От сохи в небо. Воспоминания

Анатолий Андреевич Бывалов

Воспоминания Анатолия Андреевича Бывалова, танкиста и лётчика о своей жизни и об участии в двух войнах – финской и второй мировой.

Воспоминания Бывалова Анатолия Андреевича

Составитель Андрей Анатольевич Бывалов (Сын)

© Бывалов А. А.

Предисловие

Перед Вами книга воспоминаний нашего папы — Бывалова Анатолия Андреевича (26.01.1921 г. — 15.12.1990г.). Их достоинства и ценность заключаются прежде всего в предельной искренности написанного — ведь, в основном, это воспоминания совсем молодого деревенского русского парня, только вступающего во взрослую жизнь. Вся молодость папы, как и молодость подавляющего числа его сверстников, оказалась связанной с войной, вначале финской, а затем Великой Отечественной.

Предыстория написания воспоминаний такова. Во время обеих войн папа тайно вел дневники, несмотря на то, что это было категорически запрещено. Эти дневники, теперь хранящиеся у нас, и составляют основу воспоминаний. Лишь небольшая часть текста написана папой позже. Дневниковые записи были переписаны им от руки и затем, незадолго перед смертью, набраны машинописью. Текст воспоминаний резко обрывается; по-видимому, папа хотел продолжить начатое, но не успел. Лишь через двадцать с лишним лет, к нашему стыду, мы решили их опубликовать. Часть машинописного текста удалось отсканировать, часть пришлось набирать заново. Мы не редактировали оригинальный текст, оставив полностью авторский стиль и устранив лишь очевидные опечатки. Возможно, рукопись содержит какие-то неточности в специальных терминах, географических названиях, фамилиях, но мы не считали себя вправе что-либо менять. Нам показалось правильным включить в книгу текст написанной папой статьи «Командировка на Парад Победы», опубликованной в самарской газете «Волжский комсомолец» 24.06.1986 г. и содержащей личные впечатления автора об этом знаменательном событии. Мы уверены, что воспоминания достоверно характеризуют описываемую эпоху и мировоззрение дорогого нам человека.

Бывалов Андрей Анатольевич,

Овчинникова (Бывалова) Татьяна Анатольевна

«Я — пролетарий, объясняться лишне,

Жил, в чём мать произвела, родив», — так, по Маяковскому, я хотел бы начать свои воспоминания о себе и о моём отце, Бывалове Андрее Егоровиче. Да, он жил в большой бедной семье: пять братьев — Андрей — старший — с 1896 года рождения, за ним Иван, Сергей, Александр, Пётр и три сестры: Наталья, Настасья, Лида.

Мой дед, Егор Кононович Кононов, родившийся в 1867 году, с двумя классами образования Даниловской церковной приходской школы, с детства работал батраком, 22—летним был призван в царскую армию. После нескольких ранений в русско—японскую войну 1904—1905 гг. он был уволен инвалидом 2 группы. Батрачил, работал на мукомольном заводе у Поздеева в Устюжне и получал из царской казны пожизненную пенсию 36 рублей в месяц.

Скоро дед женился тоже на батрачке Устинье Харламовне. Бабушка после замужества вела маленькое хозяйство в один душевой надел земли, без скота и жилой площади. Потом на хуторе обзавелись домом. Дед после ранений часто болел и в 1917 году умер.

Мой отец в 1905 году пошёл учиться в Даниловскую ЦПШ. Он к тому времени не знал своей фамилии (отец был на войне, подсказать было некому). И учительница, видя, что Андрей — мальчик боевой, бывалый, так и дала ему фамилию — Бывалов.

С тех пор все мы — Бываловы.

С 1909 года по 1915 год отец помогал родителям в своём хозяйстве, а в период уборки хлебов ходил работать в богатые хозяйства. За работу при уборке трав платили по 50 коп. в день, а при уборке зерновых — 35 коп. в день.

Кроме того, при неграмотном деревенском старосте выполнял работу писаря — за 5 рублей в год.

В августе 1915 года отца призвали в армию. В течение 2—х месяцев прошёл военную подготовку и служил в 171 запасном пехотном батальоне в Красном Селе, а затем отправлен старшиной роты на фронт в 158 Кутаисский полк под Двинск. «Сразу, — как вспоминает отец, — заняли передовую линию обороны против немцев. И сразу же встретились с военными трудностями. Нам было выдано летнее обмундирование: малюстиновые шинели, фуражки, ботинки с обмотками. И с ноября 1915 года по апрель 1916 года всю суровую зиму провели в окопах в летнем обмундировании. Многие поморозили руки и ноги. Ни разу за всю зиму не мылись в бане. Накопили много вшей. После окончания курсов младших командиров был направлен в чине ефрейтоpa в тот же полк. В июле 1916 года произведён в унтер—офицеры и в апреле с 40-ой пехотной дивизией переброшен в Румынию. Там сразу вступили в бой с немцами. Но бои были безрезультатными. После нескольких попыток наступления под Бухарестом нам приходилось отступать с большими потерями. Я командовал уже взводом, произведён был старшим унтер—офицером — за выполнение боевых заданий и разведку в тылу противника. В Румынии нас застала февральская революция 1917 года. А 9 апреля меня отпустили в краткосрочный отпуск в Россию в связи со смертью отца. После отпуска я уже не вернулся в свой полк, а поехал в Ригу, в авиационный отряд, где служил мой бывший хозяин, у которого я батрачил. Он был заместителем командира по хозчасти, и по его просьбе меня зачислили в 14—й авиаотряд фельдфебелем солдат. Из прежнего полка запросили документы, их выслали. В декабре 1917 года общим собранием солдат отряда был избран начальником команды. Отряд стоял под Псковом, около станции Берёзка, там я служил до роспуска старой армии, до февраля 1918 года, а затем, при переформировании армии, был зачислен в 42—й авиаотряд, который стоял в Новой Деревне под Ленинградом, потом на Ходынском поле в Москве, а в июле 1919 года переброшен в Арзамас. Здесь я заболел тифом и после госпиталя отправлен на Родину».

Бабушку, Устинью Харламовну, я хорошо помню. Она умерла, когда мне было уже лет 18. Как, наверное, и все бабушки, она с большой теплотой относилась ко мне, первому внуку. Я помню её рассказы, подарки: то наберушку ягод земляники, то наловленных её детьми, моими дядями, карасей в своём пруду. Жили они на хуторе, в 2 — 3 км от деревни Ястребцево, где я родился.

Я родился в 192I году 26 января. Мои родители к этому времени не имели своего дома или даже угла. Жили на частной квартире у Петра Ефимовича Милютина. Отец решил строиться. Я помню себя с того момента, когда уже была построена изба и пристраивался к ней пятистенок. Как это доставалось им, можно только угадывать. Отцу в это время было лет 25, второму брату Ивану — главному помощнику — 23 года — это главный строитель, другие братья были моложе.

А земельные дела складывались следующим образом. Из воспоминаний отца: «В 1923 году крестьяне нашей деревни согласились поделить землю на хутора, по едокам. Мне на трех едоков отрезали хутор 9 десятин земли, из которых три десятины пахотной, как тогда называли «Карпова Нива». Земля низменная, неплодородная, и естественно, с плохими травостоями.

Работы много, а урожаи низкие. Хотел, было, переводить жилую постройку на хутор, уже перевез один сарай, но потом передумал, остался жить в деревне. Но земля на хуторе мне не нравилась, и я стал искать выход, чтобы отказаться от этого земельного участка и получить другой. И в 1926 году при разделе пустоши Мелечино на хуторе получил надел в 10 десятин. Надо было туда переезжать на жительство.

В 1927 году крестьяне нашей деревни решили землю поделить снова с хутора на отруба. И мой выезд из деревни на хутор Мелечино опять не состоялся. Землю так и отдал зятю Василию Фодеевичу Мушкатерову, который выехал туда и вырастил большую здоровую семью. А я получил отруб в деревне в 5 десятин на Куземкине. Здесь и земля была более плодородной и выезжать не надо было. Я был доволен. А строительство дома продолжалось.»

Лошади сначала не было. Надо было заготовить, вывести, просушить, напилить тесу. Папа специально напилил на лесозаготовке. Огромная работа. Наверное, помогли соседи. В деревне это было в порядке вещей. К коллективному труду уже тогда тянулись люди.

Был построен двор из двух помещений: холодного для лошади и теплого для коровы, овец.

Да, построили все и лошадь купили, обзавелись коровой, и две—три овцы были. Эти приобретения уже на моей памяти. Я помню, как соседи шли на «Помочь», так тогда называли: кто бревно даст, кто пилу одолжит, кто тесом поможет (потом отдашь), а когда появилась лошадь (мерина звали Красавчик), тогда дело пошло веселее. Правда, мерин есть мерин: медлителен, но упрямый, тихо, но делает свое дело хорошо. Мне стали разрешать на нем верхом ездить, отвести в ухожу, где все лошади паслись. И с ухожи мне стали доверять его забирать. Иногда приходилось его искать, звать, ловить. Научился надевать уздечку, верхом садиться помогали или садился с изгороди.

С шести лет я стал привыкать и к работе в поле. Как созревала рожь, я со своим серпом шел вместе с папой и мамой. Они готовили мне жгут для перевязки снопов, а я забирал несколько стеблей в левую руку (чем больше, тем лучше), срезал серпом и аккуратно укладывал на соломенный жгут. Сначала не мог завязывать сноп, потом и это получилось. Сноп ставил в груду, в которой должно быть до 10 снопов. Последним груда накрывалась сверху. Работа шла все спорее и спорее, и я возвращался домой хотя и усталый, но довольный, чувствуя, что я уже помощник. Я на глазах набирался опыта и практического ума. Вывозить навоз на поля довольно трудная работа. Лет с 8—10 я уже вилами нагружал навоз на телегу, а пока везешь в поля — отдохнешь. Сваливал в кучи, которые потом надо было разбрасывать по полю. Начал привыкать бороновать и потом пахать. Но за плугом идти трудно: то и дело он выскакивал из борозды, а лошади то и надо было. Приходилось останавливать лошадь и тянуть ее назад, а плуг самому тащить. Тяжел крестьянский труд, но интересен.

