Черты искусства

Анастасия Ковалёва, 2021

Черты искусства – как линии на ладони – рассказывают всё о нашей жизни, прошлой и будущей. Это дерзкие рассуждения о любви к себе, ближнему и к целой планете. Это искренняя благодарность за жизнь, преклонение перед героями Второй мировой войны и тихие молитвы о современном человеке.

© Анастасия Ковалёва, 2021

© Интернациональный Союз писателей, 2021

* * *

Я родилась и выросла в Литве, в небольшом городе Висагинасе. С детства влюблена в литературу, особенное место в моём сердце занимает поэзия. Я окончила кафедру рекламного бизнеса, но спустя несколько лет эта профессия для меня перестала быть интересной. Меня потянуло к людям. В 2016 году я три месяца провела в Испании в роли добровольца в дневном центре для особенных детей. Затем я работала в доме престарелых в Англии. Именно этот опыт навсегда останется в моём сердце как работа, приносящая радость. Но, жалея себя, физически слабую девушку, я вновь вернулась в душный офис. Приобрела замечательных друзей и снова поменяла род деятельности. Сейчас я помогаю людям учить русский язык. И, кажется, я нашла себя.

Весь путь со мной была литература. Я писала стихи и некоторые из них публиковала в своих социальных сетях и альманахах родного города. Рассказы, которые вы прочтёте в этой книге, — мои первые. До этого я не решалась дотронуться до прозы.

Рассказы

А за окном зелёный сад

В тишине дома отражающаяся в большом настенном зеркале улица замирала. Распахнутые окна пускали в дом малиновые лучи заката и с юношеской радостью играли ими на стёклах. Лето сияло, бодрило и пахло свежескошенной травой. Маленький дом, который вполне можно было назвать избушкой, помещал в себя большую комнату и кухоньку. В комнате стояли кровать и комод, на кухне — стол, печь и посудный шкаф. Рукомойник, служивший для умывания и мытья посуды одновременно, спрятался за дверью в кухню, он печально свисал над маленькой железной раковиной и гудел при сильном напоре воды.

Одинокий хозяин не имел привычки обрастать добром. Он ломал или терял всё, что, по его мнению, не приносило пользы. На один из дней рождения ему подарили шесть хрустальных бокалов с условием, что он непременно будет угощать дам своего сердца вином. Он улыбнулся, поблагодарил, а на следующий день коробочка с бокалами выпала у него из рук. Подарок звякнул, ударившись об пол, и затих. Несчастные бокалы были выброшены к вечеру, так ни разу и не почувствовав тепло женских губ.

Нашего одинокого хозяина дома звали Игнат. Будучи высоким брюнетом с очаровательной улыбкой, он безумно нравился женщинам. Но по натуре своей Игнат был замкнут и боязлив. И больше всего на свете он боялся того, что явится какая-нибудь Маша или Даша и нарушит гармонию его жизни. Перевесит зеркало, поменяет местами комод и кровать, а в угол поставит какое-нибудь безобразное огромное кресло пёстрого цвета.

Ему нравились женщины, ведь они такие красивые, грациозные и весёлые. Они всегда смеялись над его шутками и были щедры на комплименты. Женщины хитростью добивались его внимания и с гордостью принимали ухаживания. Но любой, даже самый страстный роман заканчивался тогда, когда Игнат находил в своём маленьком доме женский халатик, статуэтку на комоде, сумочку, брошенную в углу, а самое страшное — это тапочки. Тапочки атаковали дом и являлись символом женской победы. Игнат замыкался в себе, чаще молчал, уходил в сарай и проводил там всё свободное время, перечитывая книги. А несчастной, некогда самой любимой женщине доставались тоска и одиночество. Чувства исчезали, и роман заканчивался.

Но долго боролся Игнат со своей натурой. Он пытался и пытался привыкнуть, полюбить по-настоящему, как пишут в тех же книгах. Он внушал себе восхищение этими тапочками, но они шлёпали по его дому, по его полу, по его кухоньке. И звуком своим выживали Игната в сарай. После седьмого романа Игнат сдался и твёрдо решил жить один.

