Крещатик № 93 (2021)

Альманах, 2021

Журнал «Крещатик» – интернациональный литературный журнал. Издается с 1998 года. Традиционное содержание номера: проза, поэзия, критика, эссе, рецензии. Периодичность – 4 номера в год. В формате PDF A4 сохранен издательский макет книги.

Мирон Карыбаев /Алматы/

Муха на фреске

Часть I

Из города в город,

Адрес: родные сердца.

Порой теряя опору,

Никогда не теряя лица.

Ты даёшь людям шанс

Сказать себе «я живой!»

Довольно странный способ жить жизнь,

Но он твой.

Кирилл Комаров, «Способ жить жизнь»

1

Константин Хан болел два раза в год.

В первый раз — во время крещенских морозов, когда влажный алма-атинский воздух промерзал до минус двадцати, а в Сайранском водохранилище прорубали иордань. В купель он окунаться не рисковал, но облиться холодной водой в ванной считал нужным. После этого неизменно слегал с простудой.

Во второй раз — в августе, когда очередной ливень приносил с собой не летнюю освежающую прохладу, не радость, не раздражение, но странную необъятную тоску, осознание скорого наступления осени. В такой день Хан выходил на улицу и бродил по городу, размышляя о бренности бытия, наступая на желтеющие листья, тщетно борясь с желанием напиться. Промокал до нитки и на следующий день вставал с температурой.

В то утро Константин проснулся раньше обычного, на самом рассвете, с больной головой и слезящимися глазами. Лечился водкой, поглядывая в окно на кубово-синее небо. К вечеру водка кончилась, и он уснул.

Открыл глаза и долго смотрел в обшарпанный потолок. Солнце светило в глаза, понукая встать, умыться, побриться, перестелить пропотевшее бельё и начинать новый день.

Сил хватило только на умывание. Опираясь на раковину и поглядывая на своё испитое лицо в зеркале, Хан понимал, что чувствует себя лучше, чем вчера. Температура вроде бы спала, ноги не подгибались, горло не болело.

Только очень хотелось пить. И именно жажда заставила его одеться, привести себя в порядок и выйти из дома.

* * *

Колокола отбили полдень. Константин Хан стоял за воротами и смотрел на церковь. Обводил взглядом изгибы ступенчатых арок, до рези в глазах всматривался в блики начищенных куполов, разглядывал проволокой закреплённый крест, внимательно наблюдал за поведением прихожан. Запоминал всё: темп шагов, выражение лиц, мельчайшее дуновение ветерка, сигналы машин за спиной.

Из дверей церковной лавки вышла женщина одухотворённого вида, на ходу складывая покупки в сумку. Загодя подготовила горсть мелочи, с улыбкой ссыпала её в ладонь попрошайки. Та рассыпалась в благодарностях, и женщина вышла за ворота.

Ни на Константина, ни на сгорбленную старуху на ступеньках перехода её доброты не хватило. Хан промолчал, а вот горбунья покрыла прихожанку матом и ещё долго верещала гневную бессмыслицу, до тех пор, пока из сторожки не вышел дворник и не пригрозил полицией. Блаженная она была или нет, но угроза сработала. После кистер^[1] направился к Хану, размахивая метлой.

— И ты иди отсюда, пьянь!

— Да я же…

— Иди!

Он развернулся и быстрым шагом ретировался. Хотелось пить.

* * *

Пачка сигарет легла на прилавок, вслед за ней звонко звякнула прозрачная чекушка.

— Тоғыз жүз жиырма, — скороговоркой бросила продавщица, худощавая пожилая казашка.

Костя оторвал взгляд от весело плещущейся водки, перевел на её хмурое лицо.

— Простите, я н-не понимаю, — пальцы заметно дрожали.

Она раздражённо вздохнула и повторила, повысив голос:

— Девятьсот двадцать!

Пять или шесть человек, столпившихся в магазинчике, нервно вздыхали, напряжённо переступали с ноги на ногу, тихо переговаривались. Хан спешно, нервно считал мелочь в ладони. Девятьсот двадцать не выходило никак.

— А с-сколько без с-сигарет? — он снова поднял глаза на кислеющее лицо продавщицы. Лицо это, смуглое и, в общем-то, по-старчески красивое, портило пигментное пятно на левой щеке. Это пятно раздражало чертовски. От него хотелось напиться ещё сильнее.

— Пятьсот шестьдесят.

Она убрала сигареты обратно в стенд. В резких, отрывистых движениях чувствовалось презрительное раздражение.

Он отсчитал деньги, высыпал на прилавок. Продавщица быстрыми движениями пальцев разметала по столу монеты, быстро сосчитала, выдвинула обратно двадцать тенге.

— Лишнее.

— А-а, — протянул Костя.

В углу, у прозрачной подставки под шоколадки, жвачку и прочее, стояла коробочка для садакa^[2]. Внутри виднелась горстка мелочи и мятая купюра в пятьсот тенге. Нестрижеными ногтями он подцепил монету, дрожащими пальцами попытался сунуть в прорезь. Двадцатка выпала и зазвенела по полу.

В очереди кашлянули. Спиной чувствуя взгляды, он наклонился, стал искать на потёртом кафеле монету. В горле пересохло.

Её поднял какой-то волосатый юноша, ловко закинул в коробку. Поймал извиняющийся взгляд Хана, кивнул, прошёл к прилавку. Очередь облегчённо вздохнула и пришла в движение.

Константин схватил чекушку, прошёл пять шагов до двери, борясь с жаждой. Зазвенели колокольчики. Он спустился по лестнице, сделал два шага в сторону и сорвался. Выкрутил пробку, жадно присосался к горлышку. Холодная жидкость обдала жаром щёки, спустилась по горлу, потекла сверкающими ручейками из краёв рта. Только когда опустошил всю бутылку, залив водкой грудь и ворот рубашки, оторвался, выдохнул, задышал тяжело. Внутренний жар жёг лицо.

Кто-то стоял сбоку и смотрел на него. Костя обернулся, хотел уже нагрубить зеваке, но узнал давешнего юношу. Ему грубить было как-то неловко, и Хан весь внутренне сжался.

— Чего… чего тебе?

Мир стремительно размывался.

— Вот ваши сигареты.

— А?

Благодетель протягивал ему пачку сигарет, ту самую, на которую ему не хватило денег. Хан смотрел на неё тупо, с липким по дозреньем внутри, потом осторожно протянул руку и взял пачку. Незнакомец улыбнулся простодушной улыбкой, задержал взгляд на Хане, будто собираясь что-то сказать.

— Ч-что-то ещё? — осторожно поинтересовался Костя.

— Нет. Ничего. Простите, — незнакомец развернулся и ушёл.

Хан смотрел ему вслед, держа в опущенной руке нераспечатанные сигареты. В другой лежала пустая чекушка из-под водки.

2

«Однажды в погожий весенний день Малик повстречал на дороге нищего. Нищий являл собою ужасающий вид, ведь запах его одежд ужасал обоняние, от вида грязных босых его ног слезились глаза, от звуков жалобного его голоса болело сердце. Малик не испугался, не отпугнула его отвратительная вонь, не покорёжил тонкого слуха голос оборванца. Наш герой шагнул к босяку, протянул свою загорелую, крепкую ладонь.

— Вставай, брат. Возрадуйся, ибо кончились твои бедствия!»

Бродяга вставил пропущенную букву и снова полулёг на спинку кресла. Текст он правил уже четыре часа, и ещё четыре оставалось до истечения времени. Ночной тариф в компьютерных клубах, может, и был вреден для здоровья, зато выгоден для кошелька. Он, впрочем, не жаловался. И жить вечно не собирался.

« — Как же я встану, добрый незнакомец? — вопрошал нищий, задирая штанины. — Ведь встать я никак не могу.

Действительно, страшная картина открылась глазам Малика. Сиреневые язвы покрывали ноги попрошайки, и стекал из них вязкий желтоватый гной.

Но Малик не испугался, ибо пугаться не умел. Открыл он свою походную сумку и вытащил из неё пузырёк с жидкостью целебной, пожалованный ему шахом Торезмийским.

— Выпей это, брат. Я привез это лекарство из далёкой страны, оно поможет тебе.

— Не могу я этого сделать, добрый человек. Не стою я, жалкий червь, такой благодати.

Малик Странник не растерялся. Взяв оборванца за горло, он силой влил ему в рот содержимое склянки — всё, до капли. И случилось чудо — раны его зажили, будто и не было их никогда. Нищий, увидев это, встал и от радости заплясал, запел. Как же он пел! Не хуже соловья, надо заметить. Скоро послушать его собралась целая толпа. И посыпались к ногам бывшего попрошайки медяки и золотые, а тот всё заливался, прославляя чудо, прославляя доброго странника и саму жизнь.

Малик Странник улыбнулся, накинул на голову капюшон и скрылся в толпе. Опустевшую склянку он выбросил в кусты, ни разу не пожалев. Чудо-лекарство из далекой страны лечило все болезни, поднимало с постели умирающих, даровало зрение слепым и забирало боль у страждущих. Торезмийский шах пожаловал его Малику за раскрытие преступного сговора во дворце. Торезмийский шах не ведал, что Малик Странник не болел никогда в своей жизни».

Ночь была прохладна и освещена фонарями. Бродяга стоял поодаль от курящих неподалёку парней, смотрел на тусклые городские звёзды и вспоминал.

Вспоминал, как давно и далеко, в начале своего пути, повстречал в переходе бродячего музыканта. Пел он… чёрт, что же он пел?

А, точно.

С каждым шагом — всё дальше и дальше от выбранной цели,

И ошибки мои всё мудрей и всё красивей.

Сохрани Господь всех тех, кто в сердце моём укрыться успели,

А точнее — пронеси их Хаос мимо камней^[3].

Бродяга уже был достаточно опытен, чтобы различить человека в глубокой нужде. Сказали ему об этом ввалившиеся щёки музыканта, сообщила грязная, не по сезону, одежда, поведала глубокая усталость в хриплом голосе, и, наконец, окончательно убедил лихорадочный блеск опухших глаз.

Он подошёл к певцу, протянул купюру. Крупную. Тот приподнял бровь.

— За какие заслуги? — свысока прохрипел он.

— За просто так, — Бродяга тряхнул рукой. — Берите, вам нужнее.

Он нахмурился.

— За просто так, пацан, деньги не берут. И уж точно не дают.

Бродяга спрятал купюру, скользнул к стене, скривил губы в улыбке.

— Тогда не за просто так. Расскажите какую-нибудь историю. Я собираю материал… для книги.

Музыкант задумался, вытащил из кармана мятую сигарку, сунул в зубы. Долго, безуспешно щёлкал зажигалкой, высекая холостые искры. Бродяга протянул ему свою.

— Хмм… — он глубоко затянулся, вернул зажигалку владельцу. Выдохнул едкий дым. — Ну, раз так, слушай и запоминай. Пили мы однажды с одним моим товарищем…

— Вот так, — закончил рассказывать дядя Юра, гитарист, авантюрист и непростой судьбы человек. — Вот та-ак.

Упакованная гитара уже давно стояла, прислонённая к стене — сегодня он играть уже не собирался. Бродяга обдумывал услышанное, мял в кармане купюру. Ночь била в голову лёгким дурманом.

Музыкант потянулся за очередной сигаретой, но обнаружил пачку пустой. Почесал затылок.

— Я за куревом, — бросил он. — А ты здесь подожди, я скоро приду.

Зачем-то он взял с собой гитару. Бродяга, впрочем, не обратил на это внимания. Он вытащил блокнот и записывал в него историю.

Дядя Юра не пришёл скоро. Когда Бродяга кончил записывать, он сунул руку в карман и понял, что дядя Юра не придёт вообще.

Бродяга усмехнулся и вернулся обратно в настоящее. Стыдно вспоминать, как наивен он был тогда, как запаниковал, как нервничал… Впрочем, нет, уже не стыдно. Сейчас уже просто смешно.

Он глубоко вдохнул, выдохнул, развернулся. Пора было возвращаться к Малику Страннику и его удивительным приключениям.

«Малик Странник прибыл в городок на самой окраине Великой пустыни и понял сразу: что-то здесь не так. На лицах жителей нарисована была тяжкая нужда, и страх, и отчаяние. Плакали младенцы на руках матерей, плакали бесслёзно старики, ветер задувал песок во дворы и дома.

