Завернувшись в тёплый плед. Весна

Алия Латыйпова

Помните, в детстве мы с подружками собирались у кого-то дома с ночевкой. Перед сном пили какао, смотрели любимые фильмы и заплетали друг другу косички. А потом выключали свет и, завернувшись в тёплый плед, рассказывали друг другу, о чем мечтали, кого любили и как прекрасен этот мир. Наш сборник историй – тот самый разговор с подружками. В этой книге мы собрали тёплые, иногда грустные, но очень добрые рассказы, которые поднимут настроение каждому читателю. Здесь: вдохновение, пробуждение, весна! Книга содержит нецензурную брань.

Ксения Кеббрà (@ladyksenya_films)

Держи меня в своих руках (мужу)

Держи меня в своих руках.

Не смей так просто отпустить.

Обнажена. В рубцах. В слезах.

Не уставай меня любить.

Легко, как карандаш рисуя.

И страстно, чтоб оставить след.

Чтоб больно, крепко и тоскуя

И так, что сил совсем уж нет.

С боязнью, словно нить стекла.

Как каплю первую тепла.

Так жадно, будто хочешь выпить

Одну один и всю до дна.

Я буду слушать и внимать,

Молчать, томить, сжимать, вдыхать.

И так отчаянно любить,

Что не посмеешь отпустить.

Держи меня в своих руках.

Не смей так просто отпустить.

Пожалуйста, держи! Держи!

Так только я могу любить…

Ненавистный февраль

Этот ненавистный февраль. Он закончится?

Она постояла у замерзшего стекла. Дует. Завывает. Снова. Прописавшаяся здесь уже бессовестно давно и надоевшая до тошноты, тоска, снова как в тиски, сдавила уставшую грудь. Она задернула тяжёлые шторы. С силой улыбнулась и подошла к детям.

Дети в пижамах ждали её в кровати, зарывшись все вместе под одно большое и тёплое одеяло. Им ужасно не терпелось, чтобы мама поскорее включила, как и каждый вечер, многометровую гирлянду из крупных круглых цветных ламп, растянула аккуратно по периметру кровати так, чтобы получился мерцающий сказочный островок, забралась к ним под одеяло и начала читать. Они очень любили, когда мама читает им вслух перед сном. И папа любил. Может и сейчас любит. Скучает? Только где? И когда вернётся?

А вернётся?

Дети так крепко облепили мать, что Она едва могла сделать вдох и начать.

Сегодня они читают непростую историю. Но со счастливым концом. Совершенно счастливым. Ведь так бывает — случается, что самые непростые и безнадёжные истории заканчиваются счастливо? То есть — продолжаются. Счастливо.

«Слониха, которая упала с неба». В красивой синей обложке с плотными мелованными страницами и глубокими рассказывающими картинками. Она читала тихо и певуче, как будто пела колыбельную. Про многое. Про любовь, про её силу,… и про чудо.

— Вот видишь, мамочка, — уже совсем засыпая, сказала дочка, — как бывает хорошо. Так бывает.

— Конечно, зайка, конечно. — Она закрыла книгу, поправила одеяло. Провела с особенной нежностью по волосам каждого. Прижалась губами ко лбам. Нехотя встала. Погасила гирлянду.

Вот сейчас она спустится на кухню, нальет в бокал остатки красного сухого со слишком смелыми, сводящими скулы танинами, с щедрым терпким вкусом усталости, с горечью боли, страха и с длительным послевкусием одиночества. Подойдет к окну. А там ненавистный февраль с ошалевшими вьюгами, снежностью, плохой видимостью и непреодолимой непроходимостью… Страдающий бешенством ветер с какой-то особенной безжалостностью, как по чьему-то злому сценарию разбушуется перед самым её окнами, будет пугающе выть и стараться оставить дом без крыши. Найдёт самые ничтожные щели в углах и стенах раненого дома, проберётся и заполнит все комнаты пробирающим, продирающим холодом и леденящим страхом…

