Крещатик № 91 (2021)

Альманах, 2021

Журнал «Крещатик» – интернациональный литературный журнал. Издается с 1998 года. Традиционное содержание номера: проза, поэзия, критика, эссе, рецензии. Периодичность – 4 номера в год. В формате PDF A4 сохранен издательский макет книги.

Сергей Шаталов /Донецк/ Из цикла «Приходи вовсегда»

Караколь

(рассказ моментально взрослеющего мальчика)

Где-то в пятилетием возрасте мне захотелось научиться читать. Я понимал: в школу не возьмут — рано, взрослым — не до меня. Вот и решил: в библиотеке — самое оно. Стоит только переступить ее порог, как буквы и слова тут же прилипнут к тебе и станут тобой. Но как попасть в нее?

Нужно прикормить библиотечную кошку всякими вкусностями и…

Этот пушистый зверь — настоящий пароход! Хвост трубой и с дымом. Всё остальное — бесконечный спасательный жилет от утопления. Не тонет кошка в этой жизни, хоть и плавать не умеет! Но причалит туда, куда нужно. Она и в бессмертии надежнее, чем молодильные яблочки, — старости нет, молодость где-то там, а ты — есть, мудр и бодр одновременно.

Кошки — наш Ноев ковчег! Интересно, они хоть чуточку догадываются об этом или только делают вид? А что им, собственно, от нас достается? Сплошная дезориентация в пространстве и всякие терзания душевные? Человек к этому привык (он так живет), а у кошек из-за нас голова кругом. Люди кошкам противопоказаны. Но кто об этом задумывается серьезно? Да и я никогда ни о чем подобном… Кошка — мой ключ к знаниям! Это я понял сразу. Вот и кормил всем, что на столе: в завтрак, обед, ужин. Бабушка за мной глаз да глаз… Я, конечно, объяснил ей, что готовлюсь лететь на другие планеты и поэтому должен питаться только на свежем воздухе. Одним словом, на правах кисулиного друга я и попал в библиотеку.

Уже внутри книжного развала с кошачьей породой пришлось расстаться. Постоянные мурлыкания вокруг моей «персоны» делали меня уязвимым для всеобщего внимания. Да и подобными звуками она распугивала примагничивающиеся ко мне буквы. Так что гуд бай, зверь!

Теперь главное — внимание ко всему, что не здесь. Внимание — это точка, из которой прорастет самое-самое и сбудется, прорастет и станется, прорастет… и пойдешь ты миром всегда и всюду. Один лес за спиной неведомый.

Лес опасный, глухой, не достучаться, особенно если деревья без твоего присмотра растут. А ты тут как тут и ничегошеньки не знаешь, и знать не можешь. С первой до последней страницы срубленные деревья и зверье без жилья. Ходят нечитанные, порыкивают на собственную тень, ждут моего понимания. Все поместились, и всем места нет — слоняются в какой-то непроходимости.

Помню, как-то в конце декабря соседи переругались из-за новогодней нарядности. Елки из домов стали выносить прямо с игрушками и прямо в костер. Не нужна им полночь под бой курантов! Один испуг… Горит хвоя (запах — сумасшедший, как в праздник, который никак не наступит!). Запах впереди тебя не оглядывается, сам весь горишь, кровь внутри кипучая. Разливай! Угощай! Если кто приснится не тот (чужак какой-нибудь, негаданный), то ошпарится и навсегда в тебя… Ты же его не выгонишь. Он вроде жертва твоя, хоть и случайная. Нечего по ночам из головы в голову шастать и всякие непредвиденности создавать. Видишь — горю, уши в трубочку. У всех, кто рядом со мной, — хронические ожоги! Хотят выжить. А не получается! Со мной выжить невозможно. Со мной можно только войти в самого себя, чтобы хмель в голову ударил, но не от вина, а от частоты дыхания. Забраться на последний этаж небоскреба, настояться на полнолунии и не сходя с места обрести полную ясность. Она-то чуть крепче, чем наступившее ВСЁ!

Ты не ждешь и не движешься… из леса в лес незнакомец… просит осветить тропу танцем… его нельзя спугнуть, нельзя догнать. Можно стать партнером, влюбить в себя воздух, но главное — тебя… Открой окно… Да что там окно — дом открой! Всё нараспашку! Рядом постою вместо него — и в густоту деревьев… Как его зовут?

Лес не достроен, диковат, подрагивает. Лицо исцарапано, глаза под парусом. Всё вижу на ощупь. Твой танец на ощупь. Его моментальные окаменелости — продолжения леса заблудшего. Любая остановка, любой испуг — встречай меня на повороте, когда лицом к Северу!

Могу какое-то время побыть вместо земной оси, вместо полярного сияния — и снова танец. Внезапные движения размывают тебя. Нет никакой возможности вернуть тело как нечто знакомое, вчерашнее, разное… Танец повсюду! Между взмахами рук лес затерянный. Тот самый…

Заросли не дают соединиться с тобой. Птица-нить сквозь фрагменты тела. На нем украшения. Маленькая девочка протягивает мне заоблачную струну и бусинки: солнышко, луна, звездочки. Все разные по цвету, все веселятся и пляшут. А есть серьезные… Страх какие серьезные… Она нанизывает их по очереди, смотрит на меня нечеловеческими глазами и, когда беззвучно они касаются друг дружки, спрашивает: «Ты слышишь меня?»

Звон заутренний, громкий, торжественный. Слезы от волнения. Не успеваешь вспомнить обиду. Поток. Потоп. И день уже за спиной. Полное неузнавание. Покуда разглядываешь — вечер отовсюду в тебя.

Ночь из глаз, из неточных движений куда-то… Чтение перед тем, как проснуться посреди темноты. Но как! Просто кружишься и читаешь: «Падали яблоки, лилось молоко, потрошилась рыба, женщины в белом соединяли что-то с огнем и водой и двигались к песне прогулочным шагом и с голосом до горизонта, чтобы запомнилось, чтобы забылось ТУТ ЖЕ!»