А мама (она ровесница папы, тоже с 1896 года рождения) не только все успевала сделать по дому, но вместе с ним в поле, и кроме того, через 1,5—2 года по ребенку у нас нарождалось. Где брались силы? Одного из них родила прямо в поле. И ничего. Никто в больницу не отвозил, никто бюллетень не давал. Сравниваешь теперешнее положение рожениц с тем, как было, и думаешь: как же все изменилось? Специальные родильные дома, врачи—хирурги, медсестры, за каждым вздохом следят, а появится ребенок, его редко и маме показывают, ухаживают за ним по всем законам. Чистота для матери и ребенка.

А смертность детская все равно высокая. А нас родилось пять детей один за одним, никто не болел, никто не помер. Не вернуться ли нам к той упрощенной системе? Нет, вспять это не повернуть, да, наверное, и не надо. Ведь то была необходимость. Как же эти два молодых человека нашли друг друга, полюбили и прожили долгую красивую жизнь? Папа пришел с войны с двумя георгиевскими крестами и боевой медалью. Кстати, именно эти ордена спасли нашу семью от голода в 1933 году. Папа сдал их в «Торгсин» и получил за это мешок зерна.

После возвращения из армии папа скоро встретился с бывшей своей соученицей по даниловской церковно — приходной школе. Теперь ей было 24 года. Она, Мария Николаевна, была очень красивой и ее родители не очень—то хотели выдавать ее за батрака с суровым мужским лицом, но папа был настырным и добился своего. А ведь мама имела успех у мужчин. Даже писатель Куприн, когда приезжал к Батюшкову в имение Даниловское, то делал особые знаки внимания и маме и ее подругам.

Сначала, едучи в тарантасе, он бросал конфеты и деньги бегущей за ним молодежи, а потом в имении Батюшкова устраивал вечер молодежи, а маме и ее подруге персонально делал подарки. А женился Куприн на маминой подруге. А мама по душе вышла замуж за батрака Андрея Бывалова. Преданные друг другу, трудолюбивые, они сумели свое гнездо свить добротно и нажить пятерых детей: Толю, Колю, Сережу, Аркашу и Нюшу. Мама в домашней сутолоке часто не могла назвать сразу того, кто ей нужен, называя его последним после перечисления всех. Нас это веселило. Хорошо жить в большой семье. В одиночку из нас никто не кушал, только все вместе садились за стол. Так легче было маме и порядка больше. Каждому ложка, но общая миска со щами или сковорода. Никто не имел права спешить или отставать в семье. За этим следил папа. За непослушание наказывали ложкой по лбу или руке, а иногда и ремнем. Раньше мы папу называли тятей. Нам нравилось это. Ведь мы уже знали стихи Некрасова:

«Прибежали в избу дети. Второпях зовут отца: тятя, тятя, наши сети притащили мертвеца».

Значит, так звали раньше и мы так: «Тятя». А папа — это что—то новое. Откуда оно? Видимо из города. Наш папа — тятя не возражал и не настаивал, но чувствовал, что надо перестраиваться. И хотя сначала было трудно, но привыкали.

Мама старалась больше брать лаской, нам это нравилось. И папа в 1930 году был горд, что он папа. Он тоже любил нас, но был суров, и мы его любили и побаивались. Иногда нас оставляли одних дома. Тогда мы кое в чем грешили. Однажды мы пошли к соседям за яблоками. Но они высоко, не достать. Я залез на яблоню, а сын хозяина яблони с моим братом Колей начали пилить яблоню, и я стал раскачивать, но сил у них не хватило чтобы спилить, допилили только до сердцевины. А мне пришлось слезть. Когда пришли взрослые и узнали об этом, мой отец кинулся на меня с таким ожесточением, что я вынужден был бежать. Он за мной с граблями. Но никак не может угнаться. Местность для бега началась кочковатая. Отец, видя, что догнать не может, бросает грабли в меня. Я увидел момент приближения грабель ко мне, подпрыгнул, пропустив грабли вперед.

Отец отстал, и я до вечера боялся возвратиться домой. Когда пришел, у отца зла не было. Через много—много лет, когда за столом вспоминали этот эпизод, дружно смеялись.

При доме был участок земли — мы называли его план. Длина 200 м ширина 100 м. Он зарастал травой, траву косили и ничего не копали.

Для огорода было отведено другое место, где были огороды для всего села, поближе к ручью. Там было 3—4 сотки, выращивали капусту, морковь, лук и др. А на плане по его периметру росло несколько берез. Край березовый, там хорошо березы росли. Я каждое утро ходил к березам собирать грибы, их росло много. Иногда приносил на «жареху». Мне это было так интересно, ведь я приношу пользу семье. Маленькие, только что зародившиеся грибы, я замечал и оставлял около грибка прутик. А назавтра смотрел, насколько подрос гриб. В траве их не всегда можно было обнаружить. Но отмеченные мною уже ждали меня. Этот естественный урожай я собирал с удовольствием. За мной потянулись и младшие братья, ведь не надо было в лес ходить, а тут, около дома.

Ранней весной мы любили пить березовый сок. Днем мы, деревенские мальчишки и девчонки, собирались вместе и организовывали различные игры: в лапту, классики, катать колесо. Это с березового дерева отпиливали колесо диаметром 10—15 см и толщиной 1,5—2 см, и вот им—то пыталась одна команда с защитными досками оттеснить на другой край деревни другую команду, находящуюся на удалении от противника на 20—40 метров с такими же досками. Кто—то метает это колесико, чтоб оно быстрей катилось к противоположной команде, да хорошо бы, чтоб еще подпрыгивало, чтоб не смогли его задержать досками. И, таким образом, пойти в наступление. Иногда подпрыгивающее колесо попадало в руку, иногда в лицо. Но все равно играли. Много было и других игр.

А когда весенний снег начинал стаивать с бугорков, мы стремились на эти бугорки и обязательно босиком, радовались, веселились. Но мы были закаленные.

Я очень доволен своим детством, и хотелось, чтобы и сегодня дети имели свободу общения с природой, чтобы видели, как доят корову и как попадает молоко на стол и в каком качестве. Как стригут овец, как щиплется курица и как появляются цыплята, как они растут, как их кормят, чтоб все это видели сами, а не узнавали из книжек. Как—то надо организовать так, чтобы всех детей пропускать через сельскую жизнь. На дальнем конце плана отец построил ригу — место, где сушили снопы зерновых перед молотьбой, лен перед тем, как делать из него волокно. А к риге пристроено крытое помещение — «ладонь» мы называли его — с глиняным полом. На нем после сушки обмолачивали зерновые цепями. Расстилались снопы на полу, и 3—4 человека цепями (двухметровый деревянный стержень с прицепленным на конце подвижным вальком) последовательно в такт друг другу били по снопам, выбивая из колосьев зерно. Меня скоро тоже включили в эту троицу, а потом и других братьев. Трудно было включиться в это тра — та — та, но интересно. Зерно потом проветривали на ветру и ссыпали в амбар, если был таковой. Особо интересная работа была — это косьба. Рядом с деревней лугов не хватало, чтоб обеспечить всех сеном. Поэтому выделялась так называемая пустошь в 10 — 5 км от деревни. И вот туда большим коллективом выезжали на покос. Там, в лугах, ночевали, готовили еду, готовили — «били» — косы. Мужики и женщины, что покрепче, становились один за другим и начинали косить. У каждого свой прокос, по своей силе и ловкости. Но нельзя было отставать, тормозить общее движение. Лет в 12 я включился в этот процесс и так ловко научился косить, что под одобрение взрослых я не хотел уступать никому. Я чувствовал себя настоящим мужчиной. Вставали рано, чтобы как можно дольше косить при росе, легче при ней получалось. А когда «роса долой — косец домой», но мы не домой.

А те, что не косили, готовили завтрак и сушили сено. Работы хватало всем. И работа сопровождалась песнями. Только косцам не удавалось петь — не до этого было. Ну как не позавидовать тому времени, куда все ушло? Часто при косьбе попадали на пчелиные гнезда, маленькие ульи в траве. И ели свежий мед. Запах цветов, сена, свежесть всего растущего опьяняла людей. Счастливая пора!

Папа и мама с детства нас приучали поклоняться Христу. Хотя кажется мне, что они и сами не очень верили в бога. Правда, мама часто обращалась к богу, где надо и где можно было без этого: прости, Господи, помоги им (ему); господи, помилуй и т. д. Но в церковь ходила редко. Это ведь надо было идти в Даниловское за 3 км. Когда она была, как говорится,"в девках», то пела на клиросе. Голос у нее был хороший. Но семейные заботы бога отвели на второй план, и теперь она только нас учила, что надо любить бога и верить ему.

В углу у нас висела икона. И каждое утро, наскоро, и в праздники довольно надолго мы все пятеро детей выстраивались перед иконой и вслух читали молитву «Отче наш», которую хорошо знали папа и мама, так как они изучали ее в ЦПШ. По команде папы мы все дружно кланялись, не помню, до поклона или после него, крестились, что—то приговаривая. Потом новые веяния стали пробиваться и в нашу семью.

Если раньше папа с удовольствием приглашал попа Сергея в дом, когда он с хвостом людским шел по деревне, то теперь отказал ему в приходе. И мы уже не становились перед иконой. Но все—таки раза два на пасху я ходил с ребятами в церковь. Нет, не для того чтобы молиться, а чтобы посмотреть как идет богослужение, побиться яйцами, просто подурачиться.

