И вянут розы в зной январский

Алиса Ханцис

«Долгое эдвардианское лето» – так называли безмятежное время, которое пришло со смертью королевы Виктории и закончилось Первой мировой войной. Для юной Делии, приехавшей из провинции в австралийскую столицу, новая жизнь кажется счастливым сном. Однако большой город коварен: его населяют не только честные трудяги и праздные богачи, но и богемная молодежь, презирающая эдвардианскую добропорядочность. В таком обществе трудно сохранить себя – но всегда ли мы знаем, кем являемся на самом деле?

11. Флиндерс-стрит

Вереница кирпичных сводов уходила вдаль, вызывая в памяти бесконечный зеркальный коридор. Хотелось смотреть туда, не мигая: взгляд засасывало, точно воду в раковине. Так в детстве будоражил ее фантазию двор Сент-Джеймс-билдинг, увиденный через арку. В каменном прямоугольном колодце ей мерещился таинственный мир, в котором все не так, как в нашем. Однако стоило войти внутрь — и чудо исчезало. Это, наверное, сродни театру: из зрительного зала сцена, обрамленная с трех сторон занавесом, очаровывает и манит, а поднимись туда — и станет видна фальшивость декораций и кричащая яркость грима. Все дело — в отстраненности, в бархатной раме. В полумесяце белой арки, которая отчеркивала заурядный двор, делая его волшебным.

Но сейчас за сводами не было ничего, кроме других сводов, и от этой пустоты хотелось поежиться.

Над головой загрохотал поезд, и опоры виадука незримо задрожали. Это выдернуло Ванессу из оцепенения. Она перевела взгляд налево, где темнела речная вода и валил дым из пароходных труб. С этой верфи они всей семьей отправлялись на пасхальные экскурсии по заливу, но никогда прежде она не замечала этого странного, потустороннего места.

— Какого черта ты здесь делаешь? Я ведь просил ждать меня у входа.

Она повернулась к брату, не на шутку раздраженному, и почувствовала досаду оттого, что с ней обращаются, как с маленькой.

— Да что со мной могло случиться? Я хотела посмотреть на реку, вот и все.

Джеффри не ответил, и Ванесса, которую его недовольство тяготило, заговорила снова:

— Что там на таможне?

— Бардак, как обычно, — сухо сказал он. — Требуют еще каких-то бумаг.

Дальнейших объяснений не последовало, и они молча двинулись назад. Должно быть, Джеффри сердился на нее за то, что она не пошла на работу сразу, а увязалась за ним. Но так хотелось прогуляться не спеша по городу, которого она, в сущности, давно уже не замечала. С вокзала до мастерских и обратно, а в воскресенье дома, и лишь иногда — театр или концерт субботним вечером. И вот теперь она старалась припомнить: была ли здесь эта вывеска, эта реклама? «Роберт Рид Лтд». «Харрисон, торговец пробкой». Она ведь училась по ним читать, как по букварю; а сидя в поезде, до сих пор ловила взглядом бело-голубые таблички с расстоянием до чашки чая «Гриффитс».

Облака лежали низко — клочковатые, серые, как овечья кудель, и громада Австралийского дома цепляла их веретеном своей башни. Где-то там, в небе, без устали крутилось колесо, и Фригга пряла нить судьбы, не замечая, что город у нее под ногами одевается в траур. Витрины, одну за другой, затягивали пурпурно-черной тканью. «Король умер!» — кричали газетчики. Умер сибарит, гурман и щеголь, едва успев ослабить тесемки на корсете, который сковывал викторианцев с ног до головы. Что теперь с ними будет? Ванесса думала об этом отрешенно, будто с небес взирала на пожарище, хотя беднягу Берти ей было по-человечески жаль. Что до Георга — он помнился ей лишь маленькой фигуркой, одетой в военное, на далекой сцене Выставочного дворца. Торжественно открыв Парламент, он тут же отбыл; а она думала о том, что через несколько минут экипаж герцога проедет под окнами их гостиной — вот здесь, по Бурк-стрит. Как жаль, что нельзя было в один миг попасть домой и помахать будущему королю на прощанье.

За дверью черного хода они расстались, так и не сказав друг другу ни слова. Ванесса поднялась на третий этаж и заглянула в контору управляющего.

