Альманах «Российский колокол» №2 2021

Альманах, 2021

Лето – традиционное время отдыха и отпусков, когда хочется порадоваться красоте природы или пообщаться с друзьями. Вспоминается расхожее выражение – «читатель-друг». То есть такой читатель, которому интересно, что происходит в современной литературе, близки мысли и чувства автора, а если, наоборот, контрастны с его собственными, он их не отвергает, а вчитывается и вникает. Вдумывается, стремясь к пониманию. Однако существование «читателя-друга» означает и наличие «друга-писателя», которому важно найти в душе читателя искренний, живой отклик. Именно по этой причине выходит наш альманах «Российского колокола», становящийся местом встречи друзей – писателей и читателей, причем, возможно, далеко не первой – многие авторы, объединившиеся в этом издании, хорошо известны людям, которые давно интересуются современной литературой и путями ее развития, а также регулярно обращаются к «Российскому колоколу» и примыкающим к нему изданиям. Однако есть все основания ожидать от этой литературной встречи и новых знакомств с еще не столь известными писателями и поэтами – и это замечательно, ведь так увлекательно открывать новое и узнавать неизвестное. Так что если погода не располагает к активному отдыху – например, хлынул дождь или, наоборот, стоит жара, – стоит открыть книгу и отправиться в путешествие по мирам современной литературы, очень разным, иногда не вполне доброжелательным, но непременно вызывающим внимание и интерес. А если погода благоприятная? Все равно стоит провести досуг с книгой. Хорошее стихотворение, рассказ или повесть никогда не бывают лишними и всегда радуют читателя.

Дебют

Марина Колесникова

60 лет, живет в Северной Осетии. Член Российского союза писателей. Номинант премии «Поэт года» 2015, 2016, 2017, 2019 гг. Публикации: сборник стихов «Хрустальный сосуд», в газетах «Народы Кавказа» и «Осетия сегодня», в альманахе «Поэт года — 2015», т. 23, в питерском альманахе «Вдохновение», в альманахе «Российский союз писателей» 2019 г.

Готовится к публикации альманах «Российский союз писателей», 2020 г.

А счастье бесконечно будет длиться

Асфальт пропитан стоптанной листвой

На улицах, продрогших от тумана,

И тянет тучи ветреный конвой

Через леса, поля и океаны.

Я растворяюсь в свете фонарей,

Рассыпавшись на мириады капель.

Стекающий рисунок без затей

По окнам с занавесками из штапеля.

В тени качающихся фонарей

Рождались краски, тут же исчезая,

Похожие на белых лебедей,

То падая, то вверх взлетая

Туда, где зарождается рассвет,

Где небеса из голубого ситца,

Там нет предательства, обмана нет,

А счастье бесконечно будет длиться.

Ночной город

Закат вздохнул, уткнувшись в горизонт,

Растаял день, будто и не был.

Ночь над землей раскрыла темный зонт.

Длинная тень легла на небо.

Уставший город плечи опустил

Под тяжестью дневного бремени,

Ночную тишину глотками пил

В молчанье, позабыв про время.

Лишь изредка нарушив тишину,

Машина взвизгнет тормозами

И скроется, за угол завернув,

Мне помаячив фарами-глазами.

Я по ночному городу иду,

Вдыхаю ароматы ночи,

Где звезды пляшут будто бы в бреду,

Порвав черные тучи в клочья.

Там лунная тропа уходит ввысь,

Пронзив космические дали.

Там где-то время с вечностью сплелись

И новым измереньем стали.

Однажды может быть

Одна беда стелила нам постель,

Холодный ветер выстудил нам души,

И не растопят солнце и капель

Заиндевевшие сердца от стужи.

Однажды в памяти захочешь ты стереть

Мое лицо, мой голос, мои руки,

Чтоб утром, просыпаясь, не хотеть

Желать меня, испытывая муки.

Однажды ты соскучишься по мне

До боли в сердце, до головокруженья.

Услышишь голос мой в звенящей тишине

И удивишься: «Что за наваждение?»

Однажды ты захочешь позвонить,

По памяти мой номер набирая,

Гудки услышав, будешь ты молить,

Чтоб тебя выслушала, трубку не бросая.

Однажды ты захочешь, может быть…

Но стрелы памяти пронзают время.

Увы, судьбы нам ход не изменить,

И нам нести по жизни свое бремя.

Осень

Осенний дождь роняет слезы,

С листьев стряхнув дневную пыль.

Город, устав от вечной прозы,

Ищет в поэзии новый стиль.

Порывом ветра, раскачав высотки,

Раскатом грома напугав людей,

Как из рояля извлекая нотки,

Осень играет на струнах дождей.

Пусть говорят, что осень — скука

И краски тусклы и бледны,

А за дождем стоит разлука

И слезы расставания видны.

Напротив, мне приятна осень.

Дождя слепая пелена

Мирскую суетность уносит,

Душа спокойствием полна.

В любви плохой погоды не бывает,

И осень может стать весной,

Когда душа от счастья тает

И крылья вырастают за спиной.

