Где кончается порядок. Где начинается авиация, там кончаются дисциплина и порядок

Анатолий Агарков

Взгляд на советскую армию изнутри. Так ли она сильна была, как ее выдавала воскресная телепередача «Служу Советскому Союзу» Взгляд субъективный, но честный.

3

Полгода бок о бок отслужил с Ручневым и не знал к какой лаборатории он приписан. Тут посидит, там кого-нибудь подначит… на регламентируемом самолете почти не бывает. А вот когда снега сошли, и стали мы убирать территорию, тогда узнал.

А случилось так… Шел прапорщик Данилов мимо группы техников и механиков, грабивших прошлогоднюю траву — в смысле, граблями выдирающих ее из насиженного места вместе с мусором.

— Кто так работает! — пожурил Данилов и показал как надо. Взял и поджег прошлогоднюю траву. А оно полыхнуло. Да по всей территории. И прямо фронтом на боксы в углу, где стояли машины с кунгами — наши мобильные лаборатории. Вся ТЭЧ выскочила пожар тушить, но сдержать огонь было трудно.

Начальник наш майор Тибабшев осипшим голосом команду дает:

— Выгнать кунги из боксов!

Боксы они какие? — стены есть, крыша есть, а вот вся парадная часть и ворота выполнены в виде конструкции из арматуры. Ветер туда залетает, дождь попадает, снег заметает и, конечно, трава вырастает чуть не по пояс — теперь высохшая и поникшая, отличная пища для огня. Так что приказ майора был правильный и своевременный.

Распахнулись ворота — одна машина завелась и выехала, вторая, третья… четвертая завелась и не смогла покинуть бокс. Колесо у нее спустило когда-то давно, село на обод и в луже примерзло — так что никак, только сцепление дымит. А за рулем, понятно, Ручнев матерится. Раньше-то где был? Почему за машиной не следил? А не сказали…

Подкатился другой кунг с буксиром, дернул и вытащил Вову юзом.

И смех, и грех.

Так вот, прапорщик Владимир Иванович Ручнев, мой родственник по материнской линии, был у нас в группе водителем кунга.

Кунг для чего предназначен? Чтобы в боевых условиях, когда, не дай Бог, будет ТЭЧ уничтожена, выехать в чисто поле и развернуть мобильную лабораторию АО (авиационного оборудования). Там и УКАМП стоял, только я к нему ни разу не подходил.

В целях совершенствования боевого мастерства мы должны по сигналу тревоги периодически выдвигаться на кунге в поле и разворачивать лабораторию. Этого мы за всю зиму ни разу не делали. Но отчетность была. И в подтверждение ее, как только потеплело, Ручнев разобрал тросик спидометра и какой-то хреновиной намотал положенные километры. Это я сам видел. А вот что дальше было — дело темное.

Под намотанные километры должен быть списан бензин. Как его списывали знают двое — начальник группы Турченков и водитель Ручнев. Злословили прапора — мол у Турченка бензиновый бизнес: личной машины-то нет. А у Владимира Ивановича есть «москвич» — отсюда и выросли ноги у байки: мол, попался Ручнев с канистрой бензина. Вова над ней только смеялся.

Может, правда это, может, нет — я не следователь и не фискал. Мне за державу было обидно.

Бог с ней, партией — она давно изжила себя и коммунизма нам не видать. Чем дольше я служил в ТЭЧ полка, тем более убеждался — скоро и над советской армией закружат грифы, издалека чующие падаль. Ей оставался последний шаг перед пропастью — с оружием в руках, выступить против бастующего народа. Где-то, кажется в Грузии, десантники уже рубили саперными лопатами демонстрантов. Об этом в прессе умолчали, но доложили вражеские голоса.

Как-то в конце марта зашел к семье с получкой. С Томой разговаривали у порога и вдруг — чудо небесное! — моя дочь, обеими ручками упершись в стену, делая первые осторожные шаги, выруливает из-за угла коридора.

Я на колени пал, руки к ней протянул:

— Иди ко мне, солнышко ты мое!

Тома меня остудила:

— Не зови, не надо — пусть идет вдоль стены. А то потеряет опору, упадет, ударится и будет бояться.

— Давно научилась ходить?

— Вчера первый раз пошла.

Я забыл подняться с колен — все смотрел и смотрел, как дочь преодолевает пространство. Огромные глаза ее блестят восторгом и упрямством — мир прогибается под нее! И мама ей улыбается, и я.

