Витькин коммунизм. Рассказы и были

Амаяк Тер-Абрамянц

Рассказы и были представляют опыт жизни автора в СССР и его крушение. В рассказе-были «Красный понедельник» описывается революция 1991 года и кровавые события октября 1993-го в Москве. Рассказы «Снега России», «Стукач», «Мёртвая точка», «Витькин коммунизм», «Наши» публиковались ранее в сборнике «Рассеянный склероз или серебряный шар будущего».

Много ли нам надо воздуха?

1

Маленький морщинистый, как сухофрукт, старичок Богомолов жил в кладовке. Там он любил просиживать днями в шезлонге, шелестя газетами. А выписывал он все важные государственные газеты: и «Известию», и «Правду», и «Труд», и «Комсомольскую правду», и, конечно, местную «Огни Новотрубинска». Газеты не выбрасывал, а с незапамятных времен складывал здесь, и они уже заполнили больше половины кладовки. Возвращаясь к ним, перечитывал, сравнивал, что-то отмечая, подчеркивая, и шуршал, шуршал, шуршал… Дверь в кладовку была всегда приоткрыта и домашние привыкли видеть как оттуда валит сигаретный дым, будто в кладовке начался пожар.

— Дедуля! — говорила со смехом время от времени, заглядывая туда, белая и свежая внучка-десятиклассница, — Да чем же ты здесь дышишь!?

— Э-э, — хихикал Богомолов, — да много ли нам старикам воздуху надо?

— Вышел бы, погулял, так на улице хорошо! — Что-то сегодня неохота, устал…

— Да ты оттого и устал, что на воздухе не бываешь, ну хоть бы на балкон вышел… Такое солнышко! Еще куришь…

Богомолов улыбался, но почти никогда не следовал совету внучки. Внучка была единственным человеком, которому он улыбался. Ему была приятна ее ничего не стоящая забота, хотя и в полную искренность такой заботы Богомолов не верил. Жизнь приучила его не верить никому и ничему. «Ишь ты, хитренькая, — думал он, — подлиза!», но все равно не мог побороть в себе приятного расслабляющего как мимолетный дурман чувства. Другие домашние побаивались старика. С женой, Дарьей Петровной, он уже давно не разговаривал. Она лишь приглашала его к столу и время от времени оповещала о необходимости смены белья и банных мероприятиях. Подобострастные улыбочки и ужимочки невестки Любы не могли его обмануть. Сквозь их ватную оболочку он чувствовал ядовитое острие выжидающей ненависти. Сын? — Сына почти не видел. Егор целыми днями пропадал в гараже с собутыльниками. Вот уже несколько лет Богомолов вовсе перестал покидать квартиру. Случилось это не сразу, после того как он вышел с почетом на пенсию в должности замчальника отдела кадров одного секретного предприятия нашего города (такого секретного, что все Новорубинцы говорили о нем только шепотом или, по крайней мере, вполголоса). Собственно написать заявление «по состоянию здоровья» его вынудили. Сам он лучше чем кто-либо понимал, что почетные проводы, на которых многие сослуживцы даже не пытались скрыть своей радости, лишь ширма для отвода глаз. А в действительности он пал жертвой чудовищных интриг директора предприятия, этого фигляра, сопляка, который всегда ставил свои интересы выше государственных, который метил устроить на его место свою любовницу! Но он ушел молча, ибо знал, что в жизни самое бесполезное занятие — бороться за справедливость. После увольнения (а он называл случившееся только так) прямая необходимость выходить на улицу отпала.