Виктория Сергеева

Родилась в 1982 году в Саратовской области в семье врачей. Продолжив семейную традицию, окончила с красным дипломом Саратовский государственный медицинский университет, затем решила учиться дальше. Прошла обучение в ординатуре по внутренним болезням, а затем аспирантуре, защитила диссертацию, став кандидатом медицинских наук. Более 10 лет трудится в стенах родной alma mater, гордится своими студентами, многие из которых уже стали первоклассными врачами. Поэзия — с детства любимый жанр автора. Сама взялась за перо в 16 лет, до сих пор считает написание стихов одним из своих хобби и отличным средством от профессионального выгорания. Больше всего любит путешествовать и читать. Любимые поэты Е. Евтушенко и С. Есенин. В альманахе «Российский колокол» публикуется впервые.

Снегопад

Снегопад во сне мне снится,

Белый, чистый снегопад.

Снится мне зима-царица,

Снится дом и старый сад.

Снятся снегири на иве,

Что уж дремлет много лет,

Говорят, что и весною

На ней будто листьев нет.

Будто после того лета,

Что покинула я дом,

Жизни нет и нету цвета,

А мой сад погружен в сон.

Спят заброшенные вишни,

Их так сильно замело,

Вырос дуб и стал не лишним,

А закрыл мое окно.

Я когда-то все рубила

Его тоненький стволок,

А уехав, позабыла.

Дуб и вырос — стал высок.

Пусть теперь растет, мужает,

Тень пускай окну дает.

Даже он по мне скучает,

Враг мой бывший меня ждет.

Дом по-прежнему такой же,

Каким был пять лет назад.

Время, милое, постой же,

Вовсе нет тебе преград!

Вот пять лет промчалось лихо,

Я вернулась лишь во сне,

Как прекрасно, мирно, тихо

В моей милой стороне.

Снег все падает, кружится,

Спит усадьба моя всласть.

Жаль, что лишь все это снится,

Наяву б домой попасть!

О себе просто так…

Старею, скромнею, учусь понимать.

Черствею, не знаю, как дальше летать.

Любить нет желанья, влюбляться — уж поздно,

И вместо улыбок все чаще серьезно.

Порой сомневаюсь, порой удивляюсь,

Как будто себе в чем-то сопротивляюсь.

Давно не романтик, и все же не скептик,

Отчаянный трагик и больше эклектик.

Глазами играю, душа нараспашку,

А сердце по-прежнему как промокашка.

Во всем вижу ржавчину и подоплеку,

Не помня о правде, внимаю намекам.

Но знаю уверенно, жизнь как погода:

Сегодня прекрасна, а завтра невзгоды.

Не стоит нос вешать и ждать утешений,

Ведь в каждом мозгу есть десятки решений.

Увы, я не ангел, не нимфа, не фея,

Во мне что-то есть даже от Бармалея.

Но если меня вы решите понять,

То кланяюсь низко! Пойдемте мечтать!

Тот сентябрь…

Сентябрь был. Ты сжал мне руку

И проводил меня домой.

Мы целый вечер гнали скуку,

Забыв, где вечность и покой.

И время с нами не считалось,

Лишив рассудка и ума.

Недолго счастье продолжалось,

И вдруг нагрянула зима.

Мы долго верили в удачу,

И так хотелось продолжать,

Но стало ясно, что все значит,

Когда в тиши пришлось молчать.

Теперь черед за мной остался,

И, протянув тебе ладонь,

Мой разум так с тобой прощался,

Хотя в душе горел огонь.

Мне было больно и печально,

Разжать рукопожатья плен,

И чрез мгновение буквально

Друг другу стали мы никем.

Очередной сентябрь уходит,

И кто-то снова проводить

Меня до дома вдруг предложит,

Ведь дальше надо как-то жить!

Знамение

Дождь яростно стучит в оконное стекло,

Еще темно, рассвет погиб в ненастье.

И кажется, что лето просто истекло,

Как время, отведенное на счастье.

Тревожный сон гром оборвал внезапно,

Но память сохранит его сюжет.

В нем были те, кто съехал безвозвратно.

В нем были те, кого со мною нет.

И каждый раз такие сны — знаменье,

Ведь мудрость мертвых — для живых урок.

Так пропадет простое воскресенье,

Все будешь думать, что же за намек.

В тот год и не чума, и не проказа

Косили люд и поражали всех вокруг.

Пришла коварная, заморская зараза,

Сводившая с ума и докторов наук.

И почему-то позавидуешь умершим,

Ведь им увидеть это не пришлось.

Дарован им покой, как все сумевшим,

Живым пока того не удалось.

А что же сон, чего остерегаться?

Подумать только, мудрости бокал

Приходится испить, не испугаться

От тех, кого Господь давно призвал.

И вот из сна посыл: бороться, веря,

С проклятием и болью до конца!

И человек тем отличим от зверя,

Что не сломается, не потеряв лица.

Дождь перестал, и солнце так лучисто,

За спадом снова будет новый взлет.

Пускай мы все отчасти пессимисты,

Но верить нужно! Все пройдет!

Дух весны

Ты ощущаешь Дух Весны,

Ступая по косе проталин?

Воспоминанья мимолетные и сны

Вновь прерывают одиночество у спален…

Начало пробужденья — как возврат

К истокам неоконченных романсов,

В которых тот, кто виноват,

Покаялся в движеньях плавных танцев.

Еще закрыты окна от ветров,

Еще укрыты голова и руки,

Зато души порывы без оков

Смущают мысли о любви от скуки.

