Самои. Сборник рассказов и повестей

Анатолий Агарков

О делах давно минувших дней.Пусть живут в памяти вечно наши предки.Мы будем помнить, как они жили, как отчаянно дрались за своду, как неистово любили своих жен и женщин.

Оглавление

Чёртово колесо

Так жизнь скучна, когда боренья нет.

(М. Лермонтов)

Вторую неделю колесил по увельским весям уполномоченный Челябинского облземотдела по делам коллективизации Иван Артемьевич Назаров. Выступал перед казаками, крестьянами, агитировал за колхозы. В помощники Увельский райком партии определил ему бывшего председателя Соколовской казачьей коммуны Константина Алексеевича Богатырёва, человека в районе известного ещё со времён Гражданской войны и особо уважаемого в станицах.

Ездили избитыми просёлками, ночевали в чужих избах, но никак не удосужились поговорить по душам. А порасспросить Богатырёва у Ивана Артемьевича было о чём, да только не было повода: слишком суров на вид казался «отставной козы барабанщик Богатырёв» — как он сам представился при знакомстве.

И вот, наконец, по дороге в станицу Кичигинскую признался Назаров:

— Где-то в этих местах в восемнадцатом году без вести сгинул мой задушевный друг Андрей Фёдоров. Пошёл в Кичигинскую станицу с продотрядом и пропал по дороге. Не слыхал?

— В восемнадцатом? — переспросил Богатырёв. — Нет, не слыхал. Должно быть, Семёна Лагутина рук дело. Он тут один из первых против Советской власти пошёл и дрался до конца. Как говорится, до последнего патрона. Когда поймали — покаяться хотел, говорил: в монастырь уйду, если простите, грехи замаливать. Да где там — столько крови на руках. В Троицке, в чека и расстреляли. Перед смертью-то он словоохотлив был. Вот его бы расспросить, может, что и поведал.

— Да-а, мёртвого не спросишь. А что, может и правда получился бы из него поп-праведник или послушник какой. Глядишь — и святой, помрёт — народ мощам молиться станет. Бывает и так жизнь поворачивает. Иные элементы раньше насмерть бились с Советской властью, а теперь вдруг стали её активистами. Иного тряхни в НКВД, а у него за душой и эсеровщина, и колчаковщина, и чёрт знает ещё что.

— Меня вон тоже трясли, — уныло сказал Богатырёв. — В бандитские потатчики записали, коммуну пропил…. Спасибо, Василий Константинович спас от стенки да позора.

— Блюхер?!

— Он. А кабы не он, где бы я сейчас был?

Собеседники умолкли, думая каждый о своём, и долго на лесной дороге слышны были лишь топот копыт да скрип тележный.

Назаров не верил в фатальность судьбы, но сейчас, глядя на бородатое лицо Константина Богатырёва, готов был поверить. Те же места, быть может, та же дорога, и вот такие бородачи напали из засады и порубали продотрядцев Фёдорова, и концы упрятали в воду. Подумалось ненароком — а может и Богатырёв к тому делу причастен и вот-вот сделает признание. Ох, как бы не роковое для него, Ивана Артемьевича Назарова.

День венчался к полудню. Стояла невыносимая, удушливая жара. Вроде бы чистое и в то же время хмурое небо повисло над головой — как всегда бывает в густом лесу или в преддверье дождя. Издали донёсся громовой раскат.

Богатырёв подстегнул вожжами лошадь:

— Успеть бы до грозы, станица-то совсем уж рядом….

Гроза надвигалась стремительно. Вековой бор утробно шумел под напором ветра. В местах, где сосны подступали вплотную к дороге, длинные колючие ветви угрожающе раскачивались сверху вниз, норовя хлестнуть по глазам.

Но вот они расступились, открылась станица на крутом берегу реки. Стало видно, что небо туго забито лиловыми тучами. Ветер стих, но было ясно, что грозы не миновать. На широкой улице — ни души, молчат собаки, молчат петухи.

— Тихо как, — подивился Назаров.

Иван Артемьевич уже подметил, что казаки внешне очень похожи друг на друга. Вот и Кичигинский председатель Совета Парфёнов казался родным братом Богатырёву. Встретил он их без особого энтузиазма. Долго и настороженно разглядывал предъявленные документы, вчитываясь в каждое слово.

— Ты, товарищ Парфёнов, никак нас за шпионов принял, — пошутил Назаров. — Откуда такая подозрительность? Были попытки?

— Ты мне подал бумаги, я их посмотрел, что тут такого? — угрюмо сказал председатель, возвращая документы.

— Поди, энкавэдэшников не так встречаешь, председатель? Они молчунов не жалуют.

