Роковая красавица

Анастасия Туманова, 2010

Весела и богата Москва конца XIX века: пышно гуляют купцы, шумно кутят дворяне. Им поет цыганский хор. Щедрой рукой бросают промышленники и аристократы под ноги цыганам подарки, деньги… Но всех удивил князь Сбежнев, посватавшись к одной из хористок, красавице Насте. И стала бы роковая красавица княгиней, дана свою беду влюбилась в нищего таборного цыгана Илью… Что теперь станется с ними и куда приведет их шальная судьба – один Бог ведает!

Глава 1

Сентябрь был теплым и тихим. Неяркое солнце сеялось сквозь поредевшие кроны кленов на московских бульварах, зайчиками скакало по пыльным стеклам купеческих особняков в Замоскворечье, тонуло в палых листьях, устилавших мостовые. По небу ползли облака, но дождь не собирался — к великому облегчению Варьки, опасавшейся за свой новый наряд. Ей, привыкшей до первого снега бегать босиком и в рваном платье, было неудобно и жарко в длинной сборчатой юбке, плюшевой кофте и высоких ботинках со шнуровкой, и она то и дело украдкой покряхтывала. Илья искоса взглядывал на нее, молчал. Сам он выряжаться не стал. Сапоги новые, пряжка на поясе блестит — что еще надо?

Миновали Тишинскую площадь, Грузины, трактир «Молдавия». Впереди была видна грязноватая, шумная, почти сплошь заселенная цыганами Живодерка. Илья уже собрался было остановить первого встречного цыгана и справиться, где проживает Митро по прозвищу Арапо, когда из-за ближнего забора до него донесся трубный голос:

— А ну, слазь! А ну, слезай, чертова морда! Нечисть лохматая! Все равно не уйду, пока не свалишься! Я-а-а тебя!..

Илья заглянул через забор. Его взгляду открылся небольшой, поросший травой дворик с желтой лужей посередине, в которой лежал сонный поросенок. По двору бродили тощие куры. У калитки, опершись на трухлявую перекладину, стоял Митро. Илью он не замечал: его внимание было поглощено дородной старухой, которая, задрав голову, стояла под развесистой ветлой у забора и надрывно орала:

— Слезешь или нет, каторжник?! Али мне за будошником идтить?

— Ходи, ходи за ним! — с хохотом издевался кто-то, сидящий в развилке дерева. — Вдвоем за мной и полезете! Подпою, чтоб не скучно было!

— Все едино доберусь! Узнаешь у меня, хитрованец, как по котлам шарить! Узнаешь!

Наблюдавший за сценой Митро что-то пробурчал, шагнул было к ветле, но тут Илья тронул его за плечо:

— Будь здоров.

— О, Смоляко! — обернувшись, обрадовался тот. — А я уж боялся — не явитесь! Ну, слава богу! Как ваши, все здоровы?

— Угу… Это что?

— Что, что… Наказание мое! — буркнул Митро. — Макарьевна, что там у вас опять?

— Вот, Трофимыч, полюбуйся! — повернулась к нему бабка. — Это как же называется? Я его зачем в дом впустила? Чтобы он, образина нечесаная, мясо из котла таскал? Ни днем, ни ночью покою от него нету. Давеча опять околоточный приходил искать!

Митро подошел к ветле. Коротко приказал:

— Слезай.

После минутного молчания неизвестный выдвинул условие:

— Пускай Макарьевна уйдет.

— Тьфу, пропади ты пропадом! — плюнула бабка и размашисто зашагала к дому. Уже с порога погрозила кулаком: — У-у, облизьяна хитрованская!

«Облизьяна», ловко цепляясь за сучья, спустилась с дерева и оказалась цыганским мальчишкой лет пятнадцати. Спрыгнув на землю, он юркнул было к калитке, но Митро поймал его за ухо:

— Куда?