Так опьяняет Дух Весны,

Сознанье подчиняя воле,

И мысли снова звонки и честны,

И нет обременений боле…

Эдуард Дипнер

Родился в Москве 14 декабря 1936 года. Окончил Уральский политехнический институт (заочно). Инженер-механик. Работал начиная с 16 лет рабочим-разметчиком, затем конструктором, главным механиком завода. С 1963 года работал главным инженером заводов металлоконструкций в Темиртау Карагандинской области, в Джамбуле (ныне Тараз), в Молодечно Минской области, в Первоуральске Свердловской области, в Кирове, а также главным инженером концерна «Легконструкция» в Москве. С 1992 по 2012 год работал в коммерческих структурах техническим руководителем строительных проектов, втом числетаких, как «Башня 2000» и «Башня Федерация» в Москве, стадион в Казани и др.

Пишет в прозе о пережитом и прочувствованном самим собой. Ранее нигде не публиковался.

Лучше водки хуже нет

Рассказы знатока

Мы сидели за столом на нашей очередной встрече-попойке. Ни по какому поводу, просто так, ради встречи, ради удовольствия потрепаться со старыми друзьями. Мы любили эти нечаянные сходки, иногда звонили друг другу: «Как вы там? На месте? Так мы приедем через полчаса, ничего не готовьте, все привезем с собой». А иногда заваливались без звонка, по дороге заезжали в магазин… Много лет тому назад, в восьмидесятых, работали мы на одном заводе в городке М. Завод только построили, красавец-завод на импортном оборудовании, своих специалистов в городке не было, мы, четыре семьи, приехали сюда с разных концов великой страны и получили квартиры в одном доме, только в разных подъездах и на разных этажах. Тогда всем нам было по тридцать — сорок лет. Счастливый возраст, когда дети уже выросли из пеленок, когда уже не нужно вытирать им носы, они сами понемногу двигаются на своих ногах, а родители неожиданно ощутили свободу от них, а также то, что в жизни еще есть много интересного, озорного, бесшабашного, чего не могли себе позволить в трудные послевоенные и послепослевоенные годы своей молодости… Нам повезло с заводом, он был новенький, там все нужно было делать сначала, и это было страшно интересно. Нам повезло с городком. Он был небольшой, чистенький, уютный, окруженный лесами, с речками и озерами. На улицах городка пахло не металлургическими и химическими выбросами из заводских труб, а лесной хвоей подступающих лесов.

Нам не повезло с занудой-директором. Он нас всех пригласил на завод, дал нам работу и квартиры и считал, что мы должны безропотно и рабски выполнять его директорские причуды, а мы честно служили не директору, а делу. Впрочем, кому и когда везло с директорами? Есть такой парадокс: работает рядом с тобой человек-недиректор, человек как человек, а потом по каким-то неведомым причудам судьбы оказывается он директором, и сразу меняется. Становится важным, недоступным и непогрешимым. Точно порог директорского кабинета разделяет два мира: мир простых смертных и мир небожителей, имеющих право вершить судьбы простых людей другого мира. А может быть, там, наверху, в столицах, в министерских кабинетах, куда часто вызывают директоров, с ними проделывают какую-то операцию? Удаляют железы человеколюбия и простой человеческой жалости и на их место вживляют железо и камень? Но в нашем случае тирания директора не разобщала, а сплачивала нас. Наш директор любил в воспитательных целях вызывать нас на ковер в свой кабинет в выходные дни и читать нам долгие и нудные нотации. Видимо, ему нечем было заняться в выходные. По субботам мы, как правило, работали, всегда находились недоделанные за неделю дела, зато в воскресенье чуть свет уезжали за город, чтобы не достал нас наш заводской самодур.

А мобильных телефонов тогда еще не было! Каким счастливым было это время!

Весной, восьмого мая, в день рождения Толика мы купались в обжигающе-холодной реке Вилии. Синие от холодной воды, наскоро обтеревшись полотенцем, гоняли мячик и пили холодную, от речной воды, водку. А наши женщины в это время, расстелив на берегу скатерки, шили на швейной машинке какие-то свои наряды, резали для нас бело-розовое сало и огурцы, раскладывали по тарелкам вареную картошку. Летом и осенью забирались мы в грибы и ягоды, вечером, отягощенные корзинами, возвращались домой, усталые и счастливые… Зимой устраивали лыжные путешествия на дальний лес. А когда случались праздники или чьи-то дни рождения, наши женщины договаривались, в чьей квартире состоится торжество, и в тесную квартиру собиралось по двенадцать-пятнадцать человек. Почему-то к нашей лихой компании стремились наши сослуживцы-заводчане из местных, и тогда дым стоял коромыслом. Танцевали под радиолу (у Юры было шикарное собрание пластинок с песнями Джо Дассена) и орали хором дурацкие песни. Самой популярной была песня про ботик.

Так на фига ж мы ботик потопили?

На нем совсем был новый граммофон,

И портрет Эдиты Пьехи,

И курительный салон!

