Посвященная. Как я стала ведьмой

Аманда Йейтс Гарсиа, 2019

Магия – реальна. И впустить ее в свою жизнь может каждая. В этом абсолютно убеждена американская ведьма Аманда Йейтс Гарсиа. На своем примере она показывает: каждая деятельная и самостоятельная девушка – тоже ведьма, которая проходит в своей жизни через свою личную преисподнюю, чтобы выйти оттуда еще более сильной, чем прежде. Соединяя воедино свою личную историю, античную мифологию и сведения о ведьмах и колдовстве в истории, Аманда Йейтс Гарсиа показывает, что такое магия на самом деле. Ведь магия – это не странные ритуалы и зелья. Это обостренное восприятие мира, умение читать знаки судьбы и усваивать уроки, которые преподносит жизненный опыт. Это женское сестринство, созидание и сострадание ко всем живым существам. А быть ведьмой – значит обрести собственный голос, самой определять свою судьбу и иметь страстное желание преображать этот мир к лучшему.

Глава вторая. Язык птиц

1. РЕШИ КОНФЛИКТ, УСТАНОВИ ПРАВИЛА

Распознай те земли, на которых стоим мы,

Спроси журавля, черепаху, оленя.

Убедись, что духов этих земель уважают

И только добра им желают.

Земля — бытие для тех, кто все помнит.

Тебе же — ответы для твоих детей,

И их детей, и их детей…

Джой Харджо, «Решение конфликтов для святых существ»^[12]

«Один — для печали, два на радость, три для девчонки, четыре — для парня» — мы с моей новообретенной сводной сестрой гадали на воронах, за которыми наблюдали через заднее стекло отцовского красного «Плимута». Долгие поездки по извилистым дорогам сквозь золото сельских земель, в машине, которая держалась буквально на спутанных проводах и скотче. Мы не знали, что эта считалочка была отрывком из оккультного знания тех, кто мог понимать «язык птиц». Пророки Древнего Рима устанавливали, когда спускать на воду корабли и выбирать своих предводителей, ориентируясь на направления полета воронов. Народ йоруба из юго-западной части Нигерии покрывал головы одеяниями, которые были украшены бусинами и нарисованными на них птицами, символизировавшими их предков, праматерей, что шептали им на ухо, давая их вождям указания. Одноглазый Один, нордический бог, мастер экстаза, поэт, прорицатель и странник между мирами, имел двух фамильяров — воронов Хугина и Мунина. Они сообщали ему новости мира и наделяли его мудростью и умением воевать. Птицы приносят послания богов. Мы с сестрой следили за птицами и шептали заклинания, но мы еще не знали, что означает «скорбь», ведь нам было всего по пять лет.

Моя сводная сестра была для меня в новинку. Мы встретились, когда мама отправила меня в Северную Калифорнию пожить полгода с отцом — она вступала в отношения и не хотела, чтобы я привязалась к новому человеку, если что-то вдруг пойдет не так. А поскольку отец упрашивал ее позволить ему чаще видеться со мной, я оказалась у него, в маленьком городке с виноградниками, называвшемся Лоди. Мой прапрадед выстроил наше небольшое бунгало на Эврика-авеню собственными руками, а умер, упав с крыши. «Эврика», — кричали золотоискатели, когда находили золото. «Эврика!» означает «я нашел!».

Я познакомилась с сестрой в первый же день в детском саду и полюбила ее с первого взгляда. Ее волосы оказались такими густыми и непослушными, что она не могла завязать их резинкой. У нее были большущие очки с толстыми стеклами, под стать ее волосам, и торчащие зубы, почти как мои. По характеру моя новая сестра была ведомой, послушной, но когда мальчик с вечными пятнами от «Кул-Эйда»^[13] над верхней губой раскритиковал мою раскраску, в которой я заходила за линии, она закатила глаза и сказала: «Да она просто творческий человек». Она вздохнула, раздраженная его тупостью, а я решила, что буду любить ее всегда.

