Мисс Страна. Шаманка

Алла Лагутина, 2020

В настоящей сказке о Красной Шапочке не было маленькой девочки, которая несет бабушке пирожки, и уж тем более – не было охотника-спасителя, и не ожили бабушка и внучка, когда волку вспороли живот… Сандугаш снятся страшные сны. В них она жертва, она чувствует и переживает все как наяву. Как найти, наказать жестоких убийц? Лишь один человек может ей помочь. Только он – Федор Птичкин. Белоглазый. Жестокий и необузданный волк. Он поможет Сандугаш. Но кто спасет его самого?

Глава 2

1.

Все думали, что он еще совсем молодой мальчишка. Из-за того, что у него, блондина, кожа была нежной и румяной и светлая нежная щетина после бритья пробиваться начиналась только к ночи. Да и типаж такой: изящный, тонкокостный, лицо тонкое, глаза большие, широкий улыбчивый рот, ямочки на щеках. Мальчишка! Краснел легко.

Все думали, что он слабак. Потому что хрупкий и невысокий. Мамочка предусмотрела это, еще когда ему исполнилось шесть. Отвела в группу айкидо. Он всегда был дисциплинированным и ответственным мальчиком, и благодаря этому учился хорошо: и в школе, и в группе. Более драчливые и более способные не всегда могли превзойти его — терпеливого, сосредоточенного. Он достиг синего пояса и ушел. Дальше айкидо становилось сутью жизни. Это было не для него…

Он мог одним ударом руки сломать шею. Одним ударом ноги — выбить колено или переломить щиколотку противнику. Превратить печень в кровавое месиво. И при этом он всего два раза дрался. Даже когда к нему, случалось, приставали гопники, все заканчивалось, когда они видели сосредоточенное спокойствие его взгляда и уверенную боевую стойку. И лишь дважды слишком пьяные и подначивавшие друг друга парни все же провоцировали драку. Он выходил победителем. С полнейшим равнодушием. С легким опасением, что они поползут жаловаться в милицию на избиение. Но обходилось…

Не был он слабаком.

Не был и мальчиком.

На самом деле ему уже исполнилось тридцать четыре. И прежде чем он сменил профессию на свою нынешнюю, желанную, он успел отучиться в медицинском на дерматовенеролога, отработал в ординатуре городской клинической больницы… А потом ушел. Переучиваться. Потому что понял, что в медицину его привела любовь к коже, к красивой гладкой плоти. Но одно дело — долго, мучительно и иногда безнадежно возвращать коже ее природную гладкость. А другое дело — изначально работать с гладкой красивой кожей, с совершенной плотью, и делать ее только лучше.

…Все думали, что он — гей. Какой еще парень, работая с таким количеством красоток на протяжении многих лет, не попытается поухаживать хотя бы за одной? Но они ошибались. Он любил женщин. Только женщин. Но любил их благоговейно. Как совершеннейшие творения природы.

Как вообще можно любить мужчину? Грубую кожу. Жесткую плоть. Жесткие волосы.

Недаром Господь сотворил вначале женщину. Лилит. И когда она предпочла падшего ангела Люцифера Адаму, Господнему творению, Он сотворил из ребра Адама еще одну — Еву. Но Лилит — первая и потому ближе к образу и подобию ангельскому. А Ева — сотворяя Еву, Господь учел все ошибки, которые он допустил, когда создал Адама. Таким образом, и дочери Евы, населившие мир, и редко встречающиеся среди них дочери Лилит, — прекрасны. Прекраснее, чем потомки Адама, годные только на то, чтобы помогать женщинам воспроизводить новых женщин…

В детстве он мог бесконечно просматривать альбомы по искусству, любуясь прекрасными лицами и телами. Он часами гулял по залам Музея изобразительных искусств. Иногда с трудом удерживался от того, чтобы прикоснуться к мраморному телу…

Первая его зарубежная поездка была — в Париж. Лувр, Орсе и музей Родена.

Роден был его любимым скульптором.