Ему было сорок семь лет, когда врач приговорил его к строгому покою. Все любимые занятия нужно было отменить. Вдруг стало нельзя водить машину, заниматься верховой ездой и работать. По профессии Игнат был журналистом, но трудился организатором городских мероприятий. В его обязанности входило так много! Он создавал декорации, рисовал их, вырезал из дерева, расклеивал и развешивал по залу или площади. Ещё Игнат придумывал сценарий и контролировал все репетиции.

— Что тревожного в моей работе? — удивился Игнат.

— Уговорили, — ответил доктор, — я оставляю вам сценарии и репетиции, но про декорации, тяжёлые и массивные, забудьте.

— Даже про эскизы?

— Игнат, забирайте себе всё, что меньше пяти килограмм, — сдался доктор.

— Это ничтожно мало. Теперь мне по два раза придётся ходить на базар, — он посмотрел в окно и уныло улыбнулся.

— Шутите — это хорошо! Юмор — вот что спасёт вас! Сидите дома, пишите сценарии и рисуйте эскизы. Я уверен, дом культуры не станет возражать против вашего вынужденного графика работы. Вы — уважаемый человек! Вы занимаете эту должность с пятьдесят третьего года!

— Да, и город никогда не забудет, как с портрета Сталина упала чёрная ленточка, которую я прикрепил, — оба засмеялись.

— Тогда вас спасла малышка, которая закричала: «Сталин жив!»

— Хм, а может, именно это я и имел в виду.

— Хитро! Но прошу вас, не огорчайтесь! И с пороком сердца люди живут долго и счастливо. Вот только я переживаю за вашу кровь. Как бы не случилось инсульта. Даю вам направление в областную больницу. Там сделают анализ. А сейчас, прошу вас, только покой.

Игнат зашёл к себе домой и решил натаскать воды, прежде чем непоколебимый покой и скука отберут у него возможность поднимать тяжести. Натаскал. Сердце сильно забилось. Ощущать своё сердце не только в ночной тишине, но и в дневном движении Игнат начал совсем недавно, отчего и обратился к врачу. Немного закружилась голова, дыхание сбилось, и язык онемел. Он поспешил к своей аккуратно застеленной постели и лёг поверх покрывала. И моментально впал в небытие.

Игнат пришёл в себя глубокой ночью, когда всё тело покрылось мурашками от холода. «Надо лечь под одеяло», — подумал Игнат. Но оказалось, что ни руки, ни ноги совершенно его не слушаются! Они молчат. Лежат неподвижно, как у куклы, и ни единый импульс не попадает в них. «О Боже! — мысленно закричал он. — Что случилось?» Игнат снова и снова пытался пошевелиться, приподнять или повернуть голову, издать хотя бы какой-нибудь звук, лёгкое «А» или в лучшем случае целое слово «Помогите!». Но тело отказывалось, оно не слышало его желаний, оно лежало неподвижно, безжизненно, и всё, что соединяло сознание Игната с его телом, — это ощущение холода. Такого сильного страха он не испытывал никогда! Сердце снова забилось с силой церковного колокола, и глаза наполнились слезами.

Долго он лежал, боролся с пленом собственного тела и боялся смерти. Долго он плакал, мысленно звал на помощь, мысленно жалел себя и ругал за то, что ослушался врача и поднял эти тяжёлые вёдра! Ругал и жалел. Долго. А потом, совсем обессиленный, уснул.

Глубокий сон успокоил ритм сердца. Подсознание выдавало размытые сюжеты из детства. Ему приснилась бабушка, которая когда-то жила в этом доме. Она всё время что-то пекла, и аромат выпечки наполнял весь дом и плыл через окно до самой улицы. Это был хороший сон, и, если бы не яркие лучи утреннего солнца, Игнат проспал бы так до обеда.

Он снова попытался пошевелиться, но безуспешно. На этот раз Игнат решил не паниковать. Нужно было придумать, как позвать на помощь. «Окно открыто! — подумал он. — Надо попытаться хотя бы промычать!» Но язык был неподвижен, и губы никак не открывались. Они склеились и горели. Игнат остро почувствовал жажду, и его положение стало ещё более мучительным.

