История чтения

Альберто Мангель

Когда и где впервые возникли буквы? Что такое сладость чтения? Кто научил верблюдов ходить в алфавитном порядке? Правда ли, что за любовь к чтению казнили? Является ли чтение страстью или отдохновением? Автор воспринимает чтение как соблазнение, как бунт, как одержимость и прослеживает ранее не рассказанную историю о том, как мы продвигались от глиняной таблички к свитку, кодексу и, в конце концов, к гипертексту. Бесконечно увлекательное, захватывающее исследование того, что значит быть читателем, понимать себя через то, что мы читаем. Альберто Мангель (р. 1948) – известный канадский культуролог, писатель, директор Национальной библиотеки Аргентины. Среди персонажей его увлекательной книги писатели и философы, святые и простые смертные – любители чтения и книг.

Процессы чтения

Читать — значит познавать только что возникшее.

Итало Калвино.«Если однажды зимней ночью путник». 1979

Чтение теней

В 1984 году в Сирии, в городе Телль-Брак, были найдены две маленькие прямоугольные глиняные таблички, датируемые IV тысячелетием до нашей эры. Я видел их за год до войны в Заливе под стеклом в скромной витрине Археологического музея Багдада. С виду они ничем особо не примечательны; небольшая выемка сверху и схематическое изображение животного в центре. Одно из этих животных — скорее всего, коза, а другое — овца. Археологи считают, что выемка обозначает крошечную цифру 10. Вся наша история начинается с этих двух скромных табличек^[42]. Они — если только война пощадила их — являются древнейшими дошедшими до нас образцами письменности^[43].

В этих табличках есть что-то глубоко трогательное. Возможно, когда мы смотрим на эти кусочки глины, унесенные рекой, которой больше не существует, на тонкие линии, изображающие животных, обратившихся в прах тысячи и тысячи лет назад, у нас в голове звучит некий голос: «Здесь было десять коз», «Здесь было десять овец» — так говорил заботливый скотовод в те дни, когда пустыня была еще зеленой. Просто взглянув на таблички, мы продлили память о начале времен, сохранили мысль, автора которой давно нет, и стали участниками акта творения, которому не будет конца, пока то, что написано, будут видеть, расшифровывать, читать^[44].

Как и мой неизвестный шумерский предок, читавший эти таблички в тот непостижимо далекий вечер, я тоже читаю, здесь, в своей комнате, хотя нас разделяют моря и столетия. Сидя за столом, подперев подбородок руками, абстрагировавшись на некоторое время от яркого света и звуков, несущихся с улицы, я смотрю, слушаю, постигаю (впрочем, все эти слова не способны описать то, что происходит со мной) сюжет, описание, тему. Ничто не движется, кроме моих глаз и руки, которой я время от времени переворачиваю страницы, и, покуда я читаю, нечто, не вполне подходящее под определение «текст», раскрывается, разрастается и пускает корни. Но как это происходит?

Чтение начинается с глаз.

«Острейшее из наших чувств — зрение», — писал Цицерон, отмечая, что мы лучше запоминаем текст, когда видим его, а не когда слышим^[45]. Блаженный Августин прославлял (а потом осуждал) глаза как окно в мир^[46], а святой Фома Аквинский называл зрение «величайшим из чувств, благодаря которому мы получаем знания»^[47]. Это понятно любому читателю: мы воспринимаем буквы благодаря зрению. Но какая алхимия делает буквы пригодными для понимания словами? Что происходит внутри нас, когда перед нами оказывается текст? Как видимое — «вещества», поставляемые глазами в нашу внутреннюю лабораторию, цвета и формы предметов и букв — становится читаемым? И что, наконец, представляет собой процесс, который мы называем чтением?

В пятом столетии до нашей эры Эмпедокл описывал глаз как порождение богини Афродиты:

Так и огонь изначальный, — что в глаза покровах и тканях.

Тонких, искусно насквозь пробуравленных в виде воронок,

Замкнут, — за круглым зрачком с той поры стал скрываться,

Ткани удерживать стали наплыв обтекающей влаги,

Доступ огню открывая наружу, поскольку он тоньше^[48].