После некоторых мучительных минут, а может и часов, не в силах дальше смотреть на чересчур драматичный, отвратительный спектакль, она подойдёт к камину, который давно уже нечем топить, но который все ещё преданно хранит тепло счастливой, когда-то ушедшей вечности. Завернётся в черничную шаль. Сядет, прислонившись спиной к стене, устало обхватит колени, закроет глаза и унесётся в долгие месяцы назад, когда вместо гула обжигающего сквозняка, комнаты были наполнены едва уловимым шумом тихого беззаботного счастья, вместо терпкого и отдающего горечью сухого, в бокале играло звонкое и хрустящее шампанское, в камине каждый вечер горел огонь и потрескивали хорошо просушенные поленья, сама дровница отдавала идеальностью. А вместо жалкой тоски, грудь сжимали сильные крепкие руки. Без которых она погибает… Каждый день.

Завыла тихо, совсем беззвучно, фальцетом. Пролив все, что нельзя пролить днём. И уснула. К счастью, бессонница сжалилась.

А ближе к утру, она проснулась от обжигающих капель, что падали на её измученное слезами и все ещё влажное лицо, от отдающих болью поцелуев, и не дающих вдохнуть объятий.

— Не может быть? Ты? Вернулся?

— Я…

С ароматом сирени

— Неееет, нет, нет, нет!

— Ну, ты что, совсем ослеп? Кретин! — срывая голос от разочарования и собравшихся вот-вот хлынуть слез, прокричала Ева в след проревевшему мимо мотоциклу.

Она стояла на самом краю бордюра, почти на дороге, в платье из белого кружева. Ветер торопился за ней и волновал кружевные узоры, аккуратно обнажая её тонкие щиколотки. Она не могла дождаться зелёного сигнала светофора, чтобы вспорхнуть в

объятья самого Счастья! Как из-за угла выскочил какой-то лихач на Харлее, резво пронёсся по, ей-богу, единственной луже в городе и окатил Еву грязью. С ног до головы.

Извинительно заикаясь, просигналил два раза, махнул махровыми шапками розовой сирени, сверкнул бликами от бокового зеркала и растворился в глубине улицы, подсвеченной солнцем. Как в кино.

— Эээй! Это ты так извинился? У меня же свидание! Черт возьми. Свидание! Я, может быть, всю жизнь его ждала… И что прикажешь мне теперь делать? — тихо, в никуда, глотая обиду и бессилие.

Она постояла ещё какое-то время вот так, в платье в грязный горошек. Потом села прямо на бордюр. Перед этой дурацкой лужей. Все равно платье не испортить больше, чем оно испорчено. И не знала, как быть.

— Единственная лужа в городе, и она — моя! Класс! — обхватила Ева коленки и засобиралась, было, зареветь. Но вдруг подумала, что все не так уж и плохо, если приглядеться.

— Правда же? Бывает ведь и хуже? — она просто напишет Максу, что немного опоздает. Переоденется, только пока не знает, как и во что, он конечно все поймёт и подождет. И всё! И всё будет хА-рА-шо! Гениально.

— Ева? Привет! Ты чего здесь? Ко мне на кофе? — громко и настойчиво бросилась обниматься подруга Катя. А Ева от неожиданности и уровня децибелов звонкоголосья Кати уронила телефон. В лужу. Прямо в лужу.

— Ну что ещё со мной должно сегодня случиться? А? — бросила Ева вопрос куда-то высоко вверх.

— Ой… Прости. Доставай скорее. Только не включай, может, высохнет и ничего? — переживала подруга.

— А почему ты в платье далматинца?

— Ты думаешь, это очень забавно, да? Готовлюсь к маскараду. Очевидно же? — зло ответила Ева.

Катя поняла — случилось что-то очень серьёзное, но не поняла что.

— Меня окатил какой-то придурок из этой вот лужи. Безнадёжно испорчено любимое платье. Накрылась свидание, которого, я ждала, может быть, целую вечность. Я наверняка потеряла Макса = Любовь, возможно, всей своей жизни и утопила телефон! Ну, класс же!

— Нннда. Идём, я кофеварю сегодня. Сварю лавандовый, как ты любишь.