Он сдался. Закрыл глаза и приготовился к смерти. Но она никак не наступала.

«Приди, — мысленно призывал он её, — я жалок, не мучай меня. Я сдаюсь».

Тишина в ответ.

Состояние небытия, отрешение от мира. Не сон и не явь. Пустое сознание, без слов и лиц, без воспоминаний.

Но померещилась ему Любочка. Неожиданно, как из тумана. Она села рядом с ним на кровать и улыбнулась.

— Я мёртв? — без звука произнёс он.

— Нет, — тихо отвечала она.

— Любочка, я люблю тебя!

— Я знаю.

Первая любовь никогда не забывается. И сейчас, в предсмертном состоянии, она вспомнилась. Вспомнилась с радостью и теплом.

Игнат показался себе семнадцатилетним, горячим и амбициозным юношей. Как и многие дети войны, Игнат был из неполной семьи. От отца остались тёплые воспоминания и посмертная медаль Героя Советского Союза. Он смотрел на неё каждый день и представлял себе отца-героя. Отцабогатыря! Поэтому всеми силами старался походить на него. Игнат был лучшим спортсменом в школе, выступал на соревнованиях по бегу и плаванию, помимо этого, учился на одни пятёрки и прекрасно пел. Да, однажды мама рассказала, как хорошо пел его отец и даже пробовал сам сочинять музыку на аккордеоне. На следующий же день Игнат начал усердно заниматься музыкой. Его ставили в пример мальчишкам из младших классов. Он и сам восхищался собой. Для того чтобы стать идеальным советским юношей, ему не хватало только одного — влюбиться в хорошую девушку, такую же восхитительную, как и он сам.

В пустом доме напротив поселились молодой хирург Николай с младшей сестрой Любочкой. У них часто бывали шумные компании, они слушали патефон и пели песни. Много смеялись. Звонче всех смеялась Любочка. Но Игнат не сразу расслышал её голос в шуме чужих разговоров. Он немного злился на Николая, мол, слишком уж это просто — проводить выходные с друзьями, а ты попробуй провести их с книгой в руке!

Мнение его изменилось только тогда, когда он встретил Любочку. Черноволосая, со жгучими карими глазами, она шла из школы, прыгая между луж.

— Вы мой сосед? — первой заговорила она.

— Да, — Игнат поторопился к дому. Он не ожидал этой встречи, оттого сильно испугался, будто по дороге из школы ему встретилась не девушка, а тигр.

— Да стойте вы! — она ухватила его за рукав. — Давайте знакомиться. Я Любочка, ну, Любовь, конечно, но все зовут меня Любочка, даже учителя!

— Игнат, — он улыбнулся, и страх прошёл. Слишком проста и наивна была эта девочка, чтобы бояться.

С тех пор в школу и из школы они ходили вместе. Любочка много говорила, рассказывала Игнату об их жизни с братом.

— Коля никак не найдёт своего дома. Его всё время куда-то отправляют, а он и рад! Знаешь, а ведь это уже третий город за два года! Коля ждёт, когда я вырасту. Тогда он сможет по своей инициативе путешествовать по Союзу, общаться с хирургами из разных городов, республик, а потом он мечтает обосноваться в какой-нибудь глуши, где, к слову, тоже нужны доктора, и будет писать там диссертацию.

— А ты?

— А я не знаю, наверное, выйду замуж.

— Разве твой брат не хочет, чтобы ты стала врачом, как он? — удивился Игнат.

— Пока он хочет, чтобы я выросла. О другом разговоров не было.

Голос её был несколько печальным. Игнат чувствовал, что грусть эта не из-за равнодушия брата, а из-за безразличия к себе. И не обуза она, и не подруга жизни, и не человек вовсе. Что-то, что готовит Николая к великим подвигам, даёт ему время на раздумья и мечты.

Игнату тут же захотелось взять её замуж! И он пообещал Любочке, что, как только она достигнет совершеннолетия, они поженятся!

