Огненный поток

Амитав Гош, 2015

Финальная часть “Ибисовой трилогии” (две первые книги – “Маковое море” и “Дымная река”). 1839 год, напряженность между Китаем и Британией стремительно нарастает. Китай не желает, чтобы чужеземцы превратили его в гигантский рынок индийского опиума. Теряя огромные доходы, британские колониалисты начинают войну. К китайскому Кантону стягивается британско-индийская армада. В числе прочих судов и шхуна “Ибис”, с которой так или иначе связаны судьбы всех героев. Среди них сипай Кесри Сингх, возглавляющий отряд индийских солдат; молодой моряк Захарий Рейд, мечтающий о богатстве и славе; Ширин Моди, вдова купца-парса, направляющаяся в Китай, чтобы вернуть потерянное богатство мужа; юная француженка Полетт, которая пошла по стопам своего отца, ученого-ботаника; бывший раджа Нил, пытающийся обрести в Кантоне покой… Заключительная книга трилогии расскажет, что случилось с героями “Макового моря” и “Дымной реки”. Их драматичные судьбы разворачиваются на фоне не менее драматичной большой Истории, складываясь в огромное и пестрое многофигурное полотно. В 2015 году роман “Огненный поток” стал лауреатом Crossword Book Award, самой авторитетной литературной премии Индии.

Глава 5

Очень скоро Кесри понял, что полк — вотчина Бхиро Сингха и его клана. За декоративным армейским фасадом скрывалась иная властная структура со своей иерархией и подданными. Английские офицеры не только мирились с таким положением дел, но даже его поощряли, поскольку сия группа обеспечивала новыми рекрутами вкупе с информацией о солдатах.

Кесри, не входившему в упомянутый клан, пришлось искать иные пути ознакомления с полковым закулисьем, и он обратился к богатому, но весьма необычному кладезю знаний — нищему аскету, повсюду следовавшему за воинской частью.

С головы до ног обсыпанный пеплом, Пагла-баба был худ и долговяз, его огромные корявые конечности напоминали обожженный на огне бамбук, а собранные в толстый узел космы смотрелись тюрбаном. На марше он, закинув за спину свои пожитки — скатанную циновку, три обточенные по краям тарелки и медную флягу, ничем не отличавшуюся от солдатской, — шел в хвосте колонны. Иногда, по требованию английских офицеров, аскет обматывал чресла тряпицей, но, дождавшись ухода командиров, тотчас вздергивал ткань, и она уже ничего не прикрывала. “Мое одеяние — пепел”, — говаривал он, щедро присыпая свое хозяйство золой.

Англичане его терпеть не могли, но не только потому, что он злорадно заставлял их краснеть, выставляя напоказ внушительное мужское достоинство, их злило и обескураживало его влияние на солдат. Для отправления религиозных нужд, неустанно твердили командиры, в каждом подразделении есть брамин и мулла, которые числятся на военной службе наравне с англиканскими капелланами, исповедовавшими офицеров, и католическими священниками, заботившимися о барабанщиках и флейтистах (в массе своей евразийцах-христианах, в армию попавших из сиротских приютов и богаделен).

Англичане не понимали, почему при столь широком выборе уважаемых священнослужителей сипаи отдают предпочтение голому прощелыге, который не удосужится надеть хотя бы ланготу, но выпячивает свое орудие, словно изготовясь к артобстрелу.

Им было невдомек, что брамины и муллы хороши для официальных обрядов, но когда дело касается личного — надежды и страха, печали и доверия, — сипаям нужны иные связники с небесами. Аскеты вроде Паглы были не только священниками, но воителями и понимали солдатскую службу, как никакой брамин или мауляна^[38] никогда не поймет. Они давали не одно лишь духовное напутствие, но и практический совет. В бою сипаи больше полагались на защиту амулетов, полученных от факиров и садху, нежели на благословение браминов и имамов.

Кроме того, аскеты, располагавшие огромной сетью единоверцев, были обо всем чрезвычайно хорошо осведомлены и порой владели данными, каких не имела даже армейская разведка. Вот потому-то в Бенгалии редкая воинская часть обходилась без отшельника в своем лагере, и никого не волновало, какую религию исповедуют голые люди, называвшие себя святыми суфиями. Все это досаждало англичанам, желавшим, чтобы все сидели строго на отведенных местах, а индусы и мусульмане — в своих норках.

Кесри повезло — без всяких усилий он оказался в ближнем кругу аскета. Так вышло, что Пагла-баба не раз бывал на ежегодных ярмарках в Наянпуре. Обладая феноменальной памятью на имена и лица, он узнал Кесри и с первых дней его службы озаботился благополучием случайного знакомца, а тот, в свою очередь, угадал в аскете, потешавшемся над браминами, капелланами и унылым соблюдением церковных правил и обрядов, родственную душу.

Именно Пагла-баба подсказал способ, как продвинуться по службе, не пресмыкаясь перед Бхиро Сингхом и его кланом: добровольцем отбыть в заморскую командировку. Таких сипаев, поведал он, офицеры берут на особую заметку, ибо в туземном полку нелегко отыскать “балантёров”, согласных на путешествие по воде. Бенгальские солдаты, выходцы из глубинки вроде Бихара и Авадха, не желали пересекать океан: одни боялись потерять касту, других отпугивали дополнительные траты, неудобства и опасность. Вот почему в бенгальской армии заморские экспедиции собирали в основном из добровольцев — в прошлом принудительное формирование отрядов вызывало недовольства, и теперь живую силу для зарубежных походов поставляла, главным образом, мадрасская армия.

— Йех джати-пати ки бат саб баквас хаелба, все эти разговоры о потере касты — чушь собачья, — проскрипел Пагла-баба. — Стоит посулить походное довольствие, и уроженцы Бихара опрометью бегут записываться. Та же история, когда речь о наградных. Не страшно, что они пересекут Черную воду, — потом оплатят короткий обряд очищения, и все дела. Всякий сипай, учуяв золотишко, откликнется на призыв в добровольцы. Но вот если ты запишешься даром, англичане наверняка тебя приметят.