Но позднее мы совсем отбились от бога. Папа вступил в партию, и мы стали мыслить по—новому под грохот разрушаемых церквей. А мама всю жизнь вспоминала бога и даже иногда ходила в церковь крестить внуков. Пока растили свою семью, пять детей не так просто поднять в такой бедной крестьянской семье. Но когда я стал ощутимым помощником и младшие братья потянулись за мной во все хозяйственные дела: уборка по дому, заготовка дров, принести воды, а потом уже и полевые работы. И начали ходить в школу. Я пошел с семи лет. Школа начальная была в деревне Сельцо в 3—х км от нашей деревни. Школа располагалась в деревянной избе, в одной комнате обучались два класса. Конечно, условия ненормальные, но все равно в школе было интересно учиться. Ты чувствуешь, что познаешь что—то новое, дельное, происходит это организованно, и что ты под контролем. Это хорошо.

Складывались отношения с ребятами из других деревень по—разному. Каждый стремился сохранить свое хоть и маленькое, но достоинство, иногда устраивались потасовки с ребятами из деревни Лисицино, через которую мы должны были проходить, идя в школу или домой. Чтобы нас запросто и сильно наказать, «лисицинские» ребята заранее встречали нас в деревне и устраивали «свалку». Когда мы чувствовали неустойку, обращались к старшим. Мои дяди Сергей и Александр иногда нас провожали через Лисицино. Иногда втягивались в драки и взрослые. Закончил начальную школу нормально. В неполную среднюю школу надо было ходить в другое село Никифорово, тоже за 3—4 км, и тоже через деревню, но уже другую — Романцево. Но это уже мне было 12 — 14 лет.

Вернемся несколько назад.

Наш семейный очаг все укреплялся. Хозяйство уже стало средним. Но жили все—таки трудно. Было трудно с питанием. Молоко было, но употребляли его снятым, без отстоявшейся сверху кринки сметаны. Даже хлеба не всегда хватало. В избе зимой появлялся теленок. Ему выделялось место у стенки. Мы привыкали нему и к его запаху, и он становился для нас близким. И если его надо было колоть, а не пускать на племя, нам было очень жалко; мы эту казнь не могли выдержать. В доме все использовалось без потерь: шерсть овец, молоко, навоз. Папа стал вместе с братом Иваном выделывать овчины и даже кожу коров. Нам нужна была обувь, в чунях уже трудно было ходить. Мама пряла и ткала. Свой был станок ткацкий. Мы помогали перематывать пряжу и даже иногда ткать грубые ткани. Постепенно мы становились заядлыми частниками, чувствовали ответственность за благополучие в доме, стремились все в дом, помочь родителям. Но в 1929—1939 гг. началась коллективизация, началось наступление на частный образ жизни. Нам было жаль своего, с чем мы свыклись. А каково было взрослым, кто потом и кровью зарабатывал, выращивал лошадь, корову и другую живность. Об этом хорошо рассказывается во многих произведениях, особенно у писателя Бориса Можаева в романе «Мужики и бабы», напечатанном в журнале «Дон» за 1987 год.

В журнале «Дон» №12 за 1987 год было напечатано и мое письмо, имеющее отношение к переходу к коллективизации и ликвидации кулачества как класса, и потому я привожу его полностью.

«Уважаемые товарищи. Спасибо вам за то, что напечатали в журнале «Дон» роман Б. Можаева «Мужики и бабы». В нем ярко, правдиво показали жизнь деревни в период ликвидации кулачества как класса и в период сплошной коллективизации. Может, кому—то покажется неинтеллигентным, отталкивающим язык, которым говорят мужики и бабы — герои романа. Но ведь именно таким языком тогда говорила деревня — это поговорки, подначки, открытость, ничего из—за угла, а прямо в глаза. Другой деревню того времени просто нельзя представить.

Может быть, обеднен роман тем, что нет там любовных историй, интриг. Может, в какой—то мере так. Но там есть живая жизнь деревни, и главное там не в любви, а в правде тогдашней жизни села. Мне и моим сверстникам приятно было встретиться с прошлым, а молодым, я уверен, хочется знать, как же жили их деды и прадеды, и почему вели себя так, а не иначе. Я помню себя по нашей деревне Ястребцево Устюженского района Вологодской области в этот период.

В роли Возвышаева выступал Декстер, уполномоченный из района.

Раскулачивали Василия Федоровича Богодаева. За что? За то, что имел дом лучше всех, побольше земли, чем у других и еще хорошего жеребца, которого все знали, боялись и любили. Наемный труд не применяли. Просто вся семья была очень трудолюбивая.

Когда конфисковали имущество и семью отправили в Сибирь, кто—то жалел их, а кто—то радовался. Это такие бедняки как Гордеев Иван, который и потом в колхозе доказал, что работать не любит.

Я помню совещание, которое проводил Декстер в нашей избе. Мы, пятеро детей, лежали на палатях и слушали, как решалась судьба односельчан. Кому что сдать на колхозный двор, где этот колхозный двор организовать, где хранить семена на посев, как их собрать. Был задействован и наш амбар. Особенно моя мать горевала о корове: «Чем же я буду кормить детей?» — причитала она отцу. И этот вопрос был не праздный. Mы были за маму. Mы привыкли к молоку нашей коровы, запаху его и чистоплотности мамы. А теперь будет колхозное молоко с другим запахом и другой чистоплотностью. Но революционно настроенный отец заставил отвести корову и все, что положено, и возглавил колхоз. Возникает вопрос: надо ли было возвышаться — Декстеру и им подобным, с таким ожесточением идти на штурм крестьянских устоев?

Роман Бориса Можаева «Мужики и бабы» нужен читателям.

г. Куйбышев. Анатолий Андреевич Бывалов, участник парада Победы в Москве, полковник в отставке».

И мне, конечно, приятен был ответ редактора журнала «Дон» от 5.01.88г. Привожу его: «Дорогой Анатолий Андреевич! Сердечно благодарим Вас за обстоятельное письмо в поддержку публикации романа Бориса Андреевича Можаева „Мужики и бабы“. Приятно осознавать, что у нашего журнала есть такие глубокие, вдумчивые, доброжелательные читатели, тем более, дорого получить весточку от много видавшего, много размышлявшего человека, фронтовика, участника парада Победы в Москве. Доброго Вам здоровья, Анатолий Андреевич, всего хорошего Вашим родным и близким. С глубоким уважением, редактор В. Наставкин».

В тот период, несмотря на то, что я цеплялся за свой дом, корову, я легко поддавался новизне: коллективному труду, роли техники, хотел помочь делать жизнь лучше, чтобы всем было хорошо. И очень верил в главных руководителей партии и комсомола. Когда в 1934 году в Смольном был убит Киров, я не только переживал, но и написал впервые в жизни стихи на смерть Кирова и послал их в «Комсомольскую правду». Вот они, совершенно незрелые, но от души стихи:

Снег пушистый, как серая вата

На миллионные массы валит.

Постигла нас нынче утрата:

Киров убит.

Убит. Мироныча не стало

Среди борцов—большевиков.

Нам нужно снова закалиться,

Чтоб в новой битве победить врагов».

Конечно, они не были напечатаны, но смерть Кирова мне дала толчок к активной общественной работе и понимание того, что мир так жесток, что он состоит не только из трудовой сельской идиллии, хотя здесь тоже стали искать врагов народа, раскулачивать богатых.

В 13 лет я вступил в комсомол. Тогда ещё учился в 7 классе Никифоровской средней школы. Активно участвовал в работе кружков.

Там по сравнению с начальной школой были уже солидные преподаватели: Смирнов Павел Матвеевич — будущий директор сельхозтехникума в г. Устюжне. Он со своей «мелко — комковатой структурой почвы», — как он часто говорил, — мне хорошо запомнился. Он приучал нас к огородничеству, что мы плоховато знали.

Иван Григорьевич Коновалов, учитель музыки, уже в возрасте, хороший человек, но мне запомнился больше тем, как однажды, не помню за какую шалость на уроке, он вытащил меня из—за парты и за шкирку на вытянутой руке вынес меня из класса. Помню, как ему мешал смычок в одной руке и я, в другой руке была скрипка. Как же так случилось? Я не успел сказать: «За что?», — как оказался в поднятом состоянии. Этот случай потом часто вспоминался. И хотя я закончил педучилище с правом поступления в институт без вступительных экзаменов, но учителем я не стал. Видимо, этот случай помнил.

Директор школы Анатолий Павлович Стариков, молодой и поэтому нам был близкий и играл с нами в волейбол, был активным в жизни, был холост. Как сложилась его судьба — не знаю. Пока я учился в 5 — 7 классах, то в летний период целиком принадлежал семье. Зарабатывал трудодни в своём колхозе, где отец был председателем. Кроме тяжёлых работ я вьполнял и обязанности молоковозчика, принимал от селян молоко, замерял его жирность, записывал в книжку о количестве и качестве молока и отвозил его на молокозавод. Там я впервые увидел, что делают из молока и какое значение имеет жирность его. Понял, почему народ хочет сдать молоко пожиже, иногда снятое. Сам стал искать путь борьбы с этим. Стал понимать, что в жизни не всё так просто: в один и тот же трудодень часто затрачиваются разные усилия, даже на жирности молока можно выиграть. Это были начальные понятия об эксплуатации человека. Это уж потом я узнал, что не только Маркс и Энгельс, но и весь мир борется за честный труд и справедливое распределение произведённого, но никакие политические структуры и законы не помогают остановить процесс обмана сначала в мелочах, а потом и в крупном, иногда ухищрённого скрытого обмана человека человеком. И получается, что на мелкий обман можно пойти, с ним можно согласиться. Но далеко не каждый на это может пойти. И вот люди разделяются по своему отношению к труду. С возрастом это разъединение увеличивается. На какой—то стадии человек должен остановиться, меньше обращать внимание на различия, бороться с несправедливостью. В современном мире существуют серьезные межнациональные, территориальные противоречия.