Мы познакомили ее одинокую мать с моим одиноким отцом во время поездки на роллердром. Там, под блеск диско-шара, серенады, состоящие из трескотни розовых толстых колесиков на кожаных коньках и песни Queen of hearts^[14] Джуса Ньютона, играющей на повторе, и начался их роман. Их любовный пакт был подписан моей кровью. Я разрисовала кровавыми полосами деревянный вощеный пол, прежде чем сделать первый же круг по площадке. Показывая, как я умею щелкать пальцами и одновременно кататься на роликах, я окончила свой трюк в больнице с пятью швами на подбородке. Если воспринимать как знак свыше, это точно не было хорошим предзнаменованием. В итоге мои отец и мачеха развелись спустя десять лет.

Но поначалу у нас была не жизнь, а идиллия. Мой отец сочинял песни для меня и моей сестры о наших альтер-эго. Они назывались «Ласки-сестрички», и он играл их на старой акустической гитаре, пел нам, когда мы ели сэндвичи с тунцом и кормили хлебными шариками уток на озере. Утки шипели на нас и резко вскрикивали, а мы с сестрой в ответ взвизгивали и забирались на стол для пикника. И хотя мой отец громко хохотал, когда мы убегали в панике от огромных гусей с их непристойно свисающими с клюва красными штуками, я обожала его.

Он брал нас с собой навестить ранчо моей тетки в предгорье, которое кишело ужами и рогатыми жабами, а у самой тетки было целое сборище бездомных собак и маленьких котят. Мы смотрели «Звездный путь» и ели замороженный йогурт в «Медовом мишке» или проводили вечера в «Пицца-Гарден», болтая с Рэем, сморщенным старым барменом. Он кормил нас леденцами с привкусом рутбира^[15], а мы пытались играть на музыкальных автоматах с красными пластиковыми кнопками. Вместе, как настоящая семья, мы ходили мыть золото на ближайший ручей, по большей части находили там пирит, или «золото дураков», покачивая маленькие формы для пирогов на воде и наблюдая, как дрожат на солнце яркие блики. Пирит часто встречался, хрупкий, ничего не значащий для большинства людей, поскольку не поддавался обработке, но было здорово видеть, как он блестит в наших кастрюльках. Большую часть золота добыли в горах давным-давно.

Но самыми драгоценными для нас стали обсидиановые наконечники стрел, брошенные там индейцами Мивоки. Однажды я даже нашла такой у нас на заднем дворе. Острые инструменты из камня, говорящие об умелых руках, о глубокой истории наших земель и о людях, живших там задолго до нашего появления. Предки по моей родовой линии всегда обманывали их, принуждали к чему-либо, убивали. Чтобы найти эти реликты, все, что нужно было сделать, — это просто поскрести по поверхности земли, и вот они, едва скрываемые искусственно насаженными виноградными лозами.

В Лоди пахло овсяными хлопьями с завода «Дженерал Миллз» на окраине: запах искреннего, полноценного детства, обогащенного витаминами и минералами. По выходным отец брал меня и мою новую сестру на рыбалку ловить окуня, или исследовать сталактиты и сталагмиты в Кричащих пещерах, или в поход в Большую рощу, где мы бродили в благоговейной тишине под тысячелетними секвойями, возвышавшимися на десятки метров над нашими головами.

Мы совершали прогулки вслепую, ощупывая волокнистую кору и нюхая острые, словно булавочки, сосновые иголки; слушали топот бурундуков, прыгающих среди веток. За исключением тех случаев, когда мой отец злился и проклинал всех посетителей парка за то, что они раскидывали повсюду памперсы, или дурацкие узлы, на которые мы завязали веревку, удерживавшую нашу лодку, или ругался на нас за то, что мы не могли вытащить байдарку из кузова грузовика. Когда мы появлялись на берегу реки, в шлепанцах и купальниках, отец — в спортивных шортах, с носками, натянутыми до самых колен, и сдвинутой на затылок кепкой, мы с сестрой молились про себя, чтобы там не оказалось ни одного ребенка. Иначе нам пришлось бы удерживать его от попыток наорать на «маменькиных сынков» за то, что они едва плыли по реке, вместо того чтобы мчаться по стремнинам, как «настоящий мужик», — это то, что он делал, будучи мальчишкой.

Мой отец стремился стать хорошим папой, быть для нас лучше и сделать больше, чем его отец сделал для него самого. Но его тоже преследовал патриархат, жесткие правила, диктовавшие, что человеку делать и на что он имеет право: на все. Отец знал, что ему, как главе семьи, положено обладать властью, но словно окунь, которого мы пытались поймать и никогда не могли, эта власть всегда выскальзывала из его рук.