Кесри стал бы волонтером тотчас, однако возможность представилась далеко не сразу. Но вот однажды командир части объявил о наборе добровольцев для усиления английского гарнизона на границе с Бирмой. Гарнизон располагался на острове Шапури в устье реки Наф, отделявшей бенгальские владения Ост-Индской компании от бирманской провинции Аракан. До острова в сотнях миль от Калькутты предстояло добираться морем, но поскольку гарнизонная служба считалась обычным караулом, походное довольствие, наградные и прочие выплаты не предусматривались.

Не мешкая, Кесри внес свое имя в лист добровольцев, полагая, что в отсутствие финансовых стимулов он один из всего батальона пожелал отправиться в командировку. Но вот наконец вывесили окончательный список, и оказалось, что Хукам Сингх, польстившись на обещание очередного чина найка, тоже записался волонтером; мало того, они с Кесри попали в один взвод.

Когда прибыли на остров, добровольцы, все до единого, пожалели о своем решении. Застава притулилась на песчаном пятачке, со всех сторон окруженном джунглями, топями и водой, а на другом берегу реки Наф уже собиралось бирманское войско с явно недружественными намерениями.

Кесри не пришлось долго ждать, чтоб отведать вкус первого боя. Его рота была в патруле, когда из засады ее атаковал отряд бирманских лазутчиков. Сипаи успели дать всего один залп, а потом уже в рукопашной скрестили свои штыки с пиками и тесаками бирманцев.

На Кесри мчался боец с устрашающе истатуированным лицом и огромной сверкающей саблей. Отработанным движением Кесри припал на колено и отвел ружье назад, изготовившись к выпаду. Удар его вышел на загляденье. Противник, явно не ожидавший атаки на таком расстоянии, был застигнут врасплох — штык, прошедший меж ребер, угодил ему точно в сердце.

Кесри впервые убил человека. Истатуированное лицо было так близко, что он видел, как меркнет свет в глазах убитого. Через миг глаза его остекленели, а он все валился вперед, на Кесри, который рванул ружье, пытаясь высвободить штык, застрявший меж ребер мертвеца. Труп дернулся, кровавая слюна, сочившаяся из мертвого рта, попала на лицо Кесри, и он запаниковал, поняв, что штык засел накрепко.

Боковым зрением Кесри заметил приближавшегося к нему другого бойца со вскинутым тесаком и вновь безуспешно рванул ружье. Проткнутый мертвец, чьи глаза невидяще смотрели на Кесри, не желал расстаться с орудием своего убийства.

Времени на новую попытку высвободить штык уже не было, оставалось только использовать труп как щит. Борцовским приемом Кесри вздернул мертвеца на ноги и прикрылся им от летящего вниз тесака.

Приняв на себя рубящий удар, покойник его ослабил, но отразил не полностью. Кесри опрокинулся навзничь и, увидев кровь, забрызгавшую лицо мертвеца, понял, что и сам ранен.

Бирманец вновь атаковал придавленного трупом врага, и Кесри, приподняв насаженного на штык мертвеца, опять закрылся им от разящего удара.

Но и теперь клинок рассек ему руку, скользнув по амулету, подаренному Паглой-баба. Однако после удара штык вдруг выскочил из западни. Лежа под мертвецом, Кесри изготовился к атаке. Дождавшись, когда боец приблизится вплотную, он ткнул штыком, пропущенным между рукой и боком трупа. Удар, направленный в живот, достиг цели — второй мертвец рухнул на первого, вышибив дух из своего убийцы, который, уже теряя сознание, услышал крик Хукам Сингха: “Вставай, чего разлегся!”

Раненого Кесри срочно эвакуировали в Индию. В госпитале он дал себе слово: когда сам станет обучать рекрутов штыковому бою, велит им всегда целить в мягкий живот противника, чтоб клинок, не дай бог, не застрял меж ребер.

Он еще залечивал раны, когда из дома пришло письмо, братом Бхимом продиктованное писцу.

Все это время Кесри регулярно посылал домой деньги, пользуясь оказией в лице сипаев-отпускников и через них же получая вести от родных. Он знал, что после его бегства брат остался в семье и начал землепашествовать.

Пора бы тебе наведаться в родные края, писал Бхим, отец тебя простил и очень хочет повидаться, чему есть целый ряд причин. Во-первых, родитель затеял тяжбу из-за земельного надела, и английский судья скорее решит дело в его пользу, увидев Кесри в форме сипая Ост-Индской компании. Во-вторых, для него, Кесри, получено превосходное брачное предложение от семейства богатых помещиков-тхакуров^[39]. Братья невесты тоже служат в армии компании, так что это по всем статьям хорошая партия.

В заключение Бхим писал, что и ему не терпится увидеть старшего брата связанным узами брака, дабы открылась возможность задуматься о собственном супружестве.

Кесри отнюдь не спешил с женитьбой и хотел, по примеру многих сипаев, отложить это дело до окончания службы. Однако он горячо желал наладить отношения с родителями, а потому взял четырехмесячный отпуск и поехал домой.

Кесри был удивлен ажиотажем, вызванным его приездом на родину. Оказалось, в Наянпуре он стал довольно заметной фигурой. Деньги, что он присылал, обеспечили его родных достатком и позволили им совершать пуджи в местных храмах. На заказанный его семьей обряд прайашчитта по снятию скверны от заморских путешествий собралась вся деревня. А когда он появился в суде, английский служитель Фемиды, окинув сипая внимательным взглядом, и впрямь решил дело в пользу его отца.