Это воскрешение чего-то долгого, нежданного… как в мозаике: каждая клетка, каждый цвет тобой наполнены. Оживаешь? Ну-ну… Танец заставляет тебя приподняться над тропой. Однако еще летишь. Хотя со стороны, очень может быть, что лежишь на траве, или в луже, перепутанной с небом.

Что скажешь по этому поводу? Ты оторвалась от земли или это только кажется? Всё твое тело на расстоянии руки проносится надо мной, как лайнер. Но почему-то одно крыло не раскрывается полностью. Не можешь расправить? Голос мешает? Твой голос или…

Вода поднимается. С ней всплывают все, кто умер. Я же говорил — час воскрешения настал! Ты танцуешь с каждым, кто только что обозначился. Ты сейчас делаешь столько новых движений, что в твоих партнерах сплошная жизнь. Я приготовлю им напиток из только что написанного. Оно еще дышит. И не важно, что ты не понимаешь происходящего. Все танцующие открывают глаза в неслыханную пустоту. Там можно жить и бесконечно наблюдать за тобой без зеркал и телескопов. За каждым твоим вдохом и выдохом! За твоей сиюминутной переменой и, наконец, увидеть тебя настоящую, сотворенную из возможностей моих глаз и приподнявшейся на пуантах библиотеки.

Размеры происходящего велики, как на киноэкране, и даже больше. Конечно, больше! Все видимое едва помещается во мне. Я трещу по швам от восторга! Все запятые в твоем послании — откровения, настигшие меня на паузе непонимания происходящего. Да и нужно ли это понимание? Сердце опережает всё в этой ненаписанной книге. Прочесть смогу только я и то завтра. Потому что в вашем фолианте жизнь — сплошные черновики, а у меня ясность твоего предназначения. Такие книги нельзя читать. Они для созерцания. Вот побегу и увидишь взметнувшийся строй букв, как клубок пыли. Вот догоню себя недогоняемого — и в этой точке звезду назову бесстрашным именем твоим… А какое оно?

Абракадабра

Всем моим…

Она не хочет покидать школу даже на каникулы. Она стоит на пороге своего первого класса, из последних сил удерживая закрывающуюся дверь. Ей представляется, что если захлопнется хоть что-то, то она потеряет всякое убежище и утренние тигры застанут ее врасплох. «Они такие страшные, что их нельзя детям показывать. Они смешались с родителями и учителями и ждут сигнала, чтобы действовать!», — как бы для себя проговорила неистовая девочка. За ее стараниями наблюдал брат одноклассницы и, конечно же, решил помочь.

— Дети, прекратите выламывать дверь, — обратилась к ним учительница.

— А зачем она захлопывается, — не унималась маленькая ученица. — Я не намерена видеть за спиной закрытый класс.

— Ерунда какая-то, — и учительница тут же в дверном проеме восстановила статус-кво.

Девочка отвела своего нового друга в сторону и с обидой сказала:

— Думает, что она здесь главная. Как бы не так! Мне и взрослой становиться не надо, чтобы ей втолковать это.

Я не учусь в школе, я в нее хожу. И поэтому мне здесь нравится всё. Мне нравится сидеть за партой и оттуда смотреть на Костю. Он такой хороший, что я о нем хочу рассказывать и рассказывать. Папа ничего в Костях не понимает и не слушает меня. Совсем не слушает, будто я ему про маму говорю. И мама не слушает, потому что ей не нравится это имя. Я бы всех мальчиков называла Костями. Очень редкое имя. Его назвали так еще с самого детства. Вот он и ходит счастливый, а когда я падала, он протянул мне руку. Я кричу ему… кричу, я голос сорвала, а он: «Я тебя не слышу! Не слышу, и всё тут!!!» «Разве тебе не жалко меня?» — спрашиваю его. Но он: «Громче говори, громче!» У меня от громкого говорения глаза умными становятся. Прямо умные-преумные. Родители от этого в ужасе, повели меня в больницу. И там бац (!) — диагноз: «Глаза страдают от избытка лунной пыли». Я-то на Луне бываю только во сне, а здесь целая история болезни приключилась. И теперь в полнолуние всей семьей задергиваем шторами окна. При чем здесь Луна? Если я каждый день боюсь кого-нибудь или что-нибудь потерять.

Волосы боюсь потерять, разрослись они у меня, и никто не знает, что с ними делать. Привели в парикмахерскую, мама с мастерицей спрашивают, какую мне делать стрижку? Молчу, как на допросе. Что они там решили, ничего не слышу. Потому что рыжий кот слизывал меня, как мороженое с зеркала. Все стали его прогонять, я заступилась. Кот разлегся на тумбочке возле зеркала и смотрит мне прямо в глаза. Сколько времени стригли — столько и смотрел. Наверное, ему жалко мои волосы. Он и прощался с каждой волосинкой по отдельности, смотрел и говорил мысленно: «До свиданья!»

Когда стрижка закончилась, я встала. И кот следом. Только он весь тоже стриженый оказался. Вот что значит по-настоящему отражаться.

Еще я боюсь терять людей. Бывает, вцеплюсь в свою подругу или друга и держу, до посинения. Если б ты видел мои руки, они все истощились от перенапряжения! Все в царапинах и в ссадинах. Представляешь, те, кого я держу, сопротивляются! Даже кусают меня, но отгрызть от себя не могут. Я так болею после этого. Но всё равно никого не отпускаю. Не отпускаю и всё! Никакие уговоры взрослых на меня не действуют. Просто не слышу их. Те, в кого я вцепилась, молчат. Они понимают, что если пойдет что-то не так — тут же прибью.

Костя бедненький! Сколько я его держала, столько он и потел. «Это хорошо, когда через тебя столько воды проходит, — утешала я его. — Ты не пьешь совсем, а она… Порой с ног сносит, такой поток». С Луны, что ли? Там всякой жидкости с головой. Почему вода только Костю выбрала?

И всё-таки, кто меня спас? В школе столько спасателей, особенно, когда за это дело берутся мальчишки, так и норовят тебя спасти. Ты всё не спасаешься и не спасаешься, не хочется. Просто лень! А они тут как тут! Дальше-то что?