— Что за беда у вас, добрые люди? — обратился герой ко всем сразу. — Что случилось?

— Бандиты, господин, — ответил дряхлый старик с печатью страдания на лице. — Уходите поскорее из нашей деревни, пока они не вернулись!

Малик выпрямился в седле, положил руку на рукоять меча.

— Малик Странник никогда ещё не бросал тех, кто в нем нуждался. Возрадуйтесь, ибо бедам вашим пришел конец!

Старик упал на колени. Шум сотен копыт донёсся издалека.

— Не нужно, добрый господин. Слышите? Это едут они, уходите, убегайте поскорее!

Малик слез с коня, поднял старика с земли.

— Прячьтесь! Прячьтесь! Они едут! — доносились отовсюду крики. Наш герой стоял посреди этой неразберихи, неколебимый и неустрашимый.

Скоро разбойники ворвались в деревню, заполонили каждую улицу и каждый угол. Окружили Странника, закружились коловратом коней.

— Кто ты такой?! — раздались отовсюду голоса. — Уходи, пока цел!

— Я буду говорить с вашим главным, — отвечал Малик невозмутимо, надвинув на лицо шляпу и широко расставив ноги.

Кольцо сузилось. Заблестели сабли. И раздались крики во второй раз:

— Ты дерзок! Отдавай всё, что есть у тебя! Только тогда мы тебя отпустим!

— Я буду говорить с вашим главным, — повторил Малик Странник, оставаясь недвижимым и невозмутимым. Сердце его билось ровно, дыхание его не сбилось.

Теперь уже пыль, поднимаемая конями, поднялась до неба. Мелькали вокруг Странника конские ноги, хвосты, крупы, стук копыт дробился на мельчайшие осколки. И крикнули разбойники в третий раз:

— Готовься к смерти, путник! Молись, чтобы была она быстрой!

Ни один мускул на лице Малика не шелохнулся. Ни одна нотка в голосе не выразила страха.

— Я буду говорить с вашим главным, — повторил он в третий раз.

И сотворило его спокойствие чудо. Пронзительный свист разогнал конское море, заставил разделиться надвое. Бандиты расступились, и вышел из их рядов гигант, весь увешанный цепями, с чёрным плащом за спиной и золочёной саблей на поясе. Малик Странник не сдвинулся с места.

— Я Вейрах-паша, главный в нашей дружине. О чём ты хотел говорить со мной?

Голос его громыхал, как удары молота по наковальне. Малик поднял на него взгляд, сплюнул на песок.

— Я Малик Странник, — только и сказал он. — Оставьте этих людей в покое, или пожалеете об этом.

Главарь захохотал, и смех его рвал небо на части. Он опустил руку и отстегнул от седла огромное копьё в два человеческих роста длиной. Наконечник его был зазубрен наподобие акульих зубов — такое оружие рвало человечью плоть, как шёлк.

— Ты смелый человек, Малик Странник. Ты заслуживаешь чести быть убитым мной.

Тогда Малик положил руку на рукоять сабли и не сказал более ни слова. Гигант замахнулся ужасающим своим оружием, но бросить не успел, потому что Странник быстрее птицы подскочил к нему и разрубил бандита на две части, а потом ещё на две части. Он повернулся к остальным разбойникам и окинул их взглядом глаз, сверкающих, как звезда Севера.

— И-и-и! — закричали они в ужасе, увидев, что сделалось с их командиром. Развернув коней, они бежали, не оглядываясь, потеряв от страха человеческий облик. Он дал им уйти, потому что Малик Странник никогда не бил в спину.

Открылись двери и окна нараспашку, выбежали на улицы жители, счастливые и радостные.

— Спасибо тебе, Малик Странник! Мы никогда не забудем твоего подвига! — подошёл к нему давешний старик, ещё недавно умолявший его уйти.

Странник скромно улыбнулся, вытер кровь с клинка и сел на лошадь. Не говоря ни слова, он покинул селение. Дорога звала его, и новые подвиги виднелись на горизонте».

Бродяга дремал, разомлев в мягком кресле. Прикрыв глаза, видел он степь от горизонта до горизонта, слышал вой лихача-ветра, чувствовал на губах горький привкус полыни.

Мелькали кадры. Стучали колёсами поезда, отмечая по Турксибу и Транссибу^[4] разбросанную жизнь. Ревели моторами трассы. Моргали фонарями улицы далёких городов.

И ветер. Ветер дул в глаза, ветер дул в спину, ветер поднимал клубы пыли, закручивая их в пляшущие, мимолётные вихри.

На дереве что-то делалось. Бродяга сощурился, разглядел, как на высокой ветке юркая, блестящая чёрная змея вилась вокруг гнезда. Серая птица, не разглядеть какая, ожесточённо отбивалась, отчаянно хлопала крыльями, яростно клевала змеиную плоть.

— Не болды?^[5] — окликнул его старый пастух. Бродяга, не отрывая взгляда от схватки, ответил:

— Змея с птицей дерётся.

Старик подошёл ближе, вгляделся подслеповатыми, желтушными глазами. Жертва затрепыхалась, обвитая душащими тисками.

— А-а-а-й, — махнул он рукой, видимо, так ничего и не разглядев. — Змее есть надо. У природы, у неё… законы свои. А нам вмешиваться не нужно.

Бродяга оторвал взгляд от гнезда, в котором хищница уже принялась за птенцов. Последовал за пастухом, переваривая увиденное.

Что-то вырвало его из дремоты — не то чей-то громкий удар по столу, не то сонная судорога. Помотав головой, он наклонился в кресле и уставился осоловелыми глазами в монитор.

Время истекало.

3

Ташкентская с утра кишела машинами, шум моторов и нервные гудки раздражали сонного Бродягу, идущего вдоль дороги. При случае он намеревался свернуть во дворы, где тихо и спокойно. Но пока такой возможности не выдавалось.

В городской шум влился новый звук: перезвон колоколов откуда-то справа. Он повернул голову и увидел, как два человека яростно спорят у ворот церкви, на другой стороне улицы. Один из них выглядел знакомо.

— Ну надо же, — пробормотал Бродяга и направился к переходу.

— Уходи отсюда сейчас же! Полицию вызову! — махал дворник метлой.

— Полиция мне ничего не сделает, я тут просто стою, — монотонно повторял мужчина.

— Ты распугиваешь людей!

— Я просто стою.

— Вот поли… — он закашлялся, — полицию вызову, будешь им рассказывать!

— Что тут происходит?

Он приподнял брови, узнав Бродягу, дворник же повернулся и сощурился.

— Это твой дружок-алкаш?

Бродяга усмехнулся. Сходство между ними определённо было. Оба заросшие и небритые, оба в заношенной рвани, а от кого разит перегаром, сразу и не поймёшь.

— Да, это мой друг. Он доставляет вам проблемы?

— Он распугивает людей!

— Я с ним поговорю.

Бродяга заглянул ему в глаза. Субъект спора стоял в стороне и отстранённо курил. Дворник снова закашлялся, сплюнул и развернулся.

— А полицию всё равно вызову! — без уверенности в сиплом голосе пригрозил он.

— Храни вас Господь.

Он ещё раз плюнул и что-то проворчал под нос. Бродяга повернулся к мужчине.

— Это уже вторая наша встреча.

Тот бросил бычок в урну, подозрительно уставился на него.

— И во второй раз ты мне помогаешь. Это случайность?

— Алматы — большая деревня, — покачал головой Бродяга. — Раз так вышло, может, расскажете, зачем вы здесь стоите?

— Надо мне, вот и стою. Не надо было бы, не стоял.

— Вы художник?

Он приподнял брови.

— У вас на пиджаке пятна краски.

Он машинально опустил взгляд. Пятна действительно были.

— Ладно. Ладно. Я Костя Хан, художник. А тебе что надо, я никак не пойму?

— Я Малик. Бродяга, — он протянул руку. Хан с сомнением пожал её. — Я собираю истории. Если вы согласитесь…

— Ты. Со мной на «ты», — нервно одёрнул его художник и вытащил из кармана сигарету. — А историй у меня нет, уж извини.

— Может, покажете свои картины? Не за бесплатно, но за бутылку водки?

— Ты… — он поперхнулся дымом. — Ты за кого меня считаешь? Думаешь, я…

Малик смотрел на него. Внимательно.

— А, впрочем, с меня не убудет, — он вдруг передумал и махнул рукой, приглашая пройти с ним. — Ну пойдем.

Малик последовал за Ханом, на всякий случай, не сводя с него глаз. Спасибо дяде Юре, он преподал когда-то Бродяге важный урок.

* * *

Когда они вошли в сырой подъезд, Бродяга уже было подумал, что Хан собрался его бить. Обошлось.

Художник поднялся по тёмной лестнице, подошёл к обшарпанной деревянной двери, повернул ключ в замке. Пробормотав: «воровать у меня все равно нечего», пригласил Бродягу внутрь.

Костя разуваться не стал, и Малик тоже. Зыбкий линолеум выложен газетами, заляпан краской. У дверей — чёрные пакеты. Один из них тонко звякнул, задетый ногой Малика. В коридоре — холсты, поставленные почему-то лицами к стенам. В зале — ровные ряды стеклотары и недописанная картина на подставке.

— Ты, видать, думаешь, что я алкаш, — Костя пнул попавшую под ноги бутылку, та откатилась к стене. — Что я законченный человек.

Малик промолчал. Он чувствовал, что вопрос риторический. Пахло краской, спиртом и куревом.

— Да, это так и есть, — продолжил Хан, не дождавшись ответа. — Но погляди-ка сюда.

Он указал на мольберт.

— Скажи, что ты видишь?

Малик подошёл ближе, пригляделся. Поверх тонких линий эскиза маслом написаны контуры церкви. Утреннее солнце отражается в золоте куполов, попрошайки сидят с протянутыми руками, прихожане с пустыми овалами лиц протягивают им милостыню.

— Церковь, — неуверенно ответил он. — Ту, возле которой мы с вами…

— А я, — прервал его художник, — вижу, что у попрошайки одна рука чуть длиннее другой, — он ткнул пальцем в упомянутую руку, и Малик признал, что она действительно длиннее. — Я вижу, что вот этот блик совершенно неправильной формы, я вижу, что вот здесь слишком резкий контраст, — он указывал на мельчайшие недостатки, всё распаляясь. После обернулся к Малику. — А когда я пьян, я их не вижу. Когда я пьян, я могу просто взять и нарисовать. Во-от, — он развёл руками, нервно зашагал по комнате.

— Это прекрасная картина, — попытался успокоить его Малик. — Этот… оттенок неба, эти тона…

— Оттенок неба! — всплеснул руками Хан. — Да кому есть дело до неба, когда блик неправильный! Вот представь… — он понизил тон. — Представь, что Микеланджело или кто там ещё писал фреску на потолке храма, писал долго и упорно, идеально отобразил каждую деталь, каждый мазок, но… на фреску села муха. И оставила след. И люди! — он повысил голос. — Люди смотрят на фреску и видят муху! А остальную фреску, прекрасную, замечательную фреску — нет!

— Я не вижу муху. Я заметил эти крохотные ошибки только тогда, когда вы на них указали.

— Но ты увидел! Ты признал эти ошибки, когда на них указали пальцем! А меня в дрожь бросает, когда я представляю, что к этой картине подходит человек более сведущий и тычет в неё пальцем! И говорит, что блик неправильный! И все смотрят! Молчи. Молчи, — он движением ладони остановил Малика, отвернулся к стене. — Я понимаю, что это чепуха, но как же это мешает…

Хан стоял, отвернувшись, со сжатыми кулаками.

— Так проблема не в алкоголе.

— Не-ет. Совсем не в алкоголе, — он сунул руки в карманы и снова зашагал по комнате, стараясь не смотреть на картину. — Проблема в том, что я таким уродился. А алкоголь — это не проблема, алкоголь — это решение. Во-от, — он остановился, поднял взгляд на Бродягу. — А ты, Малик, кто бы ты там ни был, подходишь ко мне и спрашиваешь, нет ли у меня каких историй. У меня нет историй. У меня есть незаконченная картина и… и всё.