Помнится, эту бессмыслицу принес нам Сеня Рубанек. Сеня был музыкант и еврей. Потом, в девяностые, Сеня слинял в Израиль, оставив белоруску-жену, а эта его песня осталась в нашей памяти. Я до сих пор не могу понять, как терпели эти наши шумные выходки до часу-двух ночи соседи, простые заводские рабочие. Почему не донесли в партийную организацию о наших бесчинствах. Может быть, потому, что на следующий день утром мы были вовремя на заводе, трезвые и сосредоточенные, и делали наше честное дело.

С тех пор прошло уже тридцать лет, за эти годы многое изменилось в наших судьбах. Первым не выдержал директорского гнета Герман. Уехал в Россию, работал на разных там заводах, потом пробился в Москву, занимался в девяностые годы строительным бизнесом, преуспел, а когда отошел от дел, сбежал из суматошной Москвы в нашу тихую глушь, построили они с Люсей дом рядом с лесом, на безопасном расстоянии от детей и внуков, выращивают помидоры и картошку и считают, что лучше места на свете нет. Со временем ушли с завода и остальные. Кто — на другие заводы, а кто… и на свет иной. (Царство небесное им и память, пока мы живы!) В общем, от прежней лихой компании осталось нас немного. Мы постарели и уже не орем песню про ботик, все труднее нам сдвинуться с места, но пока еще находим силы для таких вот встреч-сходок-праздников. Право слово, каждая такая встреча для нас — маленький праздник. Никакой молодежи, одни старики! Впрочем, стариками мы себя не считаем, особенно когда сидим вот так, вспоминаем старое и болтаем всякую чушь.

На этот раз сидели мы на веранде у Германа с Люсей. Легкий летний ветерок через открытые окна чуть-чуть овевал наши разгоряченные лица, светило солнце, и нам было хорошо, потому что солнце и ветерок, потому что мы с друзьями и еще потому, что выпили немного по первой. Герман среди нас был самым старшим, но выглядел не хуже других. В отличие от нас пузанов, он следил за своей талией, бегал по утрам, гонял по лесу на велосипеде, а зимой, если бывал снег, — на лыжах. Вообще-то, был он задавакой и считал себя шибко умным. Нет, ум у него, конечно, был, и незаурядный, но нельзя же так! Только он начинал изрекать свои заумные идеи, наши женщины открывали рты и пялились на него. Но мы ему это прощали, потому что был он хорошим другом и совсем не вредным. Был он длинным и в прошлом рыжим, а теперь совсем белым. Был он наполовину немцем, но мы ему и это прощали, потому что, как он говорил, у него только имя, отчество, фамилия и внешность были нерусскими, все остальное было русским. В этот день был Герман в особом ударе. То ли на велосипеде там, в лесу, он кайф получил, то ли в интернете что-то особое сотворил…

— Ну что? — сказал Яша. — По второй, что ли? Ты, Гера, что будешь пить?

— Я? Наверное, водку, — сказал Герман. — Кстати! По этому случаю есть у меня одна история. Хотите?

— Валяй! — сказал я. Мы никуда не торопились, и нам было хорошо.

История первая

— Было это давно, — начал Герман.

Я тогда работал в Казахстане, в городишке Темиртау, на заводе металлоконструкций. Было мне тогда двадцать шесть или двадцать семь, жены уже у меня не было, а дочь уже была, жила у моих родителей в Караганде, а я, молодой и холостой, работал главным инженером на этом заводишке, имел квартиру и жил в свое удовольствие. Был у меня приятель на заводе, Виталька Корниенко, и уговорил он меня построить лодку. Нужно вам сказать, было в Темиртау большое водохранилище, и, Яша не даст соврать, рыба там хорошо ловилась. Виталька был деловой парень, нашел где-то в журнале чертежи, достал водостойкую фанеру и полиуретановый клей. Мы с ним вдвоем и соорудили лодку. Получилась она на славу, легкая, ходкая и прочная, купили мы вскладчину подвесной мотор и ездили по выходным ловить рыбу на удочку. Между прочим, как-то раз на этой лодке, было дело, катал я мою будущую жену, вашу подругу. Вот она сидит, наверное, не помнит об этом случае, а я помню, до сих пор забыть не могу. Не подумайте ничего дурного, были мы с ней тогда добрыми друзьями, она была замужем, а ее тогдашний муж приходился племянником жене моего брата, да и поездка была по делу. Ей понадобилось, видите ли, съездить с острова, был такой на водохранилище, на берег, ну и я случайно подвернулся, отказать не мог. Представляете себе: вода, солнце и она на носу лодки, вполуоборот, в позе русалки, демонстрирует фигуру. А я сзади, на корме, любуюсь этим зрелищем. Не подумайте плохого, была она в купальнике, таком синеньком, а фигура у нее в то время была. Не то что теперь. Так вот, от такого зрелища у меня даже мотор заглох. Но ничего, на веслах до берега добрались, а там мотор сразу завелся, и я назад ее на остров отвез.