Вот мне и приходится бегать, много бегать! Я ни минуты не стою на месте. Стоит мне остановиться — сразу падаю. У меня нет сидячего места ни в кино, ни в театре, ни в цирке…

Как-то при входе в шапито нам с Костей обменяли входные билеты на маленькие зеркальца. Оказывается, на этих представлениях так положено. Нас сразу встретил иллюзионист. Наверное, наш старый знакомый. Скорее всего, Костин или мой. И повел на самые секретные места. Нет, это не какие-то особые сидения, просто с этой точки можно увидеть, как делается фокус на самом деле. Здесь могут оживить железо и камни, да всё, что угодно… Не всем же положено знать, как это делается. Но вся эта тайна под честное слово дается, так что мы никому ни-ни… Это не какое-нибудь пацанячее волшебство, а фокус!

Только мы сели в свои кресла, а на арене уже слон. И не слон вовсе, а слоненок. Такой добренький, с педикюром на лапах и с оранжевым шарфом вокруг головы. Каждая волосинка на нем тоненькая антеннка — поэтому он всё знает и всех любит. Такой красавец — прямо загляденье!

Иллюзионист рукой дает команду, и сверху из-под самого купола опускается большая блестящая коробка, вся тоже в антеннах — этакая снежинка невероятных размеров, и прямо на слона. Он только этого и ждал, хобот и уши прижал к туловищу и даже зажмурился. Едва коробка накрыла животное, клоуны тут же под его лапами протащили дверцу и захлопнули на замочки. Видимо, слон, как на скакалке, подпрыгивал. Смешно, наверное, на это смотреть, но всё происходило внутри блестящей штукенции.

И вот, когда на арене всё замерло в ожидании, иллюзионист взглядом приказывает: «Поднять такой гостинец в самое небо!» Но уже под куполом грянул выстрел, и коробка разлетелась на кусочки, — и нет там НИКОГО! Хоть бы шарфик зацепился за какой-нибудь обломок.

«У вас на арене люков полно всяких, туда слона и опустили!» — кричит из зала Фома Неверующий. Иллюзионист приглашает проверить. Смельчак быстренько опускается и, оценив, сколько всего нужно осмотреть, зовет помощников. Людей набежало — не протолкнуться! Весь ковер перевернули, опилки раскидали, и всё без толку. «Нашел! Нашел! Нашел!» — закричал ребенок, держа на вытянутой руке маленького пластмассового слоника.

Иллюзионист взглядом рассадил всех по своим местам и предложил посмотреться в то самое зеркальце, которое обменяли при входе в цирк.

И каждый, кто заглянул, увидел вместо себя того пропавшего слона под куполом цирка. Там он живой и невредимый. Даже улыбается. Мы-то с Костей знаем, как всё было на самом деле. Но мы обещали — никому ни слова, потому что это полная АБРАКАДАБРА!

Бессмертный

7-му «Ж» посвящается

Когда одноклассники, обжигая руки, ресницы, волосы, в день моего рождения внесли к праздничному столу СОЛНЦЕ — всё замерло. Где-то слышалось, как растет трава, как с юга посреди осени возвращаются птицы, разлетаются облака, оставляя вместо себя нечто неназываемое.

Сто свечей на пироге не задувались ни с первого, ни со второго, ни даже с десятого раза. Коллективное дуновение решительно ничего не меняло. Пирог возгорался с новой силой, отмечая необжигающим пламенем предметы, вещи, людей.

— Гореть совсем не больно, — оправляя примятую огнем одежду, сообщила Рыжуха.

— Фокус, что с него возьмешь, — заключил некто за спиной у ребят и исчез.

Всё невольно перешло в некую игру, и я дружно был назначен «бессмертным». Однако в классе «Бессмертный» уже был. Не по фамилии, конечно, а, скорее, по прозвищу. Юноша, с пафосом жизнеутверждающей смерти, не обижался, так верно дразнилка ложилась на весь его облик.

«Будь благословенна плоть, — заявил он во время подготовки школьного хэллоуина, — ибо только она защищает нас от ужаса костей». Они с приятелем принесли для предстоящей вечеринки реальный труп (оказался возле «скорой» без присмотра). По сценарию нужен был покойник, как в комнате страха, а тут «манекен» в простыне — «очень похож». Поначалу всем именно так и подумалось. Только приятель Бессмертного был не на шутку угрюм и пьян. Но все знали — он не из нашего класса, даже из другой школы. Какой с него спрос? Так что внимания на него никто не обращал — «чужак, он и есть чужак». Порой казалось, что его просто нет.

Но он был. Очень настойчиво был. Всем своим видом говоря: «Я знаю такое, от чего у вас не то что голова кругом пойдет, волосы дыбом встанут».

В класс вошла уборщица и поинтересовалась, как долго мы здесь пробудем? Это зависело от того, сколько времени займет сцена с «манекеном». И кто-то окликнул Бессмертного не по имени, а по прозвищу.

Женщина оторопела. Ее охватила паника. Взглянув Бессмертному в глаза, она расплакалась и, обронив ведро, выбежала из класса.

Никто ничего не понял, только вода окропила пол и, вращаясь, загудело ведро. Всё стало меняться до неузнаваемости: свет, окна, парты. «Остановите же его кто-нибудь!» — непонятно кому закричала Рыжуха. И всё прекратилось. Даже лужицы куда-то подевались.

Наступило время капустника. На импровизированную сцену вышел Бессмертный. И, как-то по-мертвецки холодно, стал рассказывать о своем систематическом невыполнении домашнего задания по всем предметам. Он «пресекал» всякую попытку учителей в этом убедиться, ибо желал «смерти» каждому, кто на уроке с этой целью приближался к нему. Поначалу такое откровение вызвало у зрителей улыбку, но вдруг та, которая остановила вращающееся ведро, вспомнила, как совсем недавно молодая учительница по биологии, не дойдя до парты Бессмертного, замертво упала. Но почему? Почему это случилось с ней без каких-либо видимых причин?

— Скоро год, как ее нет среди вас, — сказал кто-то из-за последней парты.

— Мне жаль, что так вышло, — продолжил Бессмертный, — мы надеялись с ней подружиться. Она была так красива, что ей хотелось верить, а она не выдержала даже первого испытания…

— Да ладно тебе заливать, — перебил человек с последней парты, — сам-то ты кто такой?

