Тогда Филипп не ответил Исократу и после ещё молчал, а этот чудак долго ещё выражал в письмах свои чувства к нему, давал советы к объединению с Грецией и в этом смысле всё время призывал к решительным действиям. В одном из таких посланий он опять напомнил о своей идее, предположил, что, если Филипп откажется, из-за междоусобиц греческие города неизбежно постигнет катастрофа. Греция погибнет, прежде от дурных ораторов и демагогов, затем от доносчиков-сикофантов и бродячих элементов. «Филипп, береги свою жизнь, столь необходимую для славы Эллады», — чуть ли не умолял Исократ. А в это же самое время его земляк, оратор Демосфен люто ненавидел македонского царя, призывая граждан греческих городов воевать с Македонией, но под предводительством Афин.

Предельной настойчивостью и необычными для афинянина искренними признаниями в любви Исократ понравился Филиппу. Царь, думая о наставнике, однажды сел за письмо, где изложил своё предложение в отношении Александра. Закончить письмо ему что-то помешало, а потом он и вовсе одумался. Появились сомнения. Во-первых, отец у Исократа, оказывается, был мастеровым человеком, ремесленником — изготовителем флейт. Само по себе занятие не постыдное, но, увы, пригодное разве что рабу или вольноотпущеннику! Чему может научить царского наследника выходец из простого народа? К тому же Исократ чрезмерно увлекается сочинением воззваний к народам и царям — не только к Филиппу, не понимая, почему отмахиваются от его настырных поучений. Думается, Исократ слишком чистоплотен, думая о политике, он учит не только красноречию молодых людей, стремящихся занять важные посты в государственном управлении, но ещё добродетели, иначе — морали в политике. Насмешил! Разве политика совместима с добродетелью и моралью?

Пусть Исократ продолжает восхищать красноречием афинян и, основное, призывает греков не воевать с Македонией, верить в дружбу с Филиппом. А золотых монет для честного оратора, как и прочим друзьям царя в Афинах, жалеть он не будет.

* * *

В списке претендентов на роль наставника был ещё Спевсипп, ученик Платона. Филипп, по молодости, пересылал философу несколько своих сочинений, с просьбой оценить. Тогда и состоялось заочное знакомство. Не так давно царь написал ему, пригласил погостить, чтобы познакомиться поближе, но Спевсипп вежливо отказался, сославшись на занятость в Академии. Взамен себя неожиданно предложил своего ученика Евфрая. Как позже выяснилось, хотел от него избавиться. Филипп радушно принял гостя, но скоро заметил, что молодой человек более преуспел в интригах, нежели в философии. Евфрай быстро освоился при дворе, вначале втёрся в доверие к постаревшему царскому советнику Хабрию, потом потихоньку отодвинул его от Филиппа. То же самое попытался повторить с Антипатром, занять место первого советника, но царь остановил его. Убедившись, что Евфрай не подходит на роль учителя, Филипп продолжил поиск.

Аристотель

Первоначально об Аристотеле царь узнал случайно от Евфрая, когда тот в обычной своей манере сплетничал об учениках Платона. Из всего потока не всегда достойных сведений об Аристотеле Филипп узнал главное, что это самый неглупый из преподавателей Академии. Но у него масса отвратительных физических качеств и непокладистый характер.

— Что касается Аристотеля, — говорил царю Евфрай, — не скрою, его любят слушатели Академии, есть такие, кто превозносят его выше самого Платона. Но лично меня поражает его самоуверенность. Откуда он знает, чем заняты рыбы и как они спят, как и где проводят время? А чего стоят утверждения, будто моллюски-трубачи, да и вообще все панцирные не знают спаривания и что багрянки и трубачи — долгожители? Откуда ему знать, что самый продолжительный акт совокупления из всех живых существ у гадюки или что от вшей порождаются гниды и что есть червь, который превращается в гусеницу, а она сворачивается в кокон, из кокона же выходит бабочка?

Царь видел, как мясистое лицо Евфрая при этом взмокло, когда он это говорил. Глаза философа, казалось, извергали пламя ненависти, искреннего негодования.

— Вот ещё пример. Аристотель пишет, что люди хуже пчел, потому что пчелы соблюдают равенство, не меняют привычек и, никем не обучаемые, всегда копят добро. Но откуда он это взял, я спрашиваю? Он что, к ним в улей залезал и подсмотрел, что люди хуже и полны самомнением, как пчёлы мёдом? А в трактате «О долгожительстве» пишет, что видел муху, прожившую шесть или семь лет. С чего он так решил? Совы и ночные вороны, говорит, не могут видеть днем, они вылетают на охоту в темноте, но не на всю ночь, а с вечера, и глаза у них неодинаковые — у одних серые, у других чёрные, у третьих голубые. В то же время, заявляет он, что у людей глаза бывают самые разные, и от этого зависит характер человека. Еще он знает, как происходит спаривание у мягкокожих, панцирных, хрящевых и насекомых, у дельфина и у некоторых рыб. В одном из трудов написал, что существуют животные, имеющие руки, как у человека, но не люди, только кажущиеся быть таковыми, — это обезьяны. И есть животные, имеющие суставы, — это человек, осел, бык; другие их лишены — змеи, устрицы, прочие моллюски. Всё, царь, я устал перечислять измышления сына лекаря из Стагир.