Но не об этом речь в моей истории. Как-то в выходной день отправились мы с Виталькой на рыбалку. Натаскали окуньков и плотвичек, так что все дно лодки покрывали, отправились домой, и зачем-то завернули на остров тот. А там на берегу какая-то развеселая компания, с костром и девицами. Подходит к нам парень один. «Ого, говорит, сколько рыбы наловили!» Мы ему: «Бери, сколько нужно, нам не жалко». Набрал он полный котелок, деньги нам сует мятые, мы, конечно, ни в какую, отказываемся. Приносит он тогда бутылку водки и стакан, и девица с ним, какую-то закуску несет: «Ну, мужики, уважьте!» Наливает стакан Витальке, тот хлопнул, чем-то зажевал, подходит парень ко мне, с полным стаканом. А я в то время, должен вам сказать, не пил, просто совсем не пил, не по здоровью, а из принципа, так случилось, и давно уже не пил, вон Люся вам это подтвердит. Парень ко мне, я отказываюсь, мол, спасибо, но я не пью. Парень понять не может: «Ты что, нас не уважаешь? Мы же от всей души!» Я говорю, что уважаю, но не пью, и все тут. Парень на меня дико так посмотрел: «Ты что, не русский, что ли?!»

Удар, сами понимаете, ниже пояса. Взял я этот стакан. А жара стоит, а водка теплая, противная! В общем, выпил я эту водку и от закуски отказался. Виталька долго потом надо мной потешался. Вот вы смеетесь, а что мне оставалось тогда делать? Вступать с ним в дискуссию по национальному вопросу? Между прочим, по пятому пункту я русский. Вы бы заглянули в мой советский паспорт, так там черным по белому: «русский», а надежнее документа, чем советский паспорт, нет. Почитайте Маяковского! Вот и Люся вам подтвердит. Она же за меня выходила по расчету, рассчитывала, что я немец, а расчет оказался неверным, вот и приходится нам жить по любви.

— Чтобы проверить свою национальность, — продолжал трепаться Герман, — я сдавал кровь на анализ, есть такие лаборатории. Так вот, у меня пятьдесят процентов русской крови, тридцать семь с половиной процентов — немецкой и двенадцать с половиной процентов — шведской, латышской и молдавской. Вот такая вот взрывоопасная мешанина. В какой момент какая кровь во мне взыграет — непредсказуемо!

— Да, чуть не забыл! — всполошился он. — Около одного процента у меня израильского! Когда делал я себе новые зубы, мне вживили израильские импланты.

Мы выпили еще по одной, но, похоже, Германа сегодня остановить было невозможно.

— Дело, очевидно, не в составе крови, а в чем-то другом. В том числе и в отношении к водке. По этому поводу у меня есть еще одна история.

За окнами веранды чуть колыхалась листва, ласково светило солнце, после второй нас охватила приятная лень, и мы милостиво разрешили Герману трепаться дальше.

История вторая

Эта история случилась позже. Я уже был женат на той самой русалке, и жили мы в городе Джамбуле, был такой город на юге Казахстана, теперь он называется Тараз, и работал я там, как всегда, главным инженером, только другого завода металлоконструкций. И принципы насчет выпить оставил, в общем, нормальным человеком стал. Был у нас хороший друг семьи Нури Ибраимов, крымский татарин, между прочим. Но был он человеком необыкновенного обаяния и душой компании. Познакомились мы с ним так: когда я только начинал работать в Темиртау, молодым и беспечным, наш трест собирал нас время от времени на Совещания Главных Инженеров. Первый день читали нам лекции и всячески воспитывали, но зато во второй день вывозили за город, и там мы, молодые телята, резвились как могли, с водкой и закуской, разумеется. Так вот, подходит ко мне на этом совете азиатский человек и в упор спрашивает: «Ты Борьку Митясова знаешь?» Я говорю, что знаю. «А Сашку Шарыпова знаешь?» Я тоже говорю, что знаю. «Так вот, — говорит этот восточный человек, — я с ними учился в Уральском политехническом». Я вам должен сказать, что у нас в Карагандинской школе номер восемь была традиция — поступать после окончания именно в Уральский политехнический в Свердловске, где, кстати, Ельцин немного раньше нас учился. Я учился там тоже, только заочно, из-за этой моей немецкой фамилии, несмотря на мой русский пятый пункт, такое уж время было, сталинское. Так вот, Борька с Сашкой рассказывали своим сокурсникам, что был такой длинный рыжий Герка, задачки, как орехи, щелкал. Нури видит: длинный, рыжий, оказался тот самый. В то время Нури работал главным инженером в Чимкенте, по распределению после института туда попал. Потом он пошел на повышение, стал работать в Алма-Ате главным инженером треста, приезжал время от времени ко мне на завод по делам в командировку, и каждый его приезд становился праздником для нашей детворы. Дело в том, что в честь приезда дяди Нури Люся покупала на базаре большой кусок мяса и запекала его в духовке целиком, напичкав чесноком и всякими пряностями, и с картошкой. А дядя Нури умел есть мясо с таким аппетитом! И так нахваливал!

Так вот, однажды звонит мне Нури и говорит, что есть идея — съездить в командировку на Тойтепинский завод металлоконструкций. По обмену опытом. Тойтепа это в Узбекистане, тридцать километров от Ташкента, построили там большой, современный завод в расчете, что узбеки будут там работать и строить развитой социализм. Но расчет оказался неверным, работали там только русские, и главным инженером был там некто Соловьёв. Потом, в девяностые годы почти все русские оттуда съехали в Россию, а сам Соловьёв сбежал в Киров, много позже я там его сменил, вот так причудливо складывается судьба. Но речь не об этом. Обмениваться опытом, конечно, нужно, тем более Ташкент не так уж далеко.