Бессмертный с приятелем внесли «манекен» и расположили его на учительском столе. «Твоя аварийная жизнь больше, чем ожидание чуда», — проговорил из динамиков загробный голос. И все почему-то повернулись к сидящему за последней партой, но там было пусто. Когда он успел выйти и куда? Никто не заметил.

«Я слышу ветер пустыни», — проговорил Бессмертный, и они с приятелем губами изобразили приближающуюся опасность.

«Старому дереву умирать некуда, — с такими словами вошел исчезнувший, — старому человеку умирать ого-го-го куда…» Внезапно он сорвал с «манекена» простыню, и все ахнули.

Что было потом, толком никто не помнит. Кто говорит, что открылась молодая девушка, то ли мертвая, то ли живая, кому-то показалось, что в простыне был вообще не человек, а кто-то просто ничего не увидел, кроме абсолютно голубого неба.

Сплошные галлюцинации. Одна за другой, и такие очевидные, что всем захотелось жить долго и всегда. Школьники даже исписали стены в классе воззваниями: «Нам со смертью не по пути» или что-то в этом роде.

Тогда-то и обозначились за окнами два пейзажа — исхоженная пустыня и дремучий лес, а между ними ребенок в колыбели. Но если открыть первую попавшуюся дверь и войти во внутренний двор — красота и простор отовсюду!

Настенные надписи долго сопротивлялись ежегодным ремонтам, покуда на одном из уроков по биологии сами не исчезли.

Гиппократка

Внучке Даше

— Значит так, играем в больницу. Я — доктор, ты, дедушка, как всегда… — девочка деловито поправляет оптику на носу. — Ну и что у тебя болит?

— Горло.

— Не верю.

Дедушка артистично изображает недомогание.

— Вот видишь, с горлом у тебя всё в порядке.

— (в растерянности) Тогда сердце.

— У тебя его нет.

— (дедушка удивленно смотрит на ребенка) Утром было.

— И утром не было, — девочка повернулась к окну. — Ты родился без него.

— (осторожно) Что же у меня постукивает слева в груди?

— Ничего. Так бывает, когда кто-то мимо проходит с колотушкой, а тебе кажется, что это сердце.

— С какой ещё колотушкой?

— Ну с той, что по ночам околоточные от города диких зверей отгоняют.

— Зачем их отгонять? С ними жить нужно.

— Когда идёшь по одной тропинке, потом по другой и на опушке, где они встречаются, ты вдруг понимаешь, что идёшь дальше, чем всё, что в лесу протоптано…

— А звери?

Белесое небо и темное облако сквозь переплетение ветвей. Бурый, искусно ограненный камень. Высокая рыжая трава. А там, где, прерываясь, теряются линии, до невозможности белые цветы.

То ли выхваченный из необозримого пространства фрагмент неведомой моему глазу природы. То ли внимательно запечатленный уголок сельского двора. (Фотография.)

— И звери с тобой. Добренькие такие, совестливые. Ты же им показываешь то, чего они не видят. Сам же прислушиваешься к себе и ко всему дальнему. Но у тебя нет сердца.

— И что же?

— Жизнь получается какая-то ненастоящая.

— Однажды я взглядом посадил дерево. Прямо в землю! Оно росло себе и росло. Никто не знал, что это моё дерево. Ничем от других не отличалось. Но если я забирался на самую высокую ветку, то становился невидимым.

— Как же ты находил самого себя, чтобы вернуться?

— Никак. Каждое утро мне нужно чем-то болеть, чтобы ты меня лечила.

— Это не совсем так. Ты придумываешь себе всякие болезни, а мне приходится с тобой возиться, — не отводя взгляд от дедушкиного лица. — Вот где твоё сердце подевалось? Ты, конечно, привык без него, но с этим надо что-то делать. Тишина в тебе стоит такая, хоть уши закрывай.

— Так бывает с непривычки. Тишина — это сердце в кубе. Не ты его слышишь, а оно тебя.

— Ты готов всякую неподвижность объяснить, но это неправильно. Как лечиться будешь?

«Не знаю, как нынче, но еще недавно японцы умели часами сосредоточенно сидеть перед одной-единственной фотографией, постигая подробности и осмысляя целое.

При таком рассматривании уголок двора открывается необозримым пространством твоего сердца». (Из газетной заметки.)

— А давай тебе сердце придумаем? Ну как фокус: вот оно есть, а вот… — девочка руками изображает звуковую трубу. — Весь вечер на манеже — распиленное сердце!

Прямо на ваших глазах всё, что еще не соединялось, тут же соединится! Зрителей со слабыми нервами просим покинуть зал!

— Но я так не хочу.

— Зато ты никого не будешь пугать своей тишиной.

— Дело в том, что я его спрятал, а ты…

— Тебе разве не нравится мое предложение?

— Оно бессердечное.

— Но там есть я! И мы с тобой: на горке с собаками и слёзы от снежного приземления, — вдруг спохватившись. — Там же мой жених… Ты что, совсем его забыл? Тебе так нравился его открытый лоб, прямо «взлётная полоса на авианосце» и шапка набекрень. Кругом зима, а у него на лице веснушки. Вспоминай, вспоминай…

— Для фокусов память не предусмотрена.

— Мы же движемся к узнаванию. Тебе разве не интересно, как на самом деле всё называется?

— Мне интересно, когда наступит моё выздоровление.

— Вот когда всё правильно назовем…

— Это как украсть Луну, да так, чтобы осталась возможность смотреть на неё, не замечая.

— Ну ты, дедушка, сказанул! Я только догадывалась, а ты уже…

«Когда мне было лет 16–17, привез нам какой-то студент-грек Кукупи фотографический аппарат. Тогда фотография была очень сложная. Надо было стекло обливать коллодиумом, потом класть в серебряную ванну, укреплять сулемой, сушить; и то же надо было проделывать с альбуминной бумагой. Этот Кукупи, который не играл никакой роли в нашей жизни, был скучен и молчалив, научил меня фотографировать, оставил мне свой аппарат и уехал. Я все лето страстно увлекалась фотографией… и бросила это занятие, потому что начала писать свою повесть». (Софья Андреевна Толстая.)