— Ну, Трофимыч же, ну, дела же у меня, ей-богу! — заверещал тот. — Люди ждут, цыгане! Да пусти, больно ведь!

— Дела?! Сколько тебе говорить, чтоб по Тишинке не шлялся? Выдрать тебя, что ли, еще раз? Зачем околоточный приходил?

— Почем мне знать? Пусти — сбегаю, спрошу… Да что ж такое, морэ! Пусти ухо, мне же выходить, может быть, вечером!

Последний довод, видимо, убедил Митро, и он выпустил мальчишку. Тот обиженно отпрыгнул, потер ухо, одернул задравшуюся на животе рубашку и как ни в чем не бывало улыбнулся Илье с Варькой. Черные и живые, как у белки, глаза смотрели со смуглой физиономии с веселым любопытством. В курчавых, взъерошенных волосах запутался лист ветлы. Митро протянул руку, чтобы снять его. Мальчишка, углядев в этом прелюдию подзатыльника, шарахнулся в сторону.

— Да не трону я тебя, обалдуй! — рявкнул Митро. — Цыган видишь? Отец с матерью тебя здороваться учили?

— Будьте здоровы, ромалэ, — спохватился мальчишка.

— Чей будешь, чаворо?^[10] — с трудом сдерживая усмешку, спросил Илья.

— Кузьма, ярославский, — охотно пояснил мальчишка. — Третий месяц здесь. В тамошнем хоре плясал, а потом сбежал.

— Платили мало? — удивился Илья.

— Жениться не хотел, — насмешливо пояснил Митро. — За него там девочка была просватана, все гулянки ждали, а он за день до свадьбы — в окошко. Явился ко мне, сюда. А мне-то он не чужой, племянник кровный… Что скалишься, проклятие мое? Подождут твои дела, зови в дом.

Домик Макарьевны был небольшим, чистым, с выскобленными полами, домоткаными половиками и недавно вымытыми маленькими оконцами. Хозяйка уже выставила вторые рамы, и в просветах между стеклами лежали красные и желтые кленовые листья. У окна стоял большой некрашеный стол и пара табуреток, вдоль стены тянулись широкие деревянные нары, застланные периной и лоскутным одеялом, поверх которого были брошены две подушки — зеленая и красная. В углу висело несколько икон с теплящейся перед ними лампадкой, на стене — маленькая семиструнка.

— Где остановиться решил? — садясь на подоконник, спросил Митро.

Илья вздохнул. В глубине души он надеялся, что в хор Варьку все равно не примут и через день-два они вернутся в табор. Он даже не стал продавать лошадей, и две гнедые кобылки дожидались в конюшнях на Серпуховской заставе, у знакомых цыган-барышников. Там Илья и рассчитывал прожить несколько дней.

Услышав про Серпуховку, Митро покачал головой:

— Не годится. Вам надо фатеру здесь, поближе искать. К нам господа ездят, иногда и среди ночи хор поднимают — что же, каждый раз извозчика за Варькой слать? Наши все тут селятся — в переулках, в доходных домах…

— У меня оставайтесь, коли хотите, — весело предложил Кузьма. — Макарьевна недорого берет… Эй, Макарьевна! Макарьевна! Макарьевна!

— Чего тебе? — с кухни появилась хозяйка. — Не голоси, будет сейчас самовар…

— Еще двоих наших возьмешь? Беспокойства не будет, платить станут вовремя, девочка, если надо, по хозяйству поможет… Ну, выручай! Вот и Дмитрий Трофимыч просит… Дмитрий Трофимыч! Арапо!

Митро, спохватившись, закивал. Старуха мрачно задумалась. С ног до головы рассмотрела Илью и испуганную Варьку, скрестила руки на груди, поджала губы в оборочку и подытожила:

— Так тебе и надо, старая дура! Полна хата цыганёв насовалась — радуйся теперь!

Когда ее тяжелые шаги стихли на кухне, Илья озадаченно взглянул на Митро.

