Альманах «Российский колокол». Спецвыпуск им. Велимира Хлебникова. Выпуск третий

Альманах, 2021

«Дорогой читатель! Перед тобой третий специальный выпуск альманаха «Российский колокол», посвященный памяти русского поэта и прозаика, одного из крупнейших деятелей русского авангарда Велимира Хлебникова…»

Ханох Дашевский

Ханох Дашевский — поэт, переводчик, писатель и публицист. Член Союза русскоязычных писателей Израиля (СРПИ), Международного союза писателей Иерусалима, Международной гильдии писателей (Германия), Интернационального Союза писателей (Москва), Союза писателей XXI века (Москва), литературного объединения «Столица» (Иерусалим). Родился в Риге. Учился в Латвийском университете. В 1971–87 гг. участвовал в подпольном еврейском национальном движении. В течение шестнадцати лет добивался разрешения на выезд в Израиль. Был под постоянным надзором репрессивных органов, неоднократно привлекался к допросам. Являлся одним из руководителей нелегального литературно-художественного семинара «Рижские чтения по иудаике». В Израиле с 1988 г. Автор шести книг поэтических переводов и романа «Дыхание жизни». Лауреат премии СРПИ им. Давида Самойлова, номинант на премию Российской гильдии мастеров перевода.

Дыхание жизни

Роман

Книга вторая. «Долина костей»

отрывок

Михаэль, восемнадцатилетний юноша из Риги, в августе 1941 года участвует в обороне Таллина, а затем, чудом уцелев при переходе Балтийского флота в Кронштадт, с приключениями добирается в Нижний Новгород (Горький), где формируется Латышская стрелковая дивизия.

* * *

Михаэль лежал на снегу, подстелив под себя несколько хвойных веток. Исходные позиции батальон занял ночью, но уже рассветало, и начала атаки можно было ждать с минуты на минуту. Четыре месяца прошло с последнего боя, в котором он участвовал и был ранен. Тогда, в августе, война шла в эстонских лесах и на мощённых камнем, пропахших дымом и порохом улицах Таллина, а сейчас стоял декабрь, и впереди простиралось, насколько хватало глаз, заснеженное подмосковное поле. Но изменился не только пейзаж. В судьбе Михаэля тоже произошли изменения.

Переправившись под бомбами на старом буксире через Ладогу, Михаэль ещё десять дней добирался до Горького. Несмотря на то что у него имелось предписание, очумевшие и измотанные железнодорожники не обращали на бумажку никакого внимания, солдатские эшелоны шли в противоположном направлении, и оставались только обычные поезда, набитые эвакуированными и просто бежавшими подальше от приближавшейся линии фронта гражданскими людьми. Попасть в такой поезд было почти невозможно, а если всё-таки удавалось, то приходилось стоять. А кроме того, надо было не перепутать направление. Карты у Михаэля не было, он плохо представлял себе, где находится пункт назначения, и всё же ему повезло. В Вологде, куда Михаэля привёз товарный состав, ему удалось забраться в тамбур и чудом попасть в вагон шедшего до Костромы переполненного до отказа поезда. И стоять бы Михаэлю всю оставшуюся дорогу, если бы какая-то круглолицая девушка в платке, из-под которого выбивалась светлая прядь, не притянула его к себе и не усадила, вынудив слегка потесниться своего пожилого соседа, хотя двигаться было некуда. Так он оказался на нижней полке, вплотную ощущая молодое женское тело и сгорая от смущения. В Риге у него не было подруг, даже с соученицами по гимназии общение было мимолётным, хотя Михаэль не раз ловил заинтересованные девичьи взгляды. Не зная, с чего начать разговор, он молчал, и где-то через полчаса, видимо, потеряв надежду, что парень откроет рот, девушка заговорила сама:

— Меня Клавдией зовут. Клава, значит. А тебя как?

Михаэль успел убедиться, что странное для русских произношение его имени вызывает вопросы, и постарался их избежать.

— Михаил.

— Михаил, — повторила Клава. — Стало быть, Миша. Ты откуда, солдатик? Вроде как в другую сторону от войны едешь?

У неё было непривычное, окающее произношение.

— Я уже воевал, — не вдаваясь в подробности, ответил Михаэль. — Под Таллином. Был ранен, получил отпуск. Сейчас еду в Горький, потом — снова на фронт.