Если бы только все вставали точно в строй: его жена, его дети, тявкающие собаки соседа, — было бы намного лучше для всех. Но, как бы он ни старался, ему никогда не удавалось подчинить окружающих своему авторитету и на этом успокоиться. Наша покорность всегда была временной. Он выходил с нами в магазин, где нам хотелось заглянуть в каждый отдел, а ему — чтобы мы маршировали строем по коридору, словно солдаты. Подписчик ежемесячной газеты «Скряга», раз в несколько недель он раскошеливался и вел нас в «Сиззлер», семейный ресторан «ешь-все-что-пожелаешь». Великодушный поступок для того, кто берег каждую копейку, но нам приходилось съедать по меньшей мере по три порции, чтобы это отбивало его затраты. Я была машиной по утилизации отходов и охотно съела бы пять порций, если бы он захотел, но моя сестра с трудом справлялась даже с одной. Нам всем приходилось сидеть там и ждать ее, а она осторожно отодвигала еду в сторону и ненароком роняла на пол куски, пока никто не видел. А затем получала шлепки за то, что развела грязь.

Мой отец желал возвращения в 1950-е, когда белые подростки его городка собирали виноград, а женщины не ныли непрерывно о том, что мужчины делают не так. «Я хочу, чтобы на моем надгробии было написано: “Никогда никому не целовал задницу”», — заявлял отец. Но он забыл, что никому не нравится целовать других в задницу. Никто в действительности никогда и не принимал чье-либо превосходство. Патриархальный мир изобрел оружие из-за того, что постоянно появлялся кто-нибудь, желающий бросить вызов его авторитету, а не потому, что все по природе были покорными. Люди, животные, природа — всегда боролись за свою свободу.

Мы с моей новой сестрой обожали оставаться вместе наедине, без взрослых, которые вечно указывали, что делать и как именно это делать. Мы фантазировали, как связали бы всех взрослых, чтобы они не могли на нас нападать, а потом дали бы им часть своего разума и кинули прямо в вулкан. Мы сидели на крыльце, свесив ноги и слушая урчание лодок на озере поблизости, и грызли стебельки жимолости, пробуя языком цветочный нектар. Мы с хрустом мяли бутоны роз, сжимая их в своих детских влажных ладошках, а затем добавляли воду из шланга, чтобы сделать любовное зелье со сладким, старомодным ароматом. Хэппи Дог, квиндслендский хилер^[16], наша маленькая терпеливая подопечная, была любимой куклой. Мы одевали ее в войлочные плащи и представляли, что это королевская одежда. Хэппи взирала на нас, задыхаясь в своих нарядах, весь день, в то время как мы с Кристин лепили пироги из грязи, хлюпая коричневой жижей, а потом прятались в вывешенном на улице постиранном белье, свалив вину на наших альтер-эго, фей, которых звали то ли Искорка, то ли Блестка, то ли Лучик.

Мне было около пяти, когда появилась Горгона. Это случилось приблизительно в то же время, когда нам начал досаждать наш двоюродный брат, которому оставалось год или два до восемнадцатилетия. Помимо оскорблений, я мало что о нем помню. У него была влажная верхняя губа и нервная улыбка, словно он постоянно подсмеивался над какой-то шуткой у себя в голове. Одно из немногих воспоминаний: я сижу в машине, отец везет нас в поход с палатками, а мой брат прижимается своей вялой задницей к окну для того, чтобы напердеть наружу и не завонять всю машину вкупе с нами. Вот таким тактичным он был. Когда он унижал меня, он всегда спрашивал, нравится ли мне это. «Нет», — кричала я и пыталась убежать. Но его вопросы оказались риторическими. Он держал меня за руку, и его не волновали мои ответы. Он делал что ему вздумается и продолжал в том же духе. Волоча меня к старому трейлеру у подножия холма, когда мы играли в прятки, он всегда выпрашивал, чтобы мы были в одной команде, обещая шоколадки, которых я не желала, за мое «хорошее поведение». А я если я кому-нибудь расскажу об этом, он убьет меня, он перережет мне горло, он убьет моих родителей. У меня будут проблемы, или у него будут проблемы, или у нас обоих. Меня накажут. Он попадет в тюрьму, и это произойдет по моей вине. Всегда по моей вине, в любом случае я сама виновата, и так далее и так далее. Как обычно.