Что касаемо женитьбы, родные быстро отмели все имевшиеся сомнения. За невестой давали такое богатое приданое, что об отказе не могло быть речи при всем желании, которое, впрочем, и не возникло, поскольку суженая была пухленькая, светлоликая и очень милая, да к тому же прекрасно ладила с матерью и сестрами жениха, особенно с Дити, души в ней не чаявшей. Кесри тотчас понял, что с выбором семья не промахнулась, и приготовился на совесть исполнять все супружеские обязанности. Свадьба стала грандиозным торжеством с сотнями гостей. Новые родичи обладали большими связями, и потому на бракосочетание прибыли заминдары со всей округи и мукхии, старосты окрестных деревень.

Все складывалось так хорошо, что Кесри даже задумался, а не оставить ли ему службу и осесть дома. Но пара месяцев в роли главы новоиспеченной семьи развеяли его сомнения. Он вдруг понял, что скучает по упорядоченности военной жизни с ее четкими установлениями, когда есть, спать и мыться, по веселому братству сипаев и своей квартирке, где всё под рукой и на своем месте, по чисто выметенным ровным дорожкам военного городка, после которых улочки родной деревни казались кривыми и грязными.

Через месяц-другой семейной жизни даже угнетающая воинская иерархия выглядела сносной. По крайней мере, там знаешь точно, кто чего стоит, а противостоять маленьким тиранам в виде найков и хавильдаров не сложнее, чем пререкаться с отцом. И потом, удовольствие от постельных утех с Гулаби несравнимо выше того, каким одаривало супружеское ложе.

Но даже если б Кесри надумал остаться, ему бы вряд ли удалось исполнить свое желание. Домашние уже привыкли к его деньгам, и каждый из них по-своему наслаждался близким родством с человеком, который носит военную форму власти, внушавшей все больший страх и уважение. Мало того, к концу отпуска Кесри заметил, что все родичи, кроме Дити, подустали от его гостевания. Оказалось, что после его бегства из дома жизнь семьи вовсе не остановилась, но вошла в новое русло, и теперешний визит блудного сына, поначалу желанный, постепенно превратился в порог, мешавший плавному течению вод.

Любопытно, что все это придало горестной остроты прощанию: казалось, родные оплакивают не только разлуку с Кесри, но и свою готовность принять ее как неизбежность.

Чуть позже семья сообщила Кесри, что его жена ждет ребенка, а через положенный срок прибыло и письмо с известием о рождении мальчика, которого нарекли Шанкаром Сингхом.

В то время полк стоял в городе Ранчи. Кесри истратил недельное жалованье на сласти, которыми угостил всех сослуживцев.

В четверг утром, точно в означенное время, Захарий вышагивал по лужайке Бернэмов: в одной руке ящик с инструментами, в другой аккуратно обернутые бумагой книги.

Занавешенная накидкой служанка в сари встретила его у парадных дверей, а затем лабиринтом лестниц и коридоров подвела к залитой солнцем комнате для рукоделия.

Миссис Бернэм, одетая в строгое платье белого ситца, небрежно спросила, не поднимая головы от вышиванья:

— Что, пришел молотчик? Пусть войдет.

Захарий перешагнул порог, и лишь тогда она взглянула на служанку, застывшую в дверях, и махнула рукой:

— Ступай себе.

Женщина вышла, миссис Бернэм закрыла дверь на щеколду.

— Проходите, мистер Рейд. Времени мало, надо провести его с максимальной пользой.

В центре комнаты возле изящного столика китайской работы (замысловатый золотой узор на черном лаковом фоне) были приготовлены два стула, на столешнице лежала тонкая брошюра.

Миссис Бернэм уселась, жестом предложив Захарию занять место напротив.

— Надеюсь, вы захватили свои инструменты, мистер Рейд?

— Да. — Захарий поставил ящик на стол.

— Я думаю, время от времени вам надо постукивать молотком. Так мы создадим впечатление работы и отведем подозрения тех, кто подслушивает под дверью. Эти туземки, знаете ли, любопытны как макаки. Предосторожность никогда не помешает.

— Конечно, мэм. — Захарий достал молоток и стал легонько постукивать по крышке ящика.

— Я полагаю, вы прочли и усвоили историю о злосчастном пастухе, изложенную доктором Ришераном?

— Да, мэм. — Захарий сосредоточился на ящике, радуясь предлогу не поднимать глаз.

— Позвольте узнать, каково ваше впечатление?

Захарий сглотнул.

— Чрезвычайно огорчительное, мэм.

Миссис Бернэм мгновенно ухватилась за его слова:

— Ага! Не потому ли, что вы почуяли опасность разделить судьбу того бедолаги?

— Нет, мэм, — тотчас сказал Захарий. — Уверяю вас, мое состояние не столь серьезно.

— Вот как? — В голосе мадам послышалось легкое разочарование. — А что до “Наставления”? Вы прочли внимательно?

— Да, мэм.

Миссис Бернэм открыла ридикюль, достала носовой платок и промокнула лицо. Захарий невольно вскинул голову, но, наткнувшись взглядом на шею мадам, тотчас опустил глаза к ящику и продолжил постукивать молотком по крышке.

— Что ж, мистер Рейд, не будете ли вы так любезны перечислить возможные проявления вашего недуга? Я надеюсь, вы заучили их наизусть?

— Да, мэм. Насколько я помню, в перечень входят головные боли, меланхолия, ипохондрия, приступы истерии, общая слабость, нарушение зрения, слепота, эмфизема легких, нервический кашель, туберкулез, эпилепсия, потеря памяти, умопомешательство, инсульт, нарушение работы печени и почек…

Миссис Бернэм перебила его огорченным возгласом:

— Постойте! Вы забыли неполадки с кишечником!

— Вовсе нет, мэм. Просто не хотел быть… бестактным.

Мадам рассмеялась, и Захарий, подняв взгляд, не мог не заметить алые пятна на ее щеках.

