Закон парных случаев

Алла Лупачева, 2019

Книга носит автобиографический характер, отдельные герои вымышлены, но органически вплетаются в канву романа, легко вписываясь в предложенные автором обстоятельства времени и места. История, написанная прекрасным литературным языком, читается с неослабевающим интересом. Хочется надеяться, что автор не бросит своих героев в столь драматический момент их жизни и расскажет о них в следующей книге.

Глава 3

Неожиданный поворот

Недалеко от дома Германа был любимый москвичами театр. На расчищенном от снега тротуаре по вечерам всегда толпился народ в ожидании «лишнего билетика». Опаздывавшие к началу спектакля решительно проталкивались к входным дверям, так что Маша предпочла обойти эту кипящую нетерпением толпу по мостовой и едва не угодила под машину. Легковая юзом скользила по укатанному шинами снегу прямо на нее. Маша буквально прыгнула обратно на тротуар, едва не сбив с ног стоявшего к ней спиной мужчину. Тот резко обернулся, чтобы выругаться, но увидев ее лицо, только крикнул: «Смотреть надо, куда прыгаешь!».

Поняв, что могло случиться через секунду, Маша на ватных ногах отошла к стене дома и, привалившись к ней, с закрытыми глазами, какое-то время стояла в ступоре, пытаясь угомонить колотящееся сердце. Потом накатил запоздалый испуг. «Господи, а ведь могла и не дойти! И никто бы не узнал, почему не пришла». Прошло какое-то время, прежде чем появились еще более серьезные мысли. «Что стало бы с мамой? Она бы не пережила. А с Виталиком? Андрей забрал бы его, но куда? Нет, нет, нет… Он не дурак… Но все равно.» Настроение было подпорчено.

Когда она, наконец, пришла в себя и взглянула на часы, то поняла — напрасно она взяла такой темп. Конечно, «точность — это вежливость королей», но все же это важнее для мужчин, чем для женщин. Она нашла нужный подъезд, потянула на себя старинную тяжелую дверь и вошла в плохо освещенный вестибюль. На четвертом этаже она остановилась в нерешительности перед знакомой дверью и прислушалась. В квартире было тихо. «Неужели еще никого нет? Может, стоит еще немного подождать?» — подумала Маша и осторожно позвонила. Тут же за дверью она услыхала радостный голос Германа: «Мама, первый гость!» Маша насторожилась. Значит, она все-таки первая прискакала. Неудобно. Еще подумает…

Улыбающийся Герман схватил ее в охапку, закружил:

— Ну, Машка, ты молодчина! Я уже боялся, что не выберешься!

Потом взял у нее пальто, повесил на вешалку и тут же потащил за руку в комнату, где вкусно пахло печеными пирогами и ванилью. Никого из тех, кого ожидала увидеть Маша, еще не было.

— А где же остальные? — сорвалось у нее с языка.

— Сейчас будут, — ответил Герман и немного смутился.

Навстречу Маше с дивана быстро поднялась милая, уютная мама Германа, Людмила Георгиевна, чем-то похожая на актрису Ольгу Жизневу, и радостно протянула ей навстречу обе руки.

— Машенька, как я рада, что вы снова выбрались к нам! Почему вы так давно не приходили? — После этих слов она с улыбкой оглядела Машу с головы до ног и снова улыбнулась. — А вы все такая же! Ничуть не изменились! Вернее, изменились. Стали еще краше.

— А вы даже моложе стали, — улыбнулась Маша. — Наверное, за Германа меньше волнуетесь. Такого замечательного сына вырастили! И дома у вас все так же уютно и вкусно пахнет. Те же занавески, тот же чайник, кажется, даже тот же пуховый платок на ваших плечах.

Людмила Георгиевна улыбнулась.

— Все правда. За Германа беспокоюсь меньше. Он у меня замечательный! Мне с ним очень хорошо. А теперь он вообще самостоятельный мужчина. Если бы он еще женился на хорошей девушке, я была бы только счастлива. Тогда и мамина забота будет не нужна. Только доброе общение. Но повод поволноваться, как понимаете, у меня всегда найдется, — сказала Людмила Георгиевна и снова улыбнулась.

— Вы точно, как моя мама, — проговорила Маша успокаивающе. — Но не стоит волноваться. Все у Германа прекрасно устроится. — В этот момент ей даже захотелось приобнять эту милую женщину.