Абьюзеры никогда не берут вину на себя, они всегда пытаются переложить ее на кого-нибудь другого, особенно на детей. Он издевался надо мной, когда в соседней комнате были мои родители. Я плакала и говорила «нет», он смеялся, а моя сестра беспомощно смотрела на меня. Мои «нет» для него были пустым звуком, мои предпочтения ничего не значили. Моя безопасность, мое благополучие, мои границы. Ничего. Ничего.

Слову «нет» предполагается быть волшебным словом. Предполагается, что ты скажешь «нет» и пойдешь расскажешь кому-нибудь. Но мои волшебные «нет» ничего не означали и не имели никакого эффекта. Мой брат убедил меня, что рассказать кому бы то ни было о происходящем — значит самой быть наказанной за совершение позорных поступков.

Позорные поступки — это тесное пространство с котятами под кроватью. Или «игра в доктора» по его настоянию на моей постели. Он жестоко обращался с нами, когда мои отец и мачеха оставляли его присматривать за нами. Но в основном он предпочитал мою сестру. Она была не такой дерзкой. Мое неповиновение раздражало учителей и разочаровывало родителей, но в течение моей жизни оно спасало меня тысячи раз.

Этот мой брат забирал сестру с ее уступчивостью, достойной похвалы, в спальню родителей, а я в это время беспомощно колотила в двери так, что дрожала античная стеклянная ручка, требуя, чтобы он отпустил ее. Я сидела на краю ванны в противоположном конце зала и придумывала план побега, слушая, как плачет моя сестра, умоляя его остановиться. «Нет, нет, пожалуйста, нет», — твердила она. Мой план заключался в том, чтобы заставить его отпустить ее в туалет. Тогда мы бы закрылись там изнутри, подсадили бы друг друга и выбрались наружу через окошко, а затем растворились бы в ночи. Убежали бы к озеру Лоди, спрятались в зарослях ежевики с опоссумами, енотами, щенками койотов и сказочными существами. После длительного декламирования этой кампании я действительно убедила его, что моя сестра хочет в туалет, но он не позволил ей выйти, как я предполагала. Он заявил, что она потерпит или может сделать это прямо ему в рот. Ей бы это понравилось?

Сегодня мы слышим слова «изнасилование», «приставание», «попытка сексуального нападения» каждый день. Когда я спросила свою бабушку, как такое возможно — не быть в курсе, что мою мать изнасиловал собственный отец, — бабушка ответила, что она не знала даже, что такие вещи существуют. Не так давно изнасилование было всего лишь чем-то, что произошло в «Греческой вазе»^[17] или же что случается с пьяными девушками, которые ночью бродят одни в лесу.

А сейчас мы знаем, что этот вид нападений случается постоянно: дома, в церквях, в кабинетах врачей, на съемочных студиях. Но при обсуждении кажется, что это происходит так быстро, что мы должны бы так же быстро обо всем забыть. Ее домогались… это лишь два слова, несколько секунд речи, но на исцеление может потребоваться вся жизнь. Иногда рана не затягивается, порой даже сказывается на последующих поколениях. Всякий раз, как мы говорим о чьей-то травме, — там всегда событие с миллионом деталей и целой жизнью, полной всяческих последствий, которые она, получившая травму, таскает за собой повсюду, словно проклятое приданое, прикованное к стертой до крови лодыжке.

Создание своих границ — одна из наиболее распространенных практик в ведьмовстве. Заклинания всегда начинаются с круга. Круг — это пространство, в которое способна проникнуть лишь любовь, место между мирами, где практикующая ведьма — исторически цель нападений — защищена и в безопасности. Очертив периметр церемониальным ножом, ведьма три раза проходит по деосилу — в направлении восходящего солнца, — чтобы создать круг вокруг себя. Она призывает стражей материального мира войти в это священное место и защитить ее: «Духи огня, воздуха, воды и земли, будьте здесь с нами!» Она призывает силу своего духа и богини всего живого. Она призывает своих животных-проводников, фамильяров, в этот круг. Здесь она взращивает свою силу. Она танцует и заставляет ее расти. Она тренируется брать с собой в мир это священное место. Она учится держать это место в чистоте и безопасности. Неудивительно, что ведьмовство привлекательно для тех, чье личное пространство попрали вторгшиеся в него. Неудивительно, что ведьмовство — такая угроза патриархальном миру. За исключением тех случаев, когда кириархия сама возводит стены между странами — бархатные шнуры за пределами вип-комнат, — она не уважает чужих границ. Ведьмы освящают наши пространства, наши тела, и делают нашу планету священной. Одна из основных практик — уметь говорить, что у тебя есть границы и ни один «Человек» их не может пересечь. Ее тело — священное место, которое нельзя осквернять.

