Четыре пера

Альфред Мейсон, 2023

Увлекательный, колоритный роман, в котором переплелось сразу несколько жанров: история, приключения, мелодрама. Расскажет российскому (или русскоязычному) читателю о такой малоизвестной мусульманской стране, как Судан.2-я половина XIX века. Действие разворачивается одновременно в Британии, Ирландии и Судане. Молодой лейтенант Гарри Фивершэм, отказавшись уезжать на войну в Африку с Британским полком, получает от троих своих друзей-сослуживцев посылку с перышками, символизирующими трусость – от каждого по одному. К ним присоединяется его возлюбленная Этни. Позже Гарри, решив доказать, что он не трус, отправляется в Судан самостоятельно, где инкогнито разыскивает своих друзей и выручает каждого из них, когда они попадают в беду. Впоследствии ему все же удастся вернуть любовь Этни. Роман «Четыре пера» широко известен на Западе, неоднократно экранизировался. Одна из киноверсий показана по 1 каналу Российского телевидения.

3. Последняя прогулка вместе

Тем временем Дарренс в одиночестве шагал к своему жилищу, вспоминая тот день, после которого минуло два года, когда по странной прихоти старого Дэрмода Юстаса его против воли привели в дом у реки Леннон, что в графстве Донегал, где он познакомился с Этни, дочерью Дэрмода, очень ей удивившись. Ибо она удивляла всех, кто до неё уже побеседовал с папашей. Дарренс тогда остался в доме на ночь, а она весь вечер играла на скрипке, сидя спиной к публике, такая у неё была привычка во время игры, чтобы чьи-то взгляд или жест не помешали её мыслям сосредоточиться. Мелодии, которые она тогда исполняла, и сейчас звучали в его ушах. Девушка обладала музыкальным даром, и когда смычок в её руках спрашивал, струны скрипки отвечали ему, а в одной увертюре — в Мусолинской увертюре — слышалось подлинное рыдание моря. Дарренс слушал с интересом, потому что скрипка рассказывала ему о многом из того, чего не знала сама девушка, на ней игравшая. Она рассказывала о долгих и опасных путешествиях, о лицах чужих стран, об освещённом луной море и серебристом следе за кормой, о голосах, зовущих из бескрайней пустыни. Всё глубже, всё таинственней она пела о великих и небывалых радостях и о великих и вечных скорбях, и сама при этом обретала величие; и о неоформленных в слова страстных желаниях без единой жалобной ноты звучала она. Так всё это представлял себе Дарренс в тот вечер, когда слушал исполнение Этни, не видя её лица, обращённого не к нему. Так он представлял себе это и сейчас, когда понял, что её лицо, до скончания дней, будет по-прежнему обращено не к нему. Из её исполнения он сделал один вывод, о котором, приложив усилия, ему следует всегда чётко помнить: настоящая музыка не умеет жаловаться.

На следующее утро он поехал в Роу, и в его голубых глазах, что смотрели на мир с бронзового лица, дружелюбия было ничуть не меньше обычного. В полдесятого он уже стоял у кустов сирени и золотого дождя, но прождал бесконечно долго, а Гарри Фивершэм так и не встретился с ним ни в это утро, ни в последующие три недели. С тех самых пор, как оба окончили Оксфорд, для них стало обычаем встречаться на этом месте и в этот час, если волей случая они оказывались в городе, и Дарренс пребывал в замешательстве. Ему показалось, что он, ко всему, ещё и потерял друга.

Тем временем слухи о войне переросли в уверенность, и когда Фивершэм наконец-то явился на место встречи, у Дарренса были новости.

— Я же говорил, что удача, возможно, повернётся ко мне лицом. И вот это случилось. Я еду в Египет, в штаб генерала Грэхэма. Говорят, что позднее мы переправимся через Красное море в Суакин.

Его радостный голос, свидетельствующий о хорошем расположении духа, несомненно, возбудил в глазах Фивершэма зависть. Даже в тот счастливый момент, в миг удачи, Дарренсу показалось странным, что Гарри Фивершэм завидует ему, — странным, но приятным. И он растолковал зависть в свете собственных устремлений.

— Я понимаю — твой полк вынужден остаться, и это незаслуженно тяжёлая участь для тебя, — сочувственным тоном сказал он. Пока они ехали бок о бок верхом на лошадях, Фивершэм молчал, а затем, когда они приблизились к стоящим под деревьями стульям, сказал:

— Этого следовало ожидать. В тот день, когда ты ужинал у меня, я подал документы.

— В тот вечер? — спросил Дарренс, поворачиваясь в седле, — то есть после того, как мы ушли?

— Да, — сказал Фивершэм, принимая поправку и думая, нарочно ли это он. Но Дарренс дальше ехал молча, и опять Гарри принял молчание друга за упрёк, и опять ошибся, потому что Дарренс неожиданно заговорил, искренне и сквозь смех:

— Я помню, ты нам в тот вечер всё объяснил. Право же, хоть убей, я не могу не жалеть о том, что мы едем не вместе. Когда ты уезжаешь в Ирландию?