— Именно сейчас, в эту минуту, я бы хотел увидеть тигра, который не совсем тигр. Вроде бы он — и не он.

— Загримироваться, надеть костюм… И попробуй догадайся!

— Потом дерево — как бы не дерево, солнце — как бы не солнце. Но почему-то хочется поговорить с ними по-человечески!

— Они от этих двойников сходят с ума. Хотя двойники — верный путь к здоровью.

— Я видел одного такого, ни на кого не похожего, а только на меня, и здоровее от этого никто из нас не стал.

— Думаешь, лицом к лицу с тем, кого придумал, — и всё тут?

— Кому как. Мне достаточно.

— Скажем, утром ты вышел из дома, и первый, кого встретил глазами, идет прямо тебе навстречу. А ты вроде бы не замечаешь его и проходишь мимо — и вдруг что-то щелк в голове (!), но объяснить не можешь. И ты разворачиваешься и следуешь за ним. Со всеми его остановками, ожиданиями, хождениями по кругу. За время твоей «слежки» он ни разу не оглянулся, и ему ничто не подсказывает, что ты рядом. И вот, когда вы с ним переступаете порог его жилища, и он, наконец, замечает, что не один — приходит понимание, как всё произошло на самом деле.

Внимательным взглядом хозяин обнуляет углы комнаты, и теперь стены с потолком — купол парашюта, а гость — приземлившееся существо. Так он понимает происходящее и приглашает незнакомца к столу. Гость в растерянности. Гость никогда не думал, что всё может быть так просто. И что может стать чем-то до безумия важным и нужным.

— Так и случается сердце, о котором забыл!

— Оно всего лишь пароль, чтобы принять человека и идти дальше.

— Но таких умных детей не бывает.

— Я не ребёнок, я — твой доктор.

«…не знаю более точного определения времени и пространства, как то, которое я мальчиком еще 15-ти лет сделал себе, а именно: время есть способность человека представлять себе много предметов в одном пространстве, что возможно только через последовательность, пространство же есть способность человека представлять себе много предметов в одно и тоже время, что возможно только при рядом стоянии вещей». (Лев Николаевич Толстой.)

Запредельная рань

— Не поверишь, но мне кажется, ты где-то потерялся… Поэтому плохо выглядишь. Как-то не по-нашему плохо. Камеру не отключай, кино — оно отовсюду! Разный диапазон предметов, людей, всяких насекомых, однако в этой жизни ты не со мной. И в кадре не со мной. Потому-то я и спасу тебя. Твоя болезнь опередила всё! Для дилетантов ты не излечим, ибо поворот сердца требует особого внимания и терпения. Вокруг такая какофония, что…

Вот какая профессия медика тебя волновала? Ты хотел стать хирургом? Детским врачом тебе не интересно? У меня мечта быть поваром. В Китае повар и врач — одно лицо. А ты — хирург. После такой новости как теперь с тобой находить общее?

Хорошо… я оголю живот. Вручу тебе скальпель. Режь! Это не шутка, скорее импровизация — здравствуй, внутренний мир! Сейчас ты избавишь меня от земного притяжения и, не задумываясь, переведешь весь мой организм на иную стадию понимания. Мне откроются вулканические подробности каждой секунды нашего с тобой разговора. Я войду в такие дали, где стоит переставить на кухне табурет в другое место, и я встречусь с твоим недугом, можно сказать, лицом к лицу. Вот тебе и крупный план! Только снимай… И тогда я спрошу его: «Откуда такая жестокость?» Он ответит: «Спасаюсь, как могу».

— От кого?

— От вас.

— Я-то здесь при чем?

— Ха-ха-ха! Это же вы собираетесь его исцелять? Помогайте мне, а не всяким… Вот соберу вещи и первым самолетом, поездом, пароходом…

Я в растерянности:

— Тогда где ваши, а где…

— Здесь всё мое — у него ничего нет. Его трагический оптимизм — тоже я! Поэтому вся его «собственность» под моим присмотром. Но стоит мне уехать, он преобразится. Поднимется аппетит, сон тут как тут. Птицы станут влетать в открытые окна, письма голубиные приносить. Такие письма — колодезная вода — всё настоящее, до буковки, ибо писаны рукой. Начитаешься, нарыдаешься, нахохочешься.

В живом письме всё про сердце. Как оно болит и не срывается. Потому что дышать хочется на полную. Тебе без этого нельзя. И мне тоже. Задыхаюсь, как припадочный, хоть и воздуха полно со всех сторон… лови ртом, кусай… потом упаду на спину и что есть силы забарабаню по полу. Но никто меня не услышит. Никто!

Помнишь, когда ты в первый раз умер? В том детстве, где тебя вроде бы и не было… или был? Мама твоя еще в роддоме почти сразу имя тебе дала. Назвала тебя — сын. Сыном звали тебя тогда… Родственники же, прямо Монтекки и Капулетти, хотели, чтобы всё по-людски. Очеловечить тебя собирались: то ли Вовой, то ли Колей. И при этом колотили друг дружку с утра до вечера, дело до поножовщины дошло.

Вот ты и умер никак не названный. Когда хоронили тело твое, дед по отцовской линии разжал горсть земли над могилой и окликнул тебя по имени. Все вдруг и согласились, что именно так зовут тебя, что так и должно тебя звать. В самую точку дед попал.

И тут, размахивая бумагами, развеселая медсестра из поликлиники прибежала. Так ее чуть не закопали вместе с гробиком. Но когда наконец расслышали в ее вопле: «Ребенок-то жив!», кладбище содрогнулось. Кстати, кто в могиле остался?

Потом всё забылось, затерялось. Где оно, место твоего первого погребения? Не всякую смерть твоя кинооптика обнаружить может…

Вспоминай, вспоминай: бабушка, деревня, первый класс.