Малик сжал губы, кивнул.

— И всё же… — достал из кармана блокнот, записал цифры. Круглыми глазами Костя смотрел на него. — Если вам потребуется помощь, позвоните, пожалуйста.

Хан взял протянутую бумажку, взглянул на неё. Перевёл взгляд на Бродягу.

— Со мной на «ты», — повторил он. — Если мне потребуется помощь? Ты странный человек.

Всё же он положил номер на стол, задумался. Побарабанил по дереву пальцами.

— Мне нужно купить краски. Раз уж ты так хочешь мне помочь, дай мне…

— Я куплю тебе краски, — заверил Бродяга.

— Откуда ты знаешь, какая краска мне нужна? Я сам пойду и выберу.

— Тогда пойдём вместе.

Хан нервно пожевал губу. Глаза бегали с Малика на холодильник.

— А, Бог с тобой, дают — бери, — наконец пробормотал он. — Хорошо. Пойдём, Малик. Уговорил.

Бродяга довольно усмехнулся. Начало было положено.

4

Константин Хан видел сон.

Слышал сон. Чувствовал сон. Он находился внутри сна и сном же являлся.

Белый лист, пустота. Точка — карандашная ли, оставленная ли шариковой ручкой или кистью, абстрактная ли, не имеющая ни длины, ни толщины. Бормотание на фоне — какая-то белиберда, не разобрать ни слова. Линия. Вторая, третья. Последняя почти завершает квадрат — почти, не попадает ровно в первую точку и снова идёт наверх, снова обводит квадрат, пытается исправить его, но только портит.

Быстрее и быстрее.

Линии становятся небрежней, голос бубнит громче, злее, раздражённей.

Ещё быстрее.

Некто невидимый уже даже не старается, а просто водит в исступлении чёрным по белому, квадрат превращается в сплошную невнятную каракулю, будто кто-то долго расписывал ручку, будто рисовал ребёнок или сумасшедший.

А голос уже кричит, голос захлёбывается от ярости, и всё быстрее и быстрее, всё небрежней, хуже, отвратительнее, посредственнее, кошмарнее, кривее, паршивее, сквернее, слабее…

— Х-а-а!

Знакомый потолок, и дурнота, и тяжёлая боль, будто жидкий свинец плещется в черепе и давит в глаза. Хан прикрыл веки и лежал, пытаясь отделить сон от действительности. Проклятое солнце светило прямо в мозг.

Костя медленно, с усилием приподнялся и вдруг понял, что в комнате он не один.

На табуретке, рядом с кроватью, по пояс голый, сидел молодой человек. Длинные чёрные волосы падали на изнурённое лицо, на груди раскачивался не крестик, но какое-то странное украшение: узкий металлический цилиндр длиной эдак в палец. В руках — шитьё, иголка застыла в поднятой руке. Затуманенные припухшие глаза наблюдают за ним.

Малик, Бродяга.

— Ч-что случилось? — с трудом произнёс Костя. Малик вздохнул и воткнул иголку в ткань.

Пахло блевотой. Он опустил взгляд и увидел возле кровати тазик с мутной жижей.

Хотелось пить.

— Мы купили красок. Тех, что тебе были нужны. Это ты помнишь? — устало начал Бродяга.

Хан с трудом сел на кровати, положил голову на ладони.

— Да. Это я помню.

— Мы пришли сюда, и ты стал писать картину.

— Да. Я стал рисовать.

Хотелось пить.

— Потом я ушёл.

Костя молча кивнул.

Кажется, он решил немного выпить, чтобы работалось лучше. Нет, не кажется. Раз всё это сейчас происходит… значит, он действительно выпил, помнит он это или нет.

— Я вернулся через несколько часов, потому что оставил у тебя записную книжку, — продолжал Малик. Каждое слово прокатывалось ржавым напильником по мозгу. — И застал тебя во дворе.

Он вспоминал. Что-то пробивалось сквозь густую пустоту. Какие-то крики, перекошенные лица…

— Ты был… пьян. Полез в драку, порвал на мне футболку… — он показал своё шитьё и снова опустил его на колени.

Он хватается за чужой ворот, падает, раздаётся треск разрываемой ткани. Что-то впивается в шею и звонко лопается.

Хан резко дотронулся рукой до шеи.

— А где крестик?

— Крестик? — брови Малика приподнялись. Он задумался, потёр подбородок. — Наверное, в драке потерялся. Его уже не было, когда я привёл тебя домой.

Константин издал стон и опустил лицо в ладони.

— Что дальше было?

— Ничего. Я уложил тебя, ты немного побуянил и уснул.

Он ещё раз простонал. Хотелось пить.

— Выходит, ты в третий раз мне помог, Малик.

— Бог любит троицу.

Хан поднял взгляд.

— Да. Любит.

— Этот крестик был тебе дорог?

Он потёр глаза. Хотелось пить.

— Не слишком. Просто… это, видимо, Он мне намекает… что пора бросать.

Костя указал пальцем в потолок. Малик вернулся к порванной футболке.

— Может быть.

Ни гнева, ни раздражения. Что это за человек?

— Малик… кто ты такой?

— Бродяга, — он отвёл руку в сторону, вытягивая нить. — Я не от Него, если ты про это. Просто человек, пытающийся помочь ближнему.

— Просто человек… — Константин медленно поднялся, прошёл на кухню. Вернулся со стаканом воды. — Нет, обычный человек бы всем этим не занимался. Ты очень странный человек.

Малик вытянул ещё стежок.

— Что планируешь делать дальше?

— Не знаю. Но, в любом случае, больше ни капли, — он вытянул ладонь, сжал в кулак. — Поздравь себя, ты помог одному старому алкашу… кое-что понять.

Бродяга откусил нитку, натянул футболку на себя. По вороту вился неровный, но явно прочный шов.

— Ну, хоть что-то, — он пожал Косте руку, убрал нитку с иголкой в карман. — Удачи тебе, Костя. Я тебя ещё навещу.

— Спасибо.

Он закрыл за Маликом дверь, выпил ещё воды и подошёл к картине. Уставился на неё мутным взглядом.

Дьявольски хотелось пить.

5

На блошином рынке ровными рядами сидели продавцы, преимущественно пожилые. На картонках перед ними разложены старые инструменты, украшения, медали, приборы неясного назначения, одежда… Всего не перечислить.

Среди всякой интересной старьёвщины взгляд Бродяги выхватил потёртый временем, увесистый на вид фотоаппарат…

— Зачем ты каждый раз ходишь к церкви? Не удобнее было бы сделать фотографию и писать с неё?

Константин Хан потёр щетину, не сводя глаз с разноцветных тюбиков.

— Уж извини, Малик, но ты ничего не понимаешь. Фотография никогда не передаст того, что можно увидеть глазами. Не только глазами. Звуки, запахи, ветер, тепло или холод, — он взял с прилавка два, казалось, одинаковых жёлтых тюбика и стал внимательно читать надписи на этикетке. — Никогда.

…Малик шёл по улице, и на груди его в такт шагам покачивался массивный «Зенит Е». На перекрёстке остановился, огляделся.

По проспекту Саина текли машины. Погода была ясная, и горы виднелись особенно отчётливо, как на экранах дорогих телевизоров в магазине электроники. Бродяга прицелился в объектив.

Ветер переменился, запахло куревом. Он обернулся и увидел идущего навстречу Хана с сигаретой в зубах.

— Привет, Малик.

Он выглядел уставшим. Под покрасневшими глазами висели мешки, ладонь, протянутая для рукопожатия, заметно дрожала.

— Привет. Ты куда?

— Туда же, куда и обычно, — уныло протянул Костя.

Они перешли зебру и зашагали вниз по улице.

— Фотоаппарат прикупил, ха? А я вот… — он неожиданно начал рассказывать, — вчера шёл по улице, и передо мной шли бабушка с ребёнком. У малого с рюкзака что-то капало, наверно, бутылка с водой разлилась или вроде того, — он затянулся, закашлялся. — А я видел и не сказал ничего. Просто мимо прошёл.

На широком боку панельного здания, чуть потёртый временем, красовался мурал — зелёное жайляу^[6] в окружении тех же гор, юрты и бегающие ребятишки.

— Что ж ты промолчал?

— Да-а, — он махнул сигаретой. — Они вроде казахи были, а я казахского не знаю. Подумал, не поймут меня, неловко будет.

Ещё затяжка. Сегодня он курил больше обычного.

— А сейчас вот… думаю об этом.

Они спустились в подземный переход, и стало заметно тише. Только раздавался из динамиков негромкий перебор на домбре.

— Ну, в следующий раз не промолчишь. Теперь-то что поделать.

— А ты? Ты-то зачем всем этим занимаешься?

Малик пожал плечами.

— Я всё никак понять не могу, какая тебе в этом выгода? Россказни про сбор историй — это же просто отговорка.

Бродяга остановился.

— Я просто хочу принести хоть какую-то пользу миру. Хочу знать, что жил я не зря и хоть кому-то сумел помочь. Такое объяснение сойдёт?

Хан оглядел его. Окурок в зубах уже прогорел до фильтра. Прожужжала над головой пронёсшаяся сверху машина.

— Да, кажется, понимаю. Ты странный человек, я это уже говорил.

Бычок полетел в урну, из пачки извлеклась новая сигарета. Проснувшийся город отряхивался и набирал обороты.

* * *

Ещё на подходе к церкви Малик увидел лежащее у ворот тело. Даже разглядел лицо и узнал давешнего дворника.

— Смотри, там человеку плохо.

— Бродяга, — Костя положил ему руку на плечо. — Вмешаешься — будут проблемы. К тому же ты можешь сделать только хуже.

— Я только вызову скорую.

Хан кивнул и выплюнул сигарету.

— От тебя другого не ждал.

Малик его не услышал. Он уже подбежал к дворнику, обнаружил, что тот ещё дышит, хотя и с огромным трудом, с натужным свистящим хрипом и судорожными корчами. Посиневшие руки хватаются за горло, выпученные глаза уставились в небо.

Он понятия не имел, что с ним. Вытащил телефон, набрал скорую. Гудки. Долгие. Надсадный хрип. У несчастного закатываются зрачки.

— Слушаю вас.

— Скорая? Нужна помощь, здесь человек…

— Дай-ка.

Хан вырвал у Малика телефон, поднёс к уху, зажал плечом. Присел на колено, приложил два пальца страдальцу к пульсу.

— Астматический статус. Тяжёлый. Да. Не знаю, — он спокойными движениями расстегнул мужчине ворот. — Момышулы — Ташкентская, по нижней стороне, возле церкви. Да. Я знаю, что делать.

Он сбросил и передал трубку Малику. Пошарился по карманам мужчины, вытащил баллончик со спреем, встряхнул, побрызгал в раскрытый рот.

Не у него ли только недавно тряслись руки и дрожал голос?

Константин закончил и тяжело опустился на землю. Дворник продолжал задыхаться.

— Это всё? — Бродяга недоумённо и недоверчиво уставился на него.

— Всё, что в моих силах. Дальше от медиков зависит. И от Него, — он ткнул большим пальцем в сторону церкви. На лбу блестели капли пота.

* * *

Спустя некоторое время они сидели на скамейке во дворе Хана. Бродяга смотрел на небо, Костя нервно дымил выпрошенной у фельдшера сигаретой. Его трясло.

Костя затянулся. Малик шмыгнул носом.

Из подъезда вышел рыжий мужик с набором инструментов в руке, подозрительно глянул на них, подошёл к припаркованному рядом «Запорожцу». Разложил инструменты, открыл капот и стал ковыряться в потрохах автомобиля.

Малик почесал затылок. Костя кашлянул.

— Ты, кажется, хотел услышать историю, — он наконец прервал молчание. — Сейчас ты её услышишь, — он затянулся, надолго, со вкусом. Выдохнул дым: — Так, вот, жил в нашем городе один студент медицинского. Готовился, значит, в хирурги. И однажды поехал он к своему дальнему родственнику на какой-то там праздник, уже не помню. Началось там, как обычно, веселье, все нахрюкались… И один, кхм, дальний родственник дальнего родственника по ошибке глотнул уксуса.

Мотор «Запорожца» взревел, поурчал пару секунд и утих. Мужик матернулся и полез под машину.