«Только, ты знаешь, — говорит Нури, — с машинами у нас в тресте напряженка, мы на твою машину рассчитываем». «Нет вопроса», — говорю я и выписываю командировку на своего водителя Олега, был у меня вполне приличный уазик с надписью: «Специальная Строительная Лаборатория». Персональной машины мне, как главному инженеру, по штатному расписанию было не положено, а спецмашину держать — пожалуйста! Так мы в то время понемногу обманывали наше славное государство. Конечно, никакой лаборатории там не было, болтался в багажнике некий неработающий, но очень! очень! диковинный и солидный прибор с огромным циферблатом. Такое было время, без вранья никак нельзя было доброго дела сделать.

Так вот, выехали мы с Олегом спозаранку, к обеду были в Алма-Ате, захватили Нури и главного механика треста, по фамилии Трубецкой, и к вечеру были в той самой Той-тепе. Поселили нас в местной гостинице, хотя какая там гостиница, так, Дом узбекского колхозника, номер на четверых, все удобства в конце коридора, душная вечерняя жара, и, конечно, ни телевизора, ни кондиционера. Городишко маленький, узбекский, на улицах — пыль и спящие в пыли в сумеречном свете редких фонарей ишаки. А чуть подальше — темень и никаких тебе развлечений. А мы — четверо здоровых мужиков, и как дураки, с утра ни в одном глазу. Послал я моего Олега, приносит он бутылку местной водки, называется арак, а на закуску — местные манты, круто красным перцем обсыпанные. Бутылка — мутного, грязно-зеленоватого стекла. Открыл я бутылку, и оттуда таким запахом дохнуло! Я уж не знаю, из какого дерьма они там гонят этот арак, то ли из хлопка, то ли из риса. Помните, в наше время была такая поговорка, что водка бывает двух сортов: просто хорошая и очень хорошая. Но этот арак был исключением из общего правила. Хуже этого самогона встречал я только китайскую водку из риса. Но это — уже другая история.

Так вот, под воздействием этого запаха мой Олег тут же заявил, что ему завтра за руль садиться, причина объективная. Но Трубецкой! Механик! Он стал придуриваться, что у него печень. И почки. И врачи не разрешают. Какого хрена механиком работаешь, если печень? И вот остались мы с Нури вдвоем, точнее, втроем с этой бутылкой. А из питейной посуды в этой деревенской гостинице были только узбекские пиалки. Представьте себе, каково в эту жару и духоту пить теплый, вонючий арак, да еще из пиалок! Врагу не пожелаю! На всю оставшуюся жизнь запомнил. И что вы думаете? Мучились мы с ним долго, и на следующий день в отрыжке арак этот о себе напоминал. Но осилили! Что, мы не русские, что ли? Один — крымский татарин, другой — еще того хуже…

Вот вы опять смеетесь, вместо того, чтобы посочувствовать. А ведь в этом сошлось очень многое из прошлого времени. Ведь водка, русская водка была не просто напитком. Она объединяла. Помогала, спасала, губила. Ну как было тогда без водки? Когда выезжаешь на своем расхлябанном, вечно ломающемся москвиче или жигулёнке в дальний путь, когда он в любой момент подвести может и ни одна живая душа тебе не поможет, только бутылка водки, взятая про запас, выручит. И выручала не раз. Мы все как-то ослабели в наше время, смотрите, что мы пьем. Коньяк. Виски это вражеское. Сухое вино. Зайдите в любой магазин, там водок этих — десятки разных сортов.

— Вы вот налейте еще раз, — продолжал Герка, — а у меня есть еще одна история на эту тему, как водка помогала людям.

Мы, остальные, переглянулись: сколько можно трепаться? Но Галя сказала: «Ничего, пусть рассказывает дальше». Галя была доброй бабой, маленькой и круглой, но мужья у нее почему-то мерли, как мухи, недавно четвертый умер. От доброты ее этой, что ли? Я так думаю, что если жена слишком добрая и невредная, мужик как-то расслабляется, теряет способность сопротивляться жизненным невзгодам, и тут его из-за угла — старуха с косой… Пока я так думал, Герман уже вовсю заливал с этой своей очередной историей.