— Не беспокойся, — усмехнулся он, вставая. — Она тетка добрая, всегда нашим полдома сдавала. Песни цыганские слушать любит, романсы всякие. Пусть ей Варька споет как-нибудь — и хоть до Страшного суда живите… Ну, морэ, если что — я в Большом доме живу, заходите. А вечером, наверно, наши к тебе набегут. Надо, чтоб все как положено было.

Когда за Митро закрылась дверь, Илья выглянул в окно. На другой стороне улицы в зарослях густой сирени стоял старый, потемневший от дождей дом с мезонином. Сучья большой ветлы, нависая над Живодеркой, почти касались его окон. Илья отошел от окна, вздохнул, прикидывая, во что обойдется вечернее «как положено», и позвал сестру:

— Держи пятерку. Беги на базар.

Цыгане начали сходиться к вечеру. Первыми явились два известных на всю Москву барышника — дядя Вася Грач, прозванный так за черноту и чрезмерную носатость, и его племянник Мишка. Илья давно был знаком с ними по московским конным ярмаркам. Едва усевшись за стол, дядя Вася принялся расспрашивать Илью о «том чагравеньком», про которого Арапо врал на каждом перекрестке, что получил его «ни за что». Последний факт Илья с большой неохотой подтвердил и был вынужден в течение получаса выслушивать мнение бывалых кофарей о своих мозгах. Его спасло появление Митро, пришедшего с целым выводком сестер — молодых, широкоскулых, узкоглазых. Комната наполнилась шуршанием платьев, шушуканьем, смешками, цыганки начали чинно рассаживаться вдоль стола.

Илья украдкой осматривал их наряды. Шелковые и атласные платья, скроенные на господский манер, с талиями и стоячими воротничками, тяжелые шали, шагреневые ботиночки повергли его в уныние. Рядом с этими городскими барышнями его Варька выглядела почти оборванкой. Илья отчаянно пожалел, что сестра не надела тяжелые золотые серьги до плеч и два перстня, оставшиеся от матери. Ведь говорил же ей, сто раз повторил! А она, дура, забыла, теперь позорит его перед этими… Делая вид, что поглощен разговором с мужчинами, Илья искоса посматривал на молодых цыганок. В их взглядах и словах, обращенных к Варьке, ему то и дело чудилась насмешка. К тому же Варька стеснялась, отвечала коротко, почти шепотом, то и дело краснела. «Вот бестолковая, — мучился Илья, — вот дура таборная… Куда захотела влезть, к кому сунулась? Сидела бы под кибиткой, дым глотала. Певица, черти ее раздери…» Как раз в это время одна из сестер Митро манерно понюхала вино в граненом стаканчике, чихнула, сморщив нос, и, достав из рукава кружевной платочек, изящно помахала им в воздухе. Илья чуть не поперхнулся водкой, отвернулся, скрывая изумление и досаду. Дэвлалэ, да цыганки ли это?

Хлопнула, чуть не сорвавшись с петель, входная дверь. В комнату с радостными воплями ворвалась ватага братьев Конаковых, известных среди цыган как «Жареные черти», и благопристойная тишина взорвалась восторженными воплями и объятиями.

— Илья! Отцы мои — Илья!

— Смоляко! У нас! Да чтоб тебя всю жизнь целовали — Илья!

— Иди, обниму! Будь здоров, мой дорогой, а мы тебя еще к Спасу ждали!

У Ильи немного отлегло от сердца: уж эти-то тряпкой в кружевах перед носом махать не будут. С «чертями» он был знаком давно, и его слегка удивило то, что ребята пришли с гитарами. Неужто тоже поют в хоре?

Варька суетилась вокруг стола. За полдня они с Макарьевной успели наготовить целую гору еды, напечь пирогов, притащили из лавки уйму вина, и все же по лицу сестры Илья видел: волнуется. Но стол был полон, все было вкусно, и цыгане должны были остаться довольны.