Мамы есть мамы. Сначала найдут тысячу причин для тревоги, а потом уговаривают себя, что все будет хорошо. Вот и ее мама все время пытается ей внушить, что развод — вовсе не конец жизни, а начало новой. Что все всегда как-то устраивается, и что все у нее будет хорошо, потому что Маша — «хорошая девочка». Ей тут же вспомнилась неунывающая Света Трефилова, с которой она работала в пионерлагере. «Ничего, Машка, переживем. Будет и на нашей улице праздник. Ну, так лет в семьдесят. Только надо хорошо сохраниться». Неужели придется ждать до семидесяти? Еще сорок лет «ходить по пустыне»? Не поздновато ли будет это для счастья? Это мужчинам — никогда не поздно. Вон сколько примеров вокруг.

В комнате было как всегда тепло и уютно. Стол был почти накрыт — знаменитое одесское варенье из айвы янтарем светилось в стеклянной вазочке. Еще, вероятно, теплый, прикрытый салфеткой пирог, стопка маленьких тарелочек на углу стола.

Из Спидолы, что стояла на подоконнике, доносилась ария Сольвейг. Маша тут же вспомнила — последний раз, довольно давно, они с Германом были вместе в зале Чайковского, слушали «Пер Гюнта» в концертном исполнении. Но кто исполнял, совершенно не помнит. Да и неважно теперь.

Людмила Георгиевна легонько потащила Машу к дивану, взяла ее руки в свои.

— Ну, Машенька, устраивайтесь поудобнее и рассказывайте. Как живете, как Виталик, как мама?

Маша удивилась. Неужели она все про нее знает? Наверное, Герман рассказывал. Но он-то откуда? Видно, земля слухами полнится. Собравшись духом, она начала было рассказывать про себя, про маму, про сына, про работу, как в дверь снова позвонили.

— Гера, открой, пожалуйста. Если не к нам, то я еще успею с Машенькой поговорить.

Маша с надеждой посмотрела на дверь. «Скорей бы пришли, а то как-то не очень хочется сейчас рассказывать. Не вовремя». Но звонок оказался к соседке, Герман быстро вернулся в комнату, и Маша легко перевела разговор на успехи Германа. Но он почти сразу стал ворчать, что мама преувеличивает, что у него — как у всех, и быстро переключился на кого-то из ребят. Потом они еще немного посплетничали о друзьях и общих знакомых, о планах на лето, а звонок все еще молчал. Маша начала слегка нервничать. А где же остальные? И она в этом платье…совсем не к месту. Словно на концерт собралась. Еще подумают…

И тут в дверь снова позвонили. Герман пошел встречать гостей и через минуту вернулся, пропуская перед собой незнакомку.

В комнату легко вошла девушка с аккуратной шапочкой мелких кудряшек шестимесячного «перманента», в темно-зеленой расклешенной по моде юбке и пестренькой кофточке, перетянутой кожаным пояском.

Людмила Георгиевна быстро встала с дивана и, шагнув навстречу новой гостье, взяла ее за руку.

— Знакомьтесь, пожалуйста. Это наша Раечка, новая подружка Германа. — И тут же, переведя взгляд на Машу, продолжила. — А это Машенька, старинный институтский друг Германа. Еще с первого курса. Я думаю, вы подружитесь, — сказала Людмила Георгиевна, приветливо улыбаясь смущенным гостьям. Она пыталась сгладить возникшую почему-то неловкость, но вдруг сама почувствовала фальшь в своих словах. Да никогда они не подружатся. Сейчас, если останется Рая, Машу Гера навсегда потеряет. Жаль. Она этого не хотела.

Маша приподнялась со своего места и, улыбнувшись, протянула девушке руку.

— Маша. Очень приятно. Будем знакомы.

Эхом откликнулась гостья:

— Рая. И мне тоже очень приятно.

В этот момент обе гостьи лукавили, потому что ничего приятного в этой ситуации ни для одной из них не было. «Друг» и «подружка» — как это понимать прикажете? Что-то серьезное, даже мужского рода, и что-то не очень, но, пожалуй, более милое, теплое. «Наша Раечка». Из этих слов в воздухе сразу выткалось и повисло какое-то напряжение. Было в этой компании из трех женщин что-то странное, неестественное, и настроение Маши испортилось. Она почувствовала, что ничего веселого в это раз ее не ждет.