Более века спустя Эпикур вообразил, что этот огонь — не что иное, как некие оттиски предметов, которые проникают в наши глаза и наш разум, словно неутихающий дождь, вливая в нас все качества объекта^[49]. Евклид, современник Эпикура, проповедовал противоположную теорию: это глаза наблюдателя испускают некие лучи, позволяющие ему постигать окружающее^[50]. Обе теории страдали от внутренних противоречий. Например, в случае первой, так называемой теории «интромиссии», неясно, как оттиск атомов, исходящий от большого объекта — слона или горы Олимп, — может уместиться в таком небольшом предмете, как человеческий глаз? А что касается теории «экстрамиссии», то что это за луч, способный всего за доли секунды достичь далеких звезд, которые мы видим каждую ночь?

За несколько десятилетий до этого Аристотель предложил другую теорию. Предвосхищая и поправляя Эпикура, он утверждал, что свойства видимого предмета — а вовсе не оттиск атомов — проходят через воздух (или какой-то иной проводник) к глазу наблюдателя, так что тот воспринимает не истинные, а сравнительные размер и форму предмета. Человеческий глаз, по Аристотелю, подобно хамелеону, принимает форму и цвет наблюдаемого объекта и через свои «соки» передает полученную информацию всемогущим внутренностям (splanchna^[51]) — конгломерату органов, куда входили сердце, печень, легкие, мочевой пузырь и кровеносные сосуды, — управлявшим движениями и чувствами человека^[52].

Через шесть столетий греческий врач Гален предложил четвертое решение, отвергающее идею Эпикура и согласующееся с мнением Евклида. Гален предположил, что «зрительный дух», рождающийся в мозгу, проходит сквозь глаз через зрительный нерв и выходит наружу. После этого сам воздух обретает способность к восприятию и оценивает свойства объектов, как бы далеко они ни находились. Эти свойства через глаз передаются в мозг и через спинной мозг сообщаются нервам, отвечающим за движение и чувства. Аристотель считал смотрящего пассивным существом, получающим обозреваемый им предмет через воздух, который затем передается в сердце — средоточие всех чувств, включая зрение. По Галену же, смотрящему, воспринимающему разумный воздух, принадлежит деятельная роль, а то, благодаря чему мы видим, находится глубоко в мозгу.

Средневековые ученые, для которых Гален и Аристотель были первоисточником научных познаний, в основном считали, что между этими двумя теориями существует иерархическая связь. Они не занимались выяснением того, какая теория вернее; важно было лишь получить из обеих информацию о том, как разные части человеческого тела воспринимают окружающий мир — и как они связаны друг с другом. Итальянский врач XIV века Джентиле да Фолиньо писал, что выяснение этого вопроса было «таким же важным шагом для медицины, как изучение алфавита для чтения»^[53], и напоминал, что Блаженный Августин, как и многие другие ранние отцы Церкви, тщательно занимался этим вопросом. Блаженный Августин полагал, что сердце и мозг действуют как пастухи чувств, хранящихся в нашей памяти, и использовал глагол colligere (означающий одновременно «собирать» и «складывать»), чтобы описать, как эти впечатления собираются из разных уголков памяти и «изгоняются с насиженных мест, ибо нет другого места, куда они могли бы пойти»^[54].