В нашей местности были все русские, и не было межнациональных расколов. Но территориальные притязания были с детства. Нам запрещали ходить по ихней (деревни Лисицино) земле в школу (где хотите, там и ходите). То выделяли нам дорожку или тропинку. Приходилось вмешиваться взрослым. Между нашей деревней и деревней Романцево была возвышенность, сплошь усеянная земляникой. На этой пограничной возвышенности часто возникала борьба, стычки за право собирать ягоды. У взрослых такие распри перерастали в столкновения целых народов (Литва — СССР, Абхазия — Грузия, Азербайджан — Армения).

Когда мы оказались в колхозе, то нам сильно перестраиваться не пришлось, потому что отец был председателем колхоза и мы видели его старания, видели результаты труда, мы шли за отцом, и дети и мама. Многое в колхозной жизни нравилось, особенно с появлением техники. В 1929 году по нашей деревне впервые проехал легковой автомобиль. Сколько же было радости у детей! Мы долго бежали вслед за машиной. А ведь кто—то в ней ехал и знал, что впервые здесь проходит машина. Знал и гордился. И мы гордились, что и по нашей улице проехал автомобиль. В это же время в деревне провели радио. Репродуктор прикрепили на столбе, посреди деревни. Все собрались от мала до велика слушать чудо—ящик. Для нашей глухой местности это был праздник. Всякая новизна делала жизнь интересной. Появились веялки, сеялки, молотилки, внедряли все медленно, на глазах у всех. Все это было интересно. Сейчас приходится удивляться, что на глазах у одного поколения произошли такие огромные изменения в развитии техники. После трехлетнего руководства колхозом отец был направлен в г. Череповец на учебу в совпартшколу. Он был активным строителем коммунизма, хотя особенно не разбирал, что это такое. Может быть, и правильно, потому что до сих пор даже ученые не могут объяснить суть коммунизма, считая это утопией, категорически отвергают его. А отец тогда понимал, что надо добиваться, чтобы люди жили в дружбе, приблизительно в материальном равенстве, хорошо бы трудились все. И ведет нас к этому партия. Эта папина идейность понятна. Он прожил трудные детство и молодость, и он готов был бороться за лучшее будущее. Из воспоминаний отца: «Председателем колхоза я работал до 15.09.33 г. По предложению председателя сельсовета т. Смирнова С. К. общее собрание колхозников освободило меня от обязанностей председателя колхоза, и я сразу был избран секретарем Сельцевского сельсовета, а в октябре 1934 г. был направлен на годичные курсы в Череповецкую совпартшколу. А семья — жена и дети — так и продолжали жить в деревне Ястребцево, оставаясь колхозниками. В августе 1935 г. Устюженский райисполком направляет меня работать председателем Островского сельсовета, где я и работал по январь 1938 г. В 1936 г. семья переехала по месту моей работы в деревню Щербинино. По моему ходатайству меня перевели в деревню Хрипилево директором маслосырзавода. Но скоро, в 1938 г., РКВКП (б) направил меня директором конторы „Заготлен“. В партию коммунистов был зачислен в 1932 г. сочувствующим, в 1936 г. был принят кандидатом в члены ВКП (б), а в 1939 г. парторганизация райпотребсоюза приняла меня в члены ВКП (б). С 4.05.1942 г. по 15.01.1944 г. я работал председателем Устюженского райпотребсоюза».

Когда в 1934 году отец уехал учиться в Череповец, мы — пятеро детей — остались на попечении матери, почувствовали, какая ответственность легла на нее за выживание. Мы перешли на самоуправление и самофинансирование под руководством мамы. Каждый из нас вносил свою лепту в общий котел, кто как мог. И семья стала еще дружнее. Я ходил учиться в Никифоровскую неполную среднюю школу, за мной пошел туда и второй брат Николай, который через много лет стал директором этой школы. Все мы учились, а летом работали в колхозе. Ждали от отца писем и подарков. В школе я учился хорошо, научился играть в шахматы, полюбил их. Эта любовь сопровождала меня всю жизнь. Появилась первая любовь к девочке—однокласснице Светлане Мигер. Это доставляло мне большие волнения. Я писал ей письма, подбирал у поэтов Кольцова, Фета, Майкова любовные стихи, чтоб совпадали с настроением моей души. Делал это тайно. Мама заметила и стала узнавать у меня, но я не открылся перед ней. Светлана ко мне относилась по—детски и хорошо. Невысокая, темноволосая, улыбчивая, она создала мне образ любви на будущее, вплоть до моей жены.

В 1936 году я поступил учиться в педучилище в г. Устюжне в 20 км от нашей деревни. Не потому, что я хотел быть учителем, а такие были интересы семьи, нужно было облегчить её материальное положение. Я уже был довольно активным комсомольцем, общительным и влился в коллектив педучилища как—то естественно. Через полгода на общем собрании комсомольцы меня избирают секретарём комитета комсомола педучилища. Неловко было быть вожаком молодёжи, будучи на год — два моложе ведомых, но постепенно всё стало на свои места. Я был активен, но не заносчив.

Организовали с преподавателями разные кружки. Вот, например, струнный. Руководил им преподаватель Василий Павлович Хорев. Очень жизнерадостный человек с крупным улыбающимся лицом, чёрной шевелюрой. Для них, сельских знатоков музыки, он был кумиром. И как из нас сделать что—то стоящее в оркестре, когда играли мы на простых инструментах: кто на балалайке, мандолине и кое—кто на скрипке. И ведь он научил, заставил инструменты согласованно звучать. Когда мы понимали, что что—то получается, мы ещё больше старались. Начинали «Во саду ли, в огороде», а потом играли «Дивлюсь я на небо». Дети рвались к новизне. Он же организовал хор, сначала на два, потом на три, четыре голоса, и когда мы угадывали нюансы многоголосья, мы стремились более чётко пропеть свою партию. А когда на вечерах встречали наши выступления аплодисментами, нам хотелось ещё больше работать. Вступили в контакт с местным драмтеатром. Артисты Беляева, Сахаров, Кукушкин и другие нам казались великими, когда видели их в настоящем театре. А тут они стали с нами заниматься, готовить пьесы. И вот «Бедность не порок» на сцене. Почти все одногодки играли роли любого возраста, и получалось забавно. Павлик Суслов — Любим Торцев. Как усиленно с ним тренировали фразу: «Любим Торцев — пьяница, а лучше вас.» Убедил он нас или нет? Казалось, что от характера роли зависит и твой характер. Красивые умные парни Вася Герасимов, Коля Беляков — все они погибли в войну. Разве думали о таком конце, когда стремились к знаниям и творчеству, раскрытию своей индивидуальности?

Я увлёкся поэзией, особенно Маяковским. К нам на второй год обучения прибыли молодые учителя Берестовы Алексей Иванович и Валентина Константиновна. Их молодостью и знаниями мы были заворожены.

Они преподавали литературу и русский язык, иногда заменяя друг друга. Валентина Константиновна взяла надо мной шефство — готовить «Необычное приключение» Маяковского. И я выступал с этим много раз и потом, в других школах, и потом, в армии, в войну и после неё и везде имел успех.

И в войну, с фронта, поддерживал связь с Валентиной Константиновной, такой обаятельной и умной женщиной.

Когда бывал в Устюжне, к ним непременно заезжал. К сожалению, их семья распалась. Меня это очень удивило — что их разлучило? Вскоре Валентина Константиновна умерла, а он с другой остался жить.

Шахматы в училище стали любимой игрой. Прежде всего потому, что руководить кружком стал преподаватель математики Иван Дмитриевич Смирнов, прекрасный математик, любил точность во всём, пунктуален, видел во всех творческие начала. С ним было интересно. Появились разрядники—шахматисты. Мне удавалось чаще побеждать в турнирах. Иван Дмитриевич иногда приглашал меня домой к себе на чай. Он знал, что я жил на частной квартире или в общежитии и хотел мне создать небольшой уют. Жена его Клавдия Ивановна и дочь Галя создавали благоприятную обстановку. В доме на улице Красных Зорь почти всегда играли одну — две партии в шахматы. Силы были примерно равны. Он провожал меня в институт, давал наставления, как родитель.

И с фронта, и позднее я с ним всегда поддерживал связь, а когда бывал в Устюжне, заходил. Наверное, Иван Дмитриевич выделял меня за активное участие в кружках, общительность, активность в жизни. Во втором полугодии на первом курсе меня избрали секретарём комитета комсомола педучилища. И до окончания педучилища в 1939 году я был секретарем. На собраниях комсомольцев мы обсуждали разные вопросы об учёбе, быте, культуре, общественной работе. Принятие в комсомол было довольно строгим. Однажды не могли решить на собрании — принимать в комсомол или нет лучшую ученицу нашего класса Зою Образцову — дочь попа. Решили написать письмо секретарю ЦК ВЛКСМ Косареву и ответ получили: «На ваше решение.»

Почему я так долго удержался в секретарях? Не знаю. Была ведь хорошая претендентка — очень красивая и активная Нина Опрелова, потом заслуженный учитель Ленинграда. Наверное, не ошиблись бы, если бы её избрали.

Не помню, может быть, на втором курсе, в январе 1938 года мне дали путёвку в Ленинград на 15 дней, на каникулы. Нас с Верой Погудаловой — секретарём комитета комсомола сельхозтехникума — повезли на санях на ближайшую железнодорожную станцию Уйта.