Снега в ту зиму выпало столько, что пробиться к местной школе оказалось делом непростым. Учитель жил, можно сказать, прямо на работе. Едва разгулялась стихия, он через Гагарина (так прозвали местного почтальона) разослал всем родителям письма с просьбой приобрести детям бинокли. Из клубного зала вынес огромные зеркала и привязал ко всем деревянным столбам. Таким образом — получилась замкнутая система отражений. Тот, кто «не дотягивался» глазами к школьному окну, мог воспользоваться зеркалом. И вот каждое утро в пустом классе, сокращая дистанцию между Солнцем и пробуждением, учитель начинал урок. Всё сказанное он подробно записывал мелом на доске. Потом стирал и снова записывал, но обязательно проговаривал вслух — медленно читающие понимали его по губам и жестам. Порой знания через увеличительные стекла достигали воистину неземных размеров и не могли разместиться в каждом отдельно взятом ребенке. Наступал момент полного неведения, но когда снег и оптический обман вносили свои коррективы, преподавание становилось реальным волшебством. Наподобие бесконечной игры в прятки. Кто затаился, а кто с завязанными глазами — вопрос. Но все были счастливы: и те, кому по утрам не нужно идти в школу, и тот, кто исполнял свой учительский долг.

«Рано, очень рано. В первый же день недели, неся приготовленные ароматы, пришли они…» (ЛК 24:1). Так или почти так начиналось для тебя деревенское утро.

Ты ведешь съемку таким образом, что мой голос обретает видимые очертания. Кому нужно твое ноу-хау? Мне? Ха-ха-ха…

А помнишь, как уже в городе ты из настоящей снежинки с помощью папье-маше пробовал соорудить (именно соорудить!) копию. Для этого снежинку нужно не только аккуратно изловить, но необходима морозильная камера, чтобы длить ее жизнь. И, конечно, микроскоп с большим увеличением. Где ты всё это раздобыл, до сих пор тайна, но когда необходимый инструментарий собрался воедино, всем показалось, что ты готов ради крупицы снега прямо в открытый космос и без скафандра…

В результате от снежинки осталась одна бумага. Повсюду падал бумажный снег. Ты с друзьями еженощно разбрасывал его с крыш. Уверяя, что Небо не простит нам даже малой своей потери и оставит всех без снега… Навсегда!

Но это оказалось не так. Ты обманул не только одноклассников, но и других. Снежный покров, перемешавшись с папирусом, всё-таки преобразил землю, вводя жителей в сказочное заблуждение. Однако «снег» из бумаги не таял. Многие стали собирать его, как фантики в свои коллекции. Кстати, по выходным активисты организовали в городском парке обмен «снега». То, что собрано во время снегопада, ценилось выше, нежели обнаруженное в его отсутствие. Спросите, в чем разница? А чем отличаются настоящие деньги от фальшивых? Конечно, на просвет! Бумажный снег во время падения имел на себе небесные знаки. Объяснить это практически невозможно. Но все понимали, о чем идет речь.

Кажется, твоя мама родилась в тот год, когда 12 апреля наступила «зеленая зима». Всё замело, сугробы по колено. Так под снегом и прошла ее жизнь. Твой отец, защищаясь то ли от своего двойника, то ли от встречи с самим собой, беспощадно пил, доводя себя до состояния Деда Мороза. Он ходил по всей округе, раздаривая предметы того мира, из которых и состоял ваш дом. Как-то он ухватил твоего плюшевого мишку. Ты вцепился в него до беспамятства и сам стал «мишкой». Видимо, отец каким-то образом осознал твоё перевоплощение. И оставил в покое игрушку, и тебя. А потом… Что было потом?

Твоя мама, спасаясь от объятий «Деда Мороза», затерялась в однокомнатном лабиринте. Даже слезы не помогали обнаружиться: всё было холодно и бессердечно. «Лучше бы отец забрал мишку», — в сердцах подумал ты и положил его рядом со спящей головой «новогоднего гостя».

Она никогда никому не жаловалась, будто жила в некой премудрости. «Так тому и быть», — однажды привиделось ей, ибо те события, которые в данный момент не попадают в разряд полезности и нужности, кажутся обременительными, но если быть очень внимательным, то вся череда случайностей не что иное, как твой разговор с Богом. Так что будь предельно готов к такой встрече.

Как-то твой отец, окончательно отрезвев, подошел с хореографом к самому синему морю, но была ночь и какого цвета вода, сразу не разобрать, и Луна поплавком караулила «желтую подводную лодку». Откуда взялся хореограф? Скорее всего, твой отец его придумал, чтобы спасти то, что спасти нельзя.

На берегу они разожгли костер из балетной обуви, и вода расступилась перед ними, как перед Моисеем, и они потерялись в глубинах седых волос своей прожитой жизни. Они не вернулись из этого танца, который длится и длится, как волна за волной, открывая всем трепетом сердца одну жизнь за другой. Ты так обнадеживающе снимаешь, будто вокруг сплошные кулисы, а за ними кто-то ждет своего выхода.

Но чаще ваши встречи с отцом происходят за пределами возможного. Это скорее некая форма жизни без названия. Несмотря на твою неуклюжесть, твоё вальсирование меняет все представления о гравитации. Хореограф хвалит тебя и надеется, что это умение ты перенесешь в свою жизнь. И что же? Твой отец придумывает новые и новые движения. Ты едва успеваешь их освоить. Кстати, именно по его хореографии ты разнес вдребезги смежные с соседями потолки и стены. Они посадят тебя в тюрьму за вероломство! Где ты возьмешь деньги на все эти ремонты? Я бы не стал так бездумно доверять твоему отцу.

Да и отец ли он тебе? Это произошло еще до плюшевого мишки. Твой папа ехал в очередную командировку и на автобусной остановке в некой задумчивости потерял из вида свой чемодан. Подошел мужчина небольшого роста с невероятно честными глазами и взял его. Отец, конечно, опомнился, но было поздно. Мужчина стал утверждать, что вещи в саквояже его и что готов это доказать в милиции. Там они и оказались после драки. Различить, кто есть кто в результате взаимных ударов было просто невозможно: щека одного прилепилась к щеке другого и так произошло практически со всеми фрагментами каждого лица. Здесь замедленная съемка нужна. В подробностях!