Он понимал, что в неимоверной тесноте вагона нужно говорить о себе как можно меньше.

— Ну а сам-то? Сам откуда будешь?

— Из Латвии. Из Риги.

Михаэль отвечал односложно. К ним уже прислушивались. Какой-то мужик, примостившийся на верхней полке, даже свесил голову вниз.

— Из Латвии? — переспросила Клава. — Тогда понятно. По разговору твоему. Говоришь вроде правильно, да как-то не по-нашему. Значит, латыш?

Михаэль сделал неопределённый жест. В такой обстановке среди случайных людей он не мог и не хотел откровенничать.

Клава поняла это по-своему. Она перестала донимать Михаэля расспросами и стала рассказывать о себе. Сама она из Вологды. Отец и брат воюют, а до войны оба на одном заводе работали. Матери нет, а с мачехой она не ладит, потому и едет к сестре. Тоже в Горький — стало быть, им по пути. Сестра её Лиза на «Красном Сормове» работает, в сборочном цеху. И Клава там работать собирается.

Сормово! Михаэль уже слышал это название…

— Друг у меня, моряк. Вместе воевали под Таллином. Так он тоже на этом заводе работал.

— А где он сейчас?

— В Кронштадте.

— Правда? И мой жених где-то там. На фронте под Ленинградом.

Михаэль не знал, почему его кольнуло упоминание о женихе. Неужели эта разговорчивая девица ему нравится? А Клавдия тем временем спохватилась:

— Господи! Ты же голодный! Сейчас покормлю.

Это было как нельзя кстати. Михаэль умирал от голода. Последнюю банку полученных в Кронштадте консервов он съел ещё утром, и у него оставался только хлеб — меньше полбуханки. Это надо было растянуть до конца пути, и тут появляется Клава с корзинкой. А в ней — домашняя снедь. Не захочешь — поверишь в чудеса.

Нужно было есть неторопливо, зная себе цену, как подобает бывалому бойцу, но от голода сводило челюсти. Неторопливо не получалось. Содержимое корзинки таяло, и Михаэль спохватился лишь тогда, когда понял: ещё немного — и у Клавдии не останется ничего. Виновато посмотрев на девушку, он протянул обратно корзинку:

— Извини! Совсем о тебе забыл.

Но Клава не расстроилась.

— Ты пока ешь. В Кострому приедем — раздобудем чего-нибудь. Есть у меня ещё еда, да не могу её трогать. Сестричке везу. Она, бедная, с ребёночком мыкается. Муж-то её без вести пропал. А ей говорят: пропал — значит в плен сдался. По этой причине и помощь ей как жене фронтовика не положена, — серьёзно и с горечью заключила Клава.

Она хотела ещё что-то сказать, но относительная тишина, установившаяся в ночном вагоне, была нарушена какой-то вознёй. В проходе возник мужской силуэт. Не обращая внимания на узлы, чемоданы и ноги пассажиров, мужчина пробрался внутрь. Бесцеремонно прижав к стенке сидевшую у окна на противоположной полке женщину, он втиснулся рядом с ней. Женщина пыталась протестовать, но наглый тип ткнул её в плечо:

— Заткнись, толстуха!

И принялся бесцеремонно разглядывать Михаэля и Клаву. Увидев в руках Михаэля корзинку с едой, новоявленный сосед осклабился:

— Эй, рыжий! А много не будет? Поделился бы по-христиански.

— Это с тобой-то делиться? — ответила за Михаэля Клава. — Ты и так с центнер весом. Обойдёшься, не похудеешь.

Нахал и в самом деле был таких размеров, что не мог вместиться полностью и сидел полубоком.

— Да уж покрепче твоего шпингалета. А с этим делом у него как? Помощь не нужна? А то я завсегда готовый.

— Ты бы лучше на фронте себя показал! — вспыхнула Клава. — Там люди головы кладут, а такой матёрый детина в тылу ошивается!

— А у меня от войны освобождение. Я по здоровью к армии непригодный, — ухмыльнулся непрошеный собеседник. — Ну так как? Хочешь фартового мужика? У тебя таких точно не было. — И, перегнувшись, положил ладонь на колено Клавы. Михаэля он игнорировал, как видно, сразу решив, что тот неопасен.