— Началось, в общем. Все паникуют, студентик подбегает к нему, видит — ожог гортани, отёк, воздух не поступает — всё, край! — он взмахнул рукой. — Там бы и загнулся, но студентика обучил один… умный профессор т-тра… трахеостоме. Ну, он по сторонам огляделся, взял ручку, наспех обработал водкой, ну и… — Хан сжал кулак и сделал резкое движение вниз.

— Получилось? — Малик был восхищён. Он такое видел только в фильмах.

— Получилось, — протянул Костя. — Мужик выжил. А через полгода подал на студента в суд.

— За что?

— За то. Там приготовления были кое-как проведены, у него голос изменился, и вообще, у этой штуки масса сопутствующих… Короче, в суде меня оправдали, но с последнего курса выгнали. Во-от. Помог, называется.

Снова раздался рёв мотора, потом скрипящий визг и вновь — тишина.

— Но человека-то спас.

— Спас, — Хан встал со скамейки, выбросил бычок в урну и повернулся к Малику. — Ладно, Бродяга, я пойду. Не знаю, как тебя, а меня вот… трясёт, — он запахнул пиджак, огляделся.

— Удачи тебе. Я как-нибудь ещё зайду.

Они попрощались, и Костя пошёл к себе — писать картину, а Малик — в сторону выхода со двора, по своим делам.

Эту историю точно следовало записать.

6

Новый день принёс с собой новое дыхание осени. Посмурневшее небо наливалось свинцом, с деревьев осыпалась жёлтая листва, холодный ветер норовил забраться под одежду.

В такую погоду всегда хотелось пить.

Константин Хан смотрел на церковь и курил. Дворник во дворе подметал разноцветный мусор, сгребал в кучи, долго стоял, разгибаясь и поглядывая на бледное солнце.

Увидев Хана, он прервался и пошёл в сторону сторожки.

«Что, опять прогонять будет?» — думал Костя, наблюдая за приближающимся кистером. В руках у него не было метлы, зато был увесистый с виду пакет.

О нет.

Он подошёл к Хану, снял с руки перчатку и протянул ладонь. Широко улыбнулся.

— Спасибо тебе, дружище! Прости, я-то думал, ты алкаш какой, а ты нормальный мужик! — он закашлялся, когда Костя выдохнул дым. Протянул ему пакет. — Я… это… купил тебе вот.

Хан глянул внутрь и убедился в своей догадке. Бутылка коньяка, явно дорогого. Красивая этикетка на контурной бутылке, розовая акцизная марка на фигурной пробке…

«Ублюдок».

Улыбка дворника была искренней, а вот на лице Хана застыла резиновая гримаса. Он даже не заметил, как рука сама собой вцепилась в ручку пакета, и пальцы накрепко сжались, отказываясь отпускать драгоценный подарок.

Хотелось пить.

«Лучше бы ты там сдох».

Дают — бери. Это совсем не та бодяга, которую он обычно пил.

Он попытался было вежливо отказаться, но язык не слушался. Дворник отпустил пакет, и тот повис в руке приятной тяжестью.

От него и похмелья, наверно, не будет. Он ведь медик, он знает — иногда можно.

Но что скажет Малик? А главное, что он подумает?

Костя собрал волю и взмахнул пакетом. Раздался стеклянный звон, и в воздухе разлился дразнящий запах.

Кистер ошалелыми глазами смотрел то на пакет с осколками, то на вытекающие из него медные струйки, то на дрожащего Хана.

— Я б-больше не пью, — выдавил тот. — Из-звините.

Он развернулся и спешно ушёл, спиной чувствуя недоумённый взор.

Хотелось пить.

* * *

Константин Хан сидел на полу и сверлил взглядом картину. За окном уже темнело, и комнату освещала только желтоватая лампочка на проводе.

В этом свете каждый недостаток становился отчётливей. Хотелось пить.

Он поднял кисть, медленно, как скальпель к нарыву, поднёс её к полотну, остановился. Нет, нет. Так будет только хуже.

Хотелось пить.

Рука дрогнула, оставив пятно на золочёном куполе. Он тяжело вздохнул.

Это как в том сне с листом бумаги. Чем старательней пытаешься исправить, тем больше портишь. Как бы так аккуратно замазать пятно?

Хотелось пить. Он добавил пасты из тюбика, затаил дыхание и провёл кистью по холсту. Отодвинулся, вгляделся.

Так только хуже. Хотелось пить.

Он только всё испортил. Хотелось пить.

Может, краска не та? Хотелось пить. Может, попробовать иначе? Хотелось пить.

Он перевёл взгляд с купола и решил заняться попрошайкой и её рукой. Хотелось пить. Наверное, стоит…

Он не знал, что делать с этой проклятой попрошайкой и её рукой. Просто не знал. Хотелось пить.

Хан снова видел перед собой улыбающееся лицо дворника, ощущал тяжесть пакета, слышал звон стекла, вдыхал манящий запах. Хотелось пить.

Хотелось пить. Хотелось пить. Хотелось пить. Пить.

Странный шорох в углу. Возле занавески. Из плена неплотной ткани вырвалась толстая чёрная муха, кружась пролетела по комнате и села на картину, прямо посередине блёклого, кривоватого солнца. Посидела немного и стала довольно потирать лапки.

— А-а — а!

Хан ударил кулаком по холсту, картина полетела в сторону, мольберт грохнулся на пол, муха недовольно прожужжала и села на потолок. А он всё бил и рвал, разодрал полотно, разломал подставку, разбросал кисти. Из оскаленного рта брызгала слюна, он что-то бормотал, как во сне, и давился бессильным криком, и топтал ногами золочёный купол, и попрошайку с длинной рукой, и рассветное небо.

Потом встал посреди устроенного погрома, осознал, что только произошло, упал на пол и заплакал.

* * *

Ночь была сладкая, как спирт. Внутренний жар не страшился прохладного ветра, клокотал под кожей и выплёскивался песней наружу.

Он шёл дворами, теми чудесными дворами, что бесконечно и причудливо перетекали друг в друга, дворами, в которые можно было зайти в одном месте, а уж выйти…

Он шёл, встречая редких прохожих, и пустые детские площадки, и ночные магазины, и отгороженные сетками огороды, и чучела из крашеных покрышек, и прочее, и прочее, и прочее…

Он шёл, вкушая тишину безлюдных дворов, вдыхая ночной прохладный воздух, наслаждаясь причудливым сочетанием старины и современности, узором горящих окон, сияньем бессмертных звёзд и диодных фонарей.

Хан спустился по древней полуразрушенной лестнице, споткнулся, упал, встал. Сегодня он был готов подниматься сколь угодно раз. Он прошагал под аркой и оказался на проспекте. Остановился, очарованный старой советской мозаикой на боку панельного дома.

Изображала она храм, не понять какой. Было в ней два цвета: пыльный серый и тёмно-бордовый, такой же, как у порослей дикого винограда на стене здания. И была она прекрасна.

Раздался чудовищный рёв, будто разверзся ад, и по улице промчался мотоцикл. Хан отвлёкся и побрёл вдоль ряда зданий, разглядывая другие мозаики: церкви, мечети, мавзолеи…

Навстречу шёл человек. Он держался тени, в руках его была спортивная сумка, походка его была спокойной и величавой — будто каждый шаг выжигал в земле глубокий след. Завидев Хана, он, однако, собрался и ускорился.

— Уважаемый! Уважа-аемый!

Незнакомец проигнорировал его и прошёл мимо. Костя увязался за ним.

— Дайте денег, будьте добры! Уважа-аемый!

— Отвали, алкаш! — процедил он.

— Христа ради!

Он обернулся, и в свете фонаря он увидел его лицо, золото волос и серебро очей. Он был ангелом, не иначе, и он шёл, чтобы карать недостойных.

Ангел выкрикнул что-то гневное, и под дых врезался кулак. Хан согнулся, исторг из себя желчь и упал. Поднял голову, сквозь мокрую пелену увидел, как ангел уходит. А он лежал перед ним, пьяный и облёванный, и плакал от счастья.

Константин Хан лежал в свете фонаря, в окружении старых фресок, умиротворённый, будто заново родившийся. Он только что понял, что ему нужно делать.

7

Бродяга вошёл во двор Хана, держа в руках проявленные снимки. Фотографии вышли, честно говоря, не ахти, но он хотел услышать его мнение.

В песочнице что-то блеснуло. В той самой, где он недавно успокаивал разбуянившегося Костю. Он подошёл, наклонился.

Нет, не крестик. Просто осколок стекла с остатками этикетки. Малик выкинул его в урну, отряхнул руки и направился ко входу.

Домофон долго пищал. Он уже было подумал, что хозяина нет дома, но вдруг динамик выдал хриплое:

— А? Кто это?

Странное предчувствие. Неужели…

— Это Малик.

— А-а-а, Малик… — молчание. — Ну что, заходи.

С тяжёлым сердцем он шагнул в подъезд, поднялся по лестнице, нажал кнопку звонка. Замок сухо щёлкнул, дверь отворилась, и Малик обомлел.

Константин Хан стоял в проёме, опираясь на стену. Полубезумные глаза осматривали Бродягу, рот кривился в косой усмешке, мокрые волосы спадали на лоб.

— Привет, Малллик. Ты чего зашёл?

Бродяга молча протянул снимки. Он взял их, поднес к лицу.

— А, это… Это мне больше н — не нууужно.

Он шаркающей походкой направился в глубь квартиры. Махнул рукой.

— Прохходи, чего стоишь.

Малик прикрыл за собой дверь и последовал за Ханом, всё больше поражаясь. Крепче обычного несло перегаром, красками и куревом. Всюду валялись бутылки и окурки. Войдя в комнату, он увидел стоящий посреди беспорядка косоногий, кое-как скреплённый мольберт и картину на нём.

«Так быстро? Он что, вообще не спал?»

Это был парень возрастом, возможно, чуть старше Малика, с длинными светлыми волосами, собранными на лбу лентой, с сурово сведёнными бровями над белым пятном вместо глаз, с презрительно оскаленным ртом. Позади его — сияние, как на плакате с супергероем или на иконе.

— Кто это?

— Ангел, — коротко ответил Костя, поднимая над картиной кисть. Один лёгкий мазок очертил глаз «ангела».

Малик приподнял бровь.

— А чего злой такой?

— Ещё бы он был добрым, — он наложил ещё штрих, отодвинулся, придирчиво оглядел результат. Сегодня Хан был немногословен.

— Так ты решил… не бросать?

— Нееет, — он покачал головой. — Я должен пить, чтобы рисовать. А рисую я, потому что с-сверху… — он указал кистью на потолок, — так решили. А кто я такой, чтобы им противиться?

С этими словами он поднял с пола початую бутылку и отхлебнул с горла. Выдохнул.

Малик сомневался.

«Раз он так считает… И раз ему это на самом деле помогает… Действительно, кто я такой, чтобы вмешиваться?»

— Я тебя понял, Костя. Удачи тебе.

Он чувствовал, что мешает, и к тому же хотел вдохнуть свежего воздуха. Поэтому направился к двери.

Сзади что-то тяжело упало. Малик обернулся и увидел, что Константин Хан лежит на полу и слабо подёргивается.

Часть II

И вот без причины,

Опять без причины,

Исчезнешь, на свет появившись едва,

Ведь только песчинка,

Ты только песчинка

В руке божества.

Так чем же кичишься,

Что резво так празднуешь?

Ничтожно твоё торжество…

Зачем в этом мире,

Да мире неназванном,

Зачем ты живешь, существо?

«Существо», Пикник

1

В пасмурную погоду сквозь серую пелену видны были только силуэты гор, но их присутствие чувствовалось постоянно. Накрапывал мелкий дождь, покрывая дрожащей рябью гладь Сайранского водохранилища. Осенняя ржавь ползла по городу.

Бродяга брёл, укрытый дождевиком, по асфальтовым тропинкам вдоль озера. Редкие прохожие не обращали на него внимания. Брёл, сунув руки в карманы, уставившись в одну точку, поглощённый тяжёлыми мыслями.

Группка полицейских проводила его внимательными взглядами. Поджарая овчарка повернула голову, и над намордником Бродяга увидел её скучающие глаза.