Он упивался не только скульптурами и рисунками Родена, он читал его тексты и находил в них отзвук своих мыслей и чувств, когда Роден говорил о красоте обнаженного женского тела: «Иногда оно напоминает цветок. Изгибы торса похожи на стебель, улыбка, груди, головы и сияние волос — словно цветущий венчик… Иногда принимает формы гибкой лианы, кустика, изысканно и дерзко изогнутого… Порою тело выгибается назад, как пружина, прекрасный лук, в который Эрос вкладывает свои невидимые стрелы…»

Впрочем, рыцарем-защитником женщин он не был. Некрасивые, неуклюжие, жирные, сутулые, рябые — они для него не существовали. Он признавал только красоту и молился только красоте. Он знал, что красота может стареть, но оставаться красотой… Как это было с его мамой.

Но стареть красота должна достойно. Никакого вмешательства в Божий замысел. Никаких подтяжек, пластических операций, никакой уродующей мерзости.

И тем более — никакой уродующей мерзости, когда женщина еще молода.

А между тем, современные женщины так любят уродовать себя. Искажать божественный замысел. Оскорблять Бога, одарившего их так щедро.

Искаженные лица и тела вызывали у него отвращение, от которого мурашки бежали по коже и к горлу подкатывал комок рвоты.

Особенно — жирно вздутые губы, уже даже не похожие на человеческий рот, всегда какие-то неровные, комкастые, будто под кожу набили мокрую вату.

Или симметричные полушария, напоминающие половинки теннисных мячиков, пришитые к костлявой грудной клетке.

Впрочем, в силу своего опыта, своей профессии он видел все…

Изменение формы век. Искусственно выделенные скулы и подбородок, которые якобы должны были придать лицу изящество. Удаление комков Биша — самая распространенная операция! Изменение формы носа.

Все это оскорбляло его чувство прекрасного.

Обостренное чувство прекрасного.

2.

Он помнил первую женщину, которая была для него живым воплощением Божьей красоты. Он учился тогда в школе. Она жила в соседнем подъезде. Была на год старше. Блондинка, нежная, тоненькая, она гладко зачесывала назад свои светлые волосы, и это подчеркивало не только изящный овал ее лица, длинную грациозную шею, огромные глаза, но и ушки, чуть оттопыренные ушки… Именно эти ушки, розовые, как морские раковинки, были тем самым штрихом, который он мысленно называл «поцелуем Бога»: они делали ее не просто совершенной, но Прекрасной.

Он тогда как раз читал Гоголя, «Мертвые души», и в описании губернаторской дочки, в которую влюбился Чичиков, увидел свою соседку: «Одна была уже старуха, другая молоденькая, шестнадцатилетняя, с золотистыми волосами, весьма ловко и мило приглаженными на небольшой головке. Хорошенький овал лица ее круглился, как свеженькое яичко, и, подобно ему, белел какою-то прозрачною белизною, когда, свежее, только что снесенное, оно держится против света в смуглых руках испытующей его ключницы и пропускает сквозь себя лучи сияющего солнца; ее тоненькие ушки также сквозили, рдея проникавшим их теплым светом…»

Ушки! Гоголь тоже понимал, как прелестны чуть оттопыренные, розовеющие на свету девичьи ушки!

Гоголь понимал. Она — нет. Сразу после окончания школы она сделала операцию: пришила уши к голове. Они больше не оттопыривались. Ей нравилось. Она даже не догадывалась, что она себя испортила. Она больше не была Прекрасной. Она стала просто… Просто красивой.

Тогда он был еще слишком юным, и, хотя страдал до боли, в нем еще не закипел тот праведный гнев, который в конце концов привел его к идее наказания за надругательство над Божьим замыслом.

Удаление комков Биша. Нежно круглящийся овал лица лишают природных линий, благодаря которым он напоминает чашечку цветка, заостряют черты, превращают живую женщину в иллюстрацию в манге.