И все же иногда он гулял в сквере, находящемся недалеко от дома. Здесь, на лавочке, в аллее, что ведет к бюсту Карла Маркса, он посиживал в хорошую солнечную погоду, читая газету, или просто, отложив прессу, смотрел на белую с синей луковицей церковь напротив, удивляясь бесполезности ее красоты. Однажды, сидя вот так на лавочке, он увидел идущего через сквер такого же как и он пожилого человека с палочкой, и этот человек показался ему знакомым. Человек остановился напротив лавочки, как бы переводя дух, и пристально посмотрел на Богомолова, однако, не поздоровавшись, застучал палочкой дальше. Это не понравилось Богомолову. С тех пор он стал время от времени ловить себя на ощущении, будто из-за кустов кто-то за ним следит, и иногда этот кто-то был настолько близко, что Богомолов чувствовал сзади его дыхание. Не раз он пытался засечь неизвестного соглядатая: резко, насколько позволял шейный остеохондроз, оборачивался (чем однажды ввел в большое недоумение шедшую позади толстуху), тыкал палкой в кусты — но все совершенно бесполезно! Соглядатаю всегда удавалось вовремя скрыться, очевидно, он был гораздо моложе и проворнее, однако не исчезал совсем, а продолжал наблюдение откуда-то издали. А однажды, когда Богомолов уже совсем близко подошел к своей излюбленной лавочке, дорогу ему перебежала кошка. Не черная, правда, — в тигриную полоску, но четырхнувшись, старик остановился и предпочел вернуться, намереваясь достигнуть другой лавочки. Но не успел сделать и двух шагов в обратном направлении, как кошка, но уже другая, какая-то в дым серая, метнулась ему наперерез. Богомолов растерялся и встал, словно наткнувшись на стену. Постаравшись взять себя в руки он принялся размышлять что же следует далее совершить… Оглянулся туда и сюда, надеясь, что случайный прохожий пересечет кошачьи маршруты, но дорожка была пустынна, только сусальный Карл Маркс, труды которого он исправно и аккуратно конспектировал всю жизнь, безмолвно взирал на него выпученными глазами из глубины аллеи с тем выражением, с которым орнитолог созерцает проколотую бабочку. Кстати, бабочки здесь тоже порхали с цветка на цветок, свободно и бездумно. Может позвать кого, крикнуть, что плохо с сердцем?… Но кто его здесь услышит? Помощь пришла неожиданно в виде розово-синего с белой полосой мяча. Откуда ни возьмись он косо вылетел из зеленого кустарника, стукнулся о дорожку и, раза два, подпрыгнув, покатился, закувыркался синим и красным, все медленнее, медленнее и остановился у самых ног Богомолова. Ветви раздвинулись, и возник малыш лет девяти, разгоряченный игрой краснощекий толстячок с белобрысым ежиком и выпуклыми глазенками. Открыв рот, он уставился на Богомолова, ожидая от него естественных ответных действий, как то: сердитое замечание или же, подталкивание палочкой мяча в его сторону… Однако Богомолов оставался безмолвен и неподвижен. Чем-то озадачила малыша эта неподвижная похожая на старого аиста или, скорее, коршуна, фигура старика. А что если дед вздумал присвоить его мяч?! — Но нет, он никому не собирается оставлять свой мяч затак! И с яростным сопеньем малыш бесстрашно кинулся вперед, пресек кошачий маршрут, наклонился за мячом, и когда он наклонился, его белобрысый затылок был так близок, что Богомолов мог бы без труда прикоснуться к нему кончиком палки. Крепко схватив мяч, малыш кинулся прочь, вторично пересекши маршрут, и только теперь Богомолов, не спеша, двинулся домой: сидеть на лавочке ему уже расхотелось. Было совершенно очевидно: на улице он менее защищен, чем дома. Сидя в кладовке, он созерцал розовые цветочки на желтых обоях, испытывая приятное ощущение наконец-то достигнутой безопасности и надежности. Иногда, правда, стенка кладовки колебалась и растворялась, и перед ним оказывалось все то же Хитрое Болото, чавкающие в грязи сапоги, гул сосен, ямы, быстро заполняющиеся водой… В спецмероприятиях он принимал участие всего несколько раз. «Далать куклы» — так между собой их называли сослуживцы. В отличие от некоторых стрелков стрельба по людям не доставляла ему удовольствия, и он предпочитал как можно скорее заканчивать с этой процедурой. Его учили: «Кто не за нас, тот против нас!», уничтожение врага — почетная обязанность. Он рано понял, что жизнь — волчья борьба и ничего более, а все остальное — выдумки для дураков и легковерных, но надо, надо выкрикивать эти лозунги, клятвы, надо делать вид что ты веришь, тужиться верить — таковы правила игры, и он кричал выкрикивал эти лозунги на партсобраниях и политзанаятиях, рвал на груди гимнастерку и чем громче кричал, тем больше разрастался в нем животный ужас, которому надлежало поклоняться. Угрызений совести он не испытывал, пусть их выдумывают всякие писателишки и интеллигентики. Он исполнял дело, которое от него требовало общество, все общество, так что если уж говорить о вине, то рыльце в пушку у всех! Шумели сосны над Хитрым Болотом, валялись на земле куклы в драных лохмотьях… Почему-то после акции сосны шумели особенно громко и явственно. После исполненного государственного дела стрелки могли немного расслабиться: пили спирт. Они почти никогда не смотрели туда, где лежали они — враги, ставшие в момент куклами. Хотелось поскорее вернуться домой, в тепло и навалиться на бабу: почему-то после исполненного революционного дела особенно сильно томила похоть.…Сквозь ледяной туман болота начинали проступать розовые цветочки обоев и он думал о том, что сейчас молодым живется куда легче, все ж значит не зря… не зря… Спасибо государству! Легко живется молодым, слишком легко. Вот у Егора — и машина, и квартира… А результат?… Глушит водку с утра до ночи с дружками в гараже… внучка тоже непутевая, вечерами в дом не загонишь. А тогда все его имущество умещалось в солдатской тумбочке, которая стояла в изголовье кровати казармы (даже после того как получил погоны офицера). А эти бесконечные северные зимы, морозы тяжелая сибирская река, серая тайга и серые вереницы заключенных и конвой, конвой в любую погоду… Спасибо государству отблагодарило: трехкомнатной квартирой в центральном районе страны, где нормальный климат, и кое-что на книжке осталось: шесть тысяч, сумма по нынешним временам невиданная — хоть машину сразу покупай! Мысль о сберкнижке наполняла его тихим блаженством, но в следующий миг он чувствовал тревогу: «На месте ли?"… Потихоньку, чтобы никто не заметил, он частенько ее перепрятывал, когда оставался в доме один. Он знал, как мечтают домашние заполучить эти денежки — и жена, и невестка, и сын… да и внучка туда же глядит: с чего это вдруг она такая добренькая стала?!