— Ох, мистер Рейд! Будь я неженка, краснеющая при упоминании пирожков из печки, я бы вряд ли обременила себя поиском средства от вашего нездоровья! — Однако яркий румянец противоречил ее словам, и миссис Бернэм, будто желая отвлечься, схватила пяльцы и принялась за вышивание. Игла ее летала. — Прошу вас не щадить мой слух. Сестры-миссионерки, спасающие от греха язычников, и не такое слышат. Если при посещении какаториума у вас возникают сложности, не стесняйтесь в том признаться.

Захарий вновь уткнул взгляд в ящик.

— Нет, мэм, все благополучно.

— Да? — В тоне миссис Бернэм опять проскользнуло разочарование. Она снова медленно промокнула лицо и горло. Взгляд Захария съехал с ящика и застыл на груди мадам, вернуть его обратно удалось лишь огромным усилием воли.

Меж тем миссис Бернэм раскрыла брошюру и указала на абзац, отчеркнутый карандашом:

— Доктор Олгуд любезно ознакомил меня со своей недавней статьей о лечении умственных расстройств и помешательства, вызванных сим недугом. Соблаговолите прочесть вслух помеченный кусок.

Захарий набрал в грудь воздуху и приступил к чтению:

— “Натиск безумия, порожденного онанизмом, можно отсрочить путем своевременного лечения, а именно: пиявки к паху и заднему проходу, клизмы с весьма щадящим раствором карболовой кислоты. В отдельных случаях может потребоваться более интенсивное лечение, как то: пиявки непосредственно к мошонке и перинеуму, введение небольших доз хлористой ртути через катетер в уретру, прижигание сальных желез и мембранозной части мочевого канала, хирургическое вмешательство для удаления поддерживающей связки полового органа…”

Захария прервал вскрик. Миссис Бернэм уронила вышиванье, на кончике ее указательного пальца набухала капелька крови. Мадам сморщилась и спрятала пораненный палец в кулак другой руки.

— О господи, я, кажется, себя проткнула.

Захарий придвинулся чуть ближе, и взгляд его проследовал от уколотого пальца к густо покрасневшей шее миссис Бернэм, затем спустился на ее грудь, целомудренно прикрытую кружевной вставкой, но сейчас вздымавшуюся и опадавшую. Сквозь ажур вставки виднелась крохотная треугольная тень, как будто указующая путь в расселину, ставшую причиной недавнего позора на балу.

Миссис Бернэм удрученно оглядела палец и рассеянно пробормотала:

— Матушка всегда остерегала от того, что протыкает.

Темный треугольник выглядел так соблазнительно, что Захарий, не сводивший с него глаз, вдруг остро почувствовал необходимость притиснуться к столу вплотную. Мимолетное движение это не укрылось от миссис Бернэм. Глянув на пунцового гостя, который как-то странно напрягся и навалился на стол, она все поняла, и с губ ее сорвался придушенный возглас:

— Боже мой, невероятно! — Мадам вскочила на ноги и ошеломленно уставилась на сгоравшего со стыда визави. — Что, опять, мистер Рейд? Отвечайте же!

Захарий свесил голову, не в силах вымолвить ни слова.

Взгляд миссис Бернэм потеплел, став жалостливым, она сочувственно погладила гостя по плечу.

— Бедный вы несчастный! Наверное, и сами не понимаете всю серьезность вашего недуга. Но не отчаивайтесь, я вас не брошу. Мы не сдадимся, и, возможно, вы избежите уготованной вам судьбы.

Миссис Бернэм медленно прошла к двери, отодвинула щеколду и, обернувшись, сказала:

— Пойду обработаю свою дыр… свою ранку. А вы оставайтесь здесь, приходите в себя. Вскоре я пришлю вам новые пособия, вы их изучите, и тогда мы опять встретимся. Прошу вас, мистер Рейд, не покидать комнату до окончания припадка и обретения достойного вида.

В последующие дни Ширин всеми силами старалась изгнать из памяти встречу с Задигом. В целом она преуспела, но бывали минуты, когда слова “Но это правда, биби-джи… у Бахрама есть сын… спросите Вико…” застигали ее врасплох, всплывая в уме, точно пузыри со дна заиленного пруда.

И тогда она бросалась в работу — выхватывала у служанки тряпку и начинала протирать стоявшие на полках сувениры из Китая: кивающих болванчиков, расписные веера, шары из слоновой кости с затейливой резьбой и прочее. Обычно приступ активности заканчивался тем, что она замирала перед застекленным портретом Бахрама, и порой ей казалось, что в знакомых чертах проскальзывает нечто неуловимое глазом. Словно в облаке, в котором все, кроме тебя, различают какой-то образ.

Однако Ширин не видела резона копаться в прошлом. Что толку ворошить жизнь покойного? Всякое новое открытие навлечет еще большее бесчестье на нее и дочерей, и без того уже опозоренных.

А потом вдруг однажды утром слуга доложил, что пришел Вико и хочет с ней поговорить.

— Вико? — Сердце екнуло, Ширин присела на ближайший стул. — Что ему нужно?

— Откуда я знаю? — удивился слуга. — Разве он скажет?

— Да, конечно. Пусть войдет.

Ширин сделала глубокий вдох и, собравшись с силами, сумела встретить гостя радушной улыбкой.

— Кхем чхо, Вико, как поживаешь? — сказала она на гуджарати.

Как всегда, управляющий, смуглый здоровяк, был одет на европейский лад, его светло-бежевый костюм выглядел безукоризненно.

— Благодарю, как вы, биби-джи? — бодро ответил Вико, сверкая большими глазами навыкате.

Широкая улыбка его и учтивость несколько успокоили Ширин.

— Прошу садиться, — сказала она, указав на козетку.

Однако в обществе хозяйки управляющий всегда оставался на ногах, вот и сейчас он покачал головой:

— Нет-нет, биби-джи, я ненадолго, всего один вопрос.

— Слушаю.

— Я бы хотел устроить скромные поминки по вашему покойному мужу. Несмотря на все события, в Бомбее немало тех, кто желал бы почтить память сета.