С тех пор они общались иначе, будто уже женаты. Но без телесной близости, конечно. Игнат берёг Любочку для самого себя. Когда у Николая собирались друзья, Игнат с важным видом забирал её к себе домой. Да и мама Игната начала привязываться к девочке. Всё было волшебно, пока они снова не уехали. Он не знал, куда писать, адрес ещё не был известен, и Любочка обещала написать сама, как они обустроятся.

Написала через полгода: «Мне восемнадцать. Брат выдаёт меня замуж за местного анестезиолога, хорошего врача. Он немного старше меня, но всё ещё молод и обещает мне спокойную семейную жизнь. Я всегда буду помнить тебя, Игнат! Иногда я тайком смотрю на твою фотографию и не понимаю своего чувства, любовь ли это? Наверное, нет, раз я так шустро согласилась выйти замуж за другого. А ещё после школы я решила поступить в техникум, на повара. В доме счастливой семьи должен стоять аромат свежей выпечки. Желаю тебе счастья!

P. S. Фотография всегда со мной».

Лёжа неподвижно, он представил её в окружении детей и любящего мужа — почему-то с усами. Он почувствовал её радость и улыбнулся. Она улыбнулась ему в ответ и исчезла.

Затем пришла мать. Она села на колени, сложила худые белые руки на мятый край кровати и опустила на них седую голову. Ох! Как же она гордилась им. Всю жизнь гордилась! Ни одна мать на свете так не гордилась, не восхищалась своим ребёнком. Да, он был одинок, но она называла это самостоятельностью. «Мой сын полноценен, — говорила она любопытным родственникам и друзьям, — ему не нужна вторая половина». Конечно, ей хотелось внуков, и Игнат видел это. Видел, как мама смотрит на проходящих мимо малышей, как она счастлива, когда к ним приходят гости с детьми. Соседи всегда могли оставить с ней ребёнка, а сами уйти в кино или ресторан. Игнат не задумывался об этом, просто помечал в голове, как факт.

Сейчас, неподвижно лёжа на кровати, он смотрел на свою маму, пришедшую из параллельного мира, созданную из эфира и энергии воспоминаний. «Это шанс», — подумал он и мысленно произнёс: «Прости, что я тебя разочаровал». Мама улыбнулась в ответ и качнула прозрачной головой. Она не исчезала, смотрела голубыми прозрачными глазами с тоской и любовью, не шевелясь и не дыша. Игнат устал наблюдать её призрак и впал в небытие, в далёкие дали детства и юности, где мама была живой, согревающей и болтливой.

— Игнаша, — она звала его ласково, — домой!

Он бежал из сада с полной охапкой яблок, высыпал их на стол и торжественно произносил:

— Давай печь пироги!

Игнат обожал помогать маме. В этом он чувствовал своё предназначение, миссию настоящего мужчины. Он представлял, что и отец, если бы вернулся с войны, пёк бы с ними, ведь это так естественно — всё делать вместе!

Такой он помнил свою маму, весёлой и жизнерадостной. Ей не приходилось отчитывать сына, читать ему морали и лекции о хорошем поведении, ей повезло — он был рождён мужчиной. И пока в нём не проявился этот необъяснимый страх серьёзных отношений с женщиной, она мечтала о том, что будет у Игната большая семья, трое или даже четверо детей и жена, умница и красавица, с которой они непременно станут лучшими подругами. Эти мечты не были ведомы Игнату, пока однажды он не нашёл коробку с письмами. Он многократно пытался подавить это воспоминание, ведь оно портило образ мамы, для которой существовал только её сын, а отец был где-то далеко в памяти. И сейчас, в оцепенении, его будто парализовала и мысль. И он снова очутился в тёмной материнской спальне.