Маша осторожно, исподтишка поглядывала на девушку, пытаясь понять «кто есть кто». Ну, ладно, думала Маша. Она-то пришла на вечеринку к давнишнему приятелю, другу. А что здесь делает эта Раечка? Явно не друг, не соседка, не одноклассница, но кто же? Все очень странно. Его мама сказала «новая подружка». А Герман о ней даже не упомянул. А если это невеста? Тогда причем здесь она, Маша? И ей почему-то сразу стало неудобно, даже стыдно перед гостьей, захотелось успокоить: «Не бойтесь меня, я вам не соперница, я не собираюсь отбивать у вас Германа!» От этих невысказанных слов у Маши даже сбилось дыхание.

«Незнакомка» тоже с растерянностью посматривала на Машу — зачем здесь эта девушка в черном? И этот роскошный кружевной воротник? Тоже мне, «герцогиня»!

Она подошла к зеркальной двери шкафа и поправила прическу, которая и так была в полном порядке. И Маша невольно обратила внимание на ее длинные пальцы с ярко-красными ногтями и густо накрашенные ресницы. В остальном лицо было не очень выразительно — хорошенький, чуть «уточкой» носик, узкие, подрисованные помадой губы и остренький подбородок. Девушка была милая, даже хорошенькая, но Маша почему-то немедленно подумала — «никакая». Вроде продавщиц из универмага на Серпуховской площади. «Завтра на улице я бы ее, вероятно, не узнала».

Обе гостьи вели себя настолько скованно, что даже самый простой «светский» разговор не клеился. Маша думала, что в обычной очереди она нашла бы, о чем поговорить с незнакомой женщиной. Там были «подруги поневоле, по несчастью». А тут? Не подруга, не соперница, и для Германа совсем не пара. Не было даже зацепки. Но что она могла сделать в такой ситуации?

Ладно, будем ждать остальных ребят. Но народ явно «бастовал». Устав от этой двусмысленности, Маша все же потихоньку спросила Германа, где же ребята. Извинившись, он так же потихоньку ответил, что «так получилось… мама не очень хорошо себя чувствует, так что ребят он решил пригласить в другой раз».

И тут Маша окончательно поняла, что попала в какую-то ловушку, и чаепитием этот вечер не кончится. Надо все же постараться уйти первой. И это нарядное платье… Зачем она его надела? Теперь эта Раечка подумает… Но она же ничего не знала! А может, и Рая тоже. Да и Людмилу Георгиевну обижать не хотелось.

Непроизвольная взаимная симпатия между Машей и Людмилой Георгиевной возникла с их первого знакомства и сохранилась все эти годы. Когда Герман разговаривал с ней по телефону, мать неизменно громко, чтобы было слышно и ей, напоминала: «Передай Машеньке, пусть заходит в любое время. Пирожки испеку, чаю попьем, посидим, поболтаем. Почему не приглашаешь? Вы что, поссорились?»

Герман был отличным сыном. Он всегда был близок с матерью — делился своими радостями и проблемами, рассказывал про друзей. Благодаря этому Людмила Георгиевна не боялась одиночества в старости, чувствуя, что нужна сыну не меньше, чем он ей. И сердце ее наполнялось тайной радостью и гордостью за такой дар небес. От него же узнала и о Машином неудачном замужестве, деликатно попеняв сыну, что тот не попытался удержать ее от этого шага.

Но, во-первых, какое он имел право что-то советовать, от чего-то удерживать? А во-вторых, все произошло так стремительно. Если бы он знал о ее планах заранее… Но и планов-то у нее не было! Взрыв какой-то! Сход лавины! Поэтому и после развода Герман, щадя Машино самолюбие, старался не досаждать ей своим сочувствием. Он бы и рад помочь ей выкарабкаться, но как? Поэтому терпеливо ждал, пока рана немного затянется.

А теперь Маша сидела напротив его новой пассии, удивляясь его странному выбору, и билась над вопросом, зачем ему понадобилось придумывать какую-то вечеринку. Хотел показать невесту? Посоветоваться? Но женщины всегда относятся друг к другу ревниво, даже если это касается просто друга. Очень глупо. Пригласил бы Сергея, Женю, Юру — мало ли у него друзей… Или он… пригласил ее специально для мамы? Чушь какая-то. В любом случае, спасибо, но делать этого не стоило бы.