— Вот как? — Взгляд Ширин метнулся на портрет мужа. — Где намечается поминальная трапеза?

— В моей родной деревне Васай. Я очень надеюсь на ваше участие, без вас все будет не так.

— И когда?

— На следующей неделе, биби-джи.

— Что за спешка?

— Понимаете, я хочу пригласить господина Карабедьяна, друга хозяина, а он скоро отбывает в Коломбо.

Ширин вздрогнула.

— Господин Карабедьян в числе гостей?

— Разумеется, биби-джи. — Вико недоуменно вскинул брови. — Он был лучшим другом сета.

Ширин отвернулась, подыскивая слова для отказа, и вдруг услыхала треск рвущейся материи. Опустив взгляд, она поняла, что безотчетно разодрала свободный край своего сари.

Вико, разумеется, это видел.

— Что случилось, биби-джи? Я вас чем-то огорчил?

Теперь, когда Ширин выдала свое смятение, не было смысла притворяться.

— Послушай, Вико… — Голос ее дрогнул. — Я должна кое о чем тебя спросить… — Глаза ее обратились к портрету на стене, и она чуть слышно прошептала: — Пусть небеса простят меня за то, что я скажу.

— Говорите, биби-джи.

— До меня дошли слухи… о моем муже…

— Какие? — В голосе и взгляде Вико возникла настороженность.

— Говорят, будто на стороне он прижил ребенка, сына. — Ширин пристально посмотрела на управляющего, который, уставившись в пол, мял в руках шляпу. — Но ведь это неправда?

— Конечно, биби-джи, — тотчас ответил Вико. — В том нет ни капли правды.

Говорил он твердо, однако в глаза не смотрел, словно что-то скрывая. Ширин поняла: если сейчас промешкать, истину не узнаешь никогда. Она отринула все сомнения.

— Скажи все как есть, Вико. Я должна знать.

Управляющий не отрывал взгляд от пола, и тогда Ширин встала и подошла к нему.

— Я знаю, ты человек верующий, добрый католик. Прошу тебя присягнуть на распятье, которое ты носишь. Поклянись на кресте, что у моего мужа нет незаконнорожденного сына.

Вико испустил глубокий вздох и попытался что-то сказать, рука его потянулась к висевшему на шее распятью, но потом безвольно упала.

— Не требуйте присяги, биби-джи, — наконец проговорил он. — Я хотел бы избавить вас от излишнего горя, но клятвы дать не могу.

В груди Ширин словно что-то лопнуло. Не вполне сознавая, что делает, она шагнула к стене и сбросила портрет Бахрама на пол.

На шум разбитого стекла сбежались слуги.

— Что с вами, биби-джи, что произошло?

Ответить не было сил, но, к счастью, Вико привычно взял дело в свои руки.

— Случайность, — сказал он небрежно. — У хозяйки закружилась голова. Принесите нюхательную соль, через минуту все будет в порядке.

Ширин легла на кушетку, что придало ситуации достоверность. Потом, раз-другой нюхнув из флакона, она села. Когда подмели осколки, Ширин велела слугам выйти и закрыть дверь.

— Со мной все хорошо, Вико. Теперь скажи, кто мать ребенка.

— Женщина из Кантона, ее звали Чимей.

— Она таваиф, куртизанка? Или уличная девка?

— Нет, биби-джи, вовсе нет. Обычная женщина, лодочница, можно назвать ее прачкой — она обстирывала иноземцев. Сет-джи с ней так и познакомился.

— Сколько лет мальчику? Как его зовут?

— Он уже юноша, ему за двадцать. Сет-джи называл его Фредди, это уменьшительное от Фрам-джи. Еще есть китайское имя и прозвище А-Фатт.

— Где он сейчас? Как он рос? Говори, раз уж я о нем знаю, я хочу знать все.

— Он вырос в Кантоне, его воспитала мать. Сет-джи всегда был щедр к ним, он купил Чимей большую лодку, которую та превратила в харчевню. Дела, кажется, шли хорошо. Несколько лет назад Чимей умерла.

— А Фредди тоже работал в харчевне?

— Да, мальчиком он помогал матери. Но сет-джи хотел дать ему хорошее образование — нанял учителей, велел освоить английский. Однако парню было тяжко. В Кантоне даже обычные лодочники считаются низшей кастой, а он был ни то ни сё.

Ширин уже не сиделось, она подошла к окну и посмотрела на море.

— Вико, у меня к тебе просьба.

— Слушаю, биби-джи.

— Я хочу повидаться с господином Карабедьяном. О нашей встрече не должен знать никто, даже мои дочери. Сможешь это устроить?

— Конечно, биби-джи.

— Каким образом?

Вико задумался лишь на секунду.

— Давайте вот как поступим, биби-джи: вы скажете родным, что моя жена пригласила вас в гости, и мы доставим вас в деревню на частной лодке. Я думаю, никто не станет возражать?

— Нет.

— Остальное предоставьте мне.

20 октября 1839

Хонам

Остров Хонам тих и спокоен, однако и он не без сюрпризов. Здесь обосновался один из самых больших в провинции буддистских монастырей под названием Хайчжуан, Океанский Стяг. Помнится, Вико говорил, в нем обитают тибетские монахи.

Перебравшись на остров, я стал наведываться в этот монастырь, похожий на огромные соты. Среди монументальных статуй, старых деревьев и золоченых усыпальниц можно бродить целыми днями.

Иногда я встречаю тибетских монахов. Признав во мне “ачха”, они улыбаются и кивают. Я бы хотел поговорить с ними, но у нас нет общего языка, на кантонском диалекте они знают лишь несколько слов.