Он знал, что мама хранит отцовские письма с фронта, но его никогда не тянуло к ним. И вот в день, когда ему исполнилось восемнадцать лет, Игнат всё-таки решил с ними ознакомиться. Он представлял это как общение с отцом, хотя и не поддавался мистике, просто было интересно. Вечером после чаепития по случаю дня рождения все гости разошлись, а мама вызвалась проводить свою подругу до дома. Игнат воспользовался ситуацией и начал искать эту тайную коробочку с письмами. После он тысячу раз задавал себе вопрос: «Почему я просто не попросил их у матери? Она дала бы мне только письма отца, и это было бы очень хорошо». Он нашёл коробку, открыл. Писем оказалось очень много, он высыпал их и взял первое попавшееся. И начал читать:

«Василий, мой не умирающий, мой вечный друг. Я так скучаю, что если бы не твои письма, то давно бы сошла с ума от воспоминаний, душащих меня своей несбыточностью. За окном вместо яблоневого сада мне мерещится берёзовая роща, в которой мы гуляли, вместо колодца — весенний звонкий ручей, из которого мы пили, черпая холодную воду ладонями. Всё так явно, так близко и такое ненастоящее. Спасибо, что оставил мне сына. Спасибо, что мы долго не могли иметь детей и Игнат родился так поздно, так поздно и так хорошо! Ему не пришлось идти на войну, и теперь он, как твоё воплощение, всегда рядом. Он познает любовь, такую же большую, какой была наша, какой наша существует. Он очень хорошо учится и невероятно, потрясающе рисует! Он волшебный художник, и его ждёт большое будущее. Он играет на гитаре и аккордеоне, как и ты. Подражает тебе во всём, может, ты и ему снишься? Рассказываешь, как правильно, а как нет? Мне не приходится воспитывать его, он и так воспитан. Может быть, тобой? Да, да! Это точно так! Я не верю, что бессмертная душа так торопится в своё бессмертие, в рай, ад, покой… что там у вас ещё? Куда ей торопиться? Разве не лучше остаться среди людей, пока бьются любящие её сердца? Я буду жить до глубокой старости, чтобы и ты мог видеть, как с каждым днём наш сын становится всё счастливее и мудрее. Будь рядом. Твоя любимая жена».

Прочитав это письмо, Игнат откинулся на спинку стула и заплакал. Он не мог объяснить своих слёз, было ли ему жаль несчастную маму-вдову или письмо получилось невероятно трогательным. «Нужно всё-таки прочитать письма отца», — подумал он. Но рука, потянувшись за смятым бумажным треугольником, рухнула на стол, и он почувствовал слабость и головокружение. Сложив все письма назад в коробочку, Игнат вышел из маминой тёмной комнаты, так и не «познакомившись» с отцом.

Игнат действительно был поздним ребёнком, единственным, долгожданным. Он слабо помнил отца, но это никогда не мешало ему рисовать себе образ отца-героя. И теперь Игнат понимал, почему это происходило: он стал замечать, что мама часто говорит об отце как о каком-то невероятно великом человеке. Она рассказывает, как он отогнал большую озлобленную собаку — без палки, а так, словами и строгим взглядом. Рассказывает, каким он был талантливым, как виртуозно он играл на музыкальных инструментах и как быстро запоминал любимые стихи, каким он был спортсменом-чемпионом, как он быстро бегал и плавал, точно рыба, против быстрого течения реки.

Поначалу после прочтения письма Игнат смотрел на маму с жалостью. Ей не удалось оправиться после смерти любимого человека. И замуж, видимо, она больше не вышла не из-за Игната, чтобы посвятить всю себя сыну (как он с гордостью себе воображал), а из-за погибшего мужа, которого она ждёт, которому пишет письма и который, по её мнению, вот-вот вернётся с войны. Образ сильной независимой женщины был порушен. Но ненадолго. Игнат уехал учиться в другой город, и такие же нежные и трогательные письма мама стала писать ему. Он снова почувствовал себя героем, вернее сыном героя, который достоин любви этой женщины не меньше, чем её погибший муж. Вот только от отца он почему-то себя отделил и старался больше о нём не фантазировать. Теперь он сам, а не по примеру отца, был сильным, умным и талантливым.

Вот и сейчас, когда он не может пошевелить даже мизинцем, отец не приходит к нему. И в уставшем сознании Игната мелькнула мысль: «Может, он и вправду жив?» Мама дожила до глубокой старости, как и обещала своему любимому, умерла совсем недавно. Но пришла сейчас молодая, с весёлым и нежным взглядом. Пришла, побыла немного и исчезла.