Нос. Разве женщины не понимают, что одинаковые, узенькие, пряменькие, будто штампованные, носы их уродуют? Разве они не видят, что гордая горбинка или забавно вздернутый «уточкой» нос делают их лица неповторимыми, особенными? Когда все остальные черты безупречны, а нос — оригинален, неповторим, самобытен, в этом-то и есть красота, в этом-то и есть очарование…

«У меня нос — картошкой, я хочу его изменить!» — говорит прелестнейшая девушка, похожая на Аленушку из русской сказки. У нее и должен быть такой нос. Нет, не картошкой. Кругленький и мягенький — на точеном лице. Именно этот мягкий носик, в комплекте с чуть вздернутой верхней губкой и ямочками на щеках, делает ее нежной, милой, сказочной. Но она сделает себе штампованный узкий нос, похожий на пластмассовую деталь, совершенно чуждо выглядящую на лице. И она будет довольна. Глупая, глупая тварь, которой Бог зачем-то подарил красоту…

А глаза! Зачем, зачем прекрасные азиатки меняют разрез глаз, уничтожают тайну, воспетую на стольких древних китайских свитках, распахивают веки — и из глаз исчезает тень и тьма, и глаза становятся пустыми и бессмысленными.

И не только азиатки. Европейские девушки — тоже. Кошачий разрез глаз… Подтянуть верхнее веко… Зачем?

А подбородки… Что только они не делают с подбородком! Одни заявляют, что подбородок тяжелый. Другие — что слишком маленький. Результат один: лицо приводится к некоему искусственному стандарту, красота уничтожается безвозвратно.

И он больше не может любоваться.

Ему противно даже прикасаться к этим лицам…

Он знает, где спрятаны шрамы. Он видит.

Казалось бы, ему следовало ненавидеть пластических хирургов. Ведь это они уничтожают красоту. Они придумывают новые и новые способы исказить образ ангельский, дарованный Богом, этим глупым девчонкам. Но пластические хирурги так же и возвращают утраченное в результате аварий и болезней. Пластические хирурги просто работают с плотью. Если к ним не придут, чтобы уменьшать носы и искусственно сужать овал лица, они все равно будут работать: устранять расщепление неба, восстанавливать разбитые и обожженные лица. Они будут служить тому, чтобы вернуть божьему замыслу его исконное… Пластические хирурги — лишь руки и навык. В их действиях нет зла и греха. Грех — на тех женщинах, которые приходят к ним и платят за изменение своей природы.

Именно поэтому он никогда не убивал пластических хирургов.

Он убивал только женщин.

Только самых красивых из тех, кто оскорбил его чувства, изуродовав себя.

3.

Первой жертвой его гнева стала его невеста.

Они вместе учились на втором курсе. Нет, нельзя сказать, чтобы Мила была так уж красива. Она, конечно же, не могла бы сравниться с теми женщинами, чьих лиц он будет бережно касаться в своем будущем, превращая их красоту в неземное совершенство, достойное того, чтобы быть запечатленным дорогостоящей фотоаппаратурой. Но на всем потоке Мила была самой красивой.

А потом она закачала себе что-то в губы.

Губы у нее были нежные, кораллово-розовые, такие узкие и атласные, будто лепестки, и так же изящно изогнутые. Но ей казалось, что губы у нее тонкие. Что это некрасиво и не сексуально.

Она что-то в них закачала и они раздулись. Они больше не были похожи на лепестки. Они были похожи на пиявок, присосавшихся к ее лицу. А на ощупь… Они стали какие-то не такие. Твердые и неровные. Впрочем, прикасаться к ним стало слишком противно.

Милу он убил в порыве ярости. Во время свидания в квартирке, которая досталась Миле от покойной бабушки. Во время первой же их близости после того, как Мила изуродовала свои губы.

Он ничего не продумал: как вынести тело, где спрятать… Ничего. Он просто больше не мог видеть эти губы.

Он схватил ее правой рукой за горло и сдавил так, чтобы она не могла крикнуть, а пальцами левой — железными натренированными пальцами! — раздавил этих омерзительных пиявок. Ее горло судорожно дергалось, она пыталась кричать от ужаса и боли, а он наслаждался, как же он наслаждался, когда пиявки лопнули, он даже кончил от наслаждения… А потом положил окровавленную левую руку поверх правой и сжал ее горло сильнее. Хрустнула трахея. Он продолжал сжимать, пока у Милы не потускнели глаза.