«Закладчиков ищут», — догадался Малик. Прошёл мимо и свернул на улицы частного сектора.

Силуэты гор скрылись за широкой новостройкой. Он по памяти нашёл нужный поворот и остановился у жестяных зелёных ворот. Постучался. Подождал.

Залаяла собака, ей отозвалась соседская, и по всему переулку прошёлся лай — короткий басистый, звонкий заливистый, тонкий щенячий. Он постучал ещё раз.

Услышал, как заскрипела дверь. Захлопали по лужам сланцы.

— Кто там?

Женский голос, строгий и очень знакомый. Он усмехнулся.

— Я.

— Кто «я»?

Звякнул два раза замок, калитка приоткрылась, узкое белое лицо осторожно выглянуло наружу.

— Ах!

Он стоял, опёршись на забор, мокрый и уставший, и невесело улыбался.

— Честно говоря, я не собирался возвращаться, но ситуация так сложилась…

— Исчез сначала, потом три года где-то шлялся, теперь приходишь и просишь денег, — она поставила на пробковую подставку заварник, вынула из шкафа пиалку. — Тебе с молоком?

— Без.

Дарина налила дымящегося крепкого чая, протянула ему.

— Ты есть хочешь?

— Я не голоден и здоров, — терпеливо заверил её Бродяга.

— Точно?

— Точно.

Она наконец перестала суетиться, налила себе молока в чай и села за стол. Сложила на столешнице локти.

— Ты к нам надолго?

— Не знаю. На несколько месяцев, наверное.

— А-а-а, — она подула на чай. — Так что у тебя? Где был, что делал?

— Я… — он вздохнул. — Путешествовал и собирал истории. Могу тебе рассказать, если хочешь.

— Понравилось?

— Как сказать… — Бродяга отхлебнул из пиалки. Знакомый вкус, почти забытый. — Я и сам не знаю. Но, послушай… — он приподнял ладонь, останавливая новый вопрос. — У меня тут друг с микроинсультом свалился. Ему нужны деньги на лечение. Если ты мне одолжишь, я могу…

— С инсу-ультом? — она быстро отхлебнула чая, деловито спросила: — Сколько?

Он назвал сумму. Такую, какая бы не затруднила ни сестру, ни его, и какую бы он смог вернуть за несколько месяцев упорной работы.

— Ммм, — она задумалась, что-то подсчитывая в уме. — Будет. Будет.

— Спасибо.

Бродяга расслабился и откинулся на стуле, оглядывая кухню. Всё те же обои, дорогие, но старые, местами отклеенные. Мебель всё та же, и сервиз… А вот микроволновка стояла новая, в чёрном пластике, с цифровым экраном.

— Как там кафешка?

— Ой, там всё по-старому, — Дарина махнула рукой. — Шефа только нового наняли, вродь толковый.

— А что с дядей Устином?

— Дядя Устин умер.

— Да? — он стукнул пиалкой о стол. Негромко тикали часы. — Когда?

— В прошлом июле. В сердце у него шунт какой-то отошёл.

Прошлый июль. Чем он тогда занимался? Не вспомнить.

— Жалко, — только и нашёлся Малик.

Они опять молчали. Чай закончился, и сестра сразу налила ещё.

— Что-то починить нужно? Дома там, на работе?

Она почесала нос.

— Фильтры бы поменять. Муж занят вечно, а у меня сил не хватает.

— Ты замуж вышла?

Бродяга сразу глянул на её руки и увидел кольцо. Ну надо же.

— Ага.

Задребезжал звонок. Дарина вскочила.

— Вот он и пришёл, наверно.

«Так они звонок поставили…» — мельком подумал он.

Снова скрипнула дверь. В дом вошёл высокий смуглый казах лет тридцати.

— Знакомьтесь. Это Алан, мой брат. Помнишь, я тебе про него рассказывала?

— Помню, помню. Очень приятно. Я Жора, — он выглядел недоумённым, но быстро улыбнулся и пожал Бродяге руку. Ладонь у него была худая и крепкая.

— Здравствуйте. Жора? — переспросил Алан.

— Жарылкасын, — уточнил он, снимая обувь. — Но вообще Жора.

— А-а-а.

— Что у тебя там с работой?

— Нихрена, — он устало помотал головой и пошёл в соседнюю комнату, переодеваясь на ходу.

— Есть хочешь?

— Да.

Он исчез за дверью.

— Жора декоратор, — объяснила сестра. — Сейчас занимается домом одного богатея, а тому Картина нужна. Прям Картина. Вот он ездит по городу и ищет художников, а всё не то.

— Ха, — Бродяга усмехнулся. Было это божественным провидением или простой случайностью? Неважно. — Кажется, у меня есть, что вам предложить.

* * *

В квартире Хана больше не пахло ни красками, ни спиртом, ни табаком. Только слегка тянуло горьковатыми лекарствами. Картины аккуратно сложенными стопками лежали в углу, недописанный портрет покоился рядом. Бродяга очень надеялся, что пока недописанный.

Хозяин обиталища, недавно выписанный из стационара, лежал на кровати, укрытый одеялом. Паралич начинал проходить, руки и ноги уже шевелились, хоть и плохо, левое веко тяжело висело на косом глазу. Говорил Хан невнятно и с трудом. Больше жестикулировал.

— Как себя чувствуешь?

Он вздохнул, хрипло, со свистом.

— Вссё такх жже.

Бродяга кивнул.

— Поправляйся. У меня тут есть новость, которая тебя обрадует.

Костя повернул голову в его сторону, двинул рукой — мол, говори.

— Возможно, нашёлся покупатель для твоей картины. Мне нужно будет сфотографировать её и все остальные и показать ему.

Хан долго молчал. Мучительно долго.

— Еммсть промлемма.

— С фотографиями? Но иначе мне придётся водить к тебе в квартиру людей.

Он с усилием помотал головой.

— Не хочешь продавать?

— Я ззапыл.

Алан уставился на него.

— Что забыл?

— Ллисо, — он поднял руку и указал в сторону портрета. — Я нне поммну лицца.

Бродяга застыл.

— Совсем?

Хан натужно кивнул. Алан потёр виски пальцами.

— Ч-чёрт. Ну, раз так… — он собрался. — Я покажу ему другие картины. Может, что получится. Ты не против?

Он снова двинул рукой.

— Нне прротиф.

— Хорошо.

Алан разложил по полу все картины — их было около десятка. Большинство изображали различные церкви, но были и пейзажи: он узнал Сайран в своем летнем великолепии, гостиницу «Казахстан», оживлённый парк где-то в старом городе…

Часть полотен была незакончена, ещё часть — перечёркнута крест-накрест размашистыми мазками. Бродяга сфотографировал все.

Попрощался с Ханом и побежал проявлять плёнку.

* * *

Жора-Жарылкасын поздоровался с Аланом, протянул ему фотографии и сел рядом на скамейку.

— Портрет ему понравился, — сразу заверил он. — Говорит, даст не меньше миллиона, если Хан его завершит.

Бродяга мрачно покачал головой.

— Если. А с остальными?

Жора цокнул языком.

— Ему нужен портрет. Я поездил по другим клиентам, они дают по пятьдесят — сто тысяч. Обычные цены. Но за него…

Издалека донёсся раскатистый азан^[7]. Жарылкасын обернулся от неожиданности. Алан сидел, погружённый в мрачные раздумья.

«Сто тысяч тоже неплохо, в конце концов. Надо спросить у Хана».

— Там мечеть, что ли? — спросил Жора.

— Возле супермаркета, — кивнул Бродяга.

— А-а — а.

Жора вынул пачку сигарет и закурил. Призыв к молитве плыл по городу. Прохожие останавливались — кто разворачивался и следовал на звук, кто слушал и шёл дальше по своим делам. Жарылкасын курил, Алан молчал.

Стихло.

— Как тебе семейная жизнь? — высказал он давно назревавший вопрос.

Жора вынул сигарету изо рта, задумался.

— Как сказать… — он почесал затылок. — Возни, конечно, много. И это ещё детей нет. Но, знаешь, жизнь осмысленней стала. Раньше для себя жил, вроде бы и проще, а вроде бы и… зачем?

Бродяга кивал.

— Понимаю. Не то чтобы разделяю, но понимаю.

— К этому прийти надо. Вот тебе сколько?

— Двадцать три вот стукнуло.

— Ну… — он затянулся. — Я в твоём возрасте тоже об этом не думал. А сейчас вот…

Жора выкинул окурок в фигурную урну с орнаментом на боку.

— Просто задумался, какой след в мире оставлю. Был бы я талантлив, как этот твой Костя — после меня остались бы картины, или скульптуры там, или книги… бәрібір^[8]. Для великих дел уже староват, да и не гожусь я на них. Только и остаётся, что детей вырастить, чтобы хоть они лучше меня были.

Налетел прохладный ветерок, и Алан поёжился. Встал, потянулся.

— Сделать так, чтобы будущее поколение жило лучше нас. Хотя бы немного, — констатировал он.

— Да, — согласился Жарылкасын.

Он тоже встал. Бродяга протянул ему фотографии.

— Пусть у тебя побудут.

Они попрощались и пошли каждый в свою сторону. Дела ждали — не великие, но всё равно важные.

2

Андрэй стоял перед шеренгой и помахивал резиновым ножом.

— Когда ты вступаешь в бой с кулаками против ножа, ты должен понимать, что твои шансы выжить в лучшем случае равны одному из трёх. Далее они стремятся к нулю в зависимости от вашей разницы в навыках. Поняли?

Все кивнули. Тут были начинающие: дети, отданные в секцию, женщины и подростки. Выделялся новичок — жилистый, длинноволосый, быстрый в движениях. Этот всю тренировку нервировал Андрэя своим внимательным странным взглядом.

— Ты… Алан, верно? — подозвал он новичка. — Драки с ножом лучше будет избежать. Но если избежать не получится… — он бросил снаряд новичку, тот рефлекторно словил. — Бей. Сбоку, снизу, неважно.

Алан быстро прикинул, сымитировал удар. Тут же оказался скручен в болевой и повержен на маты.

— Видели? — довольно ухмыльнулся Андрэй. — Вставай. Теперь медленно.

Они отработали ещё несколько приёмов, потом проделали физические упражнения и закончили тренировку.

Тренер Гжегож, поляк родом из Англии, человек огромного роста и огромного мастерства, подошёл к нему в раздевалке.

— Что ты всю тренировку новичка пинал?

Андрэй ухмыльнулся.

— Проверял, на что он способен.

— Ты смотри, не распугай учеников! — шутливо погрозил Гжегож. — Ладно, Рэй, до пятницы.

— Давай.

Тренер исчез в проёме, и сразу за ним вошёл Алан. Выглядел он усталым и довольным. Прямо-таки счастливым.

— Ну чё? Как тренировка?

— Тренировка? А, да, неплохо.

— Будешь ходить? — Рэй поправил волосы, натянул ленту на лоб.

— Да. Да, — тот, казалось, думал совсем о другом. — Слушай, Андрей…

— Андрэй. Через «э».

— Извини. Андрэй. Одному моему знакомому художнику нужен натурщик твоего типажа. Нет желания?

— Натурщик? Это голым позировать?

Алан усмехнулся.

— Нет. Только портрет. Пару вечеров на стуле посидишь и получишь гонорар.

— Хм, — Рэй задумался. Поднёс к носу пропотевший носок. — Нет. Не хочу.

Новичок приподнял бровь.

— Ты уверен?

— Уверен. Увидимся, Алан, — он закрыл шкафчик, сунул наушник в ухо и вышел из раздевалки.

* * *

Ещё издали заслышав шум приближающегося поезда, он поспешил. Миновал рамку металлоискателя, на ходу вытаскивая карту, поднёс её к терминалу, спешно спустился по лестнице и побежал к путям.

Молодой мент раскинул руки, преградил дорогу.

— Келесi, келесi!^[9]

Рэй затормозил, двери поезда с шипением затворились, на табло загорелось «11:20», полицейский вразвалку зашагал вдоль жёлтой полосы, насвистывая и помахивая жезлом.

Андрэй тихо выругался и сел на скамейку. Прибавил громкости в наушнике.