Но вот однажды я, прогуливаясь по монастырским дворам, познакомился со старым ламой, у которого изборожденное глубокими морщинами лицо походило на пересохшее речное русло, а седые волоски, торчавшие из всех этих впадин и складок, напоминали цепкие растения. Старик, сидевший в тени баньяна, поманил меня к себе. Когда я подошел, он улыбнулся, показав пеньки зубов, а потом сложил ладони у груди и поздоровался:

— Ка халба? Как поживаете?

Бходжпури! В Кантоне! Из уст тибетского ламы!

На секунду я просто онемел.

Старик поведал, что много лет посещал буддистские святые места в Бихаре — Гаю и Сарнатх, где и выучил бходжпури. У него даже было индийское имя — Таранатх-джи.

Я спросил, где еще он побывал, и на меня излился поток историй.

Сейчас ему под восемьдесят, он много странствовал. В правление династии Цин служил переводчиком у китайского командующего, генерала Фукангана, воевавшего с гуркхами^[40]; долгое время состоял в свите последнего панчен-ламы и был его толмачом, когда англичане послали нага-садху Парангири своим эмиссаром в Тибет. Вел богословские диспуты со священниками Русской православной церкви и проповедовал в ламаистских монастырях Северной Монголии. Горы, пустыни и равнины на его обширных маршрутах были для него что реки и моря — он многажды их пересекал. Вместе с панчен-ламой посетил Пекин и даже присутствовал на встрече своего начальника с императором Цяньлуном^[41].

Старик огорошил меня вопросом: знаю ли я, что император Цяньлун, величайший правитель династии Цин, написал книгу об Индостане? Нет, признался я, даже не слышал о том.

В глазах Таранатх-джи сверкнула искра. Такая книга, сказал он, и впрямь существует. В последние годы жизни император Цяньлун был весьма озабочен отношениями с Индией, которую маньчжуры называли Энектек. Расширив пределы Китая, империя Цин теперь простиралась до самых границ с Индией, что порождало множество новых проблем, главной из которых были непальские цари, притязавшие на Тибет. Устав от их бесконечных провокаций, император послал в Непал армию, которая разгромила гуркхов наголову. В какой-то момент те попросили помощи у англичан, но безуспешно — Ост-Индская компания уклонилась, не желая подрывать прибыльные торговые отношения с Китаем. С тех пор покоренные гуркхи стали данниками Поднебесной и ее главным источником сведений об Индостане.

Непальцы, сказал лама, не раз уведомляли империю о ненасытных аппетитах англичан. Стоит промедлить, и в один прекрасный день они станут угрозой Китаю, предупреждали гуркхи и даже предлагали объединить усилия для атаки на бенгальские территории Ост-Индской компании. Если б Пекин к ним прислушался, если б императоры действовали решительно, нынче Китай был бы в совершенно иной ситуации. Но остережения гуркхов пропали втуне, ибо династия Цин не вполне им доверяла и даже сомневалась, что “фиринги”, о которых говорили непальцы, те самые “инглизи”, что торгуют в Кантоне.

Все это было мне внове, и я уже не скрывал своего изумления. Вы просто живое сокровище, сказал я ламе, вам бы встретиться с Чжун Лоу-сы.

Оказалось, Таранатх-джи знаком со старцем: он имел долгую беседу с ним, а также с другими высокопоставленными чиновниками, и не только в Гуанчжоу, но и Пекине. Лама поведал им о своих странствиях и щедро поделился знанием жизни, однако насколько все это пригодилось, он не ведает.

Главный недостаток мандаринов, сказал Таранатх-джи, кроется не в отсутствии у них любознательности, а в манере вести дела. Они интуитивно не доверяют изустным сведениям, но всецело полагаются на бумажные доклады. Мандарины встречают в штыки все новое, не совпадающее с тем, что им поведали старинные книги. Им мешает не доверчивость, но излишек скептицизма — они принимают лишь известное наверняка.

Потом еще несколько раз я виделся с ламой, и каждая наша встреча меня поражала. Поселяясь в доме-лодке Бабурао, я не мог и представить, что совсем рядом найдется такой источник новых знаний.

Очередная посылка прибыла неожиданно скоро. Захария потряхивало, пока он, готовясь получить строгий выговор за свое поведение, вскрывал сверток. Однако миссис Бернэм ни словом не обмолвилась о происшествии в комнате для рукоделия.

25 октября 1839

Дорогой мистер Рейд,

Посылаю Вам еще одну книгу — трактат доктора Тиссо^[42], на весь свет знаменитого врача, которого доктор Олгуд называет Ньютоном от онанизма. Мне кажется, сия работа в самой доходчивой форме излагает последние достижения в исследовании Вашего недуга. Я читала ее два дня и, признаюсь, чувствую себя совершенно разбитой. Мое сочувствие к Вам возрастает неизмеримо, как представлю Ваши попытки вырваться из хватки этой ужасной хвори.

Заклинаю Вас ознакомиться с книгой самым внимательным образом, а потом я устрою нашу встречу. Пока же умоляю помнить предостережения автора, и будем надеяться, что все это еще не слишком поздно.

Ваша

К. Б.

Письмо встревожило, и пальцы слушались плохо, когда Захарий сдирал обертку с бандероли, а заголовок книги “Онанизм, или Трактат о болезнях, вызванных мастурбацией, или Грозные последствия тайной неуемной похоти” ничуть не унял его страхи. Он начал читать, и опасения его мгновенно превратились в пронизанное ужасом любопытство, заставлявшее безостановочно переворачивать страницы. Доктор Тиссо убедительно доказывал, что онанизм — не только сам по себе недуг, но портал для целого скопища заболеваний, таких как паралич, эпилепсия, слабоумие, импотенция, нарушение деятельности почек, семенников, мочевого пузыря и кишечника.

Предостережения эти так взбаламутили Захария, что теперь он не мог ни спать ни есть и следующее письмо от миссис Бернэм распечатал со вздохом облегчения.