— Дедуля, иди на обед! — крикнула внучка в дверь и убежала. Он медленно встал и зашаркал в столовую. Егора, как обычно, за столом не было, остальные — в сборе. Дарья Петровна разливала по тарелкам щи, пока все рассаживались: он, невестка, полнотелая с маленькими глазами женщина с лицом, к которому будто навсегда приклеилось выражение хмурого недовольства, внучка Даша. За окном голубело какое-то дурацки наивное небо, солнце золотило дашины волосы. Женщины говорили о ценах на продукты и шмотки, в каком магазине что кто видел и, казалось, не могло быть тем более увлекательных. Даша часто включалась в разговор, бойко сыпала цифирками цен и размеров, как бы красуясь, какая она уже взрослая. И как это бывало все чаще Дарья Петровна покачивая головой одобрительно говорила:

— Совсем невеста Даша стала! — Кушай только лучше, половина в тарелке остается! — замечала мать, и ее недовольное выражение несколько смягчалось.

— Мам, да у меня уже лифчик лопается! — возражала Даша.

— Да-а, скоро замуж… — хитро подмигивала бабушка.

— А чего там я не видела? — кокетливо дернув круглым плечом говорила Даша.

— Как зачем, — удивлялась бабушка, — все женятся, а потом детки…

— И то верно, — сказала невестка, косясь на Богомолова. — в девках не засидится, тут и о приданом подумать надо сначала… Вот может родной дедуля поможет…

Все как один замолчали и посмотрели на дедулю.

С перекосившимся в усмешке сухим ртом Богомолов медленно отложил ложку и объявил:

— Все приданое Дашки — в ее жопе!