Назаров и сам не понял, что он сейчас сказал — шутку или скрытую угрозу, намёк, так сказать, на возможные последствия.

Парфёнов молвил после паузы:

— У нас, казаков, говорят — лучшее слово то, которое не сказал.

Неловкое молчание прервал Богатырёв, кивнув на окно, за которым бушевала гроза:

— Должно надолго.

— Ветер сильный, — не согласился Парфёнов, — скоро развёдрится.

Однако стихия ярилась всё сильней и лиходейничала до самых потёмок.

Чуть дождь поутих, Парфёнов пригласил:

— Идёмте до дому, бабка повечерять нам соберёт.

— Ты, председатель, не суетись, — остановил его Богатырёв. — Полчанин мой тут у вас живёт — Фомка Михайленков. Жив ли?

— Жив. Чего ему…, — не стал отговаривать Парфёнов. — Идем, провожу.

— Командир?! — низенького роста мужичок, скорее постаревший подросток, полуприсел в изумлении, широко раскинув руки. — Константин Лексеич! Глазам своим не верю. Сто лет, сто зим, так-растак…

Кинулся обниматься.

— Ну-ну, — Богатырёв как подростка погладил казачка по голове. — Будя. Ты ещё прослезились. Живы, встретились и хорошо.

— А хрена ли нам сделается? Я так мекаю: такую заваруху пересилили, тыщу раз на волосок от неё, безносой, теперь сто лет жить будем — заслужили.

— Ну, это, брат, ты лишка хватил. Впрочем, не плохо бы….

После ужина и долгих разговоров гостеприимный хозяин определил гостей в чистенькую малуху с двумя кроватями, будто для них предназначенную.

На следующее утро Назаров чуть свет пропал куда-то и появился не скоро. Богатырёв ушёл от накрытого стола, курил на свежесрубленном крыльце, поджидая уполномоченного.

— Где это ты, Иван Артемьевич, блукаешь? — удивился он.

— На кладбище ходил, — сообщил Назаров. — Так и думал, первым делом на погост схожу. Может там найдётся затерянный след Андрея Фёдорова. Не нашёл.

Присел рядом, устало, отряхивая с брюк прилипшее репьё.

— Я б не догадался, — признался Богатырёв.

— Могила — последний след человека на земле. Иногда — единственный. А места, Константин, прямо скажу, глухие. Лес под самые окна, на станицу напирает. В бору между соснами всё заросло кустами — не продерёшься. Гиблые места.

— Должно, привыкли, — окинул взглядом окрестности Богатырёв.

Разгорался летний день. Бежал ветерок, шумела листва тополей, которые сбились в станицу, будто изгнанные дремучим бором. Забылась вчерашняя гроза, и следы её таяли под лучами солнца.

— Пойдём за стол, Уж всё остыло. Хозяйка-то когда накрывала….

За завтраком Назаров рассказывал:

— Представляете, на кладбище старуху встретил — разговорились. Сколько лет не помнит, а живая такая, подвижная, и с головой дружит — речи все разумные, с хитрецой

— Э-э, так это, должно быть, Рысиха, — вклинился в разговор хозяин, — ворожея местная да знахарка. Её казаки то утопить грозятся, то не намолятся. Девкам гадает, присухи делает, ну и лечит, конечно.

— Во-во, травки она там разные собирает. Говорит, на погосте самые целебные.

Разговорились, я ей лукошко до хаты донёс. Живёт убого: пол грязный, занавесок нет, тараканы тут и там, половина — дохлые. Говорит, за доброту твою, настойку дам — от всех хворей и напастей заговоренную. И ковш суёт, тоже не первой свежести. Ну, я и отказался — побрезговал, а хозяйке говорю, не верю, мол, и не нуждаюсь. Спрашиваю: давно живёшь, по лесу одна гуляешь, с нечистой силой общаешься — может, слыхала: в восемнадцатом году тут отряд рабочих пропал? Говорит, слыхать не слыхала, но, если карты раскинет, то всю правду расскажет, о чём не спрошу.

— А ты? — встрепенулся Богатырёв.

— Да ну её. Что же мне, коммунисту, ворожеям верить? Ты смеёшься?

— Да нет, какой смех. А про бабку эту слыхал — далеко о ней молва идёт.

— А-а, — небрежно махнул рукой маленький хозяин, — Брехня всё. Давайте лучше выпьем. Парфёнова видал, говорит, передай — сход после табуна будет. Скотину встреним и на собранию.