— Доброе утро, Отто, — сказала она. — Меня никто не искал?

— А, заходи, детка, — заулыбался немец, не без натуги выпрастываясь из-за стола. — Нет, никто не спрашивал. Ну-с, чем тебя одарить сегодня? Золотом, бриллиантами?

— Мне нужен лист серебра, я заказывала на той неделе. Ты принеси, пожалуйста, а я пока тут посижу.

Многим ей нравился Отто, но больше всего — тем, что он умел не задавать лишних вопросов. Вряд ли ему приходилось видеть собственную детскую, переделанную под контору, но он ни разу не удивился тому, что ей просто хочется побыть здесь.

Примостившись у окна, Ванесса вынула из сумочки письмо от Мюриель. Читать его в поезде она не стала, чтобы не выслушивать ехидных замечаний: Джеффри невестку не любил, считая некрасивой и дурно воспитанной. Ну и что с того? Зато она общительна, неглупа и всегда в курсе того, что происходит вокруг. Как узнаешь здесь, на краю земли, о выставках, о новых книгах? Пара английских журналов да письма Мюриель — вот и все ниточки, соединявшие ее с Родиной.

«У нас все зацвело, — жадно читала Ванесса. — Незабудки, которые я в прошлом году посадила, и ландыши, и твои любимые нарциссы под окном. Роберт очень занят в магазине. Дела идут хорошо: весь Лондон готовится к новому сезону, и украшения покупают охотно. Позавчера мы ездили в Брайтон, жили в той же гостинице у пирса — помнишь? Погода отличная. А у вас уже осень? Никак не могу привыкнуть к мысли, что вы так далеко».

Вошел Отто, и Ванесса, торопливо дочитав письмо, сложила его и спрятала обратно. Пора было приниматься за дело.

С листом серебра в руках она спустилась в мастерскую, отгороженную от остальных в дальней части второго этажа. Из-за двери доносилось щебетанье и смех молоденьких художниц, которые расписывали фарфоровые вставки для брошек; но стоило ей войти, как обе девушки, церемонно поздоровавшись, умолкли. Раньше это больно задевало ее. Наверное, будь она попроще и поживей характером, мастерицы приняли бы хозяйскую дочку в свой круг. Отто, заметив ее переживания, сказал: «Не грусти оттого, что ты одна. Это только воронье стаями летает». И Ванесса утешилась — не столько этой фразой, сколько тем, что добряк немец не считает ее несговорчивость достойной порицания.

Она сняла жакет, повязала кожаный фартук и села к верстаку. На чистой скобленой доске разложила инструменты; перевела бумажную выкройку на лист металла. Несмотря на опоздание, она могла не спешить, и это, должно быть, раздражало наемных работниц. Пусть их. Ванесса сменила полотно на ювелирной пиле, и повеяло издалека щемяще-сладкими звуками арфы, когда она тронула пальцем колючую струну. Мелкие зубчики быстро и точно вонзились в серебро, заходили ходуном, усыпая свой путь крупинками пыли, которую приходилось ежесекундно сдувать. Такая простая, в сущности, ремесленническая работа: выпиленную заготовку молотком отбить, придав нужную форму; нагреть на горелке, вычистить до блеска. Но кто определит, где заканчивается ремесло и начинается искусство? Создавать красоту — разве это само по себе не достойно уважения? (Она взяла резец и, как с масла, принялась снимать кудрявую стружку с серебра, прорезая неглубокие извилистые канавки). Вот, скажем, обставить дом. Сколько она воевала с теткой, которая хотела набить их новую гостиную чудовищной викторианской безвкусицей. Все эти очаровательные мелочи на каминной полке, слащавые репродукции с собачками и розовощекими карапузами. Мама бы, наверное, лишилась дара речи, увидев такое у себя дома. А тетка обижалась до слез, когда ей пытались помешать. Жаловалась отцу, и голос ее дрожал: «Они меня ненавидят — все как один!» А им просто было очень тяжело в тот год. Невыносимо тяжело.