Потом он долго смотрел на ее лицо. Без этих пиявок она казалась похожей на себя — прежнюю. Только рот — окровавленные ошметки. Словно кто-то ее избил, а потом задушил. И он ненавидел того, кто это сделал. Он плакал о ней и мечтал отомстить…

Но мстить было некому.

Врачу, который сделал то, за что она же ему заплатила?

Себе самому?

Не было виновных в этой трагедии, кроме самой Милы.

Тогда он был так огорчен, так потрясен, что даже не боялся, ничего не боялся. Он завернул ее окровавленную голову в полотенце, надел сверху пакет. Самое примитивное действие — закатать труп в ковер… А как еще вынести что-то такое длинное? Постарался покрепче закрутить ковер скотчем, и веревкой дополнительно перевязал. Он забрал пропитавшуюся кровью подушку, положил в свою спортивную сумку. С ковром и со спортивной сумкой он вышел, положил тело на пол у двери, запер дверь квартиры, поднял тело, отнес к своему «Жигуленку», уложил на багажник. И повез в сторону своей дачи. По крайней мере, это было логично: он везет ковер на дачу… Была поздняя осень. Темнота. Он утопил ее тело вместе с ковром в пруду.

Он не боялся, что кто-то его видел. Он готов был принять кару. Он боялся, что летом ее найдут — страшную, распухшую… Не нашли.

Значит, Бог решил, что его проступок оправдан. Бог был на его стороне.

4.

Вторая случилась год спустя. Подруга его матери. Не то чтобы он был в нее влюблен, но всегда любовался ею, не скрывая своего любования. Она была невероятно красива. Красивее всех тех актрис, которых показывали по телевизору во времена его детства. Потом он нашел актрису, на которую была похожа Лидия Сергеевна. Американская актриса «золотого века Голливуда» Хэди Ламарр. Тот же четко прорисованный овал лица, напоминающий бутон тюльпана, точеный нос и надменные губы, а главное — глаза, удивительно красивого продолговатого разреза, с огромными ресницами.

Когда Лидии Сергеевне исполнилось сорок три, время прочертило морщины от углов носа к углам губ и ниже. Время утяжелило веки. Время нанесло сеточку морщин ей на лоб. Но это все было естественно. Это изменило ее красоту, но не обесценило. И потом, эти морщины… Их было видно только потому, что Лидия Сергеевна постоянно о них говорила. А еще она твердила, что у нее «поплыл овал лица».

Она сделала себе круговую подтяжку и блефаропластику. И когда она пришла к ним в гости уже после операции, довольная произошедшим омоложением, он ее просто не узнал в первый миг. Изменилась форма глаз. Изменилась линия бровей. Изменилась форма рта. Да и овал лица тоже… Только нос остался неизменным. Ее нос на чужом лице. Обычно бывает обратная ситуация: то же лицо — чужой нос. В случае с Лидией Сергеевной это было страшно, по-настоящему страшно. Словно кто-то похитил ее плоть и натянул на себя, и приклеил, причем неловко, к чужому черепу.

Он просто не мог вынести того, как теперь она выглядела. После того, как он увидел ее в первый раз — такой, измененной, — он ушел в свою комнату, сказав, что у него болит голова и, кажется, его лихорадит, как бы не грипп… Даже позволил матери принести ему чашку с «Терафлю». А потом заперся и плакал. Оплакивал уничтоженную красоту. Оплакивал свои детские восторги, ведь Лидия Сергеевна была его Снежной Королевой, которую он бы не покинул ради Герды, она была его леди Ровеной из «Айвенго» и Луизой Пойндекстер из «Всадника без головы». В каждом романе, где автор не удосуживался подробно описать красоту героини, он представлял ее с наружностью Лидии Сергеевны — и понимал, почему ради нее ломают копья, почему ее похищают, почему вокруг нее льется кровь… Такая красота стоит, чтобы за нее умирать, чтобы за нее убивать!

Такая красота стоит, чтобы убить за то, что ее уничтожили…

Он рисковал в тот раз еще больше, чем в ночь спонтанного убийства Милы.