I try to think about tomorrow,

But I always think about the past…^[10]

Он сидел, вперившись взглядом в отсчитывающее секунды табло, постукивая пальцем по колену. Ожидание его раздражало.

I remember we were happy.

That's all I think about now.

That's all I think about now.

Движение сбоку. Жилистый, быстрый в движениях длинноволосый парень сел рядом и положил пузатую сумку к себе под ноги.

— Привет, Рэй.

If you have any doubt

I want to thank you anyhow.

Он покосился на Алана, нажал на паузу.

— Привет.

— Ты докуда едешь?

— До конечной.

— А-а. А я до Сайрана.

Из тоннеля донёсся скрип и грохот. На соседние пути прибыл поезд, открыл двери, и станция наполнилась людьми.

— Не посчитай меня навязчивым, но я так и не понял причины твоего отказа.

Рэй обхватил указательный палец, согнул до щелчка.

— Не хочу, и всё. Чё пристал?

Новичок устало смахнул мокрые волосы с лица.

— Видишь ли, эта картина очень важна, и даже не для меня, а для моего друга. Было бы малодушием так просто отступиться.

— Ну так найди кого-нибудь другого.

Средний палец хрустнул звонко, вкусно, аж онемел.

— Нет. Нужен именно ты.

Рэй приподнял бровь.

— Именно тебя мой друг увидел на улице и именно твой портрет рисует. И то, что я тебя случайно встретил — поразительная удача. Я бы даже сказал — судьба.

Андрэй хмыкнул и вернулся к пальцам.

— Или совпадение. Звёзды так сложились.

— Даже если и так, — надавил Алан.

Безымянный палец хрустеть отказывался. Ухо улавливало далёкий, на пределе слышимости, шум приближающегося поезда.

— И чё? Ещё я позволю каким-то звёздам решать, что мне делать, а что нет.

Алан встал, заглянул ему в глаза.

— И всё же подумай. Прошу тебя.

Рэй обхватил весь кулак, сжал до треска, довольно пошевелил пальцами. Оскалился.

— Может, и подумаю.

* * *

По пятницам проводились спарринги. Обычно он выходил на ринг с Гжегожем, и изредка даже побеждал, но в тот день к нему подошёл Алан.

— Рэй, не хочешь со мной подраться? — он надел одну перчатку и неуклюже натягивал вторую.

Андрэй оценил его долгим взглядом. В сощуренных глазах хитрый блеск, уголок губы приподнят в усмешке. Очевидно, это было не просто приглашение на спарринг. Очевидно, отказаться он не мог.

— А давай.

Алан наконец затянул ремешок и энергично стукнул кулаками. Рэй сунул в зубы капу, азартно оскалился.

Он запрыгнул на ринг, встал напротив новичка. Поднял руки. Широко открыл глаза, расфокусировав взгляд.

Вес на заднюю ногу. Противник сосредоточен. Замах! Рэй подшагивает, собирается ударить, но едва успевает заблокировать выпад другой рукой. Отпрыгивает назад.

«Обманки, значит. Понятно».

Он непрерывно движется, норовя зайти то справа, то слева. Алан хоть и держит дистанцию, но явно за ним не поспевает.

Двойка в лицо, хук в незащищённую печень. В зубы прилетает смазанная оплеуха — не больно, но неприятно. Дыхалка начинает сдавать.

Они обмениваются ударами, расходятся, тяжело дыша. Снова начинают кружиться.

«Надо бы заканчивать. И не тратить сил».

Алан чуть опускает руки, шанс! Прямой удар, отбив, он выходит на бросок. Рэй моментально сдвигает таз, и на маты летят оба.

Удар выбивает воздух из лёгких Алана, мельчайшая задержка — и его нога в болевом.

«Отсюда не выберешься».

Рэй выкручивает ему ступню, тот пытается что-то сделать, но безуспешно.

«Сдавайся. Давай же».

Сопротивляется. Он давит сильнее, сжимает зубы.

«Сдавайся!»

Вены вздуваются, пальцы непроизвольно сжимаются от боли, жилы каменеют.

«Ну же!»

— Рэй! Хватит!

Он выпустил ногу Алана и откатился в сторону. Поднялся, откинул мокрые волосы со лба.

— Стучать надо! Стучать! — втолковывал новичку Гжегож, хлопая рукой по мату. Тот сидел, тяжело дыша, и разминал ступню.

— Извините… Извините.

Их взгляды снова сошлись, и Андрэй победно усмехнулся. Пожал Алану руку, помог встать.

— Хороший бой, — похвалил он слегка небрежно, свысока. Новичок кивнул. Он выглядел довольным, хоть и уставшим.

— Хороший… Повторим… как-нибудь?

— Повторим. Ты только стучи… в следующий раз.

Он усмехнулся.

— Обязательно.

3

Длинный автобус-гармошка катился по улице, слегка покачиваясь на манёврах. Андрэй сидел на одиноком кресле и поглядывал в окно, на проплывавший мимо город. В левое ухо наушник изливал грохот перкуссии и визг электрогитар. Правое прислушивалось к окружению на случай внезапной атаки.

Салон пустовал. Все сидячие места были заняты, группка студентов стояла возле терминала оплаты и о чём-то разговаривала. Впереди сидел пацан в школьной форме — совсем малой, вероятно, ещё в первом классе. В руках — телефон. В ушах — наушники. В обоих.

Старый автобус заскрежетал гнилым нутром и остановился. Зашипела гидравлика дверей, и в салон ввалился какой-то дед. Поднёс карту к терминалу, подошёл, на ходу засовывая её в карман. Встал, поглядывая то на школьника, то на Рэя.

Тот косился на него. Ждал. Собирался уступить место, но только после просьбы.

Вместо просьбы дед наклонился к первокласснику и дёрнул того за рукав. Показал кулак.

Андрэй сощурился.

Мальчик, только сейчас его заметивший, быстро встал. Не сказал ни слова. Андрэй наблюдал.

Когда старик уселся и вместо благодарности дал школьнику подзатыльник, он оскалился. Вытащил из уха наушник, встал, подошёл, схватил деда за ворот.

— Слышь, падаль.

Он был лёгкий — Рэй запросто приподнял его одной рукой. В бегающих глазах сначала появилось непонимание, затем — страх.

— Ты что делаешь! Отпусти меня! Эй!

— Ты чё к пацану прикопался?

— Он мне место не уступил! — возмутился старик. — А ну отпусти!

— Ты бы вежливо попросил, — с тихой угрозой прорычал Рэй. — Что ж ты меня не выгнал?

По автобусу пошёл шёпот. Кто-то вытащил телефон.

— Молодой человек! Прекратите! — потребовала какая-то женщина с задних сидений.

— Заткнись!

Автобус продолжал ход. Водителю явно было до лампочки. Пока что.

— Я н-не обязан… Я…

— Извинись, — с ухмылкой потребовал Рэй.

— Поч-чему это?

— Я тебя из автобуса выкину, — пообещал он.

Дед открыл рот. Промолчал.

— И-извини, — буркнул он.

— Да не передо мной! — тряхнул его Рэй. — Перед ним.

Мальчик стоял, дрожа от страха, ничего не понимая.

— П — прости. Прости, пожалуйста.

— Так-то лучше, — он выпустил старика, развернулся и на следующей же остановке покинул автобус.

Остаток пути шёл пешком.

* * *

В квартире было темно — свет раздражал расширенные от капель зрачки. Сквозь неплотные шторы остро и неприятно сиял фонарь. Он закрывал глаза руками, но лежать так было неудобно.

Он вспоминал.

— В правом глазу разрыв, Андрэй. В левом сетчатка истончилась, надо укреплять.

Он несколько раз моргнул липкими веками, повертел глазными яблоками, онемевшими, будто покрытыми лаком.

— Операция стоит, как раньше? — нарочито спокойным голосом.

— Да. Сейчас сделаете?

— Сейчас, чё ждать.

Врач кивнула.

— Позже вам чек выпишут, в кассе оплатите и придёте.

— Да.

Его волновали не деньги. Зарплаты помощника тренера вполне хватало на скромное житие, а большего и не нужно. Волновала не сама операция, безболезненная, но неприятная. Волновало его другое…

Врач со склизким звуком убрала линзу и стала её протирать. Сразу же подбежала медсестра, прочистила ему глаза ваткой. Стало лучше.

— Месяц соблюдаем охранительный режим. Не наклоняемся, тяжести не таскаем, контактными, силовыми видами спорта не занимаемся.

Рэй кивнул.

— Памятку вам дать?

— Не нужно. Не в первый раз.

Он поднялся со стула, приоткрыл один глаз и направился в сторону выхода.

— У вас сетчатка слабая, Андрэй, — строго напомнила врач. — Вам нагрузки вообще противопоказаны.

— Я знаю, — он безразлично закрыл за собой дверь.

Волновало его даже не то, что каждая такая операция приближает его к слепоте. Волновало только, что он рано или поздно не сможет заниматься боевыми искусствами.

Долго лежать было неудобно. Хотелось бы поспать, но уснуть не выходило — слишком привык доводить себя до изнеможения. В уме листались воспоминания.

Опыт работы официантом закончился разбитыми о зубы кулаками и ночью в каталажке. Для чего-то более компетентного нужно было получать образование, что представлялось невозможным. Что ещё? Работа грузчиком отпадает. Дворником? От одной мысли тошнит.

Зажужжало. Невидимая в темноте муха пролетела справа налево, умолкла, сев на стену. Он ударил ладонью, почувствовал что-то липкое. Поморщился, встал, в темноте вымыл руки и сел за стол. Вытащил телефон.

— Да? Что такое, Рэй?

— Гжегож, меня не будет неделю, — он откинулся на спинку, закинул ногу на стол.

— А что случилось? Заболел?

— Да операцию сделал. Ничего серьёзного.

— А-а. Ну давай, выздоравливай.

— Ага.

Он сбросил трубку и долго ещё сидел в темноте.

* * *

Поздним вечером третьего ноября, в одиннадцать часов сорок пять минут, в трёхстах пятидесяти семи километрах к востоку от Алматы, на глубине в шестнадцать километров столкнулись и вновь разошлись тектонические плиты.

В кратчайшее время толчок достиг города. Запищали приборы в раскиданных по области сейсмостанциях, зафиксировав землетрясение в три балла; проснулся в своей кровати Константин Хан, поглядел, недоумевая, в потолок и снова уснул; оторвался от рукописи Бродяга, прислушался и полез в интернет проверять, что ему не показалось; ничего не заметила, как и полагается коренному алматинцу, Дарина; повернулся к зазвеневшей в шкафу посуде Жарылкасын; встал под балку и включил телевизор вернувшийся с тренировки Гжегож.

Спустя пару минут город вернулся к своим занятиям.

В тот вечер Рэй шатался по городу, не зная, чем себя занять. Все накопившиеся домашние дела были переделаны, все лампочки поменяны, починен протекающий шланг для душа, выметен весь мусор и протёрты все поверхности. Однако недоставало ноющей приятной боли в мышцах.

Он шёл по небольшой улице в центре города, вдоль рядов двухэтажных сталинок. Иногда проезжали автомобили, иногда — велосипедисты или самокатчики с фарами на рулях.

Он свернул в тёмные дворы, прогулялся по ним. Обшарпанные стены с проглядывающим местами каркасом, гниющее дерево дверей и оконных рам. Рыжие трубы в облезлой желтоватой стекловате, многослойные объявления на столбах. Рэй подошёл, чтобы разглядеть их ближе.

Не заметил натянутой проволоки, споткнулся, рассадил ладони. Раздражённо вытер о штаны, сорвал со столба объявление с очередным разводиловом и злобно разорвал. Пошёл дальше.

Ещё издалека услышал топот, азартные крики и глухие удары. Едва вышел за поворот, как в лицо молнией, ночной птицей со свистом рассекаемого воздуха полетел мяч. Спасли рефлексы.

— Смотри куда бьешь! — заорал он и поднял кулак.

— Кешіріңіз! Кешіріңіз!^[11] — вразнобой закричала орава запыханных, раскрасневшихся от игры детей.

Андрэй сунул руки в карманы и пошёл дальше. Драться не хотелось.