Память — лишь одна из функций, которая выиграла от этого союза чувств. В Средние века общепринятой считалась точка зрения, согласно которой (как предполагал Гален) вид, звук, запах, вкус и прикосновение поступают в общее хранилище чувств, расположенное в мозгу, в область, которую иногда называют «здравый смысл», из которой происходит не только память, но также знания, фантазия и сны. Эта область, в свою очередь, была соединена с аристотелевской «splanchna», — средневековые ученые считали, что это просто-напросто сердце, средоточие всех чувств. Считалось, что чувства связаны с мозгом, телом же управляет сердце^[55]. В немецком манускрипте конца XV века содержится трактат Аристотеля о логике и натурфилософии с нарисованой человеческой головой — глаза и рот открыты, ноздри раздуты, одно ухо тщательно обведено. Внутри мозга обозначены пять концентрических кругов, идущих слева направо: главный участок здравого смысла и за ним участки воображения, фантазии, мышления и памяти. Как указано в прилагаемом глоссарии, кружок здравого смысла связан еще и с сердцем, также изображенным на картинке. Эта диаграмма — типичный образец того, как представляли себе процесс восприятия в Средние века, с одним небольшим добавлением: хотя на иллюстрации это не показано, большинство ученых того времени (вслед за Галеном) считали, что основу мозга составляет «непостижимая сеть» — rete mirabile — маленьких сосудов, которые действуют в качестве каналов коммуникации, когда мозга достигает нечто, требующее определения. Эти rete mirable видны на рисунке мозга, который сделал Леонардо да Винчи приблизительно в 1508 году, четко выделив в отдельные желудочки и приписав разным частям мозга различные мыслительные функции. Согласно Леонардо, «senso commune [common sense, здравый смысл] — это то, что оценивает впечатления, полученные от других чувств… и он расположен в самом центре головы, между impresiva [центр впечатлений] и memoria [центр памяти]. Окружающие объекты передают свои образы чувствам, а чувства передают их дальше, в impresiva. Центр impresiva переправляет их в senso commune и, уже оттуда образы уходят в память, где закрепляются довольно прочно, в зависимости от значимости воспринимаемого объекта»^[56]. Во времена Леонардо человеческий мозг считался чем-товроде небольшой лаборатории, в которой материал, собранный глазами, ушами и другими органами восприятия, превращается во «впечатления», попадает в центр здравого смысла и потом переводится в один из разделов мозга — как, например, память — под влиянием сердца. Именно таким образом металл черных букв (воспользуемся алхимической метафорой) становится золотом знания.

Но один фундаментальный вопрос оставался нерешенным: это мы, читатели, забираем буквы со страницы, как утверждали Евклид и Гален? Или это буквы достигают наших чувств, как полагали Эпикур и Аристотель? Леонардо и его современники могли найти ответ (или подсказки, способные вывести на него) в сделанном в XIII веке переводе книги, написанной двумястами годами раньше (иногда в мире науки события развиваются очень медленно) в Египте ученым из Басры по имени аль-Хасан ибн аль-Хайсам, известным на Западе под именем Альхазен.

В XI веке Египет процветал под властью Фатимидов, черпая свои богатства из плодородной долины Нила и из торговли с соседями по Средиземноморью, его пустынные границы защищали армии наемников — берберов, суданцев и турков. Благодаря международной торговле и участию наемников в боевых действиях Египет при Фатимидах стал поистине космополитическим государством^[57]. В 1004 году калиф аль-Хаким (он пришел к власти в одиннадцатилетнем возрасте и таинственным образом исчез во время прогулки двадцать пять лет спустя) по образцу доисламистских организаций основал в Каире большую академию — Дар аль Ильм, или Дом Науки. Он передал в дар народу собственную коллекцию манускриптов и постановил, что «все могут приходить сюда, чтобы читать, переводить и получать наставления»^[58]. Народ прощал аль-Хакиму его эксцентричное поведение — он, например, запретил играть в шахматы и продавать рыбу без чешуи — и чудовищную кровожадность за достижения правителя^[59]. Он хотел превратить Каир Фатимидов не только в символический центр политической власти, но и в столицу науки и искусства. С этой целью он пригласил ко двору множество знаменитых астрономов и математиков, среди которых был и аль-Хайсам. Официально аль-Хайсаму было поручено найти способ управлять течением Нила. Этим он и занимался, без особого, впрочем, успеха, а кроме того, посвящал свои дни работе над пояснениями к астрономическим теориям Птолемея (правда, его враги утверждали, что это скорее не пояснения, а внесение новых неясностей), а по ночам писал грандиозный труд по оптике, который его и прославил.

