Упала скворечня

Анатолий Агарков

Фарт кому-то приходит дважды в жизни, кому-то раз, кому-то никогда. Луке Лукьянову счастье (если таковым считать золото и деньги) подвалило дважды. И жизнь прошла… А в ней были война, друзья, госпиталя, любовь, семья, работа… уютный домик на закате лет. Не будь фартового везенья, разве напрасно жизнь прошла? Разве дали счастья желание завладеть чужим преступным кладом и золотая лихорадка? Конечно, нет. Но слаб человек, а тяга к дармовщине вечна.

4

Лука знал, что ярости надо давать выход, иначе она захлестнёт всё сознание до беспамятства. И кто знает, что могло бы случиться с ним, возбуждённым до крайности, заблудившимся в чужом равнодушном городе, если бы не встретился ему этот солдат-пехотинец. Был он невысок, худ, с заострённым, как у лисы, лицом и подозрительным взглядом маленьких мутных глаз, в донельзя заношенной форме рядового.

— Земеля! — он поймал в воздухе Лукьяновскую пятерню и крепко сжал её — Порасти травой на веки вечные могильный холмик мой! Наконец-то, хоть одно человечье лицо среди этих узкоглазых морд. А я уж думал — куда попал, и как отсюда выбраться? Хожу словно немтырь среди мумий — не я ни слова, ни мне полслова в ответ. Да и как их с япошками различать-то: что те, что эти — один хрен. Я уж думал рвать отсюда без оглядки — лучше быть пять минут трусом, чем всю жизнь трупом, да тут ты нарисовался.

Говорил он быстро и много, совсем не оставляя Луке возможность вставить словечко. Наконец выпустил Лукьяновскую руку и ткнул пальцем в кобуру:

— Ты при пугаче? А я гол, как сокол.

Младший лейтенант и сам был несказанно рад встрече с русским человеком, но панибратство солдата его коробило. Сказал довольно холодно, прищурив глаза:

— Будьте любезны сообщить свою фамилию и номер части.

Конечно, сказал это лишь ради порядка, но уже начал подозревать, что солдат — это ещё тот фрукт. Он был настолько верченый, нахрапистый, что на язык само просилось — «блатной». Лукьянов сразу почувствовал — с таким человеком в любое время может что-нибудь произойти и, вероятно, ещё произойдёт. Во всяком случае, Лука так полагал. Чем больше младший лейтенант в бойца вглядывался, тем больше он его настораживал.

— Да Колька я, Корсак, — солдат и не обратил внимания на отчуждённость офицера. — В штурмовом батальоне меня каждый знает.

Он не сказал в «штрафном», но Лукьянов и без того уже знал, с кем имеет дело. А солдат всё тормошил и тянул его куда-то, всё говорил и говорил:

— Брось, мамлей, в роте будешь командиром, а теперь мы — двое наших, среди своры ненаших, этих ходячих жмуриков, которых грех не пощипать. Бегут самураи — войне конец и скоро домой! Что же мы, с голым брюхом и пустыми карманами вернёмся что ли? Жене иль невесте своей стреляные гильзы повезёшь? Соображай, мамлей.

Он с нетерпением ждал ответа и вглядывался в Лукьянова. А тот, смущённый, не знал, что и ответить. На что же это его подбивают, на мародерство? Так надо взять эту штрафную суку на мушку и доставить куда следует. А куда следует? Он и дороги-то к своим не знает. Должно быть, очень растерянный и жалкий имел вид — то бледнел, то краснел и никак не мог на что-нибудь решиться.

— Брось ломаться, пошли, — Корсак потянул Лукьянова за собой и на ходу тараторил. — Ты, наверное, сюда на машине добирался? А мы пешкодралом. Потом патруль зашухерел — кто куда, и я один остался. А один без пушки куда сунешься?

С блатными нужен особый тон, думал Лукьянов.