Видимо, подменили тебе отца обстоятельства. Вот он и запил и столько чужого принес в ваш дом, что даже окно в твоей детской, на котором ты так любил сидеть по утрам, оказалось его окном. Он оттуда пытался досмотреться до всего, что ему знакомо. Только начинало что-то складываться в его разбитой башке в некое понимание — где он и кто он на самом деле, как тут же ты возвращался из детского садика или из школы.

Хочешь спросить, почему он выбрал именно твое окно? Этого никто не знает, даже он. Поначалу его тянуло туда непонятно почему, а потом, скорее всего, по привычке. И так изо дня в день. Но ты, конечно, знаешь настоящую причину: у этой некогда сплошной стены умер один хороший человек. И поэтому в память о НЕМ образовался оконный проем. Там всегда между стеклом и очеловеченным лицом находится ОН. Видимо, ОН помогал отыскать псевдоотцу его прежний дом. Если бы не твои внезапные возвращения, всё бы пошло по-иному…

Ты как-то не хотел уходить из детского сада. И тебя волоком тащили по замерзшим колдобинам, а ты каким-то невероятным образом разорвал одежду и практически нагишом убежал в падающий снег. Сколько дней тебя тогда искали? Неужели совсем ничего не помнишь? С чего ты взял, что это не твоя история? Ты же соглашался, кивал головой. Я видел слезы на твоих глазах. Ты что, всё это время делал вид, что я — это ты, а весь твой фильм — наш Отец?

«Не оставайтесь должными никому ничем, кроме взаимной любви; ибо любящий другого исполнил закон» (Рим 13:8).

Парацельс

(история одной мистерии)

Снежное послание никак не совпадало с наступившим утром. Оно повисало на ресницах, волосах, в движениях всего того, что поскрипывало рядом. Мы обновлялись присутствием другой жизни, ибо она разоблачалась наличием снега и замирала в мимансе моментально меняющихся пейзажей. Вот когда воздух дрожит, волнуется, прерывисто дышит и, едва прояснившись, дарит всем холмистую местность, где люди с большими зеркалами и современной оптикой всматриваются в небо. В этих отражениях находили своё место облака, деревья и трава, которая под снегом, но здесь, в зеркале, она…

В твоей руке чашка горячего зеленого чая. Его мир испаряется прямо в тебя, а на дно погружается, подобно дайверу, муха. Ты же помнишь, ближе к осени мухи на веранде облюбовали потолок, казалось, в них кто-то, как в прогулочных лодках, едва приподнимал прозрачные весла на белой воде и архимедленно отдалялся. Меловая клинопись потолка гласила: «На случай катастрофы здесь можно найти чистое белье» или это только…

Кому в голову пришло прибивать гвоздями мух к их временному пристанищу? Они барахтались в недоумении, краснели, синели и, облачившись в нечто непроницаемо матовое, продолжали «лететь». Видимо, таким образом потолок подключался к подвижной карте звездного неба, насмерть пугая случайного созерцателя (так не бывает! а если и бывает, то…)

Оставшиеся в живых мухи чувственно и динамично кружили над головой Вошедшего. Его утренний улов в прозрачном пакете, где, задыхаясь, пучили глаза на весь оставшийся алфавит безмолвия разноликие рыбы, трепетал. Ну да, это же он, покачнувшись на стремянке, с грохотом провалился во вчерашний день. Вчерашний день отличался от происходящего лишь тем, что мухи еще не подверглись экзекуции, и даже мысль о гвоздях ещё не наступила. В его голове кто-то надевал водолазный костюм и погружался в собственную тень, чтобы…

Без молотка и гвоздей не наступило бы внезапное «завтра», а длилось вечное «вчера». Но хозяйскому ребенку, неугомонно носившемуся по комнатам, в этот раз вместо игрушечного шприца родители вручили настоящий, и он, ребенок, на радостях, оторвавшись от пола, с детским азартом воткнул его прямо в сердце снимающему показания с электросчетчика, и тот, обалдев от внезапной боли, уселся за стол и так неподвижно просидел долгие секунды, минуты и не менее долгие часы, и никто и ничто не смогло привести его в состояние прежней жизни. Аон, как магнит чего-то давно случившегося, навлекал на себя большое количество мух… правда, не сразу, а по какой-то договоренности с самим пространством.

Прошлогодняя муха вывалилась из какого-то запасника и упала как-то так неудачно (неумело), что даже серьезно повредилась. Можно сказать, рассыпалась, и некто из самой глубины (из самой мушиной сущности) придвинул рукой к тельцу обломившиеся лапки и крылышко, поймавшее в луче солнца радугу, и, вероятно, потому обнаружившее себя провидение сняло с сердца пострадавшего всякие обиды и негодования.

А рыбы в прозрачном кульке — откуда они? Неужели их принес всё тот же электромонтёр? Он что же, перед самой работой, перед тем, как на целый день получить задание, наловил столько окуньков, карасей, лещей, бычков, судаков, тарани, СТЕРЛЯДИ! Он что же, браконьер?!

Но он неподвижно сидит за столом и (кажется!) поочередно глазами проникает в каждую муху. Это же он своим недеянием через несколько дней вызовет в рыбах непереносимую вонь! Вонь будет везде и повсюду и выйдет за пределы всего видимого.

А может, электромонтёр своим долгим сидением, в ожидании грядущих перемен, пробует сохранить уходящее, привязывая своим остекленевшим взглядом задыхающиеся минуты к неподвижному бессмертию своей души?

А какая она, его душа?

За окном веранды некий мастеровой слушает землю и пытается ее чинить, то и дело сверяя свои действия с незримым компасом крошечного тельца бывшей мухи, вглядываясь в еще более крошечные члены этого насекомого, он представляет себе ее ножки со всеми суставами, со всеми жилками, вселенскую кровь, текущую по этим сосудам, соки, ее составляющие, капли этих соков, пузырьки газа в этих каплях до тех пор, покуда иссякнет его воображение.

И тогда, наконец, рассмотрит предел, на котором запнулся.