Со схода Иван Артемьевич пришёл сам не свой. Сел в малухе у окна, сидит, переживает. Не поняли его казаки, а он их. Что за колхозы, что за труд вскладчину? Лица хмурые, почти враждебные. Чувствуется общий отрицательный настрой. Видно, кто-то уже поработал промеж них — наверняка, была враждебная агитация. Ну, дождётся этот председатель, Парфёнов. Назаров ему такую характеристику в райкоме даст, что загремит в НКВД без промедления.

Небо за окном теряло краски, сумерки подступали из бора. Две молодухи, покачивая крутыми бёдрами, прошли с коромыслами за водой.

Богатырёв чистил сапоги, громко пыхтел, наклонённое лицо его запунцевело. Поймав искоса брошенный взгляд Назарова, позвал:

— Пойдём, Иван Артемич, пройдёмся перед сном. Чего букой сидишь?

— Иди, пройдись, — буркнул Назаров, и Константин не стал упрашивать.

На пологом берегу Увельки под раскидистыми ветлами тополей врытые в землю стояли лавки и даже стол для картёжников.

— Гостю место! — крикнул гармонист, и девчата снялись с лавок, хороводом обступили подходящего Богатырёва, под разудалый наигрыш пропели широко известные в районе частушки, припевом для которых был:

— Костя Богатырёночек — мой басенький милёночек.

Им и дела нет, что «милёночек» давно уже дед — у него две замужние дочери. Его подхватили под руки и усадили на лавку подле одной девушки, не принимавшей участия в общем веселье. Припевали:

— Я люблю, конечно, всех, но Любашу, больше всех!

Та застыдилась, закрыла лицо руками, сорвалась вдруг с лавки и, круто изгибаясь стройным станом, побежала берегом. На спине змеёй заметалась тяжёлая коса. Девчата, гомоня, кинулись её догонять и вскоре привели назад, тихую, покорную.

— А кто же… это самое… Любашку напугал? — крикнул гармонист и лихо растянул меха.

Девчата хором:

— Костя Богатырёночек — мой басенький милёночек!

Богатырёв сидел, посмеиваясь, искоса поглядывая на привлекательную девушку. Герой Гражданской войны Константин Богатырёв был кумиром районной молодёжи и сам любил молодёжь, их песни и гулянья.

Солнце давно уже скрылось за тёмным бором. С реки через прибрежные кусты тальника просочился на луга туман, сгустился в низинах, оставляя открытыми лобные места. Такая же лёгкая и тягучая, чуть грустная, но красивая плыла над округой девичья песня, звало милого на свидание истомившееся сердце. И от станицы по одному, по двое подходили парни, молча присаживались заворожённые.

То были самые трогательные и торжественные минуты, до беспамятства пленявшие Богатырёва. Видя вокруг задумчивые, немного грустные, но счастливые лица Константин Алексеевич сам млел от сознания того, что именно он, его труды, кровь его погибших товарищей дали это счастье молодым.

Песни кончились. Молодым охота поиграться, а старикам пора на покой.

— Не уходите, — в самое ухо протёк горячий шёпот. — Мне надо с вами поговорить.

Богатырёв склонил голову:

— Что тебе, Любушка-голубушка?

На шее у неё бусы в виде сцепленных лепестков. Внезапно Константин будто почувствовал аромат этих цветов, и прихлынули воспоминания.

Роса искрилась на листьях и цветах, пускала живые острые лучи в глаза. По пояс в сырой траве он шёл к ней навстречу и так вымок, что штанины прилипли к ногам.

— И я вымокла, не бойся! — говорила Наталья, юная, красивая, маня его к себе. К щеке её пристал голубой лепесток, а на губах сверкали капельки росы.

Когда это было? В какой жизни?

Издалека прорвался голос Любаши:

–… но я теперь никому не верю. Парни в любви клянутся, а в мыслях лишь одно…

… — …потом обсохнем, иди сюда, — звала юная Наталья.

И он, кажется, впервые тогда увидел её тело в первозданной красоте — разглядел синие прожилки на грудях и животе, ямочки на бёдрах и коленях.

— Плевать, что сыро, зато хорошо. Тебе хорошо? — она легла на спину, повлекла его за собой.

— Ты любишь меня? Ты не боишься меня? — шептал он, задыхаясь.

— Проводи меня, Любаша, до околицы.

Глаза у неё печальные, доверчивые. Видать, пролетела девка. Глядишь, и ему обломится надкусанного пирога.

Устыдившись своих мыслей, Богатырёв отвернулся. Но у околицы обнял её и притянул к себе.

— Зачем? — Любаша подняла на него испуганный взгляд. — Разве без этого нельзя?

— Нет, — прозвучал его приговор.