В следующем дворе царила темень, пустота и тишина, только возвышался посередине старый корявый дуб. Подул ветер, зашелестело, засвистело, застучали по асфальту желуди. Больно и неприятно прилетело по голове, по спине. Он потёр ушибы, посмотрел наверх. Успел разглядеть падающую ветку.

4

Андрэй спустился по лестнице, цепляясь рукой за перила, медленно переставляя ноги. Чуть правее открылась дверь, кто-то вышел, остановился.

Он вошёл внутрь и оказался в торговом центре. По памяти добрёл до зала, отворил стеклянную дверь. Привычно махнул стоящим у стойки девушкам, споткнулся о маты, упал бы, если б не чья-то рука.

— Рэй! Что случилось?

Алан.

— Ха? Ты про это? — он коснулся рукой повязки, скрывающей бесполезные теперь глаза. — Несчастный случай. Ты лучше скажи, который сейчас час? Не опоздал ли я на тренировку?

— Ты собрался тренироваться? — неподдельное удивление, даже ужас в голосе.

— Да. А что?

Молчание.

— Но как?

— Как обычно, — он начинал злиться.

— Прости, но ты только себя покалечишь…

— Закрой пасть! — он схватил Алана за ворот и занёс кулак. — Я тебе сейчас покалечу…

— Рэй! Успокойся.

Гжегож. Сзади, в двух с половиной метрах.

Он выпустил Алана, повернулся. Услышал два шага, почувствовал, как на плечи легли сильные руки.

— Андрэй… — тренер собирался с мыслями. — Успокойся. Скажи, что с твоими глазами.

Он сжал губы.

— Ветка на голову упала. Сетчатка отслоилась, и… — он развёл руками.

— Это лечится?

— Нет.

Гжегож тяжело вздохнул.

— Андрэй, ты не сможешь заниматься без зрения. Физические упражнения, разве что́, но не техники.

— Я дошёл досюда и без зрения. Значит, и тренироваться смогу.

— Не сможешь, — он сжал его плечи. — Прости, Рэй, но нет. Мне… мне жаль.

Он заскрипел зубами.

— Я посижу рядом, Гжегож. Послушаю.

— Хорошо. Хорошо.

* * *

Он услышал шаги — энергичные, быстрые. Маленький Ваня, которого в секцию отдали родители пару месяцев назад.

— А что вы де-елаете?

Рэй продолжил молотить грушу. Выдавил сквозь зубы:

— Тренируюсь. Не видишь?

— А почему в повя-язке?

— Так надо.

Он постоял ещё немного, и дробный топот побежал в другой угол.

— А мы то-оже будем тренироваться в повязках?

— Делай упражнение, Ваня, — устало и строго приказал запыханный Гжегож.

Андрэй продолжал в ненависти колотить снаряд. Бил злобно, не рассчитывая сил, стирая в кровь костяшки. Он истосковался по этой боли.

Остальные уже закончили с физухой и приступили ко второй части тренировки. Отрабатывали удары ногами — ритмичные звонкие плюхи по макиварам смешивались с тяжёлым дыханием, прерывались терпеливыми объяснениями Гжегожа. Иногда и не слишком терпеливыми.

— Алан! Не отвлекайся!

Рэй с размаху впечатал кулак в грушу, и та заскрипела, раскачиваясь на цепи. Он знал, на что отвлекается Алан, на что отвлекаются другие, какие взгляды бросают в его сторону. Каждый, каждый, сука, посчитал нужным сказать что-нибудь ободряющее, пожалеть его.

Он никогда до этого так не жаждал окончания тренировки.

И всё же она закончилась.

— В шеренгу! В шеренгу! — раздались хлопки.

Рэй встал со всеми, со всеми поклонился, поблагодарил тренера. Кругом стали собирать снаряды, прощаться, расходиться.

Приблизились шаги, мягкие и чёткие. Подошедший молча переминался с ноги на ногу.

— Что, Алан?

Если он и удивился, то виду не подал.

— Тебе не нужна помощь?

— Мне? Нет.

Алан продолжал стоять.

— Хотя… — Рэй опёрся на стену рукой, прикинул. Привычно убрал волосы со лба. — Если ты поможешь мне дойти до дома, я буду благодарен. Может, даже соглашусь попозировать этому твоему художнику.

Он взял его за локоть.

— Хорошо, Андрэй. Я ему сообщу, — без радости, с некоторым смятением в голосе.

Ещё шаги, увесистые и уверенные. Гжегож.

— Что-нибудь решил? — его ладонь была мокра от пота.

— Пока ещё нет, — Рэй покачал головой. — Но я придумаю. Обязательно.

— Хорошо. Звони, если нужно будет. Удачи тебе, Рэй.

И даже в его голосе проскользнула жалость.

— Давай. Я ещё зайду как-нибудь, — пообещал Андрэй нарочито бодро.

В этом он уверен не был.

5

Хотелось пить.

Константин Хан сидел на табуретке перед холстом и потирал щетину. Недорисованный ангел скалился с полотна. Он был творением его рук, и был явно этим фактом недоволен.

Десять минут назад Малик позвонил и сообщил, что ему удалось договориться с Андрэем, с человеком, которого он должен был нарисовать. Он радовался тому, что сможет наконец приступить к работе, но что-то грызло изнутри.

Хотелось пить.

Он вздрогнул, когда трель домофона разлилась по квартире, и пошёл открывать.

— А?

— Реклама, — раздался незнакомый молодой голос.

— К — какая реклама?

— Интернета.

— Мне?

— Нет, просто листовки по ящикам разложить.

Хан недоумённо почесал затылок.

— Ну заходи.

Разочарованный, вернулся к созерцанию картины. Вдруг понял, что ухо в этой перспективе выглядит странно оттопыренным и портит всю композицию. Да и вообще контур лица следовало бы подправить…

Резко зазвенело в голове. Он опустил голову и стал массажировать шею, восстанавливая кровоток. Хотелось пить. Пальцы левой руки ещё плохо слушались. Ангел с картины недовольно скалился. Хотелось пить.

Стук в дверь. Костя подпрыгнул на стуле.

«А это кто?»

Встал, подошёл к двери.

— Костя, открывай!

Искажённый линзой Малик стоял в подъезде и пытался докричаться. Позади него, опёршись на стену, покачивался человек, при взгляде на которого у Хана снова зазвенело в ушах.

— Привет, Костя. Я уж испугался.

— Привет, Малик, — он пожал ему руку. Повернулся к его спутнику. — Здравствуйте…

— Андрэй. Через «э».

Хан поймал его неуклюже вытянутую, впустую шарящую в воздухе руку, стиснул в ладонях.

— Проходите, проходите.

Слепец побрёл по коридору, поддерживаемый с двух сторон. Сморщил лоб.

— Как ты сказал? Малик?

— У меня много имен, — уклончиво отозвался Бродяга.

Костя не понял, о чём идёт речь, но промолчал, подставил табуретку и помог натурщику на ней разместиться. Тот облегчённо выдохнул.

— Ну… погнали, чё.

— Всё готово, Костя? — уточнил Малик.

— Да, да, сейчас.

Хан принёс второй стул с кухни и устроился на нём. Нервно облизал губы.

— Андрэй, верно?

— Можно Рэй, — кивнул он.

— Хорошо, Рэй. Нужно будет немного посидеть неподвижно. Скажешь, когда устанешь.

* * *

Ночь настала резко, за считанные минуты серый осенний день сменился сырым прохладным вечером. На кухне, в тусклом свете лампочки, этот вечер заползал в сердце, наполнял душу полубезумной горячечной хмарью.

Хотелось пить.

Рэй осторожно поднёс ко рту ложку с рисом — паби мури^[12], как называл его Хан. Проглотил, запил горячим густым чаем.

— Слушай, Костя, — он стукнул чашку о стол, вытер ладонь о штаны. — Зачем ты рисуешь?

Тот с трудом проглотил последний ком риса, отложил пустую тарелку в сторону.

— Ну, есть талант, потому и рисую.

Андрэй ощерился.

— А если б у тебя талант был говно качать?

— Качал бы говно, — пожал плечами Хан. — Значит, сверху так решили.

— Сверху? — не понял Рэй. — Серьёзно?

— Серьёзно, — Костя кивнул и отпил чая.

— Нет, подожди, — он махнул рукой, — ты действительно перекладываешь ответственность за себя на какие-то высшие силы?

— Да.

— Но это же просто отказ от принятия решений! Это… глупо.

— Я принимаю решения, — возразил Хан. — Решение следовать высшему плану — это тоже решение. Я принимаю его каждый день. И я несу за него ответственность.

— Ха, — Рэй откинулся на спинку. — Интересно. Знаешь, Костя, если бы я поступал так же, я бы остался хилым больным мальчиком, каким я был в детстве. Но именно я выковал из себя… себя. Где б я иначе был?

— Твоя слепота — тоже результат твоих действий?

Андрэй осёкся. Когда заговорил вновь, голос его был полон тихой угрозы.

— Слышь, Хан. А я тебе и без зрения могу рожу поломать.

Костя прошёл к ящичку, вытащил из него коробку с таблетками.

— Наверняка сможешь. Не сомневаюсь.

Он выдавил из блистера таблетки, бросил в рот.

Хотелось пить.

— Что, будешь стоять и не сопротивляться? Отдашься высшим силам?

Костя налил в рюмку горькой жидкости из бутылки, махом выпил.

— Я не настолько святой, к сожалению. Сопротивляться я буду.

— Ну вот. Всё же ты не безнадёжен.

Хан тяжело опустился на стул, выдохнул.

— А ты не думал, что мы с тобой сейчас тут сидим только благодаря череде совпадений? Только поэтому у меня появилась возможность закончить картину.

— Мы тут сейчас сидим только благодаря Алану, — Рэй указал пальцем в соседнюю комнату, где лежал задремавший Бродяга. — Это его ты должен благодарить за свою сраную картину.

— Я ему благодарен. Но откуда тебе знать, что и он не Его посланник?

— А откуда тебе знать обратное? Откуда тебе вообще знать, чего этот самый Он от тебя хочет?

В ушах зазвенело. Хан наклонился и стал растирать шею.

На самом он и сам не был уверен. Сам не знал, как трактовать последние события. Как понять, чего от него хотят. Хотелось пить.

— Ниоткуда, — только и смог ответить. — Я просто делаю, что мне кажется верным. Сейчас мне кажется верным закончить наконец портрет.

Андрэй махнул рукой и встал, чуть не опрокинув стул.

— Ну пошли, закончим твой портрет. Меня уже обрыдло с тобой спорить.

— Да. Давай заканчивать.

* * *

За окном уже начало светать, когда Хан в последний раз коснулся холста кистью и отодвинулся, чтобы придирчиво оценить результат.

Надо заметить, повязка добавила ангелу на картине выразительности. Правда, теперь уже оскал не соответствовал выражению лица. Тот, кто сидел на стуле напротив него, был более спокойным и мягким, более… человечным.

Может, перерисовать портрет полностью?

Он зевнул. Смахнул с глаз слёзы, вцепился в картину взглядом.

Всё-таки блики на волосах не вышли так, как задумывались. Кое-где заметно, что повязка рисовалась сильно позже. Хотя, если не вглядываться… Хотя, если вглядываться…

Опять зашумело в ушах, захотелось пить. Он закрыл глаза, растёр шею. Неожиданно обнаружил, что второй шейный позвонок несколько искривлён. Остальные вроде бы на месте, но этот… Наверно, он пережимал сосуды, защемлял спинной мозг. Хан попробовал надавить на него пальцами, поставить на место, но ничего, разумеется, не вышло.

Вот он, несовершенный человек, собственной леностью доведший себя до такого состояния.

Он открыл глаза и увидел её. Ленивая, сонная, одна из последних осенних мух, она сидела на щеке нарисованного Рэя и взирала на Хана красными выпученными зенками.

Он прикусил губу. Хотелось пить. Шумело в ушах. Отвратительно выпирал шейный позвонок. Скалился с картины несовершенный ангел.

По подбородку из прокушенной губы потекла тёплая влага, отдающая металлом на вкус. Очнувшись, он с удивлением стёр кровь, посмотрел на неё, на картину. Резко махнул рукой, спугнув муху. Та взмыла куда-то к потолку, покружила немного и пристроилась в углу.

— Всё, — сказал Хан. — Готово.