Дело принимало плохой оборот. Требовалось что-то предпринимать, но Михаэль не решался. Ему легче было вместе со всеми идти в бой, чем оказаться со злом один на один. Он и боксом стал заниматься из-за того, что не хватало ему уверенности в себе. Клаве удалось сбросить ёрзавшую по колену ладонь, но негодяй навис над ней, пытаясь поцеловать в губы. Вокруг реагировали по-разному. Одни возмущались, другие делали вид, что происходящее их не касается. Мужчина на верхней полке даже отвернулся к стене, всем видом давая понять, чтобы на него не рассчитывали. Михаэль понял: если он сейчас, сию минуту не вмешается, в нём разочаруется не только Клава, но и сам он будет презирать и ненавидеть себя. Только не тянуть. Как говорил Юрис в Эстонии: «Прикладом действуй, штыком, да хоть палкой». Главное — действовать.

Палки под рукой не было, но ненавистный живот был перед глазами. От удара в солнечное сплетение здоровяк переломился, хватая ртом воздух, а Михаэль, схватив за руку Клаву, бросился в проход, спотыкаясь и задевая людей. За спиной они слышали голос, обещавший, сквозь матерную брань, оторвать Михаэлю ноги. Неожиданно поезд замедлил ход. Показалась большая станция, и Клава с Михаэлем выскочили на перрон. Выскочил и преследователь и бросился за ними. Обернувшись, Клава увидела в его руке нож и закричала:

— Помогите! Милиция!

Человек с ножом настигал, но милиционер уже бежал к ним, на ходу расстёгивая кобуру. Преследователь остановился, изображая страх, а сам сжимал нож, лезвие которого прятал в рукаве пиджака. Это видели Михаэль и Клава, но не видел молодой неопытный милиционер. Выстрелив в воздух, он подбежал к бандиту и почти сразу же упал на спину, широко раскинув руки. Вокруг не было никого. Все теснившиеся на перроне люди бросились к подошедшему поезду, надеясь попасть в вагоны. Убийца рванулся в противоположную сторону, но оттуда уже бежали на выстрел солдаты военного патруля во главе с офицером. Михаэль увидел летящий в его сторону предмет, но лишь тогда всё понял, когда начальник патруля подобрал лежавший у его ног окровавленный нож. Бандит, как ни в чём не бывало кивнув на Михаэля, прокричал офицеру:

— Товарищ лейтенант! Это он убил!

В ту же секунду патруль скрутил растерявшегося от неожиданности Михаэля. Клава ахнула.

— А вы кто будете, девушка? — спросил лейтенант. — Вы что, были с ним?

— Да не убивал он, товарищ офицер! — закричала Клава. — У него и ножа-то не было! Вот этот убил, здоровый. А нож подбросил. Он бандит.

Но державшийся уверенно и спокойно убийца только рассмеялся:

— Да врёт она, дура малохольная. Этот рыжий её охмурил. Он вообще нерусский. Вы бы документы его липовые проверили. Заслали его к нам, не иначе…

— Проверим, — пообещал лейтенант, — и твои заодно. Ведите их в отделение.

Старший лейтенант милиции Рагозин находился в должности две недели. Оставшись хромым после ранения в ногу под Лугой, он был комиссован и прямо из госпиталя направлен на узловую станцию начальником милиции. Людей не хватало, времени на их подготовку не было, и бывший строевик-пехотинец очень смутно представлял себе, что и как он должен делать. В распоряжении Рагозина находились двое: старшина Иван Иванович, солидный пятидесятилетний мужчина, единственный кадровый милиционер, и молоденький сержант, полчаса тому назад убитый таким же, как он, молодым, но подозрительным типом в солдатской форме по имени Михаэль Гольдштейн. Так было обозначено в документах.

В том, что убил именно Гольдштейн, Рагозин сомневался мало. Воевал он в стрелковом корпусе, сформированном из подразделений довоенной латвийской армии, а попал туда Рагозин потому, что большинство солдат и офицеров корпуса — латышей дезертировали. Он ничего не знал ни о Рабочей гвардии, ни о латышских добровольцах в Эстонии, но был уверен, что латышам доверять нельзя. А парень — латыш. Вот и убил. Что тут неясного?