— Ты из штрафников что ль? — сквозь зубы процедил он, считая, что такая манера разговаривать свидетельствует о силе и внушает страх.

— Для тебя я — Колька Корсак, русский солдат, и этого вполне достаточно, я думаю, чтоб держаться здесь друг за друга. Стоп! Смотри, как это делается.

Он отпустил рукав гимнастёрки, за который волок младшего лейтенанта и ловко вырвал у идущей навстречу женщины большую чёрную плетёную сумку. Китаянка не произнесла ни звука, не сделала ни малейшего движения, только испуганно смотрела, как русский солдат копался в её вещах. Ничего заинтересовавшего Корсака в сумке не нашлось, и он вернул китаянке её имущество. Она пошла дальше, искоса бросив на младшего лейтенанта мимолётный взгляд.

Она могла бы вызвать жалость у Лукьянова — когда у женщины выхватывают сумку и разглядывают её содержимое, а владелица её при этом только беспомощно глазеет на грабителя, она, конечно, вызывает сочувствие. Но её плоское желтокожее лицо вызывало лишь брезгливость. И в душе Луки не возникло ни капли жалости, в ней завихрились другие чувства. Головокружительный восторг вседозволенности, всемогущества над этими неприветливыми людьми, вмиг овладел Лукьяновым. Он мог бы сейчас обнять эту женщину, поцеловать её в губы, стиснуть ей груди, и она всё также бы стояла и безропотно сносила любые его действия. Да, мог бы, если бы она была хоть чуточку привлекательнее.

— Ну, ты понял, командир — мы искали у неё оружие и ничего более.

Ни в словах Корсака, ни в его тоне, резко сменившемся, ни в манерах, которые неожиданно построжали, не было и намёка на блатняжество.

— Короче, мы с тобой на задании — ищем недобитых самураев и их пособников. Не бойся ничего и доверься мне.

И Лукьянов пошёл вслед за новым знакомцем, повинуясь безотчётно, кляня себя за это и волнуясь предстоящим приключениям. Откуда только свалился на него этот штрафник Колька Корсак, уголовник и мародёр? Видно, судьба, от которой, говорят, не уйдёшь.

— По улицам ходить опасно, — сказал рядовой. — Народ косится — ха-ха-ха! — косой народ косится, да, неровен час, на патруль напоремся. Зайдём сюда.

Он повлёк младшего лейтенанта в подъезд приличного дома и забарабанил в ближайшую дверь. Когда она открылась, перед ними возник старик в длиннополом жёлтом шёлковом халате, с широкими подвёрнутыми рукавами, в клетчатом платке на голове, подвязанным на особый манер. Стоял, не шевелясь, гладко выбритое лицо его с маленькими чёрными глазками всё напряглось тревогой. Он не улыбался и не кланялся, как принято у китайцев.

Корсак отстранил его и, пропустив Лукьянова вперёд, вошёл следом, закрыв дверь. В чужой квартире он хозяйничал, как в своей, при этом обнаружив большие навыки.

Лукьянов, ещё робея, огляделся.

Квартира принадлежала не простым людям. На ней лежала печать незнакомой красоты, изысканной и недешёвой. Мебель и прочая аранжировка комнат была подобрана по цветам, выполнены добротно и со вкусом.

Корсак рылся по шкафам, буфетам и всё, что находил съестного, сносил на низкий столик в центре большой комнаты:

— Гулять будем!

Ах, что-то теперь будет, что-то будет — ныло сердце у младшего лейтенанта. Полный тревожных предчувствий, с чувством крайней неловкости уселся он за стол.

Сухонькая старушка с маленьким жёлтым обвислым личиком, в причудливых буклях на голове, в нелепом национальном одеянии, подбитом кружевами, появилась в дверях комнаты. Увидев Лукьянова, остановилась и невольно отшатнулась — кто это, и как он сюда попал? Изумление было написано на её дряблом лице.

— Глянь, мамлей, что за шмара!