Он просто поджидал Лидию Сергеевну неподалеку от ее работы. Солгал, что мать попала в больницу. И что надо собрать ей всякого женского, одежду, ну что там еще может пригодиться… Конечно, лучшая подруга справится с этим лучше, чем сын.

В те времена мобильники были еще дорогой вещью. Ни у кого из них не было. Она не могла перепроверить. И у нее не было причин не поверить.

Он был в тот день в перчатках, хотя было еще тепло. Он отвез Лидию Сергеевну в узкий проулок между двумя бетонными стенами, вышел из машины, вежливо попросил выйти ее, она ничего не понимала, но даже не испугалась, она же знала его с младенчества, она его держала на руках в тот день, когда его принесли из роддома… Он нанес ей три сильных удара — в горло, в печень, потом в область сердца. Сломал шею. Оттащил в сторону… Достал из машины заранее заготовленный молоток. Положил на ее лицо махровое полотенце и плотную клеенку — чтобы не было брызг крови. И долго крушил, крушил, крушил это надругательство над Божьим замыслом.

Потом посмотрел, что получилось. Получилось хорошо. Она стала неузнаваемой.

Он забрал с собой окровавленное полотенце, клеенку и молоток.

Оставил рядом с ее телом сумку, которую она бросила в машине.

Он не стал имитировать ограбление. Пусть думают, что хотят. Все в руках Божьих. Если Бог решит, что он согрешил, его найдут.

Сделав тугой сверток из молотка, полотенца и клеенки, он выбросил его в мусорный контейнер.

Вот и все.

Отныне он снова мог вспоминать прекрасное лицо, похожее на Хэди Ламарр, и забыть тот ужас, который Лидия Сергеевна с собой сотворила.

5.

Потом был перерыв. Долгий перерыв. Он работал с больной кожей. Там было не до красоты. Он учился, как с помощью разных оттенков тона, румян, пудры и теней сделать прекрасное лицо еще прекраснее. Он попал на работу в модельное агентство и чувствовал себя как ребенок, оказавшийся в кондитерской. Вокруг было столько красоты… Ослепленный, ошеломленный, счастливый, он красил их личики, он нежно прикасался к их коже и, конечно, он видел, что многие из них изменены… Но это произошло до того, как он их узнал. Конечно, они заслуживали наказания, но он не чувствовал в себе той клокочущей ярости, которая вела его к убийству.

Пока одна из моделей не решила выделить себе скулы.

А ведь какая была красавица! Северная славянская красота, узкое лицо, прямой нос, близко посаженные глаза, но это ее не портило, а придавало ей оригинальности. Дивно бледная, с белыми волосами и ресницами, с прозрачной кожей и такими нежно-розовыми губами, что казалось — она не человек, а Снегурочка… Она была похожа на русских красавиц с картин Константина Васильева. Какие скулы? Зачем?

Впрочем, он узнал обо всем слишком поздно. Она вернулась измененная. Скулы у нее теперь напоминали… Скулы любой другой модели с острыми выступающими скулами. И казалось, что с ней приключилось что-то подобное тому, что стало с Лидией Сергеевной. Кто-то вселился в ее тело. Инопланетянин. Чужой. Это у них такие резкие линии, такой жесткий хитиновый скелет. Да, теперь ему казалось, что под светящейся белизной проступает хитиновый скелет.

Это был ад. Настоящий ад.

Убить Милу было легко.

Убить Лидию Сергеевну было легко.

А у этой был богатый покровитель. Она жила не одна. Добраться до нее, да еще так, чтобы не просто убить — это он мог бы сделать легко, просто сломать тонкую шейку, пока никто не видит, и будь что будет! Но надо было уничтожить скулы, изуродовавшие ее лицо. И ему пришлось ждать восемь месяцев. И ему пришлось накладывать макияж на это лицо, на мягкую кожу, под которой он ощущал жесткий и острый инопланетный скелет.

Все получилось, когда она поссорилась со своим спонсором.