Мысли Игната опустели, больше никто не появлялся перед ним, никто не вспоминался. Он улыбнулся: «Наверное, всё», — и уснул. В открытое окно влетел детский задорный смех, Игнат проснулся, приняв его за назойливый шум. Оцепенение не проходило, пошевелиться или издать хотя бы долю звука не удавалось. Он смиренно закрыл глаза и слушал, как играют дети. Он свыкся с чувством голода и жажды, они ощущались так естественно, как дыхание или сонливость. Они были частью организма, и подавлять их совсем не хотелось. Он свыкся с колючим солнцем, бьющим прямо в глаза, и зелёный сад, кивающий ветками у окна, уже не манил, не вызывал желания жить. «Я мертвец с осознанием того, что я — мертвец», — подумал он.

И вдруг в окно, прямо ему на голову, влетел мяч! Футбольный, мягкий и тяжёлый. Он ударил Игната по лицу и отскочил на пол. Игнату показалось, что от этой неожиданности он очнулся, даже дёрнулся, поднял голову или грудь, но его снова прибило к кровати. «Ах, — думал он, — а если дети придут за мячом? Они будут стучать в дверь, и никто им не ответит».

И кто-то действительно объявился там, за дверью. Сначала они крикнули:

— Эй, можно войти? — имелось в виду на сам участок. На молчание они ответили скрипом калитки. Потом еле слышный стук в дверь, затем настойчивей и совсем громкий, исходивший откуда-то снизу, видимо, дети пинали дверь ногой. «Конечно, — вдруг понял Игнат, — футбольный мяч! Настоящий! Это же такая редкость, за ним не грех и незаметно пролезть в квартиру! Ох, хоть бы эти ребята были со мной согласны!» — он тут же обвинил себя в преждевременных надеждах и снова закрыл глаза.

Минут пятнадцать — хотя чем сейчас было время для Игната? Некой эфемерной, совершенно не ощутимой энергией. Оно плыло мимо, в другой жизни. Он не мог сосчитать, сколько прошло с тех пор, как его парализовало. Может, день, а может, с тех пор прошёл только час, и он напрасно так паниковал. Но нет! Он точно помнит ночь.

Игнат предался беседе с самим собой о времени, но его отвлекли. В открытое окно взглянули пытливые детские глаза. Они были лучше солнца, лучше луны и даже лучше глаз родной матери! Они были божественно прекрасны, они были спасением. Мальчик перелез через подоконник, не задев цветка, будто делает так не первый раз, и громко спрыгнул на деревянный пол. Он не сразу увидел Игната, но когда заметил, подойдя к кровати и потянувшись за мячом, смирно лежавшим рядом, он закричал и в ужасе побежал назад к окну. Прыгнул на подоконник, точно кошка, всё-таки разбил цветок и плюхнулся на землю, не меняя тона своего крика.

— Там, там, — заикался он, — бежим!

Но теперь все хотели посмотреть, что там такое. И все вскрикивали, подняв свои солнечные глаза над подоконником.

Дверь рухнула с грохотом. Игнат услышал шаги и зажмурился. Ему что-то кричали — вроде «Вы живы?», но он боялся открыть глаза. Он боялся, что это снова галлюцинация, — и если оно так, пусть, слыша её, он и умрёт. Игнату посветили в глаза фонариком, он зажмурился ещё сильнее.

— Реагирует, — сказал глубокий мужской голос.

Игната грубо перетащили на носилки и понесли.

Он долго не открывал глаз. Кто-то суетился над ним, и вот уже мужские голоса сменились женскими, а тишина зелёного сада — сначала гулом автомобиля, а потом шумом и холодом больницы, но он не открывал. Открыл только тогда, когда наконец-то ощутил кончики своих пальцев. Как же прекрасны эти ощущения!

— Вам больно? — спросил врач, висевший над ним, как погремушка над люлькой. Говорить ещё не получалось.

— Сейчас, сейчас! — врач достал шприц, выдавил из него воздух, и Игнат почувствовал наркоз. Это точно был наркоз, а не смерть или обморок, вызванный изнеможением и голодом. Всё-таки есть тонкие различия между погружениями в сон.