Даша вспыхнула, швырнула ложку об стол, вскочила и выбежала в другую комнату.

— Ну, дедка! Посмеешься еще у меня! — погрозила кулачком в приоткрытую дверь.

Невестка медленно багровела. Обед был необратимо испорчен.

2

В то утро, не говоря никому ни слова, дед стал собираться на улицу. Невестка и внучка переглядывались с обычным недоумением, и снисходительной насмешливостью молодости и зрелости над бессилием старости: «Никак на свидание собрался!» Старик одел праздничный костюм с орденами и медалями, по поводу которых внучка порой спрашивала бабку:

— А где наш деда воевал?

— На невидимом фронте, — загадочно сообщала бабушка, — он в тылу вражеских шпионов ловил, знаешь сколько их было во время войны!… Без таких как дедуля мы бы войну не выиграли!

Одев костюм, шляпу и взяв палочку, Богомолов вышел из квартиры впервые за два года. На дворе приветливо светило майское солнце и раздавались ритмичные пушечные залпы: сосед Богомолова Гайнутдинов бил громадный роскошный ковер — восточный ковер-самолет, который никак не хотел лететь, подвешенный на круглой железной балке, бил во всю евразийскую ширь своих плеч. Выстрелы вдруг прекратились Гайнутдинов увидел Богомолова и застыл с выпученными бараньими глазами и приоткрытым ртом: он-то думал, что соседа по лестничной клетке снесли на кладбище еще прошлой осенью. Богомолов двигался через пространство двора упорно, непреклонно, непримиримо, как раненный солдат опирающийся на карабин, оставляя палкой в сухом песчаном грунте цепь неглубоких ямочек, а в окошко с удивлением наблюдали за движениями его шляпы Даша, невестка и жена. В одну из песчаных ямочек провалился паучок и одурело в ней закружился: наверное, она ему казалась огромным карьером, но о паучке этом не знал никто, разумеется, кроме автора, не считающего, что любое ружье упомянутое в начале рассказа обязано выстрелить. Паучок все же благополучно выкарабкался из ямочки и побежал по своим делам, а Богомолов продолжал пробиваться сквозь аполитичную легкомысленность майского дня с беспамятно невинным голубеньким небом, веселыми детскими криками, чирикающими воробьями. Он-то думал, что все они виновны, пусть сами того и не ведают, все они в чем-то виновны перед ним — и дети, и небо, и воробьи, и даже веревка меж столбов и сохнущее на ней белье… виновна вся жизнь перед ним в чем-то большом, главном, что он не мог бы выразить никакими словами (впрочем, это и не имело большого значения), и обидно было то, что все они, все это, прекрасно обходится без него, главного свидетеля и судьи! Но, ничего, он еще им покажет! В автобусе тесно и душно, но молодой юноша с пушком над пухлой губой сразу поднялся при виде его палочки и орденов, освобождая место. Прямо перед ним всю дорогу, привалившись к его коленям из-за тесноты, стояла толстая распаренная тетка, время от времени тяжко вздыхая и перекладывая огромную авоську с грязной картошкой и кочаном капусты из одной руки в другую. Молодой с интересом разглядывал его медали — пусть, пусть мальчишечка глядит на блестящее. На золотой профиль Сталина, он и не знает, что перед ним сидит обладатель великой государственной тайны, тайны неведомой никому в этом душегубном автобусе — ни этому лопоухому, ни тетке с картошкой, которая вот-вот испачкает его брюки… тайны, о которой он никому никогда не поведает, о которой никто никогда не узнает и не расскажет другим, о которой не знали всего даже домашние (как делать куклы!)… К примеру, этот пригородный, так буйно цветущий парк с детскими качелями и каруселями, мимо которого они сейчас едут, где так любят гулять горожане, отплясывать на танцплощадке летку-енку молодые и этот райончик Дутово с частными домиками и садами, где так хорошо растут цветы и самые вкусные в городе яблоки, все это — на месте закрытого для «спецмероприятий» полигона и огромного карьера… И этот стадион Новотрубинска, мимо которого они едут тоже… на месте кладбища… Конечно, время от времени появляются какие-то слухи (народ распустили!) но до фамилий, до имен дело никогда не дойдет. Никогда! Бегай по стадиону, прыгай, набирайся, здоровья лопоухий, танцуй с девчонками, залезай под юбку в укромных местечках парка, кушай дутовские яблочки — теперь мы с тобой повязаны!