Был большой показ. Грохот музыки. Свет и тени. Суета. Быстро переодеваться. Подправить макияж. А она была на нервах, на глаза наворачивались слезы. Он предложил ей нюхнуть кокаина, чтобы взбодриться и работать как следует. Она согласилась.

Он опять рисковал, конечно же. А как же без риска?

Но он не видел камер в туалете и в тесном коридорчике возле туалета.

Они вместе вошли в женский. Очень удобно: один унитаз, одна раковина, если занято, то уж занято…

Он сломал ей шею, обхватив сзади, сломал быстро и милосердно. Вцепился в волосы и разбил ей лицо о раковину, на которой были рассыпаны дорожки кокаина. Все было забрызгано кровью. На нем была кровь. Ему пришлось смыть ее в той же раковине. А она лежала рядом, на полу, мертвая, с разбитым лицом.

Если бы кто-то его заподозрил и просто взял на экспертизу его одежду… Да, он дома сразу же все постирал, но кровь современными методами можно и с постиранной ткани снять. Однако Бог продолжал оставаться на его стороне. Заподозрили ее любовника. И подозрением ограничились. Преступление осталось нераскрытым.

6.

Впервые сомнение в его душу закралось в разговоре с моделью, которую он приговорил за то, что она из волоокой, гордой грузинской царевны превратила себя в смуглую штамповку. Она была похожа на Тамару с картины Врубеля. А стала… Имя им — легион.

Ей, видите ли, не нравился нос. Господи, шестнадцать лет! Лицо — как нежнейший, янтарной спелости абрикос! Огромные глаза с тяжелыми веками и мохнатыми, как крылья бабочек, ресницами. И нос с горбинкой. Как же еще? Она же Тамара!

Ее даже звали так — Тамара…

Она поделилась с ним планами изменить нос.

— С таким рубильником я карьеру не сделаю. В кино — возможно, но кино сейчас мертво, тем более национальное.

— Сейчас ты уникальна. А станешь такой же, как многие.

— Нет. Я все равно буду экзотичнее. Только нос покороче и без горба.

Уговаривать он не стал. Это было бы странно.

Но когда она пришла после успешной, с ее точки зрения, операции, он с трудом продержался, а потом плакал в машине.

У него был уже не «Жигуленок», а подержанный «Ауди». Он сделал неплохую карьеру для визажиста. Но как же он плакал по ее уничтоженной красоте…

Через пару недель представился случай. Тамара спешила на свидание с очень перспективным поклонником. И он предложил подвезти ее. Она села в тот самый «Ауди», в котором он оплакивал ее красоту.

Он сказал, что проехать через парк будет быстрее и он знает дорогу. Она ему доверяла. Конечно, она ему доверяла, кому же еще?

Он сломал ей шею, вытащил из машины, отнес под деревья, отрезал нос, уехал.

Но не забыл, что Тамара сказала ему в одной из бесед: что для Бога важна только внутренняя, духовная красота, а все внешнее — от диавола, что демон Азазель научил смертных женщин «блудницкими красками раскрашивать свои лица и вытравливать плод из чрева своего».

— Так что ты, милый мой Тимофей, истинный служитель Азазеля. Разумеется, только в аспекте раскрашивания лиц блудницкими красками. Зато преуспел ты в этом деле как мало кто. Ты сейчас из меня прямо такую куколку сделал, такие глаза… Жаль, нельзя вот этот макияж оставить и с ним жить.

Ничего, вроде, особенного не сказала. Просто сболтнула.

Но что, если он и правда служит Азазелю? Что, если Богу важна душа, а тело — только сосуд? Но зачем тогда создавать сосуд столь прекрасным и соблазнительным? И ведь сказано в Библии: «Сотворим человека по образу Нашему и по подобию Нашему».

По образу и подобию. Бог прекрасен. Ангелы прекрасны. Прекрасные женщины — ближе всего к облику ангельскому. Значит, все же по образу и подобию… Демоны тут ни при чем. Никакой демон не толкает Тимофея под руку, когда он убивает осквернительниц красоты.

И если бы Бог хотел его остановить, он бы остановил.

А между тем, Тимофей наметил себе следующую…