Тома и мне улыбнулась радостно. Я не заметил в ее внешности никаких перемен. В глазах все та же печаль, но настроение, судя по всему, бодрым.

Я разделся, уселся с дочерью на коленях и осторожно поинтересовался:

— Как дела?

— Нормально, — Тома гладила Настино белье. — Как у тебя?

— Слава Богу, зима закончилась. В лаборатории стало теплей, а то, представляешь, паста в ручке застывала — нечем писать было в журналах.

Мы оба ощущали неловкость. Тома ждала расспросов.

Мне и вправду хотелось знать — выходит она из декрета или нет?

— Что толку в конце учебного года? Теперь уже только осенью.

— А Настю куда?

— Попробую подготовить в ясли. Или с бабушкой.

Как я мог бросить ее, такую смирную и беззащитную?

— Ты в порядке? — вывела меня из транса Тома.

— Что? Да, конечно.

— Мы теперь чаще выходим на улицу — присоединяйся, когда свободен.

— А вы встречайте меня на приезде — я непременно останусь с вами.

Я пробыл в тот день у семьи вплоть до Настиного отбоя. С Томой расстались очень сердечно. Однако от возвращения прежних отношений мысли мои были далеко.

Холодок и Альфия куда-то ушли. Я сидел в полутемной лаборатории. Внезапно дверь открылась, и грузной поступью вошел Ручнев. Он тяжело опустился на свободный стул.

— Слушаешь вражеские голоса? События в Москве развиваются куда быстрее, чем в стране.

Я не отреагировал.

— Ельцин мутит, как агент ЦРУ.

— А мне, кажется, он порядочный человек. Крутого нрава, но порядочный. Довольно либеральных взглядов, справедлив. Начинал на Урале. Умеет заставить подчиненных работать. Рука у него тяжелая — суд вершит скорый. Пресса вообще считает его одиозной фигурой.

Последовала долгая пауза. Ручнев подыскивал слова, почесывая неудобосказуемое место. Похоже, он явился ко мне набраться политграмотности.

— Если Ельцин придет к власти, будет придерживаться жесткой линии.

— Для коммуняк утешительного мало, — зацепился Вовок. — Я уже вижу петлю на твоей шее.

— Рад, что ты не держишь зла, а умру со словами «Да здравствует советская власть!»

Стул жалобно скрипнул под телом Ручнева.

— А как ты хотел? За все грехи перед народом кому-то следует отвечать.

— Звучит пугающе, но не убийственно. То, что меня нагнали с райкома, и он до сих пор меня преследует, не звучит оправдательным мотивом? И потом — в стране миллионы коммунистов, ты их всех собираешься вешать?

— Мне интересен только ты, как пятно на нашей фамилии.

— Какую фамилию ты считаешь нашей?

— Мой дед был Апальковым.

Апалькова — девичья фамилия моей мамы.

А время уже к отъезду. Я закрыл лабораторию и мы вместе вышли из корпуса.

Все-таки аэродром — отличное место, где заблудшая душа может поразмыслить над тем, как жить дальше. Мне повезло, что сюда попал.

Однажды Ручнев подловил меня за работой над рукописью, которую я быстро убрал в ящик стола, что не ускользнуло от его взгляда.

— Оперу пишем?

— Ему, родному.

— Что стукачу нужно? Жена, авторучка и получка! Верно?

— Ты как всегда прав.

— Только я не пойму никак — ты у нас женат или нет? Или как тот пилот, который полжизни смотрит на приборную доску, а полжизни на задницу официантки?

— На хороший зад не грех посмотреть.

— Вот и я говорю — пока в баках топливо есть, надо иметь запасной аэродром.

— Да ты, Владимир Иванович, у нас ходок!

— Есть в кого! Дед Апальков в семьдесят лет женился на молодухе под сорок и ребеночка ей заделал.

— Значит и нам с тобой не грозит преждевременная импотенция.

— М-да! — Ручнев мечтательно закатил глаза. — Другие уже начинают жаловаться — то литра керосина не хватило, то метра высоты в этом деле… А у меня всегда на 12—00.

А я почему-то не чувствую себя счастливым.

Несколько месяцев назад решил, что никогда не буду злить Ручнева, ибо распсиховавшись он становился диким животным. А в обычном своем состоянии он был отъявленным сукиным сыном, собиравшимся меня повесить за мою работу в райкоме партии.

