Маргинал

Анатолий Андреев, 2003

Пятый по счету роман А. Андреева. Маргинал – всеобъемлющая метафора (аналог подобной метафоры – «Парфюмер» П. Зюскинда). Все в романе текуче, зыбко, расплывчато, ускользает от однозначного определения. Одно качество возникает на границе с другим и стремится перейти в третье. Любовь чем-то похожа на ненависть, дружба напоминает вражду, верность превращается в предательство, философия в литературу, красота в грязь, жизнь в смерть. Мир взят в состояниях пограничных: здесь утро сложно отделить от полдня, весна чревата летом, зима оборачивается весной и т.д. Связь всего со всем – в центре романа, поэтому роман – обо всем. Такова философская подоплека формулы «маргинальность». Вместе с тем роман представляет собой не аморфное нечто, а вполне сюжетное повествование, с живой интригой. Отличительная особенность произведения – афористичность.

5

Сложность простого человека — в его хитрости; если хитрости нет, значит, перед вами глубина.

К Екатерине Ростовцевой я присматривался давно. Прежде всего мне приятно было на нее смотреть, приятно присматриваться. Полная девичья грудь, упругие щеки, четкие линии скул, короткая каштановая стрижка… Ничего особенного — и в то же время глаз не отвести. Тихий голос, восхитительно крупноватые бедра, которые как-то не сразу замечаешь, эта детская манера все делать бегом…

Само по себе все это ничего не значит, я знаю. Но все мои категории куда-то уплыли, мне было просто приятно задавать простые вопросы, заглядывать в серые глаза, в которых таилась глубина, выслушивать тихий взвешенный ответ, получать неожиданный вопрос, который непременно обнаруживал какой-то непраздный интерес к вам, к вашей персоне, и при этом вполне «взрослую» логику. От всего этого замирало в груди, я сбрасывал лет двадцать, становился ее ровесником, и меня обволакивало чувство покоя и умиротворения.

— Ну, что нового? — спрашивал я и невольно улыбался.

— Нового? — внимательно переспрашивала она, и вдруг лицо ее озарялось. — Я купила себе сережки. Вот, посмотрите.

И я действительно с большим любопытством рассматривал сережки. Они были необычайной формы и камешки (она говорила «камушки») в них мерцали разными цветами.

— Как ваши глаза, — просто сказала она и совершенно искренне смутилась.

Она любила покупать новые вещи и часто говорила мне о своих новых покупках, но в этом не было пошлости. Я ручаюсь за это. Странно, верно? Я рассматривал туфли, перчатки, ремень, зонтик — и радовался за ее вкус. Все это навело меня вот на какую мысль. Пошлость — это интерпретация низким вкусом высоких истин, это непременно торжество низкого вкуса по отношению к материям высоким. Мы же говорили с ней не о покупках, не о камушках или туфлях, недорогих, но очень добротных, которые элегантно смотрелись на ее немаленькой ноге. Разговоры о Дон Кихоте, Печорине или Ионыче отдаляли нас, ибо на профессиональную тему я реагировал профессионально, и разница в возрасте и опыте беспощадно лезла наружу. А о камушках — сближали. Ее умение говорить о пустяках, которые нас сближали, приводило меня в умиление. Умение тонко сближаться — это уже не пустяк и не пошлость. Можно рассуждать о Гамлете — и быть пошлым. Амалии это блестяще удавалось. Само выражение «гамлетианская тема» в устах коллеги Восколей отчего-то звучало пошло. Это уже дар Божий… А можно говорить о «камушках» — и быть выше пошлости. Катя обладала даром быть выше пошлости, она чувствовала глубину, знала мне цену, и помещать ее даже в лучшую категорию с моей стороны выглядело пошлостью.

Благодаря Катьке я совершил открытие: женщина, способная любить, относится ко всем трем категориям сразу. Это особая, четвертая категория, четвертое измерение: любящая женщина. Точнее, это первая категория.

Понимаете, есть любовь к мужчине как форма проявления любви к вагине. А есть любовь к вам, единственному и неповторимому. Любящая женщина — это чудо в том смысле, что она как бы преодолевает собственную природу, становится больше, чем женщина. В ней явственно проступают человеческие черты.

Мне с Катей было легко с самого начала. Ко всему, что бы я ни сказал, резвяся и играя, она относилась серьезно, во всем видела красивые и не случайные смыслы. А ведь я всю жизнь так и говорил, но при этом серьезными людьми считалось, что от меня никогда не услышишь ничего серьезного!

И еще: Катя очень тонко реагировала на слово.

Наша любовь расцвела поздней осенью.

— А если я приглашу тебя на свидание? — с замиранием сердца рискнул я, протягивая ей желтые цветы.

— Я согласна, — просто сказала она.

— На любовное свидание, — с намеком уточнил я, и во рту у меня пересохло.

— Ага, ага, — легко подтвердила Катюша.

— Вот это да… — выдохнул я.

— Я не слишком разочаровала вас тем, что не настроена ломаться? Обычно студентки ломаются, верно?

Вы слышали? Это блеск!

— Обычно я не делаю студенткам таких предложений, — солидно соврал я на голубом глазу. — Но сейчас я просто шокирован…

— Мне иногда становится неловко от приступов собственной непосредственности.

— Женщина может быть или непосредственна, или весьма посредственна; а чаще и то и другое.