Наверное, от этой обиды Маша впала в какое-то странное, чуть отчужденное от времени и пространства состояние. Она будто увидела себя со стороны — непонятно чему улыбающаяся молодая женщина, с красивыми естественными волосами, в элегантном черном платье с узкой талией и пенно-кружевным белым воротником. Маленькая леди. И эта… как бы сказать… простушка из универмага… И тут же все стало на места. Кто бы ни была эта Рая, как женщина Маше она проиграла. Хотя… любовь зла.

Одновременно два противоположных чувства овладели ей — женское торжество и человеческая неловкость. Она пришла не для того, чтобы разрушить их отношения! Но и предотвратить неизбежное теперь уже было не в ее власти. Она должна принять это и не корить себя!

Маша и не догадывалась, что еще раньше у Людмилы Георгиевны стали появляться кое-какие, еще не вполне оформившиеся в план соображения на ее счет. Как любящая мать, она понимала, что после такого обидного и болезненного для Германа разрыва с Лорой, он не скоро сможет найти подругу по себе. Если только с отчаяния не кинется к первой попавшейся юбке. Нет, такого она не могла допустить. Она хорошо знала своего сына. Верный, преданный, но и жена должна быть ему другом, равным ему, а не только любовницей. Поэтому Раю она втайне от сына отвергла с первого знакомства, но сыну ничего не говорила.

Страха, что сын навсегда останется холостяком, она не испытывала. Знакомых девушек, которым Герман нравился и которые были бы очень не против выйти за него замуж, по ее мнению, у Германа должно быть достаточно. Но достойных она пока не видела, в частности и потому, что домой он никого из них не приглашал. На словах она его не торопила, но, вероятно, совершенно непроизвольно подталкивала поскорее найти свою половинку и создать семью — не всегда же у нее будут силы гладить ему рубашки и варить супы. А если с ней что-то случится? Да и время ее подошло обожать и нянчить внуков, а то умрешь нечаянно и не дождешься. С другой стороны, страшновато было, не нарвался бы на какую-то «метелку».

Герман с женитьбой не спешил. Теперь, спустя столько лет после разрыва с Лорой, он уже и сам не мог сказать, так ли сильно ее любил. Но, вероятно, оскорбленное самолюбие вытеснило из головы все следы прежних нежных чувств ко всему женскому роду. Он даже закрывал глаза и пытался представить на ее месте другую женщину — и ничего не менялось. Неужели все женщины стали одинаковы для него? Собственно, Лора и не была его женщиной, а просто детской любовью.

Теперь ему хотелось бы найти в женщине сильное ответное чувство, но то ли он его не видел, то ли не доверял, то ли сам не испытывал настоящей любви. Маша, которая ему всегда очень нравилась, больше не проявляла к нему интереса. Может потому, что он ей сказал когда-то про Лору? А потом еще выскочила замуж, ни словом не обмолвившись о своих планах. Это тоже было обидно.

И вдруг появилась Рая, простая, податливо мягкая, нетребовательная. Прогулки, кино, встречи у подруги дома — других развлечений не требует. Вроде бы, любит его или во всяком случае понимает, что вокруг нее таких как он — немного. А может, вокруг нее он вообще единственный такой — не пьющий, вежливый, интеллигентный. Ну, спит с ней, в кино иногда сводит. Встречаются они не часто, он все время на работе занят. А у других и этого нет. Она будет его ждать, терпеливо ждать, а там он привыкнет, что она всегда рядом. Ничего, еще все возможно.

Понимая это, Герман все же боялся согласиться на такую жизнь и продолжал метаться. Пожалуй, он уже привык к ней. Но хочет ли, чтобы она всегда была рядом? Он же не любит ее! А если попробовать? Она славная. Ну, не нужна ей консерватория. Ничего, приучит со временем. Кстати, а сам он — часто ли теперь там бывает? А вот маме была бы помощь. Хотя, что у него с Раей общего? Постель? Продавщица парфюмерного отдела Мосторга или кассирша. Какая разница? Добрая, хорошая, но — «пирог с ничем». О чем с ней говорить после работы? Только о борщах или расходах? Вроде считалочки получается — «В этой маленькой корзинке есть помада и духи, ленты, кружево, ботинки». А для души что?