— Ну наконец-то, — Рэй зевнул, потянулся. — Буди Алана, и давай уже заканчивать.

— Я слышу, — Бродяга сел на кровати, потёр кулаком лицо, смахнул волосы с глаз. Уставился на картину. — Прекрасно. Прекрасно, Костя. Ты… уверен?

— Да, да. Продавай её скорее, — Хан чистил кисть и складывал всё в ящик, стараясь не смотреть на портрет.

— Не хочешь ничего поправить?

— Малик, Бога ради, — поморщился он. — Никаких поправок.

— Хорошо, — Малик хлопнул по бёдрам, встал. — Сейчас я отведу Рэя и позвоню Жарылкасыну.

— Подожди, — прервал его Андрэй. — Я хочу поговорить с Жорой.

Бродяга сонно посмотрел на него.

— Хорошо. Сейчас, только умоюсь.

6

Константин Хан убирался в квартире. Сложил полотна в кучу, убрал мольберт в угол, собрал скопившийся мусор, вытер полы. На кухонном столе лежала карточка с миллионом тенге. Манила взгляд.

Надо было переводить дух и снова браться за кисть, но к творчеству не тянуло. Внутри ещё покоилась некая пустота, как и всегда после завершения картины. Обычно он заполнял её алкоголем, но сейчас…

Он опустил тряпку в ведро и полез под кровать. Наверняка там полно пыли и мусора. Вытянул руку, пошарил в сухой темноте. Вытащил засохший тюбик из-под краски, старый бычок…

Пальцы коснулись холодного стекла, он отдёрнул руку, как от огня. Зазвенело в ушах. Хан лежал на полу, слыша собственное сердце, сжав кулаки. Выругавшись, потянулся и вытащил находку на свет.

Малик собрал все бутылки и вынес на мусорку. Он сам его об этом попросил, незадолго после приступа. Он сам ужаснулся количеству найденного в квартире, сам пообещал себе, что больше никогда, ни капли…

Одну Бродяга всё-таки пропустил.

Она была покрыта слоем пыли, на дне плескалось немного жидкости. Благословенной, проклятой жидкости.

Хотелось пить.

Руки тряслись. Он поднёс нос к горлышку, хотел только вдохнуть запах, только на том остановиться. Глубоко вдохнул, будто в забытьи, на автоматизме, давно выученным движением перевернул бутылку.

Звон выдернул его обратно в жизнь. Он сидел на полу, пальцами упершись в колени, перед мутными осколками и хрустальной лужицей, тяжело дышал. Запах наполнял квартиру, проникал в ноздри.

Хан опустился на корточки, высунул язык, почувствовал на кончике жгучую жидкость. Выплюнул, стиснул зубы, застонал в омерзении к себе, захныкал. Схватил осколок, сжал в кулаке, горячая боль скользнула к мозгу, в котором всё жужжала невидимая муха, вернулась обратно, потекла на пол.

Хотелось пить. Никогда ещё ему так не хотелось пить.

Он медленно встал, подошёл к шкафу, баюкая пораненную руку. Выдвинул ящик, вытащил из него бритву, потрогал пальцем лезвия. Сойдёт.

На ходу раздеваясь, зашагал в ванную. Скорее!

Теперь-то он знал, что ему нужно делать.

* * *

По дороге ветер швырнул Алану в лицо большой жёлтый лист. Был он мягкий, сочный и чуть влажный на ощупь. Весь путь до дома Хана он держал его, не желая выпускать из рук.

В песочнице что-то сверкнуло. Он подошёл, присел на колено, зачерпнул холодный песок. Улыбнулся. В ладони, тусклый и потёртый, блестел крестик на порванной цепочке.

Он обтер его о штаны, положил лист на скамейку, подошёл к подъезду. Набрал квартиру Хана. Домофон пропиликал мелодию. Ещё раз. И ещё. Умолк. Бродяга снова набрал номер и прислонился к стене. Он начинал волноваться.

Трель сменилась частым писком, и из подъезда вылезла спиной вперёд женщина с коляской. Алан придержал дверь и проскользнул внутрь.

Взбежал, перепрыгивая ступеньки, по лестнице. Долго стучал в квартиру. Подумал было, что Хана нет дома, но какое-то подозрительное чувство копошилось внутри. Он прижался ухом к двери, прислушался.

Шум воды. Едва ли Хан ушёл, не закрыв воду. Он застучал ещё громче.

— Костя! Ко-остя, открывай!

Наконец раздались шаги. Алан облегчённо выдохнул. Дверь открылась.

Константин Хан, в одном полотенце, с бритой головой в порезах и клоках волос, с бритвой в опущенной руке, со спокойным безмятежным взглядом, стоял в проходе.

— Привет, Бродяга.

— П-привет, — не сразу нашёлся онемевший Алан. — Ты чего это?

— Проходи, — кивнул Хан и исчез в глубине квартиры. Малик последовал за ним.

С его руки на линолеум капала кровь. Возле кровати Бродяга разглядел осколки.

— Я, Бродяга, в монастырь пойду. Решил я.

— В монастырь?

— Да, — Хан босой ногой отодвинул стекло в сторону, с размаху опустился на кровать. Тут же сморщился и схватился за голову.

— Ты аккуратнее!

— Да понял я, понял, — он помассировал шею и поднял взгляд на Алана. — Короче, сам я бросить не смогу. Надо в монастырь идти, там, наверно, помогут.

— Ты… уверен? А картины?

Хан отвёл глаза.

— Ну, может, пристроят стены расписывать или иконы там рисовать… Ты меня не отговаривай! Я сейчас… сорваться могу, — он покосился на бритву.

— Да зачем же отговаривать. Раз ты так решил…

Алан начинал понимать. Для человека, как он, отказ от собственной воли и однообразная монастырская жизнь была бы невыносима, но для Хана… Наверное, для него это действительно лучший выход.

— А куда ты денешь деньги? — вспомнил он.

Хан пожал плечами.

— Оплачу жировки, а остаток куда-нибудь пожертвую… Ты ведь не против?

— Я — то что. Деньги твои. Я кстати, крестик твой нашел, — вспомнил Малик.

Хан уставился на него, улыбнулся, накинул на шею.

— Вот уж выручил в очередной раз. Спасибо тебе, Бродяга.

— Да не за что. Тебе помочь чем-нибудь нужно?

— Мне, Бродяга, уже ничего не нужно, — покачал головой Хан. — Спасибо тебе за все и… я думаю, это последняя наша встреча.

«Даже так».

Он кивнул, крепко пожал напоследок запястье. Костя похлопал его по плечу.

— Не скучай, Малик. На все воля Его.

— Да уж не соскучишься. Удачи тебе, Костя.

Во дворе он в последний раз обернулся, уставился в окно квартиры, где жил Константин Хан, художник, медик и непростой судьбы человек. Пнул камешек и зашагал по дворам.

— Бывают же такие истории, — пробормотал он себе под нос.

* * *

На тротуаре, завёрнутая в толстое потрёпанное пальто, сидела бабушка. Перед ней на газетках теснились несколько коробок с яблоками и грушами.

— Яблоки поштучно продаёте? — Бродяга указал пальцем на один из ящиков.

— Он тенге^[13], — растопырила она пальцы.

Он поискал в карманах и нашёл двадцатку. Протянул её продавщице, взял с прилавка два блестящих красных яблока, показал ей.

— Рахмет, балам^[14].

Он кивнул и пошёл к скамейке неподалеку, где с руками в карманах спортивки, с тростью на коленях сидел Андрэй.

— Привет, Рэй.

Он резко выгнулся, как пружина, повернул голову. Расслабился.

— Привет, Алан.

— Вытяни руку.

— А?

Бродяга вложил ему в ладонь яблоко, сам сел рядом и вгрызся в своё.

— Как прошло?

— Нормально, — Андрэй протирал фрукт рукавом. — Спина побаливает, да я привык.

— Нравится?

Рэй усмехнулся.

— Не то чтобы у меня был большой выбор… Но да, неплохо.

Бродяга кивнул. Жора порекомендовал Рэя знакомым художникам, и тот уже начинал свыкаться с профессией натурщика.

— Слушай, Алан, — тот посерьёзнел.

— А?

— Если бы не ты, я бы сейчас где-нибудь клянчил милостыню. Бродяга пожал плечами.

— Я рад, что смог помочь.

— Ага, — Андрэй с хрустом откусил кусок яблока, проглотил. — Чё там с Ханом?

Алан вздохнул.

— Он в монастырь ушёл.

— В монастырь? Ха, — он откинулся на спинку, задумчиво захрустел.

Они сидели молча, слушали шум города, наслаждались последним тёплым вечером.

* * *

Закипел чайник. Дарина вскочила было со стула, но Жора остановил её.

— Сиди! Я сам выключу.

— Я тебе что, стеклянная теперь? — беззлобно возмутилась она.

— Сиди!

Алан переводил взгляд с одной на другого. Догадавшись, чуть не выронил пиалку из рук.

— Дарина, ты что… беременна?

Они переглянулись. Захохотали.

— Понятно, — Алан откинулся на стуле, улыбнулся. — Поздравляю.

Жора налил кипятка в заварник, обнял жену, поцеловал в щёку. Та зарделась. Вот они, семья, и вот он, вечный свидетель чужого счастья и чужих трагедий. Он поставил недопитый чай на стол.

— Дарина, — тихо сказал он. — Я уезжаю.

— Уезжа-аешь? Снова?

— Да, — кивнул Бродяга. — Я тут уже все дела завершил.

Жарылкасын почесал затылок.

— Уже? Ну, удачи, Алан. Было здорово с тобой свидеться.

— Когда уезжаешь-то?

— На неделе соберусь, — Алан почесал нос.

— Куда поедешь? Когда вернёшься?

— Не знаю. Куда дорога заведёт.

Жора покачал головой.

— Интересный ты человек. Ну, скажешь, как соберёшься.

Бродяга кивнул.

— Скажу.

* * *

Некоторые вещи Бродяга доверял случайности. Рассудив, что на востоке делать ему нечего, он вытащил две монетки.

— Выпадет две решки — поеду на юг. Два орла — запад. Две разные — север.

Подбросил одну, другую, поймал. Убрал руку.

— Ясно.

А на следующий день выпал снег. На вокзале, перед старым вагоном, отстояв небольшую очередь, он попрощался с Дариной и Жарылкасыном, с Рэем, шагнул на поставленное вместо подножки ведро и вошёл в вагон.

Костя Хан прийти, к сожалению, не смог.

Он закинул наверх рюкзак, сам расположился на верхней полке, получил бельё, уставился в окно, за которым синело небо. Вытащил из кармана наушники.

Я сделан из такого вещества.

Из двух неразрешимых столкновений.

Из ярких красок, полных торжества,

И чёрных подозрительных сомнений…

За окном проплывали дома, машины, люди…

Я сделан из находок и потерь,

Из правильных идей и заблуждений.

Душа моя распахнута, как дверь,

И нет в ней ни преград, ни ограждений…^[15]

От усталости он задремал задолго до того, как за окном исчез город и появилась бескрайняя, припорошенная снегом, искрящаяся звёздами туманная степь.

Я сделан из далёких городов,

В которых, может, никогда не буду.

Я эти города люблю за то,

Что люди в них живут и верят в чудо…

Примечания

1

Ки́стер (кю́стер) (нем. Küster — пономарь, лат. custos — дворник, сторож, англ. sacristan — ризничий) — церковнослужитель-завхоз.

2

Садака — мусульманское добровольное пожертвование.

3

«Вернуться назад», Василий К. & The Kürtens.

4

Турксиб и Транссиб — Туркестано-Сибирская и Транссибирская железнодорожные магистрали.

5

Не болды? — Что случилось? (каз.)

6

Жайляу — летнее пастбище.

7

Азан — мусульманский распевный призыв к молитве.

8

Бәрібір — Всё равно. (каз.)

9

Келесi — Следующий. (каз.)

10

«All I Think About Now», The Pixies.

11

Кешіріңіз — Извините. (каз.)

12

Паби мури — рис с водой, рисовая каша по-корейски.

13

Он тенге — Десять тенге. (каз.)

14

Рахмет, балам — Спасибо, сынок. (каз.)

15

«Я сделан из такого вещества», Альфа.