Митро снял со стены гитару. Потрогав струны, поморщился, как от зубной боли, грозно посмотрел на Кузьму.

— Сто разговорил — не держи у печи. Отберу к лешему!

— Трофи-имыч… — Кузьма виновато захлопал ресницами. — Что я-то сразу… Она ж на аршин от печи-то…

— Молчи. Стешка, где ты там? Иди пой.

Из-за стола поднялась одна из сестер Митро — та самая обладательница батистового с кружевами платка. Свет лампы упал на ее грубоватое лицо с густыми бровями и огромным вороньим носом. Илья, в душе уверенный, что страхолюднее его Варьки в хоре не будет, немного успокоился.

— С уважением к дорогим хозяевам… — поклонилась она, но в ее гортанном голосе Илье снова почудилась усмешка.

Митро, перестав настраивать гитару, посмотрел на сестру с неприязнью:

— Вам бы не ее, а Настьку послушать… Вот голос так голос! Обещала прийти. Ну, нет ее пока, можно и эту. Давай.

Стешка фыркнула, поправила на плече складку шали, запела. У нее оказался густой, почти мужской голос, очень не понравившийся Илье. Романса, который пела Стешка, он не знал. Слова были непонятными:

За чудный миг, за жгучее лобзанье

Я отдала душевный свой покой,

Сон миновал, и лишь одно страданье

Царит в душе моей больной.

Через стол Илья поймал тревожный взгляд Варьки, понял, что она думает о том же. По спине побежали мурашки. «Как им петь? Что? Варька, кажется, тоже какой-то романс учила — «Дышала ночь и сахаром, и счастьем…» Вдруг не то будет… Тьфу, опозоримся! Сидели бы лучше в таборе…»

— Эй, Илья! Морэ! — донеслось до него.

Он обернулся. Наткнулся на взгляд Митро.

— Нехорошо выходит — гости поют, а хозяева молчат… — заговорил Трофимыч и добавил вполголоса: — Давай, морэ, ничего… Мы ведь не Яков Васильич.

За столом наступила тишина — смолк даже девичий смех и перешептывания. С подступающим страхом Илья понял — все, кто пришел, ждали именно этого. Даже Митро. Даже братья Конаковы. Он сделал знак Варьке. Та подошла, мелко ступая. Ее некрасивое личико заострилось от испуга.

— Ну, пой… Прошу — пой, — прошептал он. — Хоть эту свою, что ли, «ночь с сахаром»…

Варька не смогла даже кивнуть в ответ. На ее лбу выступили бисеринки пота. Стоя у стола и потупившись, она теребила край кофты. Илья недоумевал — почему сестра медлит? И чуть не упал с табуретки, когда Варька внезапно тряхнула головой и взяла отчаянно и звонко:

— Ай, долямири-и-и!..

Господи! Она же совсем не это хотела!.. Илья со страхом уставился на сестру. У той дрожали губы. Голос, обычно красивый и чистый, звучал сдавленно и в конце концов на самом высоком «пропадаю я» — сорвался. Тишина в комнате стала звенящей. Варька замерла, закусив губы. Илья почувствовал, как кровь ударила в лицо. По спине побежала теплая струйка пота. Он понял, что через мгновение сестра повернется и выбежит из комнаты. Но допустить этого нельзя было, и Илья подхватил песню. Громко, в полный голос, как никогда не пел даже в таборе:

— Ай, пропадаю я, хорошая моя!..

Варька вздрогнула, открыла глаза. Улыбнулась посеревшими губами, и дальше они пели вместе.

Песня кончилась, но в тесной комнате по-прежнему стояла тишина. Ни шороха, ни звука. Илье было уже все равно. Он смотрел в окно, за которым метались от ветра ветви ветлы, думал: «Завтра же в табор уедем… Ну их!»

— Кто пел? Ромалэ? Митро, кто это пел? Да скажите вы мне!