Константин шёл ночной улицей. В уставшем теле плескалась нерастраченная нежность, а мысли уж летели к Наталье — как она там одна, без него. Наверное, внучат тетёшкает бабушка Наташа. Его Таля! Эх, как быстро жизнь прошла, будто и не было. Война, заботы — не налюбились они с Наташкой, счастливых дней по пальцам можно перечесть.

Вдруг навстречу из проулка, гулко гремя на рытвинах, выкатилось старое выщербленное тележное колесо в металлических шорах.

Что за чертовщина? Кто балует?

Константин увернулся от колеса, замедлил шаг, вглядываясь в темноту:

— Никак трёпки захотели?

Он был уверен — парни балуют.

Никто не ответил, ничто не шелохнулось в темноте проулка. Только сзади, нарастая, послышался стук колеса. Будто заново пущенное, оно катилось прямо на него.

Константин отпрянул в сторону, и колесо, вертанувшись, снова покатилось к его ногам. Вот тут-то и приключился с Константином Богатырёвым неведомый прежде страх — голова налилась холодом, а волосы встали дыбом. И он пустился в позорное бегство.

Ноги едва касались земли — так быстро он летел, рискуя сломить голову в какой-нибудь рытвине. Земля была усыпана засохшими тополиными почками, и они громко хрустели на пустынной улице, но ещё громче, до громового раската грохотало, настигая, проклятое колесо.

Вот и дом Михайленкова с высокими воротами. Богатырёв, распластавшись по земле, нырнул в подворотню, пересёк двор, вбежал на крыльцо, забарабанил в дверь:

— Фомка, открой! Слышишь, открой скорее….

Страшный грохот потряс ворота. Богатырёв беспомощно оглянулся: ещё один такой удар — и от новых ворот щепки полетят. И этот удар не заставил себя ждать — сорвавшись с петель и запора, упала калитка. Чёртово колесо победно крутанулось на ней, будто высматривая Константина, и покатилось к крыльцу.

Богатырёв вдруг почувствовал, как подгибаются, становятся чужими, непослушными ноги. Он завалился на спину. Под могучей рукой жалобно хрустнули свежерубленные перила и упали ему на грудь.

Из малухи выскочил Назаров в нижнем белье, как приведение в ночи, и побежал к Богатырёву на выручку, стреляя из нагана в чёрный проём ворот. Одна из пуль цвиркнула по колесу, выбив искру из стального обода, другая расщепила спицу. Крутанувшись брошенной монеткой, колесо выкатилось со двора. Но Назаров этого не видел. Склонившись над Богатырёвым, он тщетно пытался поднять, ставшее беспомощным и свинцовым, могучее тело.

— Костя, что с тобой? Ты ранен?

— Ты видел? Видел? — бормотал тот. — Помоги подняться. Нет, чёрт, не могу.

Назаров забарабанил в дверь:

— Эй, хозяин, открой!

— Кто стрелял? — раздался голос казачка из-за двери.

— Я стрелял. В кого стрелял, того уж нет. Да открой ты, чугунная голова.

Дверь чуть приоткрылась. Косой клин света упал на крыльцо, осветил Богатырёву плечо. Вслед за керосиновой лампой в дрожащей руке показалась испуганная физиономия Михайленкова.

— Командир, ты ранен или назюзюкался так? Эх ты ёлки-намоталки, да ты ж мне всё крыльцо порушил, так-растак….

— Помогите мне подняться, — прохрипел Богатырёв, — Что-то ноги не слухают.

Но перетащить его в малуху удалось лишь, когда собрались разбуженные выстрелами соседи.

На следующее утро они уезжали из станицы. Теперь Назаров уселся возницей, а Богатырёва уложили в телегу. Выглядел он хмурым и беспомощным. Молчал и шевелил губами, будто разговаривая сам с собой.

Собрались станичные — прощались с Богатырёвым, сочувственно вздыхая. На Назарова никто не обращал внимания, и Иван Артемьевич отлучился незамеченный.

Потом, в пути, развлекая товарища разговорами, сообщил:

— А знаешь, я перед отъездом всё-таки заскочил к той бабке, ворожее. Чем чёрт не шутит, вдруг что и скажет про судьбу Андрея. Да только не до гаданий ей теперь. Сидит, стонет, как воет, руку белой тряпкой замотала. Говорит, собаки покусали. Да где там, собаки, мне сдаётся, ранение у неё пулевое — кровь сквозь тряпицу так и сочится.

— Это она мне за Лагутина мстит, ведьма чёртова, — уныло покачал головой Богатырёв.

Но Иван Артемьевич его не понял.

Смотрите также

а б в г д е ё ж з и й к л м н о п р с т у ф х ц ч ш щ э ю я