История третья

Дело было том же Джамбуле. Звонит мне наш управляющий треста, Юрко Николай Павлович, говорит, Правительство и ЦК Казахстана доверяет нашему заводу Особое Срочное и Ответственное Задание. А дело было так: кто-то из самых высоких партийных верхов, чуть ли не сам Кунаев, первый секретарь республиканского ЦК, не так давно был в одном из аулов Семипалатинской области, недалеко от станции Аягуз. Встречался там с народом. Они там время от времени встречались с народом. Конечно, встречи эти обставлялись как надо. И белую юрту перед приездом высокого гостя ставили, и молодого жеребенка закалывали, и всех местных аксакалов в новые халаты обряжали, и самых красивых девушек привозили. И вот кто-то из ихних маскарадных аксакалов неосторожно пожаловался Самому, что телевидения у них нет, не могут они на голубом экране лицезреть Его Самого. Сам, конечно, несказанно удивился и пообещал, что через год будет им телевидение! Когда в столице узнали, схватились за голову. В этой глуши не то, что телевидения, электричества сроду не было. В начале тридцатых проложили комсомольцы и зэки железнодорожный путь Турксиб — от Чимкента до Барнаула, и на половине этого пути лежит забытая Богом и людьми станция Аягуз. Голая, выжженная и высушенная ветрами степь, глазу остановиться не на чем. На западе — Семипалатинский полигон, сами знаете, что там испытывали. Ну, что делать, указание Партии нужно выполнять. Проектировщики определили, что для этого в Аягузе нужно поставить телебашню 180 метров высотой. Проект срочно выпустили, а изготовление (в драконовски срочные сроки) поручили нашему заводу, то есть под мою личную партийную ответственность. Следует вам сказать, что изготовление такой башни — сложная инженерная задача, там все делается из труб, собирается на фланцах и болтах, необходима высокая точность, а для этого нужна масса всяких кондукторов и прочих приспособлений. В России только три завода такую работу могли делать — Исетский, Челябинский и Белгородский. В общем, еще то доверие! Сказал я моему директору, что кабинет я свой закрываю и переселяюсь в заводские цеха. Под срочный заказ выбил я в тресте премию «за исполнение» и первый месяц домой ездил только ночевать, включая субботы и воскресенья. Потом дело пошло, с заказом мы справились, и я даже избежал выговора за то, что немного не уложились в сроки, Нури заступился. Так вот, прошло около месяца, звонит мне Нури: монтажники начали монтировать башню и говорят, что сделали вы сплошной брак, и в Министерстве все на ушах стоят. Я говорю, что быть того не может, Нури в ответ: «Садись срочно на машину, заезжай за мной и — в Аягуз, потому что в Алма-Ате мне жить не дают».

Взял я с собой слесаря-сборщика Павла, фамилию забыл, он у меня контрольную сборку делал, с набором инструмента, забрали мы в Алма-Ате Нури и на следующий день к вечеру были в Аягузе. Первым делом заехал я на склад и увидел там знакомую картину: наши конструкции, с которыми мы как с малыми детьми обращались, на прокладочках укладывали, валяются как попало, в пыли. Подъехали на монтажную площадку, познакомились с бригадиром монтажников. Сумрачный такой мужик. «Покажи, — говорю ему, — каким инструментом работаешь и где у тебя чертежи». Из инструмента у него оказались ломики, монтировки и кувалда с приваренной железной ручкой, а чертежей он сроду не видел, у него для этого мастер вон там, в каптерке, есть. Вечером мы с Нури составили два акта: о том, что конструкции хранятся не по правилам, а инструмент и техническая подготовка персонала не соответствуют нормам. Утром были на площадке. Монтажники смонтировали первый ярус, дальше дело пошло туго, а сроки срываются, нужно найти виновных. Показывает мне бригадир: «Вон там, наверху, не сходится ни хрена». Расчет простой: эти заводчане в чистых костюмчиках на такую верхотуру не полезут, побоятся, и под это дело можно слупить с них денег — на исправление ихнего брака, да и сроки добавят. А мы с Павлом надеваем спецовки, берем с собой инструмент и, зажмурившись, лезем наверх. У нас с собой специальные каленые оправки, мигом подогнали отверстия, фланец немного от сварки перекошен, я показал, где подогреть газовым пламенем, и через полчаса все стало на свое место. Гляжу сверху: черная «Волга» подъехала и вылезает из нее главный инженер треста Сталькон-струкция Лисицын, собственной персоной, выгнали его из Алма-Аты. Спускаюсь, здороваюсь. Спрашивает меня Лисицын: «Ну, что делать-то будем?» «А что? — отвечаю. — Ты, Николай Харитонович, подписываешь мне три акта. Первый — что на складе у тебя бардак и что так хранить конструкции нельзя, второй — что бригада у тебя технически не подготовлена и инструментом необходимым не обеспечена, третий — что никакого брака нет, и — мы с Нури Эмировичем поехали домой». «Ну, ты даешь! — восхитился Лисицын. — Пошли, поговорим в каптерке».

«Ты понимаешь, что я не могу тебе подписать эти акты? Мой мудак мастер этот раззвонил на все министерство, что сплошной брак, сроки срываются, меня вот сюда выгнали. Ты хочешь, чтобы меня с говном съели? Давай договариваться». Мировыми судьями выступили Нури и бутылка коньяка, привезенная Лисицыным. Под коньяк написали совместный акт, что обнаруженный недостаток устранен на месте. «Слушай сюда, Николай Харитонович, — говорю я, — мой тебе совет: во-первых, убери отсюда этого твоего мудака бригадира и поставь толкового. Во-вторых, дай людям нормальный инструмент, я вот тебе подарю три каленые оправки, без них ничего не получится. А в-третьих, я тебя уверяю, что все сойдется. Если что — звони мне лично. Я тебе обещаю, что срочно приму меры, и все будет в порядке».