— Вот я и есть то и другое. Я согласна.

К моим словам о любви она отнеслась по-своему и очень серьезно. Я любил жизнь, любил это хмурое утро, которое запомнил навсегда. Земля тревожно притихла, придавленная слоем грязно-белых, измочаленных в клочья облаков, которые, будто потрепанная рать, мрачно ползли с оставленного поля битвы. Я помню это чувство бодрящей тревоги. Я любил цветы, которые подарил ей. Хризантемы своей беззащитной желтизной и мягкими мелкими листочками источали пронзительную печаль. Зачем я подарил ей желтые хризантемы? Может быть, если бы я подарил белые, в нашей жизни все сложилось бы иначе?

Ах, если бы в жизни все зависело от таких пустяков!

Я любил Катюшу и сказал ей об этом. Я легко сказал ей о легкой, ни к чему не обязывающей любви, а она уже знала, что наши легкие отношения есть самая серьезная вещь на свете. Кстати, она ни разу не сказала мне вот этих самых заветных слов «я тебя люблю». Ни разу. Вплоть до самого конца.

Раздеть ее и затащить в постель оказалось, вопреки ожиданиям, вовсе не так просто. Что-то не давало ей легко склониться на интим. Как за последние бастионы, она цеплялась за колготки, маечку, трусики… Она переступала черту, вступала в новую жизнь. Для меня же это был один из многих романов. Правда, роман исключительно приятный. Я вроде бы ничего такого не переступал, как мне тогда представлялось.

Катя оказалась девственницей. Был когда-то у нее беглый сексуальный опыт, но она даже физиологически не стала женщиной. С тех пор ей казалось, что секс — это обязательная, чуть ли не гигиеническая процедура под названием «супружеский долг», вроде чистки зубов по утрам. Наш первый опыт ее просто шокировал. Она засветилась внутренним светом — и не гасла до тех пор, пока не решила для себя, что нам не суждено быть вместе. Вот тогда свет погас.

Ее грудь и бедра оказались именно такими, какие я любил. Мне всегда казалось, что я чуть-чуть тороплюсь с женщиной, надо бы помедленнее, поласковей. Это мне внушала жена, и не только. Но с Катей мой темп был именно то, что надо. Я заново открывал для себя простые вещи. Оказывается, я больше всего на свете любил целовать грудь. Полную, упругую грудь совершенной формы я мог ласково терзать часами напролет. Сильной ладонью я нежно впивался в промежность — и Катька закрывала глаза. Она не стонала и не металась — она закладывала палец в рот и тихо, но страстно переживала со мной все восторги любви. Ей очень нравились все побочные звуки, урчания и сопения, на которые обычно не обращаешь внимания, которых как бы нет.

— А ты знаешь, гималайские медведики тоже сопят, когда занимаются этим…, ну, ты понимаешь. Ты знал об этом?

Я об этом не знал. Понятия не имел.

Она боялась своей роскошной влажной вагины, любила ее и была рабыней одновременно. При этом я чувствовал, что она была моей рабыней. И в то же время королевой. С ней я был тем мужчиной, который нравился сам себе. И все это я воспринимал как вещи само собой разумеющиеся. Все было как-то беспредельно естественно — до тех пор, пока мы с женой и дочерью не поехали летом в Крым.

Мне начали сниться сны, где тихая Катька тихо умирала со мной, сопя по-гималайски. Это был не отдых, а пытка. Солнце, море, песок без Кати потеряли свое изначальное предназначение. Они не радовали. Я был готов очень многое отдать за то, чтобы провести месяц в Крыму с Катькой. Жена была уверена, что меня мучает замысел очередной книги. Возможно, в чем-то она была и права…

Я думал, что мною сделаны уже все выборы в жизни (грядущую смерть я не считал своим выбором, об этом любезно позаботился за меня какой-то другой шутник). Оказалось, в мои сорок три я должен был сделать еще один судьбоносный выбор. Я предчувствовал, что выберу жизнь без Катьки. Собственно, я сказал ей об этом сразу после нашего первого поцелуя. Такие гималайцы, как я, живут по формуле «одна жена — много любовниц», но никак не наоборот. Однако я не представлял себе, что значит жить, отказавшись от Катьки. Отказаться было можно; но вот жить…

Катюша меня сразу же поддержала: бросать жену и дочь — это было бы непосильной жертвой для меня. И для нее (но об этом она предпочитала не говорить). С Ленкой, моей дочерью, которая была моложе Катерины на каких-нибудь два-три годика, меня связывали тысячи капиллярных сосудов, невидимых, но реальных. Да и с женой тоже. Я был стародавней закваски, придерживался тяжеловесных принципов, что не мешало мне порой их обходить. Но то — порой, на некоторое время; всегда была возможность одуматься, покаяться, вернуться, стать лучше, чем ты был до того. Красота!

А здесь — навсегда. Нет, предавать близких людей, даже во имя любви, — для нормальных людей подвиг не по силам. И жить без Катьки оказалось тоже невозможно.

Нет, я бы устроил мир как-нибудь иначе: пытка любовью — это что-то малогуманное. В таком контексте даже испанские сапожки инквизиции смотрятся всего лишь жалкой человеческой выдумкой. Наказывать любовью…

Шутник.

Так я вступил в самую маргинальную полосу своей жизни.