— По законам военного времени мы тебя без суда расстреляем, — без злобы, но твёрдо сказал старший лейтенант, — и разбираться не станем. Не до разборок сейчас. У тебя что написано? Гольдштейн Михаэль, боец латышского стрелкового полка. А на самом деле какой ты боец? Ты — латышский фашист, убивший советского милиционера. Повидал я ваших на фронте. Враги. На моих глазах целый корпус дезертировал.

— Но ведь я не латыш, — дрожащим голосом стал оправдываться Михаэль, понимая, что расстрел на месте — не шутка и что начальник именно так и поступит, — я еврей. Только родился в Латвии. Зачем мне милиционера убивать? Нас самих фашисты убивают…

— Вот-вот. Родился в Латвии — значит, своим помогаешь, — никак не отреагировав на еврейское происхождение Михаэля и не дослушав, сказал Рагозин. — Пробираешься в советский тыл. Зачем? Для диверсии?

— Там же сказано, в документах: после ранения направляется в Горький, в формируемую Латышскую дивизию.

— Товарищ милиционер, — вмешалась находившаяся в комнате Клава, — да говорю же я вам: не убивал он! Тот бандюга убил. Я всё видела. Вы лучше его проверьте.

— Им старшина занимается. Тебя саму ещё не проверили.

— Но он же гнался за нами.

— Потому и гнался, что дружка твоего заподозрил. Значит, так, гражданка. Разговаривать с тобой некогда. Вот тебе бумага — и пиши всё, как было. Ну что там, Иван Иванович? — спросил Рагозин входившего старшину. — Выяснил?

— Да вроде как в порядке бумаги, только, сдаётся, это лицо я уже где-то видел. А где — не припомню пока.

— Да и неважно, — отмахнулся Рагозин. — Ну что, давай и того мужика сюда. Пора закрывать эту тему. По-моему, всё понятно. Николай к сопляку этому, солдатом переодетому, побежал. Думал, что свой, что помощь нужна. А тот его коварно — ножом.

— Товарищ начальник, — подняла голову Клава, — ведь он, милиционер ваш, не к нам бежал, а прямо к смерти своей, к гаду этому. — И Клава показала на появившегося в сопровождении старшины лоснящегося мордоворота. — Он ко мне приставал в поезде, а Михаил заступился. Что же вы, советская милиция? Хотите казнить невинного? Разберитесь сначала.

— Разберёмся, — жёстко ответил Рагозин, хотя несколько минут тому назад заявил, что разбираться не станет, — только нет у нас времени длинное следствие проводить. А комсомолец Николай Мещеряков мёртвый лежит, и я обязан сказать его матери, что убийца её сына понёс заслуженную кару. У парня здоровье было плохое, его на фронт не брали, так он добился, чтобы в милицию приняли. И погиб сегодня от вражеской руки…

— Товарищ начальник, — вдруг заговорил до сих пор молчавший старшина, — я запись одну в журнале не сделал. Давайте внесу, а то забуду потом.

— Какую запись, старшина? — недовольно переспросил Рагозин. — После запишешь.

— Так забуду, — настойчиво продолжал Иван Иванович. Сделав запись, он протянул её старшему лейтенанту. Тот, раздражённо взглянув, хотел отбросить журнал, но, скользнув взглядом по записи ещё раз, изменился в лице и посмотрел на старшину. Этим воспользовался внимательно следивший за ситуацией бандит. Одним ударом, демонстрируя бычью силу, он вышиб закрытую дверь и выскочил в заполненный народом станционный зал. Промчавшись с неожиданной для его комплекции прытью по вещам и конечностям сидевших и лежавших в проходах людей, он исчез раньше, чем опомнившийся старшина выбежал вслед за ним. Рагозин, проклиная свою хромоту, ковылял сзади.