Хорошо известная аксиома колдовства — это Тройной закон: то, что ты делаешь, потом возвращается к тебе трижды. Действия имеют последствия. Но даже краткое изучение истории демонстрирует нам, что, хотя у всех событий есть последствия, крайне редко агрессору доводится столкнуться с наихудшими из них лично. Когда твое тело привыкает к обидам и боли еще в детстве, одно из наиболее разрушительных последствий — то, что позже ты чувствуешь, словно запрограммирована принимать боль и ожидаемо совершать проступки. Ты полагаешь, что твои границы ничего не значат. Поэтому, когда ты уже слаба, твои границы в итоге уже нарушены, и ты винишь в этом себя. Тебе кажется, что даже просто упоминая свои обиды, ты всего лишь извиняешься за то, что стараешься избежать последствий собственных действий и неудач. Но этот извращенный ход мыслей — преднамеренный. Тысячелетия систематических унижений — не новость в истории. Это просто еще один способ заставить тебя поверить, что ты способна выдерживать боль, которая не имеет к тебе отношения, заколдовать тебя так, чтобы ты превратилась в канализационную крысу.

Тройной закон ведьмовства — это не столько описание всемирной правды, сколько заявление намерений: обязательство жить так, словно все твои поступки вернутся к тебе. Обязательство удерживать свою боль и трансформировать ее во что-то, что, покидая этот мир, сделает его лучше. Ведьма — посредник, в своей общине она принимает на себя ответственность за собственную боль, собственный опыт, — мы берем на себя коллективную ответственность. Ведьмы используют магию, чтобы переработать страдания во что-то полезное, что-то, что заставляет мир вокруг нас жить. Конечно, это стремление — идеал, даже не все самые могущественные ведьмы, которых я знаю, способны вести себя в соответствии с Тройным законом постоянно. Никто не рождается со знанием того, как выполнять эту работу, но, если мы демонстрируем мужество, иногда наши проводники и учителя появляются из самых неожиданных мест.

Мы с сестрой лежим на кроватях, сверчки стрекочут в зарослях только постриженной травы за нашим окном, воздух по-вечернему влажный. В то время мы выглядели как близняшки, загоревшие до черноты, с белыми полосками на коже, словно наши купальники были из скотча. Мы пошли в кровать еще мокрыми после ванны, с наших волос капала вода, а солнце было словно выбеленным, со светло-зелеными полосками. Спустя много времени после того, как звуки «Звездного пути» по телевизору стихли параллельно с храпом отца в комнате за стенкой. Мы вымотались за день, гоняя на велосипедах и делая надувных кукол из воздушных шаров в библиотеке. Как и большинство детей, мы с сестрой настаивали, чтобы двери шкафа были плотно закрыты перед тем, как мы ложились спать. Но в течение нескольких дней мы замечали, что наутро двери открыты.

Тем поздним вечером двери шкафа щелкнули и с шипением открылись. «Кристин, Кристин», — прошептала я своей сестре с нижнего яруса кровати. В черной глубине шкафа стояла тень, женщина с горящими красными глазами и короной из шевелящихся змей на голове. Она подняла руку. Благословление? Приветствие? Проклятие? Она заявила на меня свои права той ночью. Медуза, змееглавый монстр греческой мифологии. Леди Теней, темный страж и воплощение Королевы преисподней. Я лежала в изумлении, обездвиженная, словно сом, которого мой отец кинул еще живым в наш сад, где он будет лежать, пока не сгниет, превратившись в удобрения. В конечном счете Медуза исчезла. Может, это был сон. Но утром моя сестра сказала, что тоже ее видела.