— Сегодня вечером.

— Так скоро?

Они повернули коней и опять поскакали на запад по засаженной деревьями аллее. Утро по-прежнему освежало. Рано позеленевшие липы и каштаны нисколько не утратили своей молодости. Май в том году запоздал, и ветки всё ещё белым снегом покрывал нежный цвет, выделяясь на фоне тёмно-красных рододендронов. Парк сверкал в переливах солнечного света, а шум улиц вдалеке казался журчанием речной воды.

— Как давно мы не купались в Сэндфордской запруде, — сказал Дарренс.

— И не мёрзли в пасхальные каникулы в снегу большого оврага на Грейт Энд, — добавил, отвечая, Фивершэм. У обоих было чувство, что этим утром закончится целый том в их книге жизни, а поскольку читать этот том было удовольствием, и они не знали, будут ли написаны последующие, то решили ещё раз пролистать страницы, прежде чем отложить его в сторону.

— Ты должен остаться с нами, Джек, когда вернёшься, — сказал Фивершэм.

Дарренс давно приучил себя не вздрагивать, чего и не сделал, даже услышав это предвосхищающее “с нами”, а лишь натянул левой рукой поводья, и его друг ничего не заметил.

— Если я вернусь, — отвечал Дарренс, — то ты мои убеждения знаешь. Я никогда не стал бы жалеть того, кто погиб на действительной службе, и сам очень хотел бы подойти к такому концу.

Такое — весьма простое — кредо вполне согласовывалось с простотой представившего его человека, и означало оно не более чем следующее: достойный уход равноценен долгим годам жизни. Он произнёс эти слова без грусти или признака дурного предчувствия, однако всё же опасался, как бы его товарищ не растолковал их по-иному, и мельком взглянул тому в лицо, но заметил лишь всё ту же непонятную зависть в глазах Фивершэма.

— Ты ведь понимаешь, что может случиться и кое-что похуже, — продолжал он, — можно, к примеру, вернуться калекой. Умные люди, возможно, ухитряются мириться и с этим, но что бы я, чёрт меня возьми, делал, если бы оказался вынужден сидеть в кресле до конца своих дней? Меня от мысли об этом в дрожь бросает, — он повёл широкими плечами, как бы сбрасывая страх, — так что это наша последняя прогулка. Давай перейдём на галоп, — и отпустил коня.

Фивершэм последовал его примеру, и они, поравнявшись, пустились вскачь по песку. На краю Роу они остановились, пожали руки и, обменявшись наикратчайшими из кивков, расстались. Фивершем покинул парк, а Дарренс, повернув назад, пошёл шагом и направил коня под деревья, к местам для сидения.

Ещё мальчиком у себя дома в Саутпуле, в Девоншире, на берегу поросшего лесом ручья в устье Салкомбы он осознавал в себе некую неугомонность, желание уплыть по этому ручью и, поднявшись выше уровня морского, добраться до диковинных стран своей мечты, что раскинулись за знакомыми ему дремучими лесами, и повидать чудной тамошний народ. Неугомонность эта в нём росла, и “Гессенс”, даже после того, как он унаследовал его со всеми фермами и землями, осталось навсегда в его понятии как место, куда он приезжал к себе домой, а не как имение, которым владел. Он вспомнил сейчас об этой неугомонности и применил к ней слова Фивершэма, которые — он знал — были правдой. Этни Юстас вряд ли станет счастливой вне своего графства Донегал. Так что, даже если всё вышло бы иначе, конфликт вполне мог бы произойти; может быть, Гарри Фивершэм и должен жениться на Этни — никто иной, кроме Фивершэма.

Так он ехал и обсуждал сам с собой все события, пока не исчезли из виду наездники и дамы в цветастых платьях, прохлаждавшиеся под деревьями. Уменьшились и сами деревья, теперь ставшие растрёпанными и шероховатыми, как мимозы. Коричневый песок под копытами его коня расходился широкими кругами, приобретая яркий медовый оттенок, а чёрные камни, беспорядочно нагромождённые, точно куски угля в песчаной пустыне, зеркалами отблёскивали на солнце. Он был глубоко погружён в раздумья об африканской области Судан, когда услышал своё имя, произнесённое мягким женским голосом, и, подняв голову, обнаружил, что находится у самой ограды.

— Здравствуйте, миссис Адэр, — произнёс он, останавливая коня, и миссис Адэр через перила подала ему руку. Соседка Дарренса из Саутпула, она была на год-два старше его — высокая женщина, примечательная многими оттенками густых каштановых волос и необычайной бледностью в лице. Однако в данный момент лицо посветлело, и на щеках появилось что-то вроде румянца.