Ну, а если все такие, как Лора или Маша, уже «заняты»? Не такой он мужик, чтобы в постоянном «поиске» метаться. Отбивать чужих жен — тоже не в его правилах. Значит, все равно придется жениться. Искать другую — тоже ни времени, ни желания нет. Если бы тогда Маша не поторопилась…

Те же мысли беспокоили и Людмилу Георгиевну. Она была уверена, что Раечка — не пара ее сыну. Но сказать ему такое она не смела. Просто заранее его жалела — когда сам разглядит, поздно будет. Вот и предложила сыну устроить такое чаепитие. Посмотрит, неизбежно начнет сравнивать. А потом женщины острее чувствуют. Маша сразу поймет — «его» или «не его». А он наверняка захочет посоветоваться. Может, Маша найдет нужные слова — все-таки старый друг. Да не может она ревновать. Хотела бы, давно бы отбила… А может, и сам Герман поймет, кто ему нужен — Раечка или какая-то еще. Вот и подала идею — пригласить обеих женщин вместе.

Пока Людмила Георгиевна выгружала из духовки новую порцию пирожков, Герман тщетно пытался завязать хоть какие-то узелки общего разговора, но ничего не получалось. К его счастью, довольно скоро в комнату буквально вплыла мама, неся перед собой огромное блюдо. От пирожков шел такой аромат печеных яблок и корицы, что невольно хотелось закрыть глаза и наслаждаться. Казалось, что она решила устроить пир. Но ради кого? Значит, Машины подозрения были не напрасны? Похоже, что эта Раечка все же чувствовала себя в доме потенциальной хозяйкой — она вскочила и стала помогать Людмиле Георгиевне разливать чай, разрезала пирог, раскладывала горячие пирожки по тарелочкам.

Изо всех сил стараясь сгладить двусмысленность ситуации, Людмила Георгиевна приветливо улыбалась обеим гостьям, выдавала секреты своих волшебных пирожков, но скованность не исчезала.

Когда пирог был наполовину съеден, а замечательный фирменный чай «со слоном» выпит, Рая вдруг заспешила домой. Видно, ситуация была ей тоже в тягость. Герман пытался уговорить ее остаться, но Рая заупрямилась — завтра ей нужно было очень рано вставать. Тогда он вскочил, помог ей надеть пальто и, извинившись перед Машей, попросил не уходить до его возвращения. «Раечка живет близко, я скоро вернусь и провожу тебя». Однако и Маша вдруг заторопилась домой и потянулась было к вешалке, но Людмила Георгиевна быстро встала на ее пути и заявила, что одну ее она никуда не отпустит. «Вот Герман вернется и проводит вас хотя бы до метро». Она почти насильно снова усадила Машу на диван, а сама поспешила на кухню, где разбойным свистом уже сигналил вновь закипевший чайник. Через минуту дверь отворилась и в комнату словно ворвался маленький паровозик — в такт шагам Людмилы Георгиевны из носика чайника с легким свистом вырывался пар. Обе женщины одновременно засмеялись. Людмила Георгиевна снова заварила свежий чай, разрезала остаток пирога, придвинула Маше вазу с пирожками и розеточку с янтарным вареньем.

— Машенька, я все вижу! Вы так и не попробовали мое варенье. Посмотрите на эту красоту! Сколько оттенков — от желтого янтарного до темно-красного. Хотите, я вам дам немного с собой? Ну, пожалуйста. Не отказывайтесь.

На столе, словно по волшебству появилась чистая майонезная баночка. Маша зачерпнула чайной ложечкой варенье, и капля его янтарной слезой упала обратно.

— Действительно, очень-очень вкусное. Это не комплимент, это честно. Наверное, у вас тоже особый секрет. Но с собой мне ничего не надо. Спасибо большое, Людмила Георгиевна. Не обижайтесь, ради бога. А к вам гости придут и будут счастливы.

— Ну, пожалуйста, Машенька. Мне будет приятно, маму угостите.

— А вот теперь попробуй, откажись, — засмеялась Маша. — Мама как раз его любит. Моя бабушка тоже айвовое замечательно варит. Но со всеми вареньями у меня какие-то особые отношения — я жуткая сладкоежка, а варенья люблю только некоторые. Еще и грушевое не очень люблю. Больше всего я люблю из белой черешни, «белгорон». Бабушка покупает ее на Тишинском рынке. Кажется, привозят ее из Белгорода. Но зато секрет варенья помню. Хотите раскрою? После того как сварится, надо обязательно добавить немного ванили — черешня не имеет запаха, а сверху в банку положить кружочек лимона, чтобы не засахаривалось.