30 октября 1839

Дорогой мистер Рейд,

Наверняка Вы уже прочли трактат доктора Тиссо, и Вам, полагаю, не терпится обсудить его содержание. Я тоже горю желанием продолжить Ваше лечение и рада сообщить, что одно непредвиденное обстоятельство весьма поспособствовало возможности оказать Вам помощь.

Давеча я вновь была удостоена встречи с доктором Олгудом. Но вот оказия: едва я вошла в его кабинет, как доктора вызвали на осмотр туземного юноши, у которого был приступ означенной болезни. Вернулся он не скоро, и я смогла заглянуть в лежавший на столе блокнот, который оказался дневником наблюдений за пациентами, страдающими тем же недугом. Теперь я имею полное представление о том, как строить лечение.

Из записок доктора Олгуда явствует, что лечебный курс следует начать с опроса на весьма деликатную тему. Нет нужды говорить, что подобная беседа требует полной уединенности, тем более что в Вашем случае (как показала наша последняя встреча) нельзя исключать непредвиденные припадки.

Я долго ломала голову, пытаясь решить затруднительный вопрос о месте проведения нашей консультации. И, перебрав все возможные варианты, я пришла к чрезвычайно обескураживающему выводу, что единственное годное для сей цели прибежище — мой будуар. Но раз уж мы ступили на этот путь, надо, невзирая на препятствия, двигаться вперед, и я, укрепленная примером такого мученика, как доктор Олгуд, ради нашего медицинского сотрудничества готова поступиться собственными принципами.

Я полагаю излишним говорить о риске, сопутствующем задуманному мероприятию, ибо Вам, безусловно, известно, что днем наш дом изобилует назойливыми бездельниками. К счастью, туземцы столь же взбалмошны, сколь любопытны, и в определенные даты они, охваченные языческим пылом, исчезают из виду, дабы исполнить тот или иной нелепый обряд. Одно такое празднество состоится в ближайшую пятницу, и я рассчитываю, что дом будет если не пуст, то хотя бы не столь многолюден.

Однако данное обстоятельство не гасит, но лишь снижает риск, а потому необходимы меры предосторожности. Мой будуар на втором этаже, окна его выходят на реку; он расположен в дальней левой части особняка, если смотреть от баджры. Внизу есть дверка для золотарей, которые чистят мою гузл-кхана, уборную. По-моему, разумно воспользоваться этим входом. Обычно на ночь его запирают, но я присмотрю, чтобы в пятницу он был открыт. Я оставлю для Вас свечу, и Вы увидите лестницу, которая приведет Вас к гузл-кхана, смежную с моим будуаром.

Наилучшее время для Вашего визита — одиннадцать вечера, когда челядь уйдет и дом стихнет. Не забудьте принести трактат, ибо доктор Олгуд уже требует его вернуть.

Ваша

К. Б.

Через два года после первой заморской командировки Кесри вновь оказался в Бирме.

Все не заладилось с самого начала. Еще на стадии комплектования экспедиционного отряда сипаи узнали, что поход обойдется им недешево — даже покупка волов для перевозки снаряжения предполагалась за их счет. Однако никакого довольствия, компенсирующего траты, не предусматривалось.

В полку, печально известном ленью и неумелостью английских командиров, вскипело недовольство. Страсти до того накалились, что однажды солдаты отказались выйти на утреннее построение.

На другой день в Барракпор внезапно прибыл Джанги Лаат (главнокомандующий по прозвищу Бог войны) в сопровождении двух английских полков и артиллерийской батареи. Отказникам велели сдать оружие, но они промедлили с исполнением приказа, и тогда Бог войны скомандовал батарее “огонь”. Многие сипаи были убиты, оставшиеся взяты под арест или разбежались. Одиннадцать человек повесили, других приговорили к каторге на дальних островах. Полк расформировали, знамена его уничтожили, номер части вычеркнули из армейского списка.

Жестокие меры усмирили бойцов, но моральный дух экспедиционного отряда был низок, а в Бирме вообще скатился к нулю. Действовать приходилось в густых джунглях и необъятных болотах. Бирманцы, поднаторевшие в лесной войне, уклонялись от позиционных боев, в которых англичане были мастера, а условия местности не позволяли последним в полной мере использовать свое преимущество в артиллерии. С провиантом было крайне плохо: в округе никаких возделанных полей, в обезлюдевших деревнях еды не достать.

В довершение всех бед отряд накрыло эпидемией лихорадки и поноса, настолько повальной, что во взводе Кесри дважды сменялись найки, и вторым назначенцем стал не кто иной, как Хукам Сингх.

Однажды взвод выслали вперед на разведку. Бойцы вошли в деревушку, вылитый образ умиротворения: горстка хижин под сенью кокосовых пальм. Сипаям, уставшим после многочасового перехода, подобные деревеньки встречались не раз, и все обходилось без происшествий. Солдаты утратили бдительность, в результате чего напоролись на засаду.

Хукам Сингха, возглавлявшего поиск, скосили первым. Кесри оказался рядом и прикрывал командира, получившего множественные ранения в ноги, покуда перегруппировавшийся взвод не отогнал бирманцев.

Хукам Сингх был жив, но потерял много крови. Сипаи его перевязали и на импровизированных носилках, чередуясь, понесли к своим. Раненый был в полубреду, он то благодарил Кесри, спасшего ему жизнь, то просил у него прощения за прошлые обиды. Потом, когда в лазарете его передали санитарам, он схватил Кесри за руку и проговорил:

— Я обязан тебе жизнью… никогда не забуду, что ты для меня сделал…

Кесри не придал значения этим словам, посчитав их бредом, однако чуть позже его вызвал к себе Бхиро Сингх, уже ставший джемадаром. На основании отменной рекомендации Хукам Сингха, сказал он, командование батальона присвоило Кесри чин найка.

Ошеломленный новостью, тот даже не сразу сообразил справиться о состоянии своего командира:

— Кайсан бадан? Как он себя чувствует?

— Военная служба для него окончена, — отрезал Бхиро Сингх. — Он вернется домой и будет залечивать раны.