Спустя несколько часов Михаэль и Клава уже сидели в поезде, шедшем в направлении Ярославля. Оттуда им нужно было спускаться по Волге до Горького. Оказавшись вновь лицом к лицу со смертью и чудом её избежав, Михаэль молчал. Молчала и Клава, только гладила его руку. Перед тем как посадить их в приближавшийся состав, который уже готовилась штурмовать толпа, Иван Иванович сказал Михаэлю:

— Благодари судьбу, парень, что я физиономию этой мрази вспомнил. Он же в розыске у нас, известный уголовник. Документы на другую фамилию выправил, да так, что не придерёшься. Как-то раз его в Рыбинске поймали, только ушёл, подлец. И вот сегодня опять. Не погладят по головке нас за это. Одно хорошо: помиловал Бог. Не позволил взять грех на душу…

И теперь, лёжа на снегу, Михаэль вспоминал о том, как странно вела себя Клава при расставании. Ещё на пароходе она порывалась что-то ему сказать и всякий раз замолкала. Михаэль объяснял нерешительность далеко не стеснительной Клавы существованием жениха. Ну конечно! Она же дала ему слово. Так или не так, но их прощание на горьковской пристани вышло коротким и скомканным. Едва Михаэль начал что-то говорить, как девушка бросилась к нему, поцеловала в губы и, не оглядываясь, пошла прочь, не оставив своему спутнику ничего, кроме воспоминаний и не испытанной им раньше острой и сладкой сердечной боли. Прошли месяцы, боль отступила, но воспоминания остались. И в Гороховецких лагерях, где формировалась дивизия, Клава часто являлась ему по ночам, пока её образ не начал стираться из памяти. Единственное, что не забывалось, — упавшие на плечи светлые волосы (на пароходе Клава сняла платок, и Михаэль увидел её богатство) и большие зеленовато-серые глаза, чем-то похожие на глаза его матери, он сразу уловил это сходство, и всё-таки другие. А вдруг она появится, придёт навестить? Ведь она же здесь, в Горьком. Но Клава не появилась.

Почему она ничего не сказала, даже адреса сестры не оставила? Неужели всё-таки из-за жениха — или была другая причина? Даже не имея никакого опыта в любви, Михаэль чувствовал, что понравился Клаве. А что, если она не хотела признаваться первой, ждала, когда он заговорит, но не дождалась, убежала? Какой же он дурак! Даже не попытался её вернуть. А с другой стороны — наверное, правильно всё. Ведь он не такой, как эти люди, хотя и говорит на их языке. Он — еврей, а кроме того, родился в другой стране и даже здесь, на войне, не изменил своих убеждений. Он и в Палестину уедет, если останется жив. О том, как он уедет из закрытого на замок СССР, Михаэль не думал. Он верил, что после войны многое изменится. А Клава — плоть от плоти этого необъятного края, который называют Россией. И надо постараться её забыть. Так говорит разум. Разум прав, вот только сердце ноет и ноет.

Но если совсем забыть не удавалось, то со временем Михаэль стал реже вспоминать Клаву. То, что случилось с ним в Латышской дивизии, было не менее удивительно, чем события, в которых он участвовал раньше. В полной уверенности, что он так и будет воевать рядовым солдатом, предстал Михаэль перед своим бывшим командиром и решил, что ослышался, когда после приветствий, объятий и комиссарского обеда Юрис сказал:

— А приказ на тебя уже заготовлен.

— Какой приказ? — не понял Михаэль.

— О твоём назначении. Будешь заместителем политрука роты.

— Но я же ничего не… — от удивления Михаэль не мог найти подходящее слово. Заместитель политрука — это кто? Агитатор? Но при чём здесь он? Какой из него агитатор, какой политрук? И комсомолец он случайный, не такой, как покойный Бина и другие идейные коммунисты.

— Не знаешь и не умеешь, — закончил за Михаэля Юрис. — Ничего, осилишь. Поможем. Правда, я просил направить тебя в дивизию как переводчика. Но у нас не ты один немецким владеешь, а вот с политсоставом хуже. Ты комсомолец, с образованием, в огне побывал и себя проявил. И в комсомол вступил на фронте. Так что давай. Пойдёшь на курсы политработников, офицерское обмундирование получишь, и не смотри, что в петлицах сержантские треугольники. Зато на рукавах комиссарские звёзды и портупея через плечо, — улыбнулся Юрис. — Заместитель политрука — это звание.