По теории аль-Хайсама, восприятие внешнего мира требует некого умозаключения, которое мы можем сделать благодаря своей способности к суждениям. Разрабатывая эту теорию, аль-Хайсам использовал постулат Аристотеля о том, что свойства видимого сообщаются глазу посредством воздуха, и поддержал его точными физическими, математическими и психологическими объяснениями^[60]. Но что более важно, аль-Хайсам разделял «чистые чувства» и «восприятие»: первые возникают невольно — например, когда я вижу свет за окном или как вечером меняются тени, — а второе требует преднамеренного акта распознавания — когда я смотрю на текст на странице^[61]. Значение идеи аль-Хайсама состояло в том, что впервые в процессе восприятия была найдена последовательность действий, от «видения» до «расшифровки», или «чтения».

Аль-Хайсам умер в Каире в 1038 году. Два века спустя английский ученый Роджер Бэкон, пытаясь оправдать изучение оптики перед папой Климентом IV (и это в то время, когда определенные группы внутри Католической церкви яростно отстаивали точку зрения, согласно которой научные исследования противоречат догмату христианства), предложил краткий обзор теории аль-Хайсама^[62]. Соглашаясь с аль-Хайсамом (и в то же время всячески преуменьшая роль исламской науки), Бэкон объяснял его святейшеству основы его теории. По Бэкону, когда мы смотрим на какой-либо объект (на дерево или на слово «солнце»), формируется визуальная пирамида, в основании которой лежит сам объект, а вершина ее находится в центре роговицы. Мы «видим», когда пирамида входит в наш глаз и ее лучи попадают на поверхность глазного яблока, преломляясь таким образом, чтобы не пересекаться. Для Бэкона видение — активный процесс, при котором образ объекта попадает в глаз, где обрабатывается его «зрительными силами».

Каким же образом восприятие становится чтением? Как понимание букв связано с процессом, охватывающим не только ви́дение и восприятие, но и выводы, суждения, память, распознавание, познание, опыт, практику? Аль-Хайсам знал (и Бэкон с ним соглашался), что все эти элементы, необходимые для осуществления процесса чтения, делают его невероятно сложным, поскольку требуют одновременного применения сотен различных навыков. И не только их. На процесс чтения влияют время, место, табличка, свиток, страница или экран, на которых написан текст: для неизвестного шумерского фермера — деревня, вблизи которой он пас своих коз и овец, и комок глины; для аль-Хайсама — новенькая светлая комната в Каирской академии и досконально изученный манускрипт Птолемея; для Бэкона — тюремная камера, куда его бросили за его кощунственные мысли, и драгоценные научные тома; для Леонардо — двор короля Франсуа I, где он провел последние годы жизни, и записи, которые можно было прочесть, только если поднести их к зеркалу. Все эти такие разные элементы объединяются общим действием, что и понял аль-Хайсам. Но как все это происходит, какие хитроумные, но прочные связи возникают между элементами — этот вопрос и аль-Хайсам, и его читатели оставили без ответа.

Современная наука нейролингвистика — изучение связей между мозгом и языком — зародилась почти через восемь с половиной столетий после смерти аль-Хайсама, в 1865 году. Тогда двое французских ученых, Мишель Да и Поль Брока^[63], порознь, но почти одновременно пришли к выводу, что у подавляющего большинства людей в результате генетического процесса, который запускается в момент зачатия, левое полушарие головного мозга отвечает за кодирование и раскодирование языка; у гораздо меньшей группы, в которую входят в основном левши и амбидекстры, эта функция передана правому полушарию. В редких случаях у людей, генетически предрасположенных к доминированию левого полушария, полученная в раннем возрасте травма приводит к «перепрограммированию» и передаче языковых функций правому полушарию. Но ни то ни другое полушарие не начинает работать в качестве преобразователя, пока человек не раскрывается для языка.

В то время, когда первый писец выцарапывал и выдалбливал первые слова, человеческое тело уже было способно к чтению и письму, хотя оба этих искусства к тому моменту еще не были ему известны; то есть тело обладало способностью хранить, запоминать и расшифровывать все виды чувств, включая чтение письменности, которая еще не была изобретена^[64]

Конец ознакомительного фрагмента.