Наконец он кое-как вылез у краснокирпичного двухэтажного здания с вывеской над подъездом: «Районное отделение милиции №2». Младший лейтенант Коростылев сидел под портретом Ленина за письменным столом с неинтересными бумагами со светлорусой копной на голове, вилами воткнув в нее пять пальцев и скучал по майскому заоконному дню и от нечего делать раскусывал кроссворд в газете «Известия», как раз остановившись на слове: советский космонавт из шести букв. «Волков… Леонов… — перебирал Коростылев, — во развелось!"…… когда дверь в кабинет открылась и в помещение, упираясь палкой в пол, вошел дед в шляпе и направился прямо к столу. Вид медалей всегда напоминал Коростылеву о прошедшем до самого Берлина отце, Коростылев привстал и пригласил старика сесть напротив.

Отдышавшись, Богомолов поднял лицо. Ленин щурился со стены, чему-то усмехался, будто думая: «Ну и дураки же вы все!»…

— Хочу сделать заявление! — твердо сказал Богомолов.

— Кто обидел, папаша? — участливо поинтересовался Коростылев. И тут, Богомолов, опираясь пальцами о стол привстал, весь как-то вывернувшись и выкрикнул:

— Меня обокрали! Он мелко затрясся, плача без слез, и Коростылев живо поспешил к нему, ласково усадил своими большими и мягкими, но удачно дающими в зубы хулиганам, лапами.

— Успокойся, папаша! Разберемся… это кто ж посмел фронтовика!…

— Внучка! Собственная внучка! — рыдал Богомолов, а Коростылев наливал в стакан воды и подавал.

— Э-э, да тут, знат, дело семейное, — разочарованно протянул он, — может и не стоит сразу с заявлением-то?… — Коростылев страшно не любил и боялся путаных и противоречивых семейных дел, хотя ему вдруг и стало жалко деда… Другое дело убийство… тут все сразу ясно! Кто, кого, чем… С другого конца — в прошлом году баба ходила, жаловалась, жаловалась — мол муж каждую получку избивает, а когда он предлагал подать заявление — в отказ. А перед Новым Годом, в аккурат, спящего топором зарубила.

— Всю жизнь, всю жизнь на них работал, чтобы как люди жили… Я бы и так все отдал! Смерти моей ждут! — вопиял Богомолов.

— Да что случилось-то? Что?….

Сухие пальцы крепко впились в рукав его кителя.

— Вы советский человек?!… — глаза смотрели упорно, требовательно, мелкокалиберные зрачки застыли, будто поймав цель на мушку.

— Советский папаша, советский, кто еще? Несоветские — они за бугром! — махнул куда-то свободной рукой Коростылев, однако попытавшись освободить рукав.

— Член партии?…

— Пока кандидат… — несколько смутился Коростылев, — но душой…

— Значит наш, на-аш… — хватка несколько ослабла и Коростылев освободил рукав.

— Наш, наш! — посерьезнел Коростылев.

— Дела не надо заводить, заявления не надо, попугать бы только. Чтоб отдали. Я ее ведь сучку все ж люблю! — ударил кулаком по казенному ребру стола старик.

— Да в чем дело, папаша!

— Сберкнижку украли! В ней вся жизнь моя! Все труды!… — и старик отпустив рукав залился уже настоящими слезами.

— Э-э, — Коростылев сел и откинулся в испуганно взвизгнувшее старыми пружинами кресле. — Так может и кражи-то никакой не было, может быть вы ее сами, папаша, куда-нибудь того и забыли?… Да и с какой такой стати сберкнижку красть — без паспорта-то деньги не выдают!