— Вот спасибо за совет. Следующий раз обязательно попробую сварить черешневое. Никогда не варила. Тогда вы придете? — Спросила Людмила Георгиевна чуть кокетливо.

— На черешневое? Обязательно приду, — Маша улыбнулась ей в ответ.

— Вот и договорились. — Людмила Георгиевна помолчала, словно собираясь с мыслями. — Машенька, а еще я хочу задать вам один вопрос. Можно? Если не захотите, не отвечайте. Только честно, хорошо?

Удивленно взглянув на нее, Маша кивнула.

— Да-да, конечно.

— Почему вы не хотите выйти замуж за Геру? Он к вам прекрасно относится, вы столько лет дружите. Мне казалось, что и вы к нему не совсем безразличны. — Людмила Георгиевна сделала паузу и внимательно посмотрела на Машу. В комнате было так тихо, что сразу стало слышно, как тикают где-то рядом часы-будильник, а на кухне кто-то возится с кастрюлями.

— Может быть, вы боитесь, что Герман не сумеет полюбить вашего ребенка? Так у него просто никогда не было детей, он не понимает, что такое любить детей. Но это приходит! Он научится, я вас уверяю.

От неожиданности Маша онемела. Вопрос застал ее врасплох. Что это? Просто материнское любопытство или разведка боем?.. Такие слова из уст матери звучали как предложение, попытка сватовства, но это было вдвойне странно… Герман никогда не задавал ей такого вопроса.

Маша была абсолютно не готова к такому повороту и сразу не могла сообразить, что же она должна ответить. Ей хотелось крикнуть: «Это нечестно! Этого нам не задавали!». Давно забытое чувство, что вызывают к доске, а урок, как назло, не выучен. Но после минутного шока она попробовала собраться с мыслями.

Сказать, что она не любит обожаемого ею сына? Не стоит. Конечно, Герман — замечательный парень, и когда-то он ей нравился, но никакой любви не было, а теперь и подавно все прошло, и ничего, кроме теплой дружбы, уже невозможно. Разве может она обидеть эту чудную женщину, страдающую за сына? Жизнь ему посвятила, отказалась выйти замуж за прекрасного, любящего ее человека, опасаясь, что сын не примет другого мужчину в доме. Где найти нужные слова?

Мысли смерчем крутились в мозгу. Во-первых, Герман никогда не делал ей официального предложения. Всякие шутливые разговоры не в счет. Потом, где это видано, чтобы мать предлагала руку и сердце своего сына? Он же не калека, мог бы и сам спросить. Почему? Боялся получить отказ?

И тут Машу вдруг полоснула неприятная мысль. Значит, это все-таки были «смотрины потенциальных невест»? Скорее бежать…Она не хочет, чтобы ее сравнивали, выбирали, как на базаре. Если эта встреча — идея его мамы, и Герман был с самого начала в курсе этой затеи, то он просто слабак. К тому же, он должен скоро вернуться. Застав ее, он сразу поймет, о чем был разговор. Ничего себе сюрприз. Ей так нравилась Людмила Георгиевна, и вдруг…такая… такая бестактность.

Маша сидела, опустив голову, не решаясь посмотреть в глаза матери Германа. Покрывшееся густым румянцем лицо похорошело, но глаза смотрели испуганно.

— Поверьте мне, Людмила Георгиевна. Сейчас я ничего не могу вам ответить. Я еще не вполне свободна. Ни юридически, ни от моих прежних чувств. Я не хочу обманывать — ни вас, ни Германа. Спасибо вам за все, за пироги, за чай, за ваше доверие и за Германа. Простите меня… (А за что?) Пожалуй, я пойду. Не волнуйтесь, сейчас еще не поздно, и у нас в районе всегда спокойно.

Она торопилась уйти, чтобы не встретиться с Германом даже на лестнице.

На следующий день она собралась, чтобы снова не почувствовать себя нерадивой ученицей, и позвонила.

— Пожалуйста, очень прошу, не обижайся на меня и маму попроси понять. Может быть, ты сам еще не уверен, что Рая — твой окончательный выбор, не торопись. Но в любом случае, я не собираюсь отбивать у нее жениха. Это ваше или твое дело. Сама я совершенно не готова второй раз выскакивать замуж. Встречаться с тобой просто так, морочить тебе голову я тоже не могу. Останешься моим другом — буду рада.

Герман долго молчал.

— Я буду тебя ждать. Только скажи честно, сколько лет ждать твоего ответа. Год, два, три? До тридцати? До сорока?