— Два!

И они пошли в кофейню за углом. С самыми большими окнами — витринами. С лучшим лавандовым капучино, торсадом с шоколадом, видом на самую атмосферную улицу города. Особенно весной. И лучшей подругой Евы.

Ева села за вытянутый стол перед окном, чтобы наблюдать за неспешащим выходным городом. На улице почти никого. Можно сказать только солнце, потёкшие акварелью облака, тёплый ветер, и раскрывающаяся сирень, которая бесцеремонно и настойчиво лезет в окна так, что её аромат проникает через стекла. Так она, Ева, чувствовала.

— Ну, рассказывай, что за Макс?

— Макс и Макс.

— Кто он? Красавчик?

— Не знаю. Скорее всего. Только есть ли разница? Теперь.

— В смысле? Так ты его не видела?

— Не-а. И он меня.

— Совсем?

— Совсем. Мы переписывались по мейлу. По старинке, знаешь ли.

— Ты ненормальная.

— Вовсе нет. В этом есть свое очарование. И больше шансов разглядеть главное.

— Какое очарование? А чем он занимается? А если он…?

— Можешь просто сделать кофе, а?

Пока подруга покорно готовила обещанный капучино в почти пустой кофейне, рядом с Евой шумно и нервно устроился парень. Как будто это было единственное свободное место. И грубо брякнул на стол уже мелькнувший сегодня букет розовой сирени.

Узнав букет, Ева стала задыхаться от злости.

— Ооо! Знакомый букетик! Эй, ты! Гад! — дерзко и неожиданно для себя нагрубила Ева незнакомцу. И тут же прошептала про себя и для себя — Поверить не могу, что это я!

— Я?

— Ты.

— Что? Что такое несёшь?

— Ты так спешил на своём Харлее с веником в зубах, что не смотрел куда едешь и окатил меня грязью. Как тебе? А сейчас ещё и нагло уселся рядом, как будто больше нет свободных мест.

Парень посмотрел на Еву. И понял о чем речь.

— Извини, я спешил. Да. И не успел. Среагировать. Скорость. — ответил он и был явно расстроен.

— Что, букетик не пригодился? — с острым желанием задеть и даже что-нибудь испортить, хотя бы настроение, продолжала Ева.

— З-злорадство? Нет, не пригодился.

— Вот так тебе и нужно.

— Знаешь…

— Нет, и не хочу. Посмотри на мое платье! Как мне его теперь носить?

— Ну, можно подумать, что это крутой дизайнерский ход.

— Думаешь, остроумно?

— Не очень.

— Из-за тебя я пропустила очень важную встречу.

— А меня бросила девушка.

— Найдёшь ещё.

— Это вряд ли. Настолько близкого по духу человека можно встретить лишь однажды. Второй раз так не везёт.

— Нет, нет, нет, не нужно откровений. Мне совершенно не интересно. НЕ ИН-ТЕ-РЕС-НО.

— Мы с ней так похожи — музыка, книги, кино, еда, нам нравятся…

— Ла-ла-ла-ла, — стала нервно напевать Ева.

— И все же почему девушка может поступить вот так? Просто не прийти? Можно же сказать, что передумала, не нравится, есть другой, или найти ещё сотню причин? Но она смело решает спрятаться и отключить телефон! Чтобы парень поломал голову вопросами отчего и почему? Что за психология такая?

— Ну например потому, что по пути, какой-то придурок на байке с розовым букетом, проезжает резво по луже, окатывает её грязью с головы до ног, и она роняет телефон в лужу…

* * *

— Ева?

— Ева. Что? Макс? Не может быть?

— Я в кино? — Катя наблюдала за происходящим с капучино в руках и с широко раскрытыми глазами.

— И льешь мой лавандовый капучино на пол, — ещё не успев опомниться, засмеялась Ева.

Мечта длиной в 30 лет

— О Боже, как страшно, страшно, страшно!

Парочка каких-то минут, и она выйдет на сцену. Такая Красивая. Немного взволнованная или даже испуганная. Хоть и взрослая! И не до конца понимающая, что вот сейчас она исполнит мечту одной маленькой голубоглазой девчонки. И будет петь.