Звонкий, тревожный голос раздался с порога. Илья обернулся — и едва успел шагнуть в сторону. Мимо него словно вихрь пронесся — Илья успел заметить белое платье, шаль, две черные косы. Не взглянув на него, цыганка бросилась к Митро:

— Кто пел?! Там под забором целая толпа стоит! Мы с отцом еще с улицы услыхали, я по Живодерке бегом бежала, летела! Это ведь не ты, не Мишка! Не дядя Вася же? Кто пел, кто?!

— Настька, уймись! — Митро со смехом взял девушку за плечи, развернул. — Это Илья, Смоляко, я тебе рассказывал. А это, ромалэ, Настасья Яковлевна. Моя сестра двоюродная, Якова Васильича дочь.

Илья поднял голову. На него жадно и взволнованно взглянули большие блестящие глаза. Лицо девушки было светлым, тонким, строгим и совсем юным: ей было не больше шестнадцати. На скулах еще горел румянец, мягкие губы были изумленно приоткрыты, по виску бежала выбившаяся из косы вьющаяся прядь волос. Цыганка смотрела на него в упор, а он не мог даже улыбнуться в ответ и поздороваться.

— Н-да… Хорошо спели, ромалэ.

От негромкого голоса, донесшегося от двери, Илья вздрогнул. Яков Васильев стоял у порога, опершись рукой о дверной косяк. Знаменитому хореводу из Грузин было около пятидесяти лет. Его голова и усы лишь слегка были тронуты сединой, невысокая фигура, затянутая в синий суконный казакин, была по-молодому стройной. Темное горбоносое лицо казалось равнодушным. Небольшие острые глаза внимательно рассматривали Илью.

— Чей будешь, парень?

Невольно передернув плечами, Илья назвал себя, Варьку, родителей, деда Корчу.

— Что скажешь, Яков Васильич? — весело спросил Митро, беря на гитаре звонкий аккорд.

— То скажу, что у тебя третья врет, подтяни, — не глядя на него, сказал хоревод. Митро смущенно схватился за гриф, а Яков Васильев скользнул неприязненным взглядом по бледному личику Варьки, осмотрел восхищенные физиономии цыган и коротко сказал Илье: — Оставляй сестру. Голоса нужны.

Радости Илья не почувствовал. Вокруг смеялись, шумели, хлопали по плечу, что-то советовали наперебой, а он отвечал невпопад и украдкой искал глазами Настю, почему-то не видя, еще не понимая, что той давно нет в комнате.

Ночью Илье не спалось. В окно домика Макарьевны глядела ущербная луна, на полу лежали полосы серого света, за печью копошились мыши. Рядом сопел Кузьма. Измученная безумным днем Варька заснула еще два часа назад — прямо за неубранным столом, сжимая в руке тряпку. Илье пришлось на руках отнести ее на большую кровать Макарьевны. Конечно, и думать было нечего о том, чтобы пойти растолкать сестру и, как привык, вывалить ей все то, что творилось в голове. Илья с завистью покосился на безмятежно похрапывающего Кузьму, встал и начал одеваться.

На дворе захватило дух от холода. Тронутая заморозком трава серебрилась в лунном свете, смутно белели перекладины ворот. Илья передернул плечами, запрокинул голову, рассматривая звезды. Не спеша прошелся по темному двору. В который раз подумал о лошадях, дожидающихся его на Серпуховской заставе, встревожился — напоили ли? Всыпали ли корма? Перекрестили ли дверь конюшни на ночь? Кто будет думать о чужой скотине…

Внезапно совсем рядом послышался негромкий смех, разговор. Илья изумленно осмотрелся. Подойдя к воротам, выглянул на пустую, темную Живодерку. Никого не увидев, поднял голову и только сейчас заметил свет в мезонине Большого дома. В желтом квадрате окна мелькнула тень. С минуту Илья смотрел на нее. Затем подошел к большой ветле, ухватился за нижний сук дерева, раскачался, забрался в развилку. Цепляясь за ветки, поднялся выше — и замер. Сквозь черное переплетение сучьев было отчетливо видно, как в мезонине отдергивается занавеска и открывается окно. Еще слышней стали голоса.