— У меня есть для Вас новости, — сказал Дарренс, — две, и притом особенные. Первая — Гарри Фивершэм женится.

— На ком? — нетерпеливо выпалила леди.

— Вы её знаете. Гарри познакомился с ней в Вашем доме на Хилл Стрит, а представил его я. Своё знакомство он укрепил в Дублине.

Миссис Адэр уже поняла, и было ясно, что это приятная новость для неё.

— Этни Юстас! — воскликнула она, — так они скоро поженятся?

— Нет ничего такого, что воспрепятствует этому.

— Я рада, — вздохнула леди будто бы с облегчением. — А вторая?

— Не менее хорошая, чем первая. Я еду служить под начало генерала Грэхэма.

Миссис Адэр молчала. В глазах её появилась тревога, а краска исчезла с лица.

— Ты, я полагаю, весьма этим доволен, — медленно проговорила она.

Голос Дарренса рассеял все её сомнения:

— Мне надо бы думать, что да. Кроме того, я уезжаю скоро, и чем скорее, тем лучше. Но перед отъездом нельзя ли мне придти и отужинать вместе с Вами?

— Мой муж обрадуется, увидев Вас, — довольно холодно сказала миссис Адэр. Но Дарренс холодности в её тоне не заметил. Он думал лишь о том, как наилучшим образом использовать представившуюся ему возможность; он подстрекал свою восторженность и выражал её в словах скорее для собственной выгоды, нежели для соответствия мыслям миссис Адэр. Эта леди, надо сказать, всегда оказывала на него довольно туманное впечатление. Она отличалась чуждыми здешним местам статью и красотой — качества эти, впрочем, отнюдь не редко заметны теперь вдоль побережий Девона и Корнуолла, — носила модную причёску и всегда изысканно одевалась. Более того, она была дружелюбна. На этом познания Дарренса о ней кончались. Возможно, её главным достоинством в его глазах было то, что она подружилась с Этни Юстас. Ему следовало ближе познакомиться с миссис Адэр. Он поскакал прочь из парка, сожалея о том, что судьбы его и друга стали этим утром окончательно разъединены. В действительности же тем утром он связал их новой нитью, которая впоследствии опять свела их вместе, скрепила странными, ужасными взаимоотношениями. Миссис Адэр выехала вслед за ним из парка и, глубоко задумавшись, направилась домой.

У Дарренса оставалась всего одна неделя, чтобы собрать снаряжение и уладить дела с девонширским поместьем. Подготовка велась спешно и непрерывно, так прошла вся неделя, и в его квартире газеты за каждый день оставались неразвёрнутыми. Генералу предстояло пройти по суше до Бриндиси, и вот одним дождливым и ветреным вечером, ближе к концу июля, Дарренс с Дуврского пирса поднялся на борт почтового парохода, идущего в Кале. Небольшая компания, несмотря на унылую погоду, всё же собралась, чтобы проводить генерала. Отдали швартовы, раздались негромкие возгласы и, прежде чем они стихли, Дарренс осознал, что оказался окружён неким странным обманом чувств. Он облокотился о фальшборт, лениво гадая, последний ли раз видит Англию, жалея о том, что никто из друзей не пришёл проводить его, как вдруг ему показалось, что его желание исполнено, потому что он перехватил взгляд человека, стоящего под газовым фонарём, и этот человек имел фигуру Гарри Фивершэма и вообще был похож на него. Дарренс протёр глаза и посмотрел опять, только ветер заставил язычок пламени под стеклом неуверенно затрепетать, а дождь своей пеленой затуманил причал. Он смог лишь удостовериться в том, что человек там стоял, и смутно различить его бледное от света фонаря лицо. Мираж — сказал он себе. Гарри Фивершэм, скорее всего, в данный момент слушает, как Этни Юстас играет на скрипке под ясным небом, в роскоши донегальского сада. Он стал отворачиваться от фальшборта, и тут ветер стих, огни на пирсе загорелись ярко и прямо, и то лицо — его черты и выражение — отчётливо вырисовалось из теней. Дарренс перегнулся через борт судна.

— Гарри! — предельно громко, с изумлением в голосе прокричал он.

Но фигура под фонарём не шелохнулась. Ветер снова заколебал туда-сюда огоньки, лопасти вспенили воду, и вскоре почтовый пароход миновал мол. Это обман чувств, повторил он, совпадение. Лицо незнакомца, очень похожего на Гарри. Оно не могло быть — Фивершэма, потому что лицо, которое в какой-то миг столь отчётливо рассмотрел Дарренс, было осунувшееся и тоскующее, имело печать необыкновенных страданий и принадлежало человеку, отвергнутому друзьями.

Дарренс всю ту неделю был очень занят и начисто забыл и о той телеграмме, и о тревожном ожидании, что вызвало её долгое чтение, а газеты в его квартире так и пролежали неразвёрнутыми. Но его друг Гарри Фивершэм всё-таки пришёл на проводы.