А вообще-то наш аэродром — просто райское место. Вроде бы построен среди болот, но там где надо — бетон и асфальт, а рядом в кустах гагары кричат и на чистую воду порой выплывают серые утки с утятами и гуси с гусятами. Говорят, что видели лебедя и журавлей. Ну, а уж про простых обитателей болот что говорить — их тут пруд пруди. И авиаторы, надо сказать, в большой массе своей охотники и рыболовы, с сочувствием относятся к пернатым соседям.

Нашего полку служащих советской армии прибыло — миловидная из себя Светлана, молодая, но уже жена начальника штаба полка, пришла в группу радиооборудования. Меня показали ей. Она подошла.

— Вы Анатолий?

— Тридцать с лишним лет уже как.

— А я Светлана. Буду работать в группе капитана Зозули.

— Мы практически не пересекаемся с вашими специалистами.

— Но общаться как люди мы ведь можем?

— Да, конечно.

— Спасибо, — она улыбнулась и пошла прочь.

Она была представителем нашей когорты и хотела, чтобы эта когорта была — чтобы мы общались и обсуждали наболевшие наши вопросы служащих СА. И каким симпатичным представителем!

С удовольствием наблюдая вид сзади новой знакомой, я добавил:

— Обращайтесь в любое время.

Вот бы мне такого механика!

— Как вы попали в ТЭЧ? — спросил Светлану при следующей встрече, радуясь этому событию.

— Просто пришла.

— И какого вы мнения о своей новой работе?

— Я бы лучше колола свиней.

— А Зозуля знает? Может быть вам завести свинарник?

— Звучит великолепно. Вы подскажите ему, если общаетесь.

— Только за карточным столом.

Приходит время, когда можно забыть увельских партократов и начать доверять простым людям. В стране действительно происходит что-то непонятное, тревожащее. Если партию разгонят, а райкомы упразднят, я, пожалуй, оставлю все страхи и боли в прошлом, выйду в народ с доброй памятью и чистой совестью. Это казалось не столь трудным. Я и не думал, что почти годовая тяжба с райкомом партии обернется кошмарами на всю оставшуюся жизнь. Разум всегда берет верх над безумием.

Прапорщик Ручнев конечно шутит, приговаривая меня к повешению, но, думается, недалеко то время, когда на человека, заявившего, что он член КПСС, будут смотреть как на пришедшего нагишом на собственные похороны. Сейчас я находился в той среде, где партийное влияние почти отсутствовало, и здесь, если повезет, незамеченным просижу до того счастливого времени, когда ей безвозвратный придет кердык.

А может, и не досижу.

— А ну-ка скажи-ка, Владимир Иванович, в чем основное предназначение коммунистической партии?

Ручнев, не задумываясь:

— Народ обманывать!

— Руководить и направлять! Не забывай, что наша страна находится на пути к бесклассовому коммунистическому обществу. А мы живем в опасное время. Провокаторы и шпионы мутят народ. Чтобы сохранить целостность общества, нам нужно сильное правительство, а силу дают силовые структуры. Армия, например. Только представь страну без армии! Это же не мыслимо. Политики говорят — кто не кормит своих солдат, будет кормить чужих. Если мы не будем поддерживать партию, то неминуемо скатимся в хаос, и за этим последует вражеское вторжение. И лишь единство партии и народа спасает нас от анархии. Вот к чему мы должны стремится. А ты собираешься коммунистов вешать. Недальновидно.

Конечно, это я прикалывался, но Вовок расходился не на шутку и в запальчивости грозился приговор свой относительно меня привести в исполнение еще до падения КПСС.

— Честь — самое важное достоинство советского офицера. Прапорщик Ручнев, вы же присягу давали на верность Родине и партии.

Вовок с размаху хлопнул ладонью по столу:

— Я дал — я взял! Тебя моя присяга не спасет.

Шутки шутками, но Ручнев — это лишь выразитель мнения коллектива. Я чувствовал, что меня сторонятся. Впрочем, и сам ни к кому не набивался в приятели. Просто делал свою работу и все.

Летом, когда прапора кемарили в лабораториях, я отправлялся на свежий воздух. Ближайший лес был для меня приютом и местом уединения. Здесь полно было грибов и ягод. И практически не бывали ягодники и грибники. На полянах росла высокая сочная трава и стояли остовы истребителей. Они потемнели от времени и непогоды и кое-где покрылись тонким слоем мха, но до сих пор производили впечатление огромной скорости и мощи. Сюда мы проникали пацанами за разными авиационными фиговинами. А теперь эти места оказались никому не нужными и забытыми. В сезон я практически каждый день набирал полный пакет грибов и отвозил жене или домой. Ягоды не любил собирать, но иногда старался для любимой дочери. Но потом кто-то Томе сказал, что все леса и поля вокруг аэродрома заражены радиацией, и от моих приношений отказались.