Примечания

42

Нельзя сказать, что письменность началась с тех шумерских табличек. Принято считать, что письменность в Китае и Центральной Америке появилась независимо, см.: Gaur A. A History of Writing. London, 1984.

43

См.: Boltz W. G. Early Chinese Writing // World Archeology. Vol. 17. Issue 3. Feb. 1986. Письменность в Месопотамии, возможно, оказала влияние на письменность других народов: египтян (приблизительно в 3000 г. до н. э.) и индийцев (в 2500 г. до н. э.).

44

Уильям Вордсворт описывал те же чувства в 1819 г.: «Кто изучал, забыв про сон, / Прах геркуланумских письмён — / Он славу вам сулит! / Кто знает, может, в свитках сих / Фрагмент фивейский, или стих, / Что создал Симонид». (Переводчик неизвестен. Примеч. пер.)

45

Cicero. De oratore. Vol. I / ed. E.W. Sutton & H. Rackham. Cambridge (Mass.) & London, 1967.

46

См.: Блаженный Августин. Исповедь. X, 34. Перевод М. Сергеенко, М. Грацианского, П. Кузенкова. Здесь и далее «Исповедь» цитируется в этом переводе. Примеч. пер.

47

Chenu M.-D. La théologie au XIIe siècle. Paris: Vrin. 1957.

48

Эмпедокл. О природе. Перевод Г. И. Якубаниса в переработке М. Л. Гаспарова. Примеч. пер.

49

См.: Эпикур. Письмо к Геродоту. Перевод и комментарии М. Л. Гаспарова. Цит. по: Тит Лукреций Кар. О природе вещей. М., 1983. С. 292–306.

50

См. там же.

51

Полное объяснение этого термина см.: Padel R. In and Out of the Mind: Greek Images of the Tragic Self. Princeton University Press,1994.

52

См.: Аристотель. О душе. Перевод В. Снегирева // Аристотель. Соч.: В 4 т. Т. 1. С. 371–448. М.: Мысль, 1976.

53

Цит. по: Siraisi N. G. Medieval and Early Renaissance Medicine: an introduction to knowledge and practice. Chicago & London, 1990.

54

Блаженный Августин. Исповедь. X, 8–11.

55

Siraisi N. G. Medieval and Early Renaissance Medicine.

56

См.: Leonardo da Vinci: Corpus of the Anatomical Studies in the Collection of Her Majesty the Queen at Windsor Castle. 3 vols. London, 1978–1980.

57

См.: Hourani A. A History of the Arab Peoples. Cambridge (Mass.), 1991.

58

Pedersen J. The Arabic Book / trans. by Geoffrey French. Princeton, 1984.

59

См.: Assaad S.A. The Reign of al-Hakim bi Amr Allah. London, 1974.

60

Эти объяснения приведены в работе: Omar S. B. Ibn al-Haytham’s Optics: A Study of the Origins of Experimental Science. Minneapolis & Chicago, 1977.

61

См.: Lindberg D. C. Theories of Vision from al-Kindi to Kepler. Oxford, 1976.

62

См.: Charles E. Roger Bacon, sa vie, ses ouvrages, ses doctrines d’apres des textes inedits. Paris, 1861.

63

См.: Dax M. Lésions de la moitié gauche de l’encéphale coincidant avec l’oubli des signes de la pensée // Gazette hebdomadaire de médicine et de chirurgie. № 2. 1865; Broca P. Sur le siege de la faculté du langage articulé // Bulletin de la Société d’anthropologie. № 6. 1865. P. 337–393, а также: Lecours A. R. et al. Illiteracy and Brain Damage (3): A Contribution to the Study of Speech and Language Disorders in Illiterates with Unilateral Brain Damage (Initial Testing) // Neuropsychologia. № 26 (4). London, 1988. P. 575–589

64

См.: Lecours A. R., Peña—Casanova J. & Ardila A. Origins and evolution of writing // Lecours A.R., Peña-Casanova J. & Diéguez-Vide F. (eds.). Dislexias y disgrafias: Teoría, formas clínicas y exploración. Barcelona: Masson. 1998.