Когда Игнат пришёл в себя, он покачал головой из стороны в сторону и почувствовал боль и счастье одновременно. Руки ещё поддавались слабо, ноги тоже, но ощущение жизни в них было. Просто слабость. Медсестра подала ему воды.

— Пейте, трудно?

Он покачал головой, мол, нет. Но всё-таки поперхнулся.

— Вы, наверное, очень голодны. Сегодня я попробую покормить вас супом, — она поправляла подушку, одеяло, снова налила воды в стаканчик и оставила его на тумбе. — О диагнозе потом. Завтра утром придёт врач и всё вам расскажет. А я просто облегчу вам пребывание в больнице, — она была болтлива.

«Как мама», — подумал Игнат и тут же обратил внимание на горящие чёрные глаза медсестры — они напомнили ему Любушку.

— Я знаю вас, — медсестра прервала его размышления, — вы наш художник-декоратор. Вы очень талантливый, и, хотя я ничего не понимаю в творчестве, мне нравится смотреть на ваши работы. На ваши декорации… поверьте, даже больше, чем на сам спектакль!

Она улыбнулась. Ей было лет тридцать, морщины прошивали лицо, но юность ещё полноправно жила в её голосе, разговоре, в её характере и настроении. Медсестра села на край его койки, стыдливо опустила глаза и тихо сказала:

— Игнат Васильевич, мне неловко, но обещайте, что, когда поправитесь, научите меня рисовать. Знаете ли, мечта детства!

Он кивнул глазами.

— А вы обязательно поправитесь! Потому что операция прошла успешно!

Игнат выдохнул один звук, потом второй, она оставалась рядом и слушала. Чёрные кудряшки выныривали из-под белой шапочки. Он собрал все силы и прошептал на одном дыхании:

— А жизнь… — перевёл дух. — Прошла… — опять. — Успешно?

Медсестра улыбнулась и подскочила:

— Этого я не могу сказать вам, я вас плохо знаю. Но пока вы меня ни разу не обидели, — она подмигнула ему, — и жизнь ваша продолжается!

Игнат улыбнулся. По его солнечным морщинам из левого глаза побежала слеза и холодно коснулась уха.

Медсестра встала рядом с койкой, красивая и высокая. Улыбнулась со всей своей добротой и сказала:

— Меня, кстати, Настей зовут.

Воскресший город

Могут ли предметы мыслить и чувствовать? С рождения они познают руки человека, слышат его голос и принимают его тепло. Мы придаём большое значение некоторым вещам, передаём их по наследству, дарим любимым людям и бережём, с трепетом смахивая пыль. Но это крохотные вещи — часы, фотографии, картины. Что же происходит с большими? Например, поезд. Вот он мчится через густой хвойный лес Литвы, пыльный, грязный, согретый могучим далёким солнцем, как на заводе согревался от рук конструкторов. Наверное, обычный поезд никогда бы не почувствовал себя особенным. Но этот, с которого я начну свой рассказ, чувствовал миссию своего существования и знал, насколько он особенный. Ему удалось пережить обстрелы, бомбёжки, дожди и колючие морозы, как немногим поездам. И теперь он везёт измученных войной победителей в их родные города, к любимым семьям и друзьям. Он старается не делать резких поворотов, а лишь слегка качается, убаюкивая своих священных пассажиров.

Поезд слышит их печальные песни, прерывающиеся хриплым кашлем, слушает их удивительные истории и радуется своему счастью — существовать вместе с ними здесь и сейчас. За время войны поезд определённо обрёл душу, ведь он так бережно подкатился к перрону маленькой станции и так осторожно тронулся, когда двое солдат вышли из второго вагона и побрели по тропинке в деревню.

Плотно прижавшись к окну, чтобы не мешать щедрому на звуки гармонисту, ехал мужчина. Трудно было сказать, сколько ему лет. Глаза обрамлены морщинами, через правую щёку проходил неглубокий шрам, а волосы переливались сединой. В печальном взгляде его всё ещё сохранялась молодость. Когда он подтягивал свою правую ногу к левой, было слышно, как деревянный протез скрипел по полу. Поезд подпрыгивал на поворотах, и нога в протезе качалась. «И хорошо», — подумал мужчина и снова подвинул ногу. Она скользила обратно, сумка на коленях мешала поставить её ровно и зафиксировать положение. Конечно, это доставляло некоторое неудобство, но благодаря этим движениям он возвращался в реальность из своих глубоких мыслей.