Однажды, напросившись по телефону на встречу, я пришел к Виталию Петровичу Реутову домой. И первый вопрос мой после приветствия — что происходит со страной?

— Терпение! — сказал он мне. — Терпение — это высшая добродетель. Если будешь спешить с выводами, то потерпишь неудачу. А это довольно болезненно. Всегда надо оставаться спокойным и в то же время сосредоточенным на удаче.

Виталий Петрович таким и оставался. Он ушел с поста заместителя начальника райсельхозуправления. Организовал научно-производственный кооператив «Альтернатива» и взял в аренду земли вокруг бывшего села Бараново.

Я, собственно, и пришел к нему по этому поводу.

Услышав про «Альтернативу, сказал отцу:

— Хватит кажилиться. Я, конечно, помню, что запах свежескошенной травы лечит твой ларингит, но потом все остальные заботы с сеном усугубляют его. В этом году я пойду к Реутову и попрошусь к нему в кооператив. Месяц поработаю — оплата кормами коровке на зиму.

— Добро, — сказал отец.

И вот я здесь. То есть на Бараново в «Альтернативе». Тридцать календарных дней у меня отпуск. Тридцать дней я работаю в кооперативе старшим куда пошлют. И за это оплатой мне грубых кормов коровке на зиму.

— Две тонны сена, — сказал Виталий Петрович, — и две соломы.

Мы ударили по рукам.

А еще я встретил Татьяну Зюзину. Она вернулась из декретного отпуска в редакцию и возглавляет наш многострадальный сельхозотдел.

— Сейчас я подрабатываю в «Альтернативе» — на время отпуска устроился. Интересны будут репортажи с места событий? Гонорары меня не интересуют — можете публиковать под своей фамилией или любым псевдонимом. Мне хочется Реутову угодить и молодость вспомнить.

На том и поладили.

Я оформил отпуск в части. Месяц выдался утомительным, а концовка даже унизительной. Вот с нее и начну. Приезжаю с работы (вышел уже в ТЭЧ), а у отца сердечный приступ. Врача вызывали — то да се. Оклемался папа и подает записку с печатью:

— Почитай.

— Что это?

— Расчет за труды твои в «Альтернативе».

Отец, оказывается, захотел лично пообщаться с великим человеком Виталием Петровичем. Созвонился и пошел к нему в контору — «Альтернатива» снимала кабинет в здании райсельхозуправления. Поговорили. Реутов выписал отцу к отпуску — два рулона сена и два соломы. Сыну, говорит, привет передавайте.

Всего четыре рулона! По моим подсчетам — тонна сена это три рулона, тонна соломы это четыре — итого десять рулонов Петрович зажилил. У отца приступ сердечный.

Ах ты гнида скупая! Барином себя возомнил?

Поднимаю трубку, набираю номер.

— Виталий Петрович, вы дома? Я сейчас подойду.

— Недоразумение, — говорит, — Анатолий.

А сам пронзительно смотрит в глаза.

Я позволил столбу пара опасть. Знание — это сила, разум — это все.

Мои подозрения подтвердил Бочаров, бывший главный агроном района, ныне на той же должности в «Альтернативе» и член ее правления.

— Это вычеты, Анатолий. Никакой ошибки. Муку брал, мясо, несколько раз рыбу. Вот и суммировал Виталий Петрович.

С мукой как получилось. Отработали световой день на Бараново, в Увелку приехали на межколхозную мельницу «Стандарт». Стали зерно молоть на муку — сами с механизмами управлялись. Заполночь покидали мешки в автобус и развезли всем участникам по домам. Я ведь тоже участвовал, и мне завезли мешок.

И с рыбой фигня. Наловили, поехали продавать — раз магазин не принял, другой раз бандюки прессанули, когда начали с кузова на базаре торговать. Вернулись обратно с полным коробом и раздали работникам — не пропадать же добру. Другой раз разделывали ее допоздна — засолили, закоптили, а потом раздали: девать-то некуда. И с мясом так же. Охромел бычок — закололи, сколько вошло в холодильник заморозили, а остальное раздали.

Ах, Виталий Петрович, жадность погубит вас. Все как всегда — ничего не меняется на Земле за последние четыре тысячи лет. Ибо сказано — незримо и беззвучно наши пороки губят нас.

Конец ознакомительного фрагмента.