Прибыли в Ленинград в валенках, а там дождь; не знали, что делать. Побыли во Дворце пионеров, а потом отвезли нас в дом отдыха в Петергоф, в так называемый английский дворец. Вот это было путешествие! Я впервые увидел железную дорогу и ехал в вагоне и сразу в английский дворец, где сидели, бывало, короли. А для нас удовольствие через край. Посмотрели места, где жили цари, а теперь мы из деревни Ястребцево приехали не просто смотреть, а перенимать королевский опыт, манеры. Наверное, не зря наши отцы боролись за советскую власть. Надолго нам запомнился этот отдых. В училище было что рассказать.

Из других преподавателей запомнил немку Жозефину Ивановну Рунге. Сгорбленную старушку немку. Дисциплины на её уроке не было никакой. Жаль было её. Я ещё помню. В то время не было учителей по немецкому языку. Это теперь пруд пруди. А тогда мы довольствовались и Жозефиной.

Преподаватель по истории Василий Георгиевич Белый — неплохой учитель, хотя историю из литературы знал, но говорил как—то неуверенно. Может быть, сложная биография была у него?

Преподаватель по методике педагогики Николай Иванович (забыл фамилию) был слабый, слушать его было трудно. Когда наступил период педагогической практики, я получил класс Валентины Овчинниковой — известной учительницы в городе. Практика прошла хорошо, но я убедился, что я не смогу быть учителем: не могу держать дисциплину в школе. И хотя по окончании педучилища я был зачислен в 5—процентный состав, поэтому можно было поступать в пединститут без вступительных экзаменов, я не стал использовать эту льготу и решил поступить в Ленинградский индустриальный институт. Но сначала надо было проститься с товарищами.

Выпускной вечер: торжество для нас, выпускников, и для учителей. Танцы. Я танцевал со многими девушками, но не было единственной, хотя душу отдавали многие и помнились долго. Я ведь не знал тогда, что судьба разлучит нас надолго, а с большинством навсегда. Был у нас военрук Александр Александрович Докучаев. Интеллигент, в нём всегда было что—то офицерское. Подтянутость, выверенные жесты, требовательность. Учил стрелять, строевому делу, но не физкультуре. В самом начале войны попал в плен и остался жив, но судьбой был недоволен. Директор педучилища, Николай Александрович, молодой, плотный, неспортивного вида человек, мало мы его знали, был убит на войне в первые дни.

За период учебы в педучилище я не имел постоянного места жительства. Первый год жил у папиной сестры, моей крестной, Натальи Егоровны Мушкатеровой. Это им отец отдал землю на хуторе Мелечино, а теперь они переехали в Устюжну. И вот в семье, где было пятеро детей, я был принят на квартиру. Добрая семья, хорошо мне там жилось. Но однажды я заболел там суставным ревматизмом, да так сильно, что три дня не мог шевельнуться ни ногой, ни рукой. Когда отвезли в больницу, мне уже было лучше. Вся болезнь длилась неделю. Но она настолько сковала меня, что потом, когда врачи спрашивали, чем болел в детстве, я непременно вспоминал: «Суставной ревматизм».

Потом второй и третий годы учебы жил в общежитии. К этому времени отец перевез семью в Кресты Островского сельсовета. И я на выходной каждый раз, в любую вьюгу, ходил домой 2О км пешком. Страшно подумать сейчас, как можно решиться идти в пургу так далеко. Пугало не только это — встреча с волками, с медведем. Но все обходилось, и мы с друзьями (Паня Ершова) выходили победителями. А Кресты, Щербинино — край был примечательный, лесной, грибной, ягодный, медвежий. Река Звана — рыбная. Жить бы да радоваться! Но жили—то на квартире, а потом семья переехала в Устюжну.

Я часто бывал в семье Василия Николаевича Карпушева, маминого брата, моего крестного.

Его дом красовался на другом берегу реки Мологи. Переправляла на тот берег только лодка с перевозчиком или баржа. По реке ходили маленькие пароходики или катера.

А теперь, когда я слышу песню «На пароходе музыка играет, а я один стою на берегу», мне вспоминается картина того времени, или песня «Паромщик» Аллы Пугачевой. Тоже картина того времени. Плывешь, бывало, на барже, смотришь на чистое дно реки, мелькают рыбки, маленькие и большие, так все чисто, естественно. А теперь река Молога стала зарастать травой, мелеть.

А тот красивый дом дяди Васи меня привлекал всегда. Меня там хорошо встречали. Мы с дядей Васей просто дружили. И дружба наша продолжалась долго и после войны. Он был интеллигентный, острый на язык человек, преподаватель сельхозтехникума. Всегда начищенный, подтянутый.

Побаивались, что его сочтут врагом народа. Тогда это было модно. А его друзья уже были арестованы. Один друг, Василий Павлович Коршунов, жил в деревне Шустово. И когда мы ходили из Ястребцева в Устюжну, заходили с дядей Васей к нему. Какой же это был почтенный человек, интеллигент до мозга костей, как он прекрасно играл на скрипке. Я видел его один раз, но в память он врезался. Судьбу его не знаю. У дяди Васи и его жены Анны Павловны, родом тоже из интеллигентной семьи, росли две дочери: Лида и Женя, — умные, почтенные, но разные по характеру. Это сказалось и на любви родителей. Люду любила больше мама, а Женю — папа. И между собой они не очень дружили, хотя делить было совершенно нечего. Обе хорошо в жизни устроились, выйдя замуж за военных, будущих полковников. Но недопонимание между семьями сказывалось и потом.

Семья Карпушевых была характерной для анализа культуры, образа жизни, мысли того времени. Анна Павловна выросла в интеллигентной семье, в той, для которой были характерны быт и культура времени гоголевского «Ревизора». Известно, что идею «Ревизора» Гоголю подал Пушкин. И местом, куда послал Гоголь ревизора, был провинциальный городок Устюжна. Вот там и жили Пустынные (Анна Павловна), не бог весть какие интеллигенты, но все же. А дядя Вася был из простой крестьянской семьи. Он быстро вбирал все новое, но и к старому его тянуло, иначе бы он не женился на Анне Павловне. В их семье так и шла эта тихая борьба между старым и новым. Анна Павловна с трудом воспринимала грубость, резкость, щепетильность, борьбу с религией, хотя она и не была верующей. Рядом с их домом стояла церковь высокая, красивая, так вот ее огромными усилиями толпы опрокинули наземь. Многие горевали, в том числе и Анна Павловна. В высказываниях она была сдержана, плохих слов не позволяла употреблять и когда слышала такую же ответную речь, ей это нравилось. Она противилась необычному, хотя и новому, но грубому. Против этого она была бессильна. Но дядя Вася ее во многом понимал и поддерживал. Какую—то надежду имела Анна Павловна и на меня. Я хоть и шел вместе с новым, но за счет прочитанных книг и контактов с интеллигентными людьми я лишен был грубости, вероломства. Анна Павловна не приучена была к физическому труду. И она с трудом привыкала к огородным делам, к яблоневому саду, к пасеке, что культивировал дядя Вася. А ведь потихоньку привыкла, и даже стало все ей нравиться. В общем, это благополучная семья. Но моей семье, когда переехала в Устюжну, негде было жить, поселились в их семье. Это было непросто.

Родители мои, четверо детей, я уже уехал, стали вместе жить в семье на 4—х человек, в небольшом из З—х маленьких комнат, доме. Трудно Анне Павловне с этим было смириться, но она привыкла, и жили дружно. Спасибо ей за это.

Она видела трудолюбивых воспитанных, моих братьев и сестру, и ставила в пример другим семьям. Но у нее был один недостаток. Не любила, когда кто—то много ест или просто торопится, надо было это делать размеренно, постепенно. Уже и после войны, когда мы приходили к ним в гости, приглашение на накрывание стола и что подать проявлял дядя Вася. Правильность сервирования — это было за Анной Павловной. Конечно, поставленные яблоки, мед быстро улетучивались со стола, это ее беспокоило, но дядя Вася требовал еще. Мы это понимали и часто заранее отказывались. Но в целом это была гостеприимная семья, и мне доставляло большое удовольствие бывать у них. Тем более, вместе с нами росли и развивались Лида и Женя, которые свыкались с нашей новизной.

Иногда приходилось уточнятъ, что развитие человека не зависит от того, чем он питается — щами с картошкой или пирогами с медом и другими сладостями. Пожалуй, грубая пища больше воодушевляла на поиск нового, на устремление мысли, а сладости умиротворяли человека, делали его довольным, стремящимся к покою. А дядя Вася был задорный, энергичный и искрил юмором. С ним было интересно в любом вопросе.

А распадалась семья трудно — дочери со своими семьями обосновались одна в Ленинграде, другая в Калининграде, жили в достатке. В Устюжну с внучатами приезжали каждое лето. На левонабережной их с радостью встречали. Потом ушла из жизни Анна Павловна. Один дядя Вася не мог долго жить. Стали отниматься ноги, перестал ходить, и увезли его умирать к дочери Жене в Калининград.

А красавец — дом остался никому не нужным. Дочери его продали за 20 тысяч рублей. Когда я в семидесятых годах поехал посмотреть дом, из окна выглядывала новая хозяйка с аккордеоном в руках.

Мне было горько и жаль умерших. Через несколько минут из ворот выехал на «Москвиче» хозяин с гордым видом торгового работника: вот, мол, все могу.

Да, власть переменилась.

Вернусь к выпускному вечеру 1939 года. Как мы ждали все этого!

Ведь каждому надо выбирать свою дорогу. В парке парами гуляли до утра. Клялись не забывать друг друга, писать, советовались, что делать дальше. Я проводил время с Таней Плисовой и Валей Укладниковой. Потом они писали мне и на фронт. Таня одела шинель, а Валя исчезла с горизонта.