Маша удивилась такому удивительному вопросу…

— Ладно. До тридцати с хвостиком, — игриво выговорила она.

— А сколько это, «с хвостиком»? — голос его погрустнел.

— Надо подумать. (А это уже кокетство!) За вечер огромное спасибо. А то настроение у меня и, правда, отвратительное. Совсем как погода в ноябре. Вообще, мне нужно отдохнуть, о многом передумать, себя понять.

Герман слушал ее молча, не перебивая, не задавая вопросов, казалось, что там, на другом конце телефонного провода никого нет. Означало ли это — «Только не молчи, скажи еще что-нибудь. Только не молчи», Маша не понимала и терпеливо ждала хоть какой-нибудь реакции. Ей самой было в этот момент страшно, и ее молчание означало: «Не обижайся, не клади трубку, просто живи, будь где-то рядом, думай обо мне как старший брат, звони… И мне будет хорошо, что я могу с тобой поговорить».

Сколько минут они молчали?

Маша действительно боялась нечаянно оттолкнуть Германа. Его поддержка была так нужна ей. Поэтому ее тон, ее слова звучали как оправдание, как немая просьба — останься. Поэтому она снова заговорила.

— Я так безумно устала за все эти годы, что, кажется, прошло двадцать лет, а не семь. Да и мама тоже. Надо куда-то поехать, сменить обстановку. Может быть, в Прибалтику или в Крым. Но мы еще не решили. А пока я занята по горло. Буду брать вторые смены, чтобы отгулов побольше накопить. Но звонкам твоим буду рада, а придешь в гости — мы все будем только рады. Тоже что-нибудь испеку, я у бабушки многому научилась. Кстати, если пригласишь в консерваторию — обязательно выберусь.

Все, что она произнесла, было чистой правдой. Ее раны были слишком свежи и болезненны. А потерять Германа-друга ей вовсе не хотелось. Это было бы чересчур.

Узнав о разговоре, Анна Савельевна тоже слегка удивилась. Если сама «будущая свекровь» вызвалась быть свахой, значит, Машу она определенно любит. Да и Маша признавалась, что мама Германа ей нравится. Жаль только, если больше, чем сам Герман.

Она и раньше не могла понять, почему дочь так упрямо говорит «нет», если она спрашивала ее о Германе как о «женихе». Такой славный, порядочный парень и, кажется, любит ее. Какого принца она ждет?

Теперь, после развода, Анна Савельевна будто бы пыталась подсказать Маше, что брак это не только сумасшедшая любовь, что должна быть хоть крупинка разума, рассудка… Что жизнь — это не бассейн о двадцати пяти или даже пятидесяти метрах… И что нужна надежная лодка, чтобы переплыть этот океан тревог, забот, невзгод, потерь… Ей так хотелось, чтобы дочь была по-настоящему счастлива. И почему дети так упрямы? Боже, сколько правильных слов можно произнести вслух, а жизнь все поворачивает по-своему…

И все-таки, первым, кто снова заставил Машу улыбнуться, был Герман. Он вернул ее к жизни. Его внимание было ей дорого и приятно, вроде первых лучей весеннего солнца. Ее глаза отвыкли от яркого света, было необходимо, чтобы кто-то постоянно напоминал ей — скоро будет весна и все будет хорошо.

Герман словно почувствовал это и не отступал. Поняв ее состояние, он продолжал звонить, приглашал то на выставку, то в зал Чайковского, но ей никуда не хотелось идти, ничего не хотелось ни видеть, ни слышать. С тех пор, как она ушла с той несуразной вечеринки, ничего, вроде бы, не изменилось, но Герман, то ли в шутку, то ли всерьез, время от времени продолжал напоминать о названном ею же сроке — «тридцать с хвостиком» и при этом улыбался! Сердце Маши медленно, но все же освобождалось от оцепенения.