Его звали Константин. Он ехал до конечной, до Вильнюса. Мечтал и боялся увидеть родной город. Уснуть в вагоне было невозможно, но и подпевать песне, слова которой невольно шевелили губы, он не мог.

Константин смотрел в окно поезда и не узнавал предместья родного города. Даже тёплое лето не принесло сожжённым лесам привычной зелени. Хотя на некоторых поваленных деревьях вовсю сияли зелёная листва и цветы. В своей голове Константин провёл аналогию: «Природа побеждает любое разрушение!», но обрадоваться такому суждению не хватило сил.

Он чувствовал себя бесконечно усталым. Казалось, что даже там, на фронте в окопе, он был живее и веселее, чем здесь — в поезде по дороге домой. Его раздражали жажда, голод и духота в вагоне. Но больше всего, как порождающее всё негодование, раздражали письма в кармане, которых с сорок первого года и до августа сорок четвёртого накопилось только четыре. Четыре письма за первые полгода, а потом — тишина.

На фронте ему не нужно было искать поводы отвлечься от тягостных мыслей. Война отвлекала его как могла. А уж она могла! Атака за атакой, сражение за сражением, смерть товарища на его руках — он забыл себя! Он даже не перечитывал полученные письма, казалось, что это чужие, кем-то забытые в шинели, выданной в штабе.

Константин закрыл глаза и вспомнил Митьку. Молодого парня, который с уважением называл его Константин Витальевич. Они лежали рядом во фронтовой операционной. Митьке зашивали живот, а Константину ампутировали израненную, синеющую ногу. Обезболивающего и анестезии не было. Стакан спирта и палка во рту. Митька громко стонал, а Константин Витальевич выплюнул палку и кричал: «Терпи, Митька, терпи!», пока не потерял сознание.

Митька не стерпел, умер.

И теперь его старший товарищ трясся в душном вагоне по дороге домой и с каждой размашистой нотой гармониста прижимался к стеклу. Он держал перед собой лицо Митьки, боялся отпустить. Но поезд медленно подкатился к перрону и затих. Кто-то в вагоне крикнул: «Ура!» Гармонист сложил всю мелодию в один неприятный звук и подскочил с места. Константин медленно шёл по вагону и плакал от того, что письма в кармане обжигали сердце.

Молодые солдаты помогли ему выйти из поезда. Константин хромал по перрону, помогая себе самодельным костылём. Он ещё не привык к своей новой походке. Его качало, и слегка кружилась голова. Дом был недалеко от вокзала, но Константин предпочёл бы упасть в обморок или даже умереть на месте, лишь бы не видеть пустую комнату, где четыре года назад смеялась его белокурая красавица-жена, а маленький сын Андрюшка мастерил домик из шишек. Теперь Константину Витальевичу вызвать образ Митьки не удавалось, перед глазами стояли жена с сыном и почему-то улыбались. А он хромал по брусчатке и плакал.

Кругом руины. Разрушенные здания выглядели полуживыми. Среди кирпичей и камней, раскиданных во внутренних двориках, зеленела трава и цвели ромашки. Людей было мало, но все, кого встречал Константин, казались счастливыми. Они здоровались с ним, предлагали помощь и спрашивали, почему он плачет. «Рад вернуться домой», — обманывал он прохожих.

В воздухе витал аромат свободы. Вот как она выглядит, долгожданная свобода! Долгожданное освобождение. Люди и печальны, и счастливы одновременно. Они плачут о тех, кто никогда не вернётся домой, и рады, как божественному чуду, каждому вернувшемуся. Если у матери убили сына, она больна горем, но то, что с войны вернулся сын её соседки, исцеляет несчастную женщину. И всё же, если похоронки нет, люди будут ждать. Ребёнок родителей, жена мужа, а мать сына. И это ожидание растянется на многие годы вперёд.

Конец ознакомительного фрагмента.