— Он сын лекаря?

— Наверное. Я слышал, что после смерти отца Аристотель промотал наследство, служил наёмником, а затем, не добившись успеха, занялся торговлей снадобьями. Но и там ничем не отличился, отчего родственники прогнали его. Так он оказался в Афинах и пришёл к Платону. Тот записал его в свои ученики, а когда Аристотель, будучи не без способностей, развил в себе склонность к умозрению, стал оскорблять учителя недоверием к его учению. Тем и стал известен среди философов.

— Выходит, Аристотель — в Афинах известная личность? — задумчиво произнёс Филипп.

Имя Аристотеля неожиданно всплыло у него, когда получил письмо правителя Троады* Гермия. Троада, где основное население состояло из греческих переселенцев древних корней, находилась под протекторатом Персии, поэтому Гермий мечтал о самостоятельности, которую обещал царь Македонии. Для успешной войны с персами Филипп подыскивал удобный плацдарм, откуда можно выдвинуться к владениям персидских царей. А Троада по своему географическому положению идеально подходила для создания опорного пункта македонских войск. Между правителями завязалась тайная переписка, где они называли друг друга друзьями. В одном из писем Гермий написал: «Ты ищешь наставника сыну. Возьми Аристотеля Стагирита, не пожалеешь. Он лучший ученик Платона, он его очень ценил. Аристотель сейчас у меня, с моего разрешения занимается реформированием государственного устройства Троады. Женат на моей племяннице, есть дочь».

Это письмо Филипп получил больше года назад. Переписка внезапно оборвалась, а потом в Пеллу пришла дурная весть. По доносу Гермия заподозрили в измене персидскому царю и предали мученической смерти. Аристотель спешно покинул Троаду и поселился на Лесбосе. Но самое удивительное для Филиппа оказалось то, что память вернула ему картины детства! Он вспомнил, что лекарем у царя Аминты, его отца, долгое время служил Никомах, а у него был сын… Аристотель. Возрастом они были почти ровесниками — сын лекаря немного старше, — поэтому они общались в совместных детских играх. После смерти царя Аминты македонский престол занял Пердикка, старший брат Филиппа, он отправил его, двенадцатилетнего подростка, заложником в Фивы на шесть лет. Никомах с семьёй вернулся в Стагиры, откуда уже после его смерти Аристотель перебрался в Афины ради учёбы в Академии Платона.

После небольших раздумий у Филиппа не оставалось сомнений: философ и преподаватель самого престижного учебного заведения, обладавший обширными научными знаниями, как никто другой подходил Александру в роли наставника царского наследника. А всякие прочие обстоятельства, вроде того, что Аристотель приверженец демократических прав и свобод граждан, не так важно. В чём был убеждён царь Филипп так это то, что Аристотель, опытный в общении с юношами из аристократических семей, окажется способным вытравить из Александра, на сегодняшний момент, дерзкого мальчишки, его природное варварское начало, сделать эллином.

Царь был уверен, что Аристотель согласится хотя бы потому, что остался без покровительства Гермия. На Лесбосе у друга Феофраста пребывать долго тоже проблематично. Возвращаться в Афины — некуда, в Академии его не ждут, да и желания у Аристотеля, видимо, не было. Родного дома у Аристотеля нет в Стагирах. Получается, ему прямая дорога в Пеллу, где Филипп окажет ему должное уважение, назначит хорошее содержание. Семнадцать талантов на год — не шутка, где ещё такое вознаграждение он получит! Пусть греки знают, как богат македонский царь и как щедр он ради наук для сына…

Филипп любит Александра, он напоминает его самого в таком же возрасте. Как брыкливому жеребёнку, ему необходимо срочно подобрать надёжную узду. Как раз этим займётся Аристотель, отвлекая Александра непосильной учёбой от всяческих проявлений необузданного характера. Рядом с мудрым наставником, каким представляется Аристотель, от мальчика уйдёт излишняя подростковая чувствительность и возбудимость, позволяющая ему совершать поступки, многие из которых граничат с безрассудством. Взвесив ещё раз свой выбор на весах сомнений, Филипп вынул из тубы свёрток тонкого египетского папируса, чтобы лично написать Аристотелю письмо.