Реальные или воображаемые, духи, которые посещают нас в детстве, что-либо означают. Медуза приходила не просто так. В течение моей юности ей предназначено было быть моим проводником сквозь преисподнюю. Для многих из нас, ведьм, первое попадание в преисподнюю случается не по нашей воле. Там, в пещерах подземного мира, мы превращаемся в чудовищ, униженных и одиноких. Медуза была моим стражем, моим монстром, моим проводником, но мне понадобилось пятнадцать лет, чтобы понять, что яд ее змеиной короны на самом деле могущественное лекарство.

Повзрослев, я поверила, что насилие случается с каждым. Потому что моя мать была жестоко обижена своим отцом, потому что и я, и моя сестра подвергались бесчеловечному обращению, как и многие другие девочки, которых я знала, потому что мой отец часто ссылался на свои собственные травмы, нанесенные ему его отцом: тот, будучи шефом полиции, зверски избивал сына, а его мать закрылась однажды в ванной, угрожая убить себя… Потому что даже мой брат, источник одной из многочисленных моих ранних травм, и тот был травмирован; потому что история наводнена насилием, потому что моя страна была на насилии основана… Травма — это обыденность. Травма неизбежна.

Греческие корни слова травма отсылают нас к ране, или вреду, но также и к поражению. Герой Персей обезглавливает Медузу, змееголового женоподобного монстра из греческой мифологии, перерезает ей горло своим алмазным мечом. Победитель стоит над своим трофеем, потрясая головой Медузы, ее корона из змей — его новое оружие. Медуза травмирована: обманута, убита, повержена. Но ее глаза на отсеченной голове по-прежнему моргают. Змеи по-прежнему извиваются. Медуза еще жива, просто ее разум отделен от тела. После обезглавливания тело и голова Медузы оказались далеко друг от друга. Ее голова осталась в плену, прибитая к щиту Афины, богини войны, и использовалась как оружие против наступающих войск. Ее тело осталось гнить там, где упало. Но, хотя я и испугалась появления Медузы, я чувствовала, как во мне восстает, поднимается ее сила. У меня было предчувствие, что мы будем вместе странствовать по свету, обезглавленные и слепые, передвигаясь с помощью чувств; неуверенные в том, какое из направлений приведет нас обратно к нам самим, а какое — всего лишь к дальнейшему наказанию.

В скором времени после первого явления Медузы мы с сестрой играли во дворе. В выдуманной нами игре я была коренным американцем, защищавшим свою уязвимую сестру-ковбоя с помощью магии. Я только пошла в начальную школу, и из истории я знала только, что индейцы помогали первым колонистам в День Благодарения и это имело какое-то отношение к индюшкам, которых мы рисовали на плотной бумаге, и к черным фетровым широкополым шляпам с медными пряжками. Индейцы дали нам кукурузу, а мы им в ответ — одеяла, зараженные оспой. Мой отец еще не отвез нас в поход по Монтане, посетить Литтл-Бигхорн, увидеть нашего отца-основателя — мужчину, стоящего ближе всех к генералу Кастеру, когда его наконец настигли последствия неистовой резни и предательств в местных землях Северо-Запада.

В нашей игре в ковбоев и индейцев мы обычно представляли, что сбежали от деспотичной семьи, злого мужа или жестокого отца, и по очереди прятались и защищали друг друга, воображая себя буйволами или любыми другими рогатыми жителями прерий. В тот день я стояла в клевере, полном пчел, кланяясь и топая, в круговом защитном танце, а моя сестра была в боковом дворике. Я услышала суматоху над головой — хлопанье шелковых крыльев в полете. Протестующее карканье, крик битвы. Я стояла во дворе одна, глядя вверх. Стремительно мчащийся с небес зяблик преследовал ворона, черный астероид в потоке дыма и крови. Ворон упал у моих ног. Он лежал, ловя воздух, глядя прямо на меня в отчаяньи, в то время как его жизненная сила утекала сквозь эбеново-черный живот. Трава измазала его кровью мои пальцы на ногах, и мои шаги оставляли красные следы.

Примечания

12

Joy Harjo. Conflict Resolution for Holy Beings, 2015.

13

Kool-Aid, порошковый фруктовый напиток, популярный в США.

14

«Королева сердец», песня в стиле кантри-поп, вышедшая в 1981 году.

15

Шипучий напиток из экстрактов кореньев и трав.

16

Австралийская пастушья собака.

17

«Ода к греческой вазе» — стихотворение английского поэта-романтика Джона Китса, написанное в мае 1819 года и опубликованное в январе 1820 года.