И вянут розы в зной январский

Алиса Ханцис

«Долгое эдвардианское лето» – так называли безмятежное время, которое пришло со смертью королевы Виктории и закончилось Первой мировой войной. Для юной Делии, приехавшей из провинции в австралийскую столицу, новая жизнь кажется счастливым сном. Однако большой город коварен: его населяют не только честные трудяги и праздные богачи, но и богемная молодежь, презирающая эдвардианскую добропорядочность. В таком обществе трудно сохранить себя – но всегда ли мы знаем, кем являемся на самом деле?

4. Праран

«Рыба, рыба!» — две тягучие ноты, вверх и вниз, раздавались по улице. Носильщик был китайцем, и слово выходило у него смешно. Низенький, с коричневым сморщенным лицом и раздвоенной, точно русалочий хвост, бородкой, он вызывал одновременно и любопытство, и недоверие. Последнее Делия едва ли могла сама для себя объяснить, но все-таки втайне радовалась, что не нужно подходить к нему: рыбу Агата привыкла брать на рынке, у одной и той же торговки, и привычкам изменять не любила. Мясник, булочник и молочник доставляли на дом; зеленщик тоже, но зеленщика Агата подозревала в недобросовестности, а на рынке знала место, где фрукты всегда свежее, чем у других. Делия и не думала прежде, что сестра может быть такой. Погруженная в бесконечное шитье в родительском доме, здесь она без устали сновала по комнатам, то прибираясь, то стряпая, и все дела у нее спорились. Один момент засел в памяти особенно; Делия тогда заглянула на кухню, что-то спросить. Агата разделывала мясо — точными, сильными движениями; руки ее были в крови. Нож стучал по доске, уверенно и весомо, и легко сдавалась под этим натиском алая плоть («Запомни: хорошее мясо должно быть именно такого цвета. Если оно бледно-розовое — животное болело, если темно-лиловое — умерло с кровью внутри»). Именно тогда, а не на пристани, Делия увидела, как изменилась сестра, какой целительной оказалась для нее вольная жизнь. Роль хозяйки дома была ей на редкость к лицу, и это подтверждало много раз обдуманное: только замужним доступна полнота жизни, только свобода дает счастье. Ей самой, правда, тоже перепал кусочек этой свободы, но незаслуженность, «ненастоящесть» подарка снижало его ценность. При каждом беглом взгляде на улице ей мерещилось, будто все знают о том, что она не замужем и одна слоняется по городу. Поэтому оживленные кварталы она миновала почти бегом, не замечая ни движения вокруг, ни витрин, только «Рыба, рыба!» — неслось издалека, но вот уже и оно стихло, и объяли ее звуки и запахи большого рынка.

Сколько здесь всего! Живые куры трясут бородками, вылупив бессмысленные желтые глаза. Копошатся в клетках утята. В цветочных рядах пахнет райским садом, а в зеленных громоздятся пирамиды из ананасов, будто выстроенные для какого-то невиданного культа, и яблоки светятся изнутри, как китайские фонарики. Рядом лежат огромные грозди бананов — хочется носом в них зарыться, до того восхитителен запах. Но вместо этого натягиваешь, как костюм, Агатину деловитость, и выбираешь, щупаешь — прозаическую репу и морковь, пучок петрушки, несколько персиков; придирчиво смотришь на весы, готовая, если надо, решительным голосом восстать. Торговка критически осматривает ее в ответ — должно быть, плохо сидит уверенность с чужого плеча — однако же отпускает с миром. За содержимое корзинки не придется краснеть, и можно с воодушевлением идти дальше. Полдюжины яиц; серебристый лещ с брезгливо-высокомерным выражением на морде («Смотри, чтобы глаза были яркими и выпуклыми», — твердила Агата, снаряжая сестру, а ей хотелось прыснуть, до того эти физиономии напоминали их лонсестонского соседа, вечно оттопыривавшего губу). Шум стоит такой, что приходится почти кричать. Толстые влажные пальцы, перепачканные чешуей, ловко слизывают монету с ее ладони, и теперь впереди — неблизкий путь домой, пока еще новый и оттого не очень утомительный.

На Чапел-стрит стоял трамвай — «красный», тот самый, на который Агата наказывала не садиться, когда едешь из Сити. Удобно, что маршруты различаются по цветам табличек — не заблудишься. Да и просто приятно на них смотреть: такие яркие, и рекламы на их боках меньше, чем в Хобарте, где едва ли не каждый трамвай призывал покупать пиво «Каскад». В погожий день, должно быть, приятно ездить в открытом вагоне, где обдувает ветерок; но Агата говорит, что девушки не должны туда садиться.