— Стеша, смотри, какая луна! Да встань, встань! — Настя, смеясь, тащила к окну упирающуюся Стешку. Она была в том же белом платье, распущенные волосы падали на грудь и плечи.

Илья невольно всем телом подался вперед, ближе к окну.

— Настька, да отвяжись ты! — в окне появилось недовольное лицо Стешки. Она протяжно зевнула на луну. — Ночь-полночь, спать давно пора.

— А мне не хочется! И знаешь что — давай гитару…

— Не дам! — отрезала Стешка. — Весь дом спит давно, ты одна колобродишь.

Она отошла в глубь комнаты, и теперь до Ильи доносилось лишь ее невнятное бурчание. Настя с улыбкой слушала ее, стоя у окна. Вцепившись в шершавую, влажную ветку, Илья жадно смотрел в ее лицо.

Внезапно Стешка бросила какую-то фразу, и Настя нахмурилась. Пожав плечами, бросила:

— Дура.

— Чего «дура»? — Стешка снова появилась в окне, Илья отчетливо видел ее вороний профиль. — Разве таких в хор берут? Эта Варька совсем петь не умеет, два раза такого петуха дала! А на кого похожа? И зачем она Якову Васильичу сдалась — не знаю. Господ пугать?

«Ах ты, выдра… На себя бы посмотрела!» — выругался про себя Илья.

— А этот… как его… Смоляко… Ну да, спел хорошо… Хотя и лучше можно. Ты его лицо видала? Сатана! И взгляд волчий! Как встал, как зыркнул по сторонам — я чуть баранкой не подавилась! Да господа его спьяну за черта примут! И что у Якова Васильича в голове — зарежь, не пойму.

— Да уж побольше, чем у тебя! — с досадой сказала Настя. Помолчав, снова улыбнулась. — Как же это было? А, Стеша? «Ай, пропадаю я, хорошая моя!..»

Она напела вполсилы, мягко, едва коснувшись высокой ноты, но у Ильи по спине проползла дрожь. Судорожно вздохнув, он прикрыл глаза, облизал пересохшие губы. Вот он — голос… Куда Варьке!

— С ума сошла?! — завопила Стешка. — Ночь на дворе, перебудишь всех! Закрой окно, лихоманку схватишь, что за горе мне с тобой!

— Сейчас…

Настя высунулась в окно почти по пояс, потянувшись за открытой створкой. Илья отшатнулся, сухая ветка с треском сломалась под рукой — и Настя, повернувшись, взглянула прямо на него. Илья замер. От страха вспотела спина под рубахой. Стороной мелькнула мысль о том, что разглядеть его в таких потемках девушка не сможет, ведь луна светит сзади. Не свалиться бы только… Зажмурившись, он всем телом прижался к стволу.

Настя вдруг тихо рассмеялась.

— Кузьма! Ты что там делаешь? Человек ты или галка? Слезай, чаворо, иди спать! — Повисла короткая пауза, а затем девушка воскликнула удивленно, даже чуть испуганно: — Кузьма, это ты?

Илью словно ветром сдуло с развилки. Он съехал по стволу, больно ободрав щеку о жесткую кору дерева, чуть было не дал стрекача к дому, но вовремя сообразил, что в лунном свете будет виден как на ладони, и ничком упал на землю. Сердце бухало так, что хотелось зажать его рукой, и Илья не слышал звуков, доносящихся сверху. Лишь спустя несколько минут он решился поднять голову.

Окно в мезонине погасло, створки были плотно закрыты. На всякий случай Илья подождал немного. Затем поднялся и медленно пошел к дому.

Примечания

10

Мальчик.