На следующее утро мы выехали домой. Но все это — присказка, сказка, вернее, история — впереди. Дорога от Аягуза идет на юг, в Талды Курганской области сворачивает на запад и идет вдоль берега озера Алакуль. Это огромное степное озеро, заросшее камышом, тучи птиц, кишит рыбой, но — заповедник, охотиться и рыбачить нельзя. Уже смеркалось, как вижу я на обочине мужичка с большой рыбиной в вытянутой руке, мол, остановитесь. Остановились, выходим. Вижу, человек вконец пропах рыбой, опух от комаров, измучен рыбной диетой и совсем одичал. «Давно ли обретаетесь здесь?» — спрашиваю. «Да уж вторая неделя пошла, днем в камышах прячемся, а ночью рыбачим. Уж два дня, как за нами машина должна была прийти, да что-то нет. Совсем поиздержались мы тут». А рыбина оказалась судаком килограмма на три. Рыбак запросил пятерку, но охотно согласился на трояк. Повертел он этот мой трояк задумчиво, а тут из камышей второй вылезает с мешком. «Мужики, а может, у вас выпить что есть?» А у нас была бутылка водки. Кто же в дальнюю дорогу без бутылки выезжает? Расцвели сразу рыбаки, как заново родились, и давай из мешка рыбу доставать. «Да за такую благость никакой рыбы не жалко… Мужики, а может быть, у вас закусить что есть, на рыбу эту уже смотреть невозможно». Было у нас: два яйца помятые, еще из дома, два кусочка колбасы завалявшиеся да полбулки хлеба. Вы бы посмотрели, с каким вожделением смотрели на все это одичавшие от рыбы люди. А мы ехали дальше с полмешком рыбы. Вот так вот бутылка водки спасает людей.

— Да меня самого однажды водка вытащила из такой пропасти! Не дай вам Бог, кому бы то ни было, попасть в такое! — Герман попал в раж, и остановить его уже было невозможно.

История четвертая

Было это в Первоуральске, в середине девяностых. Вы помните, на нашем заводе я вконец разругался с директором нашим, и он начал строчить на меня доносы в горком партии и в Москву, в Объединение наше. Работать стало невозможно, и вызывает меня в Москву начальник Объединения Смирнов Александр Николаевич, царство ему небесное. Говорит, кому-то из вас двоих нужно уходить. Но завод на подъеме, поэтому уходить тебе. Предложил он мне ехать директором на Первоуральский завод. До меня два года директорствовал там небезызвестный вам Чурсин. Да, Николай Устимыч. Был завод одно время на хорошем счету, но потом как-то дела пошли похуже, и доблестный Николай Устимыч слинял в горком партии, вторым секретарем. Историю Чурсина вы знаете. До Первоуральска работал он на Магнитогорском заводе начальником производственного отдела, торговал металлом, как мне рассказывали, небескорыстно, но расчетливо, подсовывая документы на подпись простаку директору. Взял их за задницу ОБХСС, и оказались они с директором на скамье подсудимых. Устимыч был поумнее, отпечатков пальцев нигде не оставлял, и получил условно, а директор загремел на пять лет. Судимость свою Чурсин искусно скрыл, не знаю уж, что он наговорил в Объединении, но послали его на лежащий на боку Первоуральский завод директором. Нужно отдать ему должное, завод он поднял с полумертвого состояния, выжал из него все соки и вовремя смылся. Через два года вышел на волю Магнитогорский директор, узнал, что эта сука, которая его подставила, процветает в горкоме партии, и поклялся отомстить. Пошло письмо в Свердловский обком, в то время Первым там был Ельцын Борис Николаевич. Был грандиозный скандал, за обман Партии Чурсину грозило исключение из рядов, но… Я всегда восхищался непотопляемостью этого проходимца! В дело вмешался сам Смирнов. Он добился аудиенции у Ельцына и каким-то чудом уговорил его. Устимыч остался в Партии и потом сделал карьеру. Сначала начальником ПДО на заводе Министерства строительства, затем главным инженером нашего с вами завода. Насколько я понимаю, главным он не работал, а копал яму под директора, Гончукова Владимира Петровича. Я убежден, что безвременная странная смерть Володи — целиком на совести Чурсина. Потом Устимыч в Минском горкоме работал. Вот истинный герой нашего советского времени! Вот такими были наши доблестные советские директора. Вы спросите, чего же я полез на это позорище, в смысле директорское. По глупости. В среде главных инженеров ходила такая поговорка: директор — это поглупевший главный инженер. Мой первоуральский опыт полностью оправдывает эту поговорку. Попал я как кур в ощип. Смирнов-то посылал меня с благородной и возвышенной задачей — осуществить техническое перевооружение завода и переход на новый тип продукции. Вот как! Дело в том, что при проектировании завода наши доблестные проектировщики из ЦНИИСКа, был такой институт в Москве, совершили глупейшую ошибку. По их проектам делались конструкции из круглых труб, а трубы надлежащего качества советская промышленность не выпускала. Поэтому ставили — какие были. А были они кривыми и некруглыми. Сборщики матерились последними словами, когда собирали эти фермы: где — подрезать вручную приходилось, а где — зазоры, палец пролезает, всяким хламом закладывали. А самое страшное — на морозе они трескались! И вот я, самонадеянный идиот, приезжаю на завод, где меня никто не ждет. Дело в том, что Устимыч пообещал место директора своему главному инженеру Сенину, тот уже примерял директорское кресло под себя, и тут, как снег на голову, — пришлый, чужой, неуральский. Это уже потом я объяснил им, что я уральский, и еще какой! А пока… Когда я вник в суть дела, душа и сердце у

Конец ознакомительного фрагмента.