— И ни-ни! — погрозил пальцем Богомолов. — Я всегда точно знаю, где она положена! Я скорее, где моя задница забуду! Нет ее там! А кто мог взять? Все она, дура Дашка!

3

— А может ты ее в Ленина спрятал? — спросила Дашка.

Уже в десятый раз Богомолов с окаменевшим, почти страшным лицом, перебирал содержимое письменного стола: партбилет (прежде всего!), паспорт, наградные книжки, многочисленные характеристики от парторганизаций, в которых приходилось состоять с неизбежными фразами (будто все эти характеристики писаны одним человеком, несмотря на различную географию мест их происхождения — от Атлантики до Тихого Океана): «морально устойчив», «постоянно повышает свой идейно-политический уровень»… — все на месте! Кроме одного, главного… Дарья Петровна и невестка Люба уже в который раз пересматривали одежную и бельевую секции в ореховой румынской стенке с золоченными ручками, перетряхивали простыни, пододеяльники, наволочки, платья, халаты, майки, трусы, шарили в карманах курток, пальто, плащей и дубленок. Удивительно, как много в доме мест могущих быть потенциальными тайниками! Дашка даже облазила весь пол, приподнимая ковры, заглядывала за новый недавно купленный цветной телевизор «Электрон» вместо исправно прослужившего 15 лет черно-белого «Рекорда»… — Ничего!… Кажется, неохваченная поиском оставалась лишь единственная в доме книжная полка с полным собранием сочинений Владимира Ильича Ленина — подарок Богомолову от парткома к пятидесятилетию. С тех пор тома стояли почти нетронутые, почти новенькие, один к одному, поблескивая сквозь стекло прямыми золотыми буквами, разве чуть потускневшие за четверть века. И вот впервые за все это время этих переплетов коснулась девичья рука. Даша начала с первого тома, почувствовав почти древесную прочность и выскальзывающую гладкость обложки вместе с какой-то вызывающей в спине неприятные мурашки мелкой рубчатостью. Она перелистывала том за томом, раскрасневшись, вспотев, поминутно сдувая падающую на глаза прядь. Время от времени ей попадались заглавия, то будто понятные, то совсем непонятные, от сложности которых кружилась голова: «Что делать?», «Шаг вперед, два шага назад», «Как нам реорганизовать рабкрин?», «Империализм и империокритицизм» (второе слово она даже не пыталась дочитать). «Письма издалека»… Даша вдруг замечталась, приоткрыв рот, ей представился молодой солдат, который пишет ей письмо с дальней заставы: думаю, мол, о тебе, люблю, скучаю… И она отвечает: жду, мол, верна мол… Она перелистывала страницы дальше, чувствуя, как все более тяжелеет голова от немыслимой бездны, отделяющей ее от этих томов. Разве только Бог и смог бы исписать столько страниц! Но Бога нет, это она усвоила намертво, со школы, с детского садика, с яселек от тех, кто ее кормил, растил, воспитывал, а величие Ленина она ощущала тем более, чем он ей казался менее и менее понятным. Правильно, Бога нет, но был Ленин, равного которому среди людей никогда не было и не будет! И в кумачевом тумане, затопившем голову, явились строки, выложенные красным кирпичом на карнизе школы:"Ленин жил, Ленин жив, Ленин будет жить!“ На миг она отключилась, засмотревшись в бессовестно голубенькое окно. „Был бы жив Ленин, — подумалось ей, — был бы уже коммунизм!"… И ей представилось: идет она в магазин «Одежда» и выбирает самое красивое платье, и просто берет его, ничего не заплатив! Или — в магазин «Обувь», а там туфельки новые, югославские! И берет, опять ничего не заплатив!… Или в магазин «Продукты», а там колбаса лежит, любая — хоть докторская, хоть краковская — бери сколько хочешь!… Бесплатно!! Когда она дошла до тридцатьседьмого тома ей неожиданно сташно захотелось есть.

— Мама, у нас колбаска еще осталась? — закричала, вскочив. И в этот момент прозвучал звонок в дверь.

Конец ознакомительного фрагмента.