Водитель, завидев ее с тяжелой корзинкой, помахал рукой — мол, подождет, но она, улыбнувшись, показала, что ей в другую сторону, и зашагала, все еще облаченная в Агатину энергичность, будто ничего не весила объемистая корзина. А она весила, и ныли — с самого понедельника! — плечи и руки после стирки. Как сестра справлялась бы одна? Уму непостижимо!

День обещал быть приятным: после череды дождей стало прохладней, но не настолько, чтобы мерзнуть всерьез. Белоснежное кружево выстилало небо, и чем ближе к бульвару, тем сильнее пахло морем. За несколько кварталов до дома Делия остановилась передохнуть. Понюхала цветы, свисавшие из чьего-то палисадника; послушала, как черно-белая ворона выводит теплым альтом свою сложную, с трелями и руладами, арию — чуть манерно, как истинная примадонна, вытягивая шейку. В пустынных переулках свобода уже не тяготила, и хотелось просто так бродить, заглядывая украдкой в чужие жизни — у кого во дворе стоит коляска со спящим младенцем, кто читает, сидя на веранде, из чьих окон доносится призывный стук тарелок… Это напомнило ей, что от завтрака прошло уже немало времени, и пора идти, тем более что дел сегодня невпроворот.

Тенистая, усаженная вязами улочка, где они теперь жили, нравилась Делии больше, чем сам дом. У него было одно главное достоинство — скромные размеры: куда проще вымыть пол в трех комнатах, чем, к примеру, в пяти. А ведь совсем недавно она и не задумывалась, как существует дом! Он жил как будто сам по себе, их дом в Лонсестоне; тикали часы, что-то носилось из конца в конец, мылось, чистилось, накрывалось. Шуршали крахмальные фартучки служанок. Топали пациенты внизу, и их тревожный, неразборчивый полушепот-полушелест поднимался к ней, свесившейся через перила, как дым от сожженных листьев. Дом был похож на корабль, плывущий на другой конец света, в Европу: пассажир знает, что где-то под палубами крутятся сложные машины, кочегары бросают уголь в топку, кок готовит обед, и Бог знает что еще происходит там; но пассажиру ничего не остается, кроме как праздно довериться судну и коротать время в нехитрых занятиях. И вот она готовила пудинги и желе, играла этюды Черни, а по вечерам вышивала, когда вся семья собиралась в гостиной. Отец читал газеты и медицинские журналы, вслух возмущаясь, когда ему что-то в них не нравилось. Миссис Фоссетт, если не была особенно нездорова в этот день, проверяла уроки у младших детей, и мисс Шульце вся каменела, шла красными пятнами и поджимала губы, будто собиралась дать отпор всякому, кто станет ее бранить. Она была худой и востроносой, выглядела старше своих тридцати лет и, как никто, умела сделать любое интересное занятие скучным до зубной боли. Даже голос у нее был резким и неприятным, особенно когда она чуть повышала его, читая условие задачи. Немку взяли, когда Делии было двенадцать; прежде ею занималась няня да приходящая учительница музыки и французского. И, конечно, Адриан! Он хоть и редко бывал дома, но старался, приезжая на каникулы, повозиться с ней: то учил складывать фигурки из бумаги и решать веселые задачки, то показывал на глобусе экзотические города — от одних названий захватывало дух; и чем длиннее, чем непонятнее было название, тем сильнее хотелось его запомнить и потом выуживать из памяти, повторяя нараспев: Вишакхапатнам, Агуаскальентес, Шуанъяшань…

— Ты принесла мне яблоко? — Тави потянула ее за юбку.

— Конечно, самое большое и красивое. Только погоди, я отнесу все это на кухню.

— Я помогу!