…И снег не прекращается

Ненаписанное стихотворение повисло на руках свинцовой птицей. Не сдвинуться с места! Не взлететь! Птица то далеко, то близко… Она хранитель твоих следов на песке. В ее тени им обеспечена полная сохранность: очертания, влажность, температура (однако стали осыпаться следы… реставратор нужен… да, где его такого взять?)

От бесконечных планетарных волнений глина, песок, камни перемещаются друг в друга и наносят непоправимый вред воспоминаниям.

Они в какой-то момент своего озарения готовы тебя воссоздать, но не ту, которая есть, а ту, которая была с причудами говорить и двигаться по-птичьи. Ты одна из забытых птиц! Тебя нет ни в одном орнитологическом атласе: кто-то старательно вычеркнул твое предназначение отовсюду.

Ты жила всё это время только в моих предчувствиях, в запахах свежевыкошенной травы, в ночных шорохах комнаты. Но ты была… твое появление — моя ускоренная речь. Я с такой скоростью выпуливал слова, что никто не успевал разобрать и расставить их по местам. Накопилось столько неопознанных фраз, что любое совмещение с ними размывает границы привычных слов, и я сам становлюсь фрагментом слепящего луча. Вот и сейчас моя одежда почему-то светлее, чем Солнце, но где я в этом сиянии? Как обнаружиться? Как достояться в очереди к самому себе? Это всё из-за костюма! Где так удалось прифрантиться?

Прямо на улице подошел человек и предложил обменяться одеждой: «Ну как футболисты из разных команд в конце игры», но игры не было — или она должна только начаться, или…

Он обратил внимание на то, что мы уже несколько лет встречаемся с ним на одном и том же месте. Потом практически рядом проходим определенное расстояние и у сухого дерева, где обычно восседали птицы, расходимся в разные стороны. Если бы он не засвидетельствовал это событие, мне точно пришлось бы остаться без того, что последовало дальше.

Но вот я в его бледно-серой хламиде, а он в моем красно-желтом наряде. И наши жизни обнулились. Я почему-то пошел «домой» в его дом. Он… а куда подевался он? Его никто больше не видел, и птицы «отморозились». Это всё из-за меня. Мой костюм вроде компаса, ведет нового хозяина своими тропами, не желая этого и не надеясь на возвращение.

Из кармана достал ключи, открыл дверь, его жена и не заподозрила, что в доме чужой. Целый час ходил, бродил, разговаривал. Однако, когда при полном свете она всё-таки осмотрелась, бросилась бежать. Едва догнал, объяснил, что это временно, что, когда найдется муж, всё образуется. Сейчас я «вроде» приманки, мои вещи вместе с ним разыскивают нас. Его же — подают сигналы своему прежнему хозяину. Хотя… он же обменялся со мной прямо на улице, почему бы ему ни обменятся до нашей встречи с кем-то другим?

Звонок в дверь. Открываю. Стоит женщина.

— Верните костюм моего старшего сына.

— Я не знаю вас и, тем более, вашего мальчика.

Женщина настойчиво:

— Сегодняшнюю ночь мы с вами провели вместе. Утром по ошибке…

— Утром я проснулся в своей постели.

— Во внутреннем кармане пиджака диктофон, на нем записан мой голос, — сообщила гостья, — младшему ребенку нравится мамино пение. Он под него засыпает и просыпается.

— Вы певица?

— Да, я пою, даже если мне этого не хочется.

— Так вы сама себе тиран?

— От такого пения гораздо больше пользы.

В пиджаке действительно оказалась запись. Она зазвучала, едва я прикоснулся к технике, и растерянные в пространстве Луна и Солнце соединились.

— Таким голосом только поднимать мертвецов из гроба.

— Именно для этого я и пою, — она утерла слезы, — не могу слушать себя без волнения.

Где-то рядом из комнаты скорби выпорхнула стая птиц. Моя чужая жена сообщила, что два дня назад за стеною умер сосед, и пропела:

— Ему предстоит долгая жизнь, уж и не знаю, нужна ли она ему?

— Нужна, нужна, — утвердительно сказала соседка и захлопнула свою траурно-распахнутую дверь.

— Однажды прямо на улице, — продолжила певица, — Бабе-Яге вместо метлы подсунули рояль. Реальной Яге. Реальный рояль. Ее взгляд — испуганной нимфы — ожег меня до такой степени, что я стала петь: почему фигура святого Павла расположена по правую руку, на том месте, где обычно изображают святого Петра, а тот, в свою очередь, занял место святого Павла? Почему святой Павел облачен в одежду бело-желтого цвета, а святой Петр — в желто-красные одеяния? Почему мужчина и женщина у ног этих святых, возносящие молитву Богу, словно бы в Судный День, не обнажены или изображены в виде скелетов, как подобает воскресшим, а одеты в разноцветные одежды? Почему они в день Суда располагаются у ног святых, хотя им следовало бы находиться на земле, а не на небесах?

На космодроме ее голосом начинается предстартовый отсчет. О чем думается в такие минуты? Не о жизни, не о смерти, а как-то вообще — думается. Мысли без определенного значения, но от них исходит запах чего-то дальнего и уже совсем далекого. Здесь мысли и возникают по-другому, и не понимаются, а живутся, расходятся по всему телу, как известие о найденном кладе. Но об этом узнает не тот, кто ищет, а тот, кто рядом. Он-то и запоминает все подробности этой территории, где изо дня в день…

Вот ты и на космодроме, в своем желании улететь отсюда куда-нибудь, хоть на Луну. И там обустроить мир вчерашний. И поменять климат до неузнаваемости: весна на Луне, потом лето, осень, снег… всё ночное светило в снегу, в том самом, когда на санках вместе с детьми и наши собаки… (они переселились сюда с того самого времени, когда потерялись). И несмотря на то, что всё происходит в безвоздушном пространстве, мы дышим полной грудью! Кто накачал, надышал столько воздуха для этого мгновения? Память? Но это не твои воспоминания. Это проделки того, кто всегда перед глазами. Он так тщательно обустроил твои следы, что в каждом — живая кровь. Ее может не хватить для самого главного, когда скатишься с горки в лунное «Море Дождей», и снеговик…

Ты с детьми лепишь снеговика, и снег не прекращается.