Боже, как давно это было. И было ли вообще? Как только она доберется до дома, надо будет обязательно позвонить Герману. Может быть, удастся еще хоть разок увидеться в Москве? К ней он точно не выберется. Заслуженный деятель науки, профессор, бывший проректор по науке, а денег на поездку вдвоем с женой — нет. Профессор! Не Киркоров ведь, не Басков. И не академик. Предлагала — давай, закажу билеты отсюда, категорически отказался. Гордость. И понятно. Маша тоже отказалась бы — не родственник все-таки. Успеть бы увидеться. А то «в мире ином…»

Маша все смотрит на волны и думает, что в эту минуту тысячи кораблей бороздят океаны, и за каждым тянутся клубы дыма, и также далеко разбегаются волны, и кто-то обязательно не спит в такую ночь и тоже вспоминает, вспоминает, вспоминает…

Может быть, не следовало бы всем так торопить события? А вдруг все сложилось бы само собой? Случись тот разговор через полгода-год, после смерти машиной мамы, кто знает, может быть и не отвергла бы она предложение мамы Германа. С отчаяния ли, из страха ли остаться навсегда одинокой, «безмужней». Хотя… Если честно, то Герман никогда и не был «героем ее романа».

Маша снова нашла свой «Южный крест» и попыталась отыскать хотя бы Центавра. Но почему-то не могла найти нужную звезду. Она даже подумала, что хорошо бы завтра спросить у капитана или его помощника — эти наверняка должны знать. Только бы не забыть. Она глубоко вздохнула и снова погрузилась в свои воспоминания. Вот так, наверное, и мама в августе шестьдесят пятого смотрела на безлунное южное небо, что-то вспоминала и думала о случайности встреч и необъяснимых расставаний, о тайне любви, о несбыточности ожиданий и напрасных надежд, о нелепости любой, безвременной или естественной смерти, одинаково неотвратимой для всех живущих.

Если бы они тогда с мамой не поехали в Крым… Если бы не поехали… Или сразу вернулись бы из той проклятой Богом гостиницы. Если бы Герман… Вот если бы все эти «если бы» не спрессовались в один короткий промежуток времени! Безразличный ко всему на свете, ненавистный «союз, соединяющий части сложно-подчиненного предложения», а на деле — разъединяющий и ломающий судьбы. Если бы… Назойливые шесть букв, за которыми оборванная жизнь и несостоявшаяся судьба.

Пересиливая наваливающийся сон, Маша открыла глаза и снова стала вглядываться в сторону горизонта. Медленно проплыл вдалеке еще один невидимый лайнер, подмигивая своими желтыми бисерными огоньками. Она вздохнула, подняла глаза небу, и непрошеное воспоминание рассеялось. Величие небесной красоты приводило в трепет. Кто мы на этой Земле? Зачем нам дано видеть, восторгаться, если потом все это чудо неизбежно и безжалостно будет отнято, как любимая игрушка у расшалившегося ребенка?

Маше вдруг показалось — где-то совсем близко стоит мама и, касаясь ее плеча рукой, говорит: «Иди, доченька, поспи. Я за тебя здесь подежурю». Машу почему-то не смущает ни присутствие мамы, ни ее слова. Она хочет «покараулить» ее звезды? Наверное, ей тоже хочется постоять у воды, потому что звезды все равно скоро растают, как только первые лучи солнца…

Ей так хочется обнять маму, сказать, как она ее любит, как она нужна ей, и как хорошо, когда она тут рядом, и ей ничего не надо бояться.

Слезы катятся по ее щекам. Но мама слегка подталкивает ее. «Иди, иди, доченька. Надо поспать. Сон — это очень важно». А Маша стоит у перил, и нет у нее сил двинуть ни рукой, ни ногой. Она не в состоянии оторвать глаз от этой картины, знакомого зрелища. Все та же бурлящая под кормой вода, те же убегающие от бортов волны и тающие пенные гребешки… Картина гипнотизирует. Надо что-то ей сказать. «Вот если бы мы, если бы мы…»

Мама смотрит удивленно. «Ничего бы не изменилось. Рано или поздно, было бы то же самое». «Что именно — то же самое»? — недоумевает Маша.

Убегают кружевные волны, спешат, торопятся. А куда? Все тот же океан, все та же вода и то же небо. И никуда не убежать. Только разбегутся они, слабея и умирая вдали, чтобы когда-нибудь вновь стать хищной пастью могучего девятого вала. Успокоится, разгладится на время спина океана, чтобы вновь подставить ее ласковым или беспощадным ветрам. Пройдет лайнер, пройдут сотни, тысячи, и ни один не повторит абсолютно точно этот маршрут, лишь приблизительно, но точно так же затянутся на поверхности океана новые шрамы и морщины. Не в состоянии ни заснуть, ни прогнать сон, сомнамбулой Маша идет в каюту, ложится и, закрыв глаза, продолжает диалог сама с собой.