Пыхтя, она ухватилась за ручку корзины, и Делия не смогла сдержать улыбки. Слава Богу, ребенок наконец-то ожил. Первые несколько дней Тави почти не говорила, а потом ее словно прорвало. Нелегко, наверное, расти, когда оба родителя глухие; оставалась разве что служанка, но где ей было найти время, чтобы отвечать на детские вопросы? Покойный мистер Клиффорд старался сам учить дочку устной речи, как учил своих подопечных в школе, но чаще в семье общались жестами. Теперь вот Тави болтает на двух языках одновременно — если, конечно, у нее не заняты руки, как сейчас. Пока они все вместе разбирали покупки, пока накрывали стол к ланчу, девочка щебетала без умолку — то рассказывала, какого страшенного паука они с мамой видели недавно в чулане, то задавала дюжину вопросов сразу. Можно ли им взять в дом котенка, ну хоть вот такого малюсенького? Почему у новой соседки белые волосы? Нравится ли лошадям возить телеги? Только за едой она наконец поутихла. Они сидели тесным кружком в комнате, служившей им и гостиной, и столовой, и Делия не могла бы придумать общества приятней. Дома никогда так не было. Трапезы проходили угрюмо: отец часто раздражался из-за еды, и давила жутковатая пустота кресла напротив. К некоторым вещам определенно нельзя привыкнуть даже за много лет.

После ланча Агата занялась посудой, а Делия уселась чинить одежду. Ей нравилось предугадывать еще не высказанные поручения и ловить их, являя вместе с сестрой пример редкого взаимопонимания. Это давало чувство вселенской устойчивости — еще одно открытие, сделанное Делией здесь.

— Я смогу надеть это платье на прогулку? — спросила Тави, глядя на волны розового муслина в руках у Делии.

— Нет, милая, не сейчас. Расскажи лучше, как ты умудрилась проделать в нем такую дырку?

— Там был гвоздь, — простодушно созналась девочка и упрямо вернула разговор в прежнее русло. — Почему я не могу его надеть?

— А разве тебе не нравятся другие твои платья?

— Но они все белые…

Делия вздохнула.

— Ну, что поделать… Ты ведь видишь, у мамы и у меня все платья черные, а нам тоже хотелось бы носить желтое или розовое.

— Если мы долго не будем носить цветное, папа вернется?

Ох, только не это снова… У Делии сердце щемило, когда Тави задавала такие вопросы. Первое время, Агата рассказывала, дочка часто плакала, будто в самом деле понимала, что произошло. А потом начала спрашивать как ни в чем не бывало: когда он вернется? Просится в зоосад, на детский праздник; а куда ее отведешь? Ведь едва минул месяц…

Хлопок в ладоши заставил их обеих повернуть головы. Агата показала на часы, а потом быстрым жестом соединила два пальца у левой стороны груди.

Конечно. Брошь. Как она могла забыть? Не самое приятное дело, но за окном такая дивная погода, такие облака, и морем пахнет — помнишь ведь? — уговаривала она себя, собираясь, надевая перчатки и шляпку; куда она задевала зонтик от солнца? Ах да, вот он. Большой город уже не пугал: главное — выучить названия нужных улиц, а водитель в трамвае всегда подскажет дорогу. У кондукторов Делия спрашивать не решалась: это обычно были совсем мальчишки, младше нее; они перекрикивались друг с другом, свисая с подножек, и задиристо свистели, засунув пальцы в рот.

Выйти на перекрестке с Бурк-стрит и потом один квартал в сторону Парламента — это она запомнила накрепко. По этой улице тоже ходил трамвай, но зачем ждать, когда можно прогуляться?

Перед самыми дверями магазина она вновь оробела. Агата дала ей непростое поручение, которое сподручно было бы человеку твердому и умеющему убеждать других. Но как же быть, если сейчас она — единственная, кто может улаживать дела?..

Делия набрала в грудь воздуха, насколько позволял корсет, и толкнула дверь. Внутри все было так же, как в первый раз: просторный светлый зал, россыпи сияющих украшений в витринах; за прилавком — высокий худощавый джентльмен лет, наверное, около тридцати, рыжий, как лисица, с аккуратными усами и тонкими чертами лица. Вывеска магазина гласила «Вейр и сыновья: ювелиры, часовщики и оптики», так что, верно, это и был один из мистеров Вейров. Совсем не сурового вида — напротив, очень приветлив, но кто знает, что у него на уме… Господи, хоть бы сердце не колотилось так громко!

Сбиваясь и краснея, она напомнила про заклад, сроку которого оставалась неделя. Нельзя ли отложить еще хотя бы еще на несколько дней?..

— Но, милая барышня, ведь я предупредил вас: три недели.

— Пожалуйста, сэр! — взмолилась она, сцепив от волнения руки.

Ювелир помедлил.

— Что, эта вещь очень важна для вас?

— Да, — почти прошептала Делия. — Сестра получила её на свадьбу от покойного мужа, а ему она перешла от отца. Ей больше полувека — уже фамильная ценность…

Он нахмурился, сухо попросил ее обождать и скрылся за дверью. Вернулся с коробочкой, достал брошь.