Большинство учеников стали учителями, а ребята попали в армию. А потом война, и из класса в живых из парней остались двое: Иван Быстров и Юра Симонов, попавший с первых дней войны в плен, он был освобожден после войны. Иван от ран скоро умер, а Юрий прожил долгую жизнь на заводе в Днепропетровске.

Я после долгих раздумий, советов пошел сдавать вступительные экзамены в Ленинградский индустриальный институт. Проспект ЛИИ пестрил академиками и профессорами. Думал: «Куда я лезу?». Подал заявление на инженерно—физический, где конкурс был около 20 человек на место. И именно физика меня и подвела — тройка. Русский устно и письменно — пятерки, математика устно и письменно — пятерки, но по конкурсу не прошел. Мне предложили на инженерно—экономический факультет, там конкурс был намного меньше, но был. Я со своими баллами был принят на этот факультет.

Поселили в общежитии — в студгородке. Прекрасная комната на двоих. Я и Женя Зиновьев. Где-то он теперь? Мне там мало приходилось бывать. Днем — учеба, вечером — или кружки или разгрузка вагона. Надо было зарабатывать деньги. От родителей мне было ждать ничего. Конечно, и я и родители сил затрачивали много, а зарабатывали мало. Но жить—то надо. Один раз дошло до того, что денег на еду — ни копейки. И мы с Зиновьевым решили пойти в кафе бесплатно поесть. На Невском было такое кафе, где доверие было больше к посетителям. Заказывали мы недорогие блюда, лишь бы наесться. И потом тихо ушли. Это было первое мое преступление, сделка с совестью. Но другого выхода не было. А когда возвратился в общежитие — на столе лежит перевод из дома на 25 рублей. Как я себя ругал, что не смог дождаться. Но что было, то было.

Я, конечно, сразу записался в шахматный кружок. Руководил—то им Ботвинник! Не то, что играть с ним, даже посмотреть бы на него, и то интересно. В то время он уже закончил аспирантуру ЛИИ, был преподавателем и чемпионом СССР, премирован личным автомобилем.

В общем, наш кумир. И вот на одном занятии он был. Нас, новичков интересовали не столько шахматы, сколько он сам. И всё же с ним я через 10 лет играл.

Наша учёба продолжалась недолго — всего 2 месяца. Вышел указ о мобилизации лиц со средним образованием, достигших 18 лет. Я подходил и больше половины поступивших — также. Как только узнали об этом родители, приехали вдвоём провожать меня в армию. На последние гроши приехал отец, купил 3 кружки пива, и мы отметили мой уход в армию. Мать заплакала, а отец долго—долго давал наказы. Да, я уже оторвался от дома. И, как оказалось, надолго. После расставания с родителями я возвратился в студгородок. Там никого не было, мне стало грустно, я лёг на кровать, но заснуть не мог. Мысли сменяли одна другую. Предстоит опять новая жизнь.

2 ноября 1939 года я был переведён в танковую часть. Не потому, что хотел быть танкистом, хотя с братьями позднее могли составить «экипаж машины боевой», а потому, что там служить было только 2 года. Я хотел учиться. На комиссии мне предложили в авиацию. Я отказался: там служба 3 года. Да и потом, кем бы я был: лётчиком или техником? Это было неизвестно. Потом—то я узнал, когда в 1943 году на своём Ла-5 сажусь на фронтовой аэродром, меня встречает Борис Яковлев, тот самый, который согласился (поверьте, вместо меня) пойти в авиацию. Мы встретились, как друзья, но в разном положении: я — лётчик, он — механик. Но дружба наша продолжалась. А через год он погиб от рук бендеровцев.

В то время я начал вести записи для себя — дневник — и, пользуясь им, сейчас иногда пишу с подробностями, которые вряд ли могут запомниться. Вот, например, как расставались с институтом. Когда призвали до особого распоряжения, а оно в любую минуту может поступить, я сдал в институте пропуск и получил документы и деньги, снялся с комсомольского учёта. А перед этим, в конце октября, был организован прощальный вечер в большом зале. Выступили орденоносцы—хасановцы, директор института Смирнов, Михаил Ботвинник. Утром 2 ноября, простившись с товарищами, зашёл к месту сбора. Остригли, сдал паспорт. Вечером, с чемоданом в руках, потащились с Выборгской стороны к Витебскому вокзалу. Точно не знали, куда едем, но слухи о Слуцке были. Слух подтвердился — нас привезли в Слуцк (Павловск) под Ленинградом. Встречали с музыкой. Распределили по ротам. Я попал в первую роту артиллеристов и стрелков. Сдал деньги и документы в банк. Своё бельё и одежду завязали в мешочки, написали адрес и сдали. Я не сдал костюм и хромовые сапоги. Считал, что отошлю домой братьям. Выдали нам всё казённое, теперь я в красноармейской форме. Чувствую себя гордо. Спать легли в 4 часа ночи, а подняли в 7 часов утра. На утреннем построении познакомились с командирами, старшиной. И с этого времени нас уже начали воспитывать в армейском духе. Грустно сначала было. Уставы и строевая заполняли всё расписание. За месяц познакомились с пулемётом ДТ, наганом. Распределили по экипажам. Каждый день устраивали политинформации по Финляндии, объясняли, почему мы нападаем. Позднее в теории Сталина о войнах справедливых и несправедливых эта война была отмечена как справедливая, но не очень верилось.

Скоро показали нам танки. Выехали на танкодром. Танк Т-28 — средней тяжести, трёхбашенный, башенные стрелки в малых левой и правой башнях, а в центральной башне командир танка, артиллерист, радист. Меня определили радистом. Я ни о какой технике понятия не имел. Иногда мне хотелось сказать: «Товарищ командир, зачем мне всё это? Мне трудно. Я ведь из деревни Ястребцево.» Но приходилось молчать и выполнять, что говорят.

Со стрелковым оружием я разделался быстро: винтовка, пулемёт, пистолет. А вот пушка 76 мм, радиостанция — тут потруднее. В отдельные дни нам давали увольнение в город. Я с удовольствием изучал Павловский дворец и парк. Думали, как же могли до таких красот дойти люди 250 лет назад? Невероятно.

Один месяц мы привыкали к армейской жизни и немного к технике. Но вот 30.11.39 г. начали войну с Финляндией. А 5.12 нас, молодых, необученных, направили туда на грозной технике. Неужели в такой стране и армии, как наша, не нашлось хорошо подготовленных танкистов? Мы же пушечное мясо.

5.12 — всенародный праздник — день конституции. Но мы занимались стрельбой из пушки танка. Пришли поздно вечером. Хорошо и сытно поужинали, сосисок было вдоволь. Немного не дождавшись до отбоя, легли спать. Через 15—20 минут после отбоя слышим роковое: «Подъём!». Зачисленных в экипаж стали выстраивать отдельно от всех. Мы думали, просто тревога. Но дневальный подходит и говорит: «Вас направляют в Финляндию». Нас направили в парк. Танки заправили всем необходимым. Мы все получили обмундирование. Я надел рубашку второй категории, а новую оставил на койке: «Может, кому—то лучше пригодится». Написанные два дня назад письма родителям дописал: «Писать больше не буду», — и отправил. Сложил вещи в мешок и написал адрес. Сделав всё необходимое, распростившись с товарищами, мы пошли к танкам. Приказано на диски надевать тренчики. Командир экипажа Байков, впоследствии убитый, обращается ко мне: «Ну, как, Бывалов, выполнишь перед тобой поставленную задачу?». «Не знаю» — ответил я. Почему я так ответил? Я не должен был так отвечать. Мой ответ должен быть: «Так точно!». Приходит командование части. Поставили задачу на совершение марша на фронт. Командуют: «По машинам!». Колонны вытянулись солидные, впереди на эмке командир и комиссар части. Исходный пункт — г. Слуцк, конечный — в Финляндии.

Дорога очень скользкая. В Пушкино почти все танки стащило в канаву. До Ленинграда всё же доехали быстро. Почувствовав запах города, мы открыли люки. Проезжаем литейный мост — знакомые места. До моего студгородка рукой подать. Но скоро поехали. За Ленинградом танк сбил одну легковую встречную машину. Но вот и граница. Я высунулся из люка. Я думал: «Уж раз другая страна, то там должно быть всё иначе», но нет. Протекает речка Сестра, такой же лес. Проехав около двух километров, мы увидели сгоревший дом, только одна труба цела. Встречные два командира рассказывали, что жили в этом доме финские офицеры. На протяжении всего пути были расположены наши части. Люди сидят около костров и кипятят чай. Точно так же, как я читал об этом в книгах. Танки расположились в лесу. Нас предупредили, что местность заминирована, ходить можно только группами.

Всю ночь поочерёдно охраняли танки. Я, 18—летний парень, с пулемётом, который почти не знал и не видел, стоял на охране людей и техники. Чувствовал себя неуютно. А потом подсел к костру, где солдаты охотно рассказывали о ходе войны и готовили оружие к бою.

Приходит приказ: передать танк другому экипажу, прибывшему с передовой. Их танк разбит. Через два дня нас разбили по экипажам. 8 декабря. 5 часов ночи. Мы закончили подготовку оружия. Уже не работаем, а только еле шевелим руками. Ведь третью ночь не спим. Вот что значит боевая обстановка. В танки наши сели другие экипажи. А мы должны довольствоваться улицей. Вырыли углубление в снегу, развели костёр под брезентом. Пришёл командир и направил всех спать, а мне сказал: «А Вам придётся подменить часового». От такой «радости» у меня что—то ёкнуло. Что делать — надо выполнять. После дневальства вошёл в наше жилище: «Ну, теперь—то я посплю!». Через час слышу: «Подъём!» И так за трое суток спал около часу. Какой я стал грязный — три дня не умывался. Но питание хорошее: хлеб белый, масло. Вечером меня опять назначили в караул на охрану танков до утра.