И будет петь?

— Чёрт.

Руст обнял её и сказал, что, конечно же, она справится. Тут и Янка приехала с цветами. Дети носились по Мюзик-холлу, и очень может быть вели себя так, что, кстати, было бы раскраснеться и спрятаться, или притвориться не их матерью.

— Я обязательно наваляю. Вот увидишь. Забуду слова и… вообще все на свете. Всё, что Леся так старательно вложила. И что не вложила — тоже.

— А может просто убежать? Вот так вот взять и смыться, а?

— По-взрослому, молодец.

— Тебе смешно, да?

— Да.

— И с песней я конечно смело погорячилась. Как это мне могло прийти в голову петь Адель? Напомни. Не знаешь? Мне, которой медведь когда-то по ушам прошёлся?

— Да ладно тебе.

— Я все ещё вижу её, понимаешь? — сделала Ксюша большой жадный глоток. — Эту девчонку с голубыми распахнутыми глазищами, улыбкой на пол лица. Худенькие смешные косички с вплетенными несуразными огромными бантами едва дотягиваются до плеч. В коричневом платьице с ажурным воротничком — стоечкой и плиссированной юбочкой из тонкой шерсти. Такой модной формы больше ни у кого не было в 1 Б. Да вообще ни у кого. Настоящая и все ещё неразгаданная тайна удивительных 90-х — как маме удалось раздобыть такую роскошную форму?

— И вот, знаешь, идёт Ксюша по улице с мамой за ручку. Вприпрыжку, терпения-то нет. Напевают что-то вместе. Глаза поблескивают мечтой. Идут в музыкальную школу. Поступать. Ксюшка же вчера решила стать певицей. До вчерашнего дня половину своей 7 — летней жизни мечтала продавать разноцветное мороженое и дарить людям цветное счастье. А тут мама принесла домой какую-то старую пластинку в потрепанной, потрескавшейся картонке, со странными, полустертыми, буквами и с совершенно невероятными пронзающими, звучащими в животе голосами, и всё! Мороженое забыто навсегда. Теперь только петь, и чтобы вот так как эти женщины с пластинки — чтобы все кругом замирало, забывалось, останавливалось, чтобы только голос и музыка звучали в каждой клеточке каждого слышащего. И на сцене, чтобы видеть.

Ксюша рассказала маме. И вот они уже на крыльце музыкальной школы. Ксюшка такая счастливая. Ни волнений, ни сомнений. Смело шагнула вперёд мечте. С внутренним миром нараспашку. Ей тогда и в голову прийти не могло…

— Нет. Вашей Ксюше медведь на ухо наступил, не сможет она петь. Ни слуха, ни голоса. Попробуйтесь в чем-то ещё.

Вот так, через приоткрытую зачем-то дверь, сотрясающий звонкостью и категоричностью голос быстро и грубо вернул семилетнюю Ксюшку к мыслям о разноцветном мороженом.

Тогда, 30 лет назад, Ксюша не стала спрашивать у мамы, что это за медведь такой, который безжалостно топчет детские уши. И мечты.

А вот сейчас, через несколько минут, она отважится сказать медведю, что плохо тот шагает по ушам. Плохо! И пронзительному голосу из прошлого — твёрдо вернёт громкое грубое с горчинкой «НЕТ».

— Лучше все же упасть в обморок. И хорошо бы сейчас, а не на сцене, да?

— Тогда давай быстрее, — рассмеялся Руст.

— А сейчас нам споёт…

— Чёрт. Не успела.

* * *

— Ну! У тебя же получилось!

— Да, черт возьми. Получилось! С забытыми напутствиями, но, к счастью, не забытыми словами. С неточными нотами, но с по-настоящему пережитыми эмоциями. С пересохшим горлом и невозможностью ни вдохнуть, ни выдохнуть… Но с таким сладким чувством исполненной мечты маленькой девочки с голубыми глазами и смешными косичками.

— Ну что, когда там следующий концерт?