— Ваша?

Делия кивнула.

— Тогда вынужден разочаровать: этой вещи едва ли может быть пятьдесят лет.

— Почему? — выдохнула она, похолодев.

— Очень просто: такие надписи в виде полукруглой ленты — видите? — делались исключительно в Западной Австралии. А там, как вы, наверное, знаете, золото нашли только в начале девяностых. То есть броши этой может быть от силы лет пятнадцать, но не пятьдесят.

— Но как же так? — её охватила беспомощность и отчаяние. — Почему же он сказал, что ее сделали в Бендиго?..

— Ну, мало ли, какие у человека могут быть причины солгать.

К горлу подкатил комок, и, прежде чем она успела хоть что-то сделать, глаза набухли горячими слезами. Сгорая от стыда, Делия зажмурилась — хоть бы провалиться, исчезнуть! — и по щекам побежали предательские ручейки.

Господи, какой позор! Кто из них придумал эту историю — милейший ли мистер Клиффорд, заполучивший в жены юную красвицу, или его отец? И почему ей теперь приходится отвечать за их грех?

— Боже правый, да что вы! Вот возьмите, — ювелир протянул ей платок. — Какая, в самом деле, ерунда. Не стоит так переживать, да и дело уже прошлое.

Какой у него приятный голос, подумала вдруг Делия; почему она не заметила этого в прошлый раз? Теплый, певучий, со щекочущими обертонами в нижнем регистре. Хочется вот так просто слушать, закрыв глаза…

— Ну, полно вам, а то вдруг кто войдет. Распустят слухи на весь город, что у меня в магазине плачут девушки.

«У меня» — стало быть, в самом деле мистер Вейр. Он шутливо подмигнул ей — так по-мальчишески, что слезы вмиг высохли. Делия улыбнулась, смущенно и благодарно.

— Ну-с, так что нам с вами делать, мисс…

— Фоссетт, — с готовностью подсказала она.

— Вот как? — ювелир высоко вскинул брови, отчего на лбу его появились морщинки. — А не приходится ли вам родственником некто Джеймс Фоссетт, архитектор?

— Увы, — Делия вновь смутилась.

— Какая жалость. Он, знаете ли, проектировал новый вокзал — ну, тот, что на Флиндерс-стрит.

— Я, признаться, совсем недавно в Мельбурне и еще не все улицы выучила…

— Так у вас всё впереди! Откуда приехали?

— Из Лонсестона.

Зачем же это я рассказываю о себе совершенно незнакомому человеку? — спохватилась Делия. Агата была бы очень недовольна, узнай она…

— Да, так что же нам, любезная мисс Фоссетт, делать с вашим драгоценным закладом? Точнее, — мистер Вейр склонил голову чуть набок и продолжил с оттенком укоризны в голосе, — с вашим нежеланием выполнять уговор?

Делия вновь поникла. Что-то подсказывало ей, что ювелир — не такой человек, который смешивает эмоции с делами, и даже если он искренне ей посочувствовал, это еще ничего не значит. Сердце сжало тягостное предчувствие: Агата будет совсем не рада, что ее непутевая сестра не смогла выполнить поручения.

— Никак нельзя отложить? — спросила она робко.

Лицо его внезапно стало очень серьезным.

— А что потом? Будете приходить каждую неделю и просить отложить еще?

— Нет, — прошептала Делия. — Пожалуйста, еще только на одну неделю…

Ювелир, помедлив, кивнул — скорее своим мыслям, чем ей.

— Прошу простить мне столь бестактный вопрос… Вы, наверное, очень нуждаетесь? Нет, не смущайтесь так. Я к тому, что, может, у вас тут есть родные, друзья, которые помогли бы вам? На одних закладах долго не протянешь.

— Родных нет… Но сестра шьет, — добавила Делия поспешно. — Будет брать заказы. Она большая мастерица.

— Ну что ж, славно. А появятся трудности — приходите ко мне, я помогу вам найти место. Вы ведь девушка современная, работать не боитесь? У меня есть приятельница, которая заведует барышнями на телефонной станции. Я с удовольствием вас порекомендую.

Он простился с ней как с хорошей знакомой, без всякой формальности, и на душе стало легко и солнечно. Миг — и уличный шум объял ее, торжествующую: со щитом она ехала домой, не с позором. Как упоительно было сказать себе: «Получилось!» — мысленно, раз уж ей не суждено было произнести этого вслух. Она выполнила поручение — и даже более того.