В других дверях появился Корсак, подталкивающий перед собой молодую китаянку, черноглазую, с красивым азиатским лицом, изящной фигурой, облачённой в экзотическое кимоно.

Лука невольно поднялся навстречу и протянул руку для пожатия, представился. Девушка часто-часто закивала головой, улыбнулась, заговорила чистым, звонким, как у ребёнка, голоском.

— Эх, знать бы, что она сейчас сказала, — посетовал Лука.

— Наверное, благодарит, что япошек прогнали, — предположил Корсак, садясь за стол, пристраивая молодую китаянку у себя на коленях.

Старики, стоя в сторонке, с тревогой поглядывали на незваных гостей и тихонько переговаривались.

Колька кивнул на них:

— Ишь, расщебетались — клянут гостей незваных…

На удивлённый взгляд Лукьянова пояснил:

— Это они дочери советуют не связываться с русскими, говорят — залапают тебя грязными руками.

Лука невольно взглянул на свои руки — красные, обветренные, но достаточно чистые, чтобы приласкать китайскую девушку.

Корсак пил рисовую водку, быстро хмелея, откровенно шарил руками по чудному платью китаянки и всё никак не мог найти застёжки или завязки, чтобы добраться до её тела.

— О — хо — хох! Грехи наши тяжкие! — вздыхал он при этом.

Он то притянет её к себе, обнимет, поцелует в маленький ротик или скулу, да тут же и отпустит, потянувшись к чашке с водкой. Бубнил невесть кому, заплетающимся языком:

— Знаешь ли, голуба, какая жисть моя дрянь. А с тобой бы я всё забыл…

Она улыбалась ему вымучено и, должно быть, ей и в голову не приходило, что говорил он с ней о любви.

Лукьянов случайно встретился с её взглядом и прочёл в её глазах тоску, муку, мольбу, к нему обращённую. Вот слёзы заблестели на её ресницах. Плакали, глядя на неё, старики.

У младшего лейтенанта от выпитого закружилась голова.

— Не бойтесь, не бойтесь, — сказал он старикам. — Я не позволю бесчестить вашу дочь.

Он весь даже изменился, говоря это, в голосе зазвучали командирские нотки, которые так ловко и быстро сумел из него вытравить Колька-штрафник.

Старик, хозяин дома, вышел куда-то и через минуту вернулся. Осторожно положил на спинку дивана чёрный футляр, вынул из него скрипку и смычок, бережно обтёр их клетчатым носовым платком, стал в позу и провёл смычком по струнам.

— Это что? — почти даже с испугом встрепенулся Корсак, оглянулся, да так и застыл от изумления.

Между тем, комната заполнилась медленно плывущими один за другим чудными звуками, то почти замиравшими, то поднимавшимися густой полной волной.

Лука слушал и никак не мог понять, что они говорят, эти звуки. Но они говорили что-то, назойливо и властно, возбуждали его внимание, проникали в самое сердце. Наконец, мало-помалу всё яснее и яснее становилось молодому танкисту, что такое говорят эти звуки. Они захватили его воображение и унесли далеко-далеко отсюда, в мир детских грёз и мечтаний.

Перед ним расстилались родные тучные поля, берёзовые колки увидел он, как наяву. Белокаменная церковь упёрлась высоким шпилем колокольни в голубое-голубое небо. Он вспомнил, как с Егором Агаповым и другими трактористами Петровской МТС, пытался свалить эту колокольню. Как гуськом пыхтели, напрягаясь, трактора. Как гудели и лопались канаты, а колокольня выстояла.

И теперь вот вспомнилась под впечатлением виртуозной игры престарелого китайского скрипача, вспомнилась, как символ далёкой Родины…

Замер старик, умолкла скрипка, оборвались звуки. Лука молчал, заворожённый, и понимал, что это молчание лучшая похвала старику-музыканту.

Конец ознакомительного фрагмента.