9 декабря в 7 часов утра дежурный сменил меня с поста, предлагает садиться в свою машину. Едем по направлению к фронту на грузовой машине. Через один километр наша машина останавливается. Все машины уехали, а мы остались одни в лесу. Мы с винтовками — на охране машины. И вдруг в 150 метрах увидели фигуры: финны. Очевидно, они брали уже нас на мушку, но в это время сзади подходили наши машины, и они не стали себя выдавать. А почему же мы не стреляли? Или не взяли в плен? Вот это не могу понять. Наверное, струсили. Перестрелки не было. Машины завелись, и мы поехали. Дорога загружена войсками, встречали сгоревшие дома, могилы, убитых, неразорвавшиеся снаряды. Наконец, въезжаем в Терноки, небольшой, красивый и на удачном месте расположенный город. Весь центр сожжён. Но цел только магазин из толстого стекла с зеркалами. Как же он остался цел на окраине? Там был целый дом, расположенный на берегу Финского залива, в сосновом лесу. Осматривая дома, увидели, что много ценных вещей оставлено. Брать ничего не разрешали, но кто сумел, тот взял. Я тоже взял три книги: сборник журналов «Нива» за 1896 год, сборник журналов «Заря» и книгу «Фрегат Паллады». Здесь жило много русских эмигрантов. Долго я возил эти книги, но всё-же пришлось расстаться с ними. Когда я вышел из одного дома, то увидел, что все бойцы куда—то бегут. Побежал и я. Оказалось, что во дворе одного дома лежало 4 убитых красноармейца. Я впервые увидел таких изуродованных людей. Многие ругали себя за то, что пошли смотреть. Поневоле после таких увиденных зверств появилась ненависть к врагу. А до этого я не чувствовал, что врагов надо уничтожать. В самом доме нашли два простреленных танковых шлема, на одном из которых запёкшиеся мозги. Какая же здесь была схватка! Видно, тяжело нам достаётся война. В этом же доме мы остановились на ночь. Хоть и страшновато, но в тепле. Видно, что здесь жил русский эмигрант.

Хорошие книги уже все разобраны. Обстановка в доме богатая. Ещё тикают часы. Утром опять поехали к фронту. Но тут новый приказ: пять человек, в том числе и я, должны вернуться на границу и вытащить застрявший в реке Сейре при переходе границы танк. По дороге было трудно проехать: всё войска, войска. Чтобы быстрее проехать, мы наклеили на фургон нашей машины красный крест. И помогло. Остановились в 3 км от границы в маленькой избушке. Нас оставили на машине Т—28, а старый экипаж должен был ехать на фронт. Машина не пришла, и мы, оба экипажа, вместе жили три дня. Запомнился мне из нашего экипажа механик Володя Короленко и артиллерист Юра Короленко. Благовоспитанный, тихий человек. Видимо, привыкший жить на попечении родителей, очень хорошо знал литературу. Встретил товарища по учёбе Лёшку Холмагорского, уже лейтенанта, едет на отдых после жарких боёв. Вот как жизнь по—разному складывается: он уже навоевался, а я никак до фронта не доеду. Может, помогли мне взрослые, глядя на меня, как на молокососа. Пусть идёт, как идёт. Вот и опять поехали в ТЭП — тыловой эшелон походный. Остановились опять в Терноках. Ночуем в городе у костра. Вдруг выстрел в ноги. Командир танка воентехник второго ранга Шанин скомандовал: «К танку!». Сели по местам, но стрелять не в кого. Опять — к костру. Всю ночь не спали. Но у костра понемногу дремали. И когда были все в таком состоянии, подходят двое в незнакомой форме. Мы испугались. Но оказалось, это народная армия. Кого она представляет? Не знаем. Днём зашёл в магазин. Там торгуют советские девушки. Как всё быстро делается: в чужом городе уже торгуют наши девушки! Выйдя из магазина, я увидел, что везут пленного финна. Говорят, что он скрывался в городе, до этого зарезал много наших командиров и, наконец,

попался.

К вечеру приехал капитан Бочкарев. Узнав, что нас на машине много, он меня и ещё одного парня направил в ТЭП. Там нас хорошо накормили, и спал я в доме на мягком матраце. Это была самая замечательная ночь, когда я спал хорошо и спокойно. Это тоже был угол русского эмигранта. В доме книги, орган, в каждой комнате большое зеркало, часы и картины.

15.12. Позавтракали и отправились с продуктами к своему танку. Оказалось, он опять не исправлен. Нагрели у костра чаю. Смотрим, по городу идет какая—то делегация — это ленинградские артисты, из которых я одного знал, осматривали город, К вечеру заправились бензином и поехали в ТЭП (тыловой эшелон походный). Но ТЭПа там не оказалось, он уже переехал на новое место за 10—13 км вперед.

Истопили баню, вымылись и заснули, но я не ел. В огромном доме мы стояли одни и экипаж танка БТ. Караул состоял из одного человека на такой большой дом. Если идешь стоять (дом находился в лесу, кругом сараи), то кроме нагана берешь винтовку и гранату. Кругом ни звука.

16.12. Полдня возились у машины. Я взял еще кое—какие книги. В одном доме нашли разрушенную пушку. На столе стоит недоеденный суп. Одежда висит. Поехали догонять ТЭП. Доехав до переправы, остановились. Мост был взорван. Саперы восстановили, из—за чего ждали два часа. Здесь было оказано финнам упорное сопротивление. Впервые увидел я окоп, убитую лошадь. Подъем был крутой, 40°. Немного заблудились. Уехали в противоположную сторону на 13 км, а затем вернулись и поехали по правильному пути.

В 12 часов ночи увидели два своих танка. Сделали остановку. Устроились спать в доме, где стоял два дня назад штаб финнов. Покушали шпика.

17.12. День провели весело: катались на велосипедах, санках, смотрели финские журналы с обнаженными женщинами (один из нас составил себе альбом женщин). А сколько было велосипедов! Почти на каждого. По полю ходят коровы, не имеющие хозяев. Закололи теленка, зажарили кур, напекли белых блинов из финской муки. Все три танка отправились в ТЭП.

18.12. Приехали в ТЭП перед утром. Ночевали в сарае на сене. Ужасно холодно. Производили ремонт машин, опять ночуя у костра. Мы с Володей ушли к отдельному костру. Так как предыдущую ночь не спали, то тут быстро заснули и спали, пока не прозябли. Двое ночью спим у отдельного костра. Когда пришли к командиру машины, он нас поругал, сказав, что нас давно уже ищут. Сели в танк и дождались утра. Утром послышались раскаты орудийных выстрелов.

19.12. По приказу поехали на фронт. По дороге нас обстреляли финские самолеты. Прибыли ночью. За 500 метров от нас — финны. Из танка выходить нельзя. Но охранение стояло. На дороге одного нашего зарезали финны, стало страшно.

Эта необыкновенная обстановка сильно подействовала на нас, молодых людей, не испытавших в жизни ничего подобного. Говорят вполголоса. Изредка финны дают по нам выстрелы. Начальник штаба объясняет нам обстановку и задачу. Ночь простояли на этом месте, отошли километра два назад, боясь окружения. В этот день наступление было задержано дотами.

20.12. Утром началась оглушительная стрельба. Залетали наши самолеты. Готовятся идти в бой. 14—18—19 декабря наш батальон был разбит. Машин было мало. Наша машина должна была идти в бой. Нас с машины сняли, как молодых, неопытных, заменили старым экипажем. Мы направляемся в ТЭП. Я поселился в кабинке шофера Баранова, где и стал проводить однообразные дни. По флангу велась интенсивная стрельба.

21.12. Скучно.

22.12. Как и вчера.

23.12. По приказу отходим назад. Вечером на новом месте выстраивается, как обычно, очередь к кухне. Вдруг в воздухе самолеты. Летят по дороге, а мы от дороги — в 10—15 метрах. Бросают бомбы. Одна — в 100 метрах от нас, вторая — рядом и третья — 100 метров перелет.

Вся очередь разбежалась, а повар — под кухню. В результате воздушного налета один человек смертельно ранен, несколько ранено и разбита легковая машина. Произошла паника. Отдается приказ — не спать всю ночь.

24.12. День выборов. Но у нас ничем не отличается от обычных дней.

25.12. Я назначаюсь на кухню рабочим вместе с Короленко. Жизнь стала лучше. Ем булку, масло, мяса сколько угодно. Итак, началась моя продолжительная работа на кухне.

31.12.1939 г. Последний день 1939года.

Надо встретить Новый год. Но как? Ничем не можешь угостить товарища, ни получить от него. Побеседовали со «старым» приятелем шофером Владимиром Барановым о ходе войны, о политике, об искусстве, вообще о жизни. Почти всегда у нас расходились с ним мнения. Я — ярый защитник нового, люблю свою жизнь, но готов ее отдать за Родину. Он же не вполне новый человек. Отроду 35 лет. Холост. Бывал на Кавказе, много видел. С 16 лет начал вести распутную жизнь, в результате испортил нервы. Вспыльчивый, любит говорить в глаза.

Работал в ночную смену. Встретил я Новый год на кухне, но не гадал и не делал какие—либо фокусы. Нет.

Я слушал пятиминутную артиллерийскую стрельбу, настолько частую, что промежутки между залпами неуловимы.

Вспомнил о доме, о родной семье. Сравнил, в каких условиях встречаю этот Новый год, в каких условиях встречал раньше. Но ничего не поделаешь, этого требует международная обстановка.

1 января 1940 года.

С Новым годом! С новым счастьем!