Обмундирование было летним, и пришлось здорово помёрзнуть, пока перед выступлением на фронт им не выдали зимнее. В нём Михаэль и лежал теперь на снегу в ожидании атаки, совсем недалеко от командира роты. На другом фланге находился непосредственный начальник Михаэля — ротный политрук, бывший латвийский политзаключённый Эвальд Берзиньш. А командир, лейтенант Борис Меерсон, был евреем, серьёзное наличие которых в национальном латвийском подразделении дало повод одному из уважаемых членов правительства Советской Латвии задать недоумённый вопрос: «Это что, латышская дивизия или синагога?» Но в «синагоге» были не только евреи-коммунисты. Здесь находился весь спектр: от бывших социал-демократов до сионистов, которым приходилось тщательно скрывать свою прежнюю деятельность. Евреи всех политических оттенков, во времена независимой Латвии ожесточённо спорившие друг с другом, на фронте должны были демонстрировать полную лояльность и преданность советскому строю. И если одни делали это по убеждениям, то другие объясняли себе, что это необходимо для борьбы с нацизмом, потому что только Советский Союз и Красная армия могут сокрушить Гитлера.

Среди последних был и Михаэль. Надев форму заместителя политрука, он не мог отделаться от ощущения, что вместо него стал жить и действовать другой человек. Михаэль понимал, что играет несвойственную ему роль, но, вступив в Рабочую гвардию, а потом в комсомол, ясно сознавал, что должен идти до конца. До победы над общим врагом. А тогда, вертелась всё та же мысль, начнётся другая жизнь, ворота в Палестину откроются, семья соберётся, и они уедут. Надежду вселяло и начавшееся наступление. От Москвы до Латвии недалеко. Если всё пойдёт хорошо — через два-три, ну четыре месяца они могут быть в Риге.

А пока Михаэль хрустел новенькой портупеей, гордясь помимо воли своим положением. Он даже пожалел, что Клава не видит его сейчас. Но Михаэль не знал, что его назначение не так легко досталось Юрису. В политотделе тому прямо сказали:

— Послушай, старший политрук! Ты, конечно, комиссар батальона, но в твоей третьей роте кроме командира ещё дюжина евреев. Даже на занятиях по-еврейски говорят. Куда уж больше! Направь Гольдштейна в другое подразделение.

— Но мне нужен замполитрука именно в третьей роте, — не сдавался Юрис. — С каких это пор в Красной армии процентная норма?

Пришлось обратиться к комиссару дивизии, который и вынес вердикт, сопроводив его комментарием:

— Заместитель политрука — не штабная должность, а на передовой пули не разбирают, кто еврей, а кто нет.

Появившаяся в небе жёлтая ракета возвестила о начале атаки. Михаэль знал о поставленной батальону задаче. Нужно было преодолеть снежное поле и захватить плацдарм — деревню на другом берегу реки Нара. Ещё прежде, чем удалось под миномётным огнём пересечь поле, многие остались лежать на земле, и среди них — политрук Берзиньш. Теперь его обязанности должен был выполнять Михаэль, но он и так уже сорвал голос, поднимая в атаку старавшихся зарыться хотя бы в снег обезумевших от минного воя людей. Михаэль чувствовал, что и сам скоро не выдержит. Неподалёку разорвалась мина, и он опустился на колени, прикрыв руками голову, когда над ухом раздался голос батальонного комиссара:

— Ты что?! Что с тобой?! Ранен?!

Ответить Михаэль не мог, он только завертел головой.

— Так вставай! Что разлёгся?! Ты же политрук! — И Юрис, ухватив Михаэля за плечи, рывком поднял его с колен. — Вперёд! За Родину, за Сталина — вперёд!

— Ура! — неожиданно для себя закричал Михаэль, по инерции устремляясь вперёд. Поднялись и побежали за ним находившиеся рядом бойцы, но Михаэль смотрел только на простиравшееся перед глазами белое, испещрённое воронками пространство, за краем которого уже проглядывала ледяная полоса приближавшейся Нарвы. Он не увидел, как упал и остался лежать командир роты, как, покачнувшись, опустился на снег Юрис, он продолжал бежать, думая о том, что лёд на реке наверняка повреждён минами и переправиться будет трудно. И когда появились этот искорёженный лёд, заполненные тёмной водой полыньи и лежащие между ними неподвижные тела в маскхалатах и без них, очередной разрыв, который Михаэль не услышал, приподнял его над землёй и отбросил в сторону, погружая сознание в чёрный провал беспамятства.