Следующая встреча Кесри и Хукам Сингха произошла очень нескоро. Тем временем отряд провел много боев в Аракане и Южной Бирме. Под Рангуном Кесри и сам был ранен, но, к счастью, рана оказалась “удачной”, то бишь легкой.

Благодаря ранению он выиграл приз, вызвавший бешеную зависть сослуживцев.

— Ну и везунчик этот Кесри! — сказал Ситул. — Просто пернул — и подбил куропатку!

Приз состоял в том, что в Калькутту раненых отправляли небывалым чудом, которое на Востоке видели впервые, — пароходом “Энтерпрайз”.

По возвращении в Барракпор Кесри сразу навестил Хукам Сингха в лагерном лазарете. Давний знакомец так изменился, словно стал вообще другим человеком: весьма заметная хромота, сильная худоба, лицо в обвисших складках кожи. Однако метаморфозы в речах и манерах были еще зримее внешних перемен. Если прежде в глазах Хукама тлел злой огонек, то теперь они светились покорной грустью. Он выглядел добряком, который наконец-то обрел внутреннюю гармонию.

В последующие годы солдаты туземного полка беспрерывно воевали: то в Ассаме, то в Трипуре, то в Джанглмахалс^[43]. Временами сипаи уезжали в отпуск, и через них Кесри получал вести о Хукам Сингхе. Он знал, что тот вернулся в родную деревню под Гхазипуром, и дядя нашел ему хорошую работу на опийной фабрике.

Через пару лет после бирманской кампании Кесри вновь вызвали к Бхиро Сингху, который, став субедаром, достиг высшей ступени в чинах сипаев. Рядом с ним сидел его брат, джемадар Нирбхай Сингх.

Верно ли, спросили они, что у Кесри имеется младшая незамужняя сестра?

Вопрос застал Кесри врасплох, но, справившись с растерянностью, он подтвердил: да, так оно и есть.

Братья поведали о полученном письме Хукам Сингха: вместе с братом Чанданом он побывал на ярмарке в Наянпуре, где от садху узнал про Дити. Теперь очень хочет на ней жениться и просит Кесри быть его сватом.

— Но годен ли Хукам Сингх для супружества? — усомнился тот. — В последнюю нашу встречу он был весьма нездоров.

— Племянник полностью оправился, осталась лишь хромота, сейчас все мысли его о женитьбе, — сказал Бхиро Сингх и, заметив, что не убедил собеседника, продолжил: — Что вам терять-то? Ведь звезды не благоволят твоей сестре, и она уже в том возрасте, когда мужа найти нелегко. А у жениха прекрасная работа и достаточно бигх^[44] земли. Чем плохо наше предложение?

Кесри понимал, что тут не поспоришь: родители, обеспокоенные видами дочери на замужество, обеими руками ухватятся за такой вариант, да и про жениха нынче худого слова не скажешь — он сильно переменился и уже не тот грубиян-задира, каким был прежде.

И все же какая-то заноза в душе мешала отдать свою любимицу в семью Бхиро Сингха.

Видимо, тот что-то прочел в лице Кесри, потому что сказал:

— Ты, найк Кесри Сингх, подумай еще вот о чем: этот брак нас породнит, ты войдешь в нашу семью. А уж мы позаботимся, чтобы наш родич поскорее стал хавильдаром. Что скажешь? Может, прямо сейчас все и решим? Скоро я убываю в отпуск, и хорошо бы оженить племянника, пока я дома.

Кесри распознал угрозу в этих словах. Очередное звание ему давно задерживали только потому, что Бхиро Сингх, батальонный субедар, не давал добро. Если сейчас отвергнуть его предложение, так и закончишь службу найком.

Кесри глубоко вздохнул.

— Будь по-вашему, — сказал он. — Я отпишу своим родным.

Вскоре брак состоялся. Кесри не смог приехать на свадьбу, но Бхиро Сингх рассказывал, что все прошло замечательно вплоть до брачной ночи: целомудренная девственность новоиспеченной жены имела неоспоримое подтверждение.

В конце года родные сообщили: Дити родила дочку, которую назвали Кабутри.

На следующий год Кесри снова получил отпуск, третий за двенадцать лет службы. Он уже был отцом двух детей, мальчика и девочки, но дочку, родившуюся после второго отпуска, еще не видел.

Пока Кесри был в Наянпуре, приехала Дити с малышкой. Сестра погостила всего три дня, вид у нее был слегка измученный, но в целом она как будто была довольна своей судьбой. Потом они увиделись только через четыре года, в очередной отпуск Кесри, но и тогда Дити ни на что не жаловалась. Перед возвращением в дом мужа она подарила брату портрет Кабутри собственного художества. Кесри и сейчас его хранил.

Известие, что сестренка овдовела, его опечалило. Вот только странно, что родня не удосужилась сообщить о случившемся горе.

Примечания

38

Мауляна — исламский религиозный титул перед именем.

39

Тхакур — исторический титул индийского феодала.

40

Фуканган (1753–1796) — маньчжурский дворянин и военачальник. В 1790 г. армия гуркхов (непальцев) вторглась в Тибет. Восьмой далай-лама обратился к правительству Цин за помощью, Фуканган был назначен главнокомандующим тибетской кампанией.

41

Айсиньгьоро Хунли (1711–1799) — шестой маньчжурский правитель империи Цин. 59 лет (1736–1795) правил под девизом “Цяньлун” (“Непоколебимое и славное”).

42

Самюэль Огюст Андре Давид Тиссо (1728–1797) — швейцарский медик и советник Ватикана. Упомянутая книга, чрезвычайно популярная в Европе, за полтора столетия выдержала шестьдесят три издания.

43

Джанглмахалс (лесные поместья) — район британских владений на территории современного индийского штата Западная Бенгалия.

44

Бигха — мера площади, равная 1500 квадратным метрам.