Шлют со всех концов Союза эти слова нашим бойцам. Не остался и я обиженным. В этот день получил три письма: два из дома и одно от Коли Белякова, товарища по учебе и комсомольской работе.

Я очень был рад. Это первые письма из дома за время военных действий.

Наконец-то удалось установить связь. С сегодняшнего дня по приказу наркома каждый боец, борющийся в Финляндии, должен был получать 100 г водки и 50 г шпика в сутки. Но получать стали только со 2.1.40 года.

Зима 1939—1940 гг. — самая холодная за последние 100 лет. 15,16,17 января был самый сильный мороз, доходивший до — 50°С. Попробуй—ка перенести такие морозы в полевых условиях. Все, что можно было надеть на себя, надел. Отморозил кончики пальцев на ногах.

В такие морозы приходилось обнаженными руками резать мясо. Уж слишком большие испытания на выносливость.

До февраля крупных сражений не было. 1—го февраля началась атака и с воздуха, и с земли, и с моря. Наша часть блокировала ДОТ. В это время погиб мл. лейтенант Егоров, герой Советского Союза. Я его сам в гроб укладывал. Ноги «окоченели», так что не влазили в гроб. Долго я бился, чтоб уложить его. Состоялись похороны по всей форме. Батальон с выжидательной позиции у перекрестка Бобошина переехал на исходную, ближе к противнику. Каждый день выходят машины из строя, были убитые.

7.2. Приехав с обеда на исходную, я увидел в землянке 7 человек убитых из нашей части. У кого нет головы, у кого ногу оторвало и т. д. У нас, в танковой части, раненых было меньше, чем убитых.

9 февраля был издан приказ командующего фронтом Тимошенко о всеобщем наступлении. Вскоре прочли этот приказ, поговорили о конкретном его выполнении. 11 февраля наша часть полностью двинулась в атаку.

123 стрелковая дивизия, с которой мы взаимодействовали, прорвала на правом фланге линию Маннергейма. Но борьба происходила на высоте 65,5. Здесь было несколько ДОТов, одну из которых я осмотрел после. Вся высота была минирована, проволочные заграждения, рвы, надолбы.

Сколько жертв поглотила эта высота в 10—15 га территории!

Когда танкисты шли в бой, в особенности на эту высоту, они прощались друг с другом, крепко и надолго заключая один другого в объятия, писали предсмертные записки. Но когда подходили к препятствиям, никаких колебаний не было. Смело смотрели смерти в глаза. Когда оказывались в большой опасности экипажи: или мотор встал, или гусеницы слетели, или по башне танцуют пули и снаряды, не проникающие внутрь лишь потому, что попадают в броню не под прямым углом, а рикошетом, — в этих случаях расстреливают остатки снарядов и с пением «Интернационала» погибают в горящей машине, если, конечно, враг успеет его поджечь. Но так кончалось редко. Из самых трудных положений наши люди выходили с победой. И на высоте 65,5 победили мы. Здесь действовали кроме нашей 20—ой танковой бригады Т—28 и другие легкие бригады. Кроме того, были приданы несколько телетанков, т.е. управляемых по радио. Эти—то танки пускались вперед. А за ними шли наши танки. Но пока телетанки идут до надолбов — эффект поразительный. Из дотов летят пули, снаряды, бьют по этим танкам, прожигают броню, и все же танки идут вперед и вперед. Но как только дойдут до надолбов, заползут на них так, что гусеницы уже не цепляются за землю, а танки сидят на днище, тут и загвоздка. Танки подвергаются разрушительной силе огня. И остальные танки останавливаются. А пехота дальше уже никак не пойдет. Танки — их защита. И всей операции — капут. Стали делать так: саперы проделывают проходы в надолбах, и потом уже танки движутся на больших скоростях к ДОТам. Закрывают телом амбразуры, и тут уже приступают к действию саперы, взрывая ДОТ, а за ними пехота уничтожает живую силу совместно с танками. Так была взята высота 65,5.

Проезжая через 2—3 дня через эту высоту, я увидел настоящее кладбище танков и людей. Правда, люди были уже частично подобраны и по—военному похоронены. Совсем у дороги лежит груда металла и несколько обуглившихся до неузнаваемости трупов. Это танковый экипаж со своей машиной. Забрались на один танк, открыв люк в малую башню, и что же увидели: прямо и неподвижно сидит на сидении человек. Я испугался. Мне показалось, что он живой: голова чуть—чуть заброшена назад, глаза открыты, но достаточно было взгляда на затылок, как я увидел кровь, а затем пулевую рану в лоб, закрытый шлемом. Я понял, что он мертв и окоченел. Политрук изъял комсомольский билет, деньги, фотокарточки. А убитый так и остался на своем месте, никем не тронутый.

Не успел я соскочить с танка, как товарищ предлагает мне пойти посмотреть ДОТ. Меня это заинтересовало. Ведь столько шума было о них. Мы побежали с ним в том направлении, куда побежали остальные. ДОТ был взорван, как будто для показа. ДОТ — это земляное укрепление, стенками которого служат броня или же железные прутья, залитые цементом толщиной больше метра. Но этот ДОТ был бронированный: несколько бронированных листов, толщиной каждый по 10—12 мм, скрепленных болтами, представляют из себя стенку ДОТа. Прочность этой стенки настолько велика, что из нескольких десятков тысяч снарядов, оставивших следы на передней стенке, лишь несколько покололи передний лист или же создали вмятину на 20 мм. Это снаряды крупного калибра. Так что таким ДОТам артиллерия не страшна. Только прямое попадание бомб крупного калибра и действие тола могло разрушить эту бронированную коробку. Мы стали спускаться к проходу в ДОТ. Встретили металлическую дверь, не имеющую сравнения ни с какой существующей. С таким скрежетом она открывается, что будто ты входишь в камеру заключения. С трудом открыв двери, пошли по узкому обгоревшему коридору, желая осмотреть все внутри. Шли на ощупь. Но нам навстречу идут люди. Один из них приказывает нам выйти.

Мы вместе с ним вышли. И они стали нам рассказывать о том, что видели. Интересно, что когда они вошли туда, было темно, и они на ощупь продвигались вперед до тех пор, пока не наткнулись на человека. Сразу же отпрянули назад. Один из них зажигает спичку, и они видят в углу финского офицера, гордо стоящего перед ними. Волосы на них поднялись. Но напрасно. Он был мертв.

Прослушав это, мы пошли к другим ДОТам, бетонированным. Посмотрели, что из себя представляет тол, которым саперы взрывали ДОТ. Это желтого цвета порошок, заготовлен по 200 г в пачке и сложен в ящики. Тол обладает громаднейшей силой взрыва. Но чтобы взорвать ДОТ, такого вещества требовалось на некоторые ДОТы более 3 тонн. За этой высотой лес. Но теперь его нет. Остались лишь одни обожженные пни. Это поработала наша артиллерия.

Свезли на передовую позицию пищу и возвратились на перекресток Бобошино. Это наши выжидательные позиции. Ночью пришли из боя танки. Нужно было пополнить батальон матчастью, снарядами, заправиться.

Числа 15.2 меня отзывают из кухни и назначают в экипаж, которым командует лейтенант Ражкин. У него не доставало в экипаже башенного стрелка. Вообще—то он был, только находился в ремонтной роте. Вместо него—то меня и назначили. Я сразу же сел на свое место в танке, потренировался в наводке из пулемета, заряжении дисков, так как знал, что поутру мы должны идти в бой. Вечером выпили водку, хорошо покушали и легли спать. Но, к несчастью, ночью приезжает из ремонта Соловьев, вместо которого я был назначен. А утром, когда танки стали выступать, взяли его в бой, как более опытного. А я остался здесь на перекрестке с несколькими экипажами, оставшимися ввиду отсутствия матчасти или для отдыха. Но я не знаю, счастьем или несчастьем было для меня то, что я не поехал в бой. Этот самый Соловьев был убит в этот день.

При каких обстоятельствах? Пожалуйста. Экипаж Ражкина в составе 5 экипажей под командованием ком. роты Стельмаха двигался в расположение противника, в тыл. Эта группа зашла так далеко, что едва могло хватить бензина на обратный путь. Может быть, танки пошли бы дальше, но попали в болото. Так как было необходимо выходить из танка, а кругом была вражеская пехота, то многие поплатились жизнью. В том числе и Соловьев, наповал убитый в голову. Пришлось в болоте оставить один танк. Отход был таким поспешным, что некоторые члены экипажа не успели сесть в танки и остались с нашей пехотой, действовавшей с танками. Ее было до роты. Пехоту стали окружать. На следующий день мы узнали, что редкие счастливцы из пехоты спаслись. Спасся и мой проводник танкист Николай Карякин, которому пришлось пережить столько за эти сутки, сколько другие не пережили за всю свою жизнь. Его жизнь была на волоске. А я в это время сидел на перекрестке в землянке и играл в карты.

Ночью нужно было прогревать машины. Этой работой занимался техник 2 ранга Слуцкер. Он полез в танк запускать мотор, а я под танк — устанавливать печку. Прошло минут 10, мне потребовался Слуцкер. Я позвал его, но он не отозвался, и я пошел в землянку. Но и там его не было. Я снова к танку. Полез внутрь танка. Вижу, ворочается человек. Начинаю тормошить его, но он только вытягивается и изредка стонет. Я узнал, что это Слуцкер. Но что с ним произошло? Я попробовал его вытащить, но не смог. Тогда побежал в санчасть. И с подоспевшей помощью мы вытащили его на веревке. Он потерял сознание. Оно возвратилось через 8 часов. Причиной этой болезни было отравление угарным газом. Отработанный газ оставался под брезентом. Им он дышал и отравился. Только через 3 дня он возвратился из госпиталя.

Конец ознакомительного фрагмента.