Отложив в сторону готовую пластинку, Ванесса вымыла руки и открыла шкаф, в котором хранились эмали. Кто-то скажет, что здесь и начинается самое главное — когда мастер берет в руки гусиное перо, заменяющее кисть. Но все это глупости, простительные лишь тем, кто сам не сделал ни одной вещицы. Она вернулась за верстак, расставила в ряд баночки с нужными цветами и наполнила водой глиняную ступу. В комнате стояла тишина, лишь с улицы доносилось цоканье копыт и тарахтенье моторов. Простые, будничные звуки, словно король был по-прежнему жив. Девять лет назад (она бросила в ступу кусок эмали и стала толочь его) все было иначе; даже лошади, казалось, ходили на цыпочках. Сама она не проронила ни слезинки — ни слезиночки, возмущалась тетка. Неужели тебе, милая, не жаль нашу королеву? А ее уже тогда тошнило от сентиментальности, и траурная повязка жгла руку. «Ни за что я не надену траура по тому, кого не любила», — сказала она. Легко быть дерзким и бесстрашным — в пятнадцать-то лет.

Когда все цвета были разложены по чашкам, она вооружилась заточенным пером и стала наносить жидкую пасту на серебро, покрывая ею гравированный рисунок. Она любила прозрачные эмали, сквозь которые просвечивала фактура металла, словно каменистое дно под толщей воды. Вот так. Теперь можно наконец размять ноги и сойти по лестнице во двор, где пылает жаром литейный цех.

— Собрались коптить стеклышки? — поинтересовался мастер-переплавщик, прислонив к стене угольную лопату.

— Прости?..

— Вы разве не будете смотреть затмение?

Затмение! Она совсем забыла про него, с этим королем, с письмом и всем, что так дружно свалилось на нее сегодня. Но ведь это только в три! В три часа одиннадцать минут и четыре секунды — она специально заучила. Еще уйма времени.

Ванесса подождала, пока мастер поднимет температуру в печи, и ухватом сунула в раскаленное жерло свою будущую брошь. Теперь оставалось только довериться чутью. Она уже не боялась, как когда-то, испортить эмаль. Все просто: сперва крупинки плавятся, и поверхность становится похожей на апельсиновую корку; а потом она разглаживается и начинает блестеть. Еще минута — и все.

Оставив брошь остывать, Ванесса вышла во двор и озабоченно взглянула на небо. Целая армада облаков собиралась над городом, угрожая солнцу. Что за несправедливость: не увидеть затмения только потому, что капризной мельбурнской погоде вздумалось испортиться! Она вернулась в мастерскую, но думала теперь только о солнце — пока наносила второй слой эмали, пока обжигала. Отчего-то загадалось, само собой, что если она увидит затмение — быть ей счастливой. Не то чтобы она верила в такие приметы; скорее, играла в них, еще с юности. Но где-то в глубине души сидело странное чувство, будто судьба ее в самом деле зависит от того, что произойдет сегодня.

Ей удалось закончить брошь до обеда и присоединиться к Джеффри — вновь повеселевшему, словно бы и не было утреннего похода на таможню. Они заняли свой неизменный столик в «Кристалле», откуда видны были два огромных зеркала на противоположных стенах. В каждом из них отражался пышно украшенный обеденный зал с фонтаном и хрустальными люстрами, льющими электрический свет с высокого потолка.

— Помнишь мисс Фоссетт? — спросил Джеффри, когда официантка, приняв заказ, отошла. — Ну, мы обедали с ней в кафе «Париж». Тетка пригласила ее к нам на эти выходные. Надеюсь, ты не против?

Ванесса пожала плечами. Одно время тетка пыталась подсунуть ей то чью-то дочку, то племянницу, но все они оказывались непроходимыми тупицами. Хотя эта, кажется, — знакомая Джеффри. Неважно.

Она по-прежнему думала о солнце и на протяжение всего обеда молчала, рассеянно глядя в пол, выложенный разноцветной плиткой. Вернувшись в магазин, тут же села рисовать, но без особого желания; часто прерывалась, смотрела в окно, с надеждой встречая каждый проблеск, который обострял цвета и устилал мостовую тенями. А потом все опять бледнело, будто улицу припорошили пеплом. Из коридора доносились голоса мастеров, и Ванесса невольно прислушалась: обсуждают затмение? Смерть короля?

— Не пройдет у них номер, — горячился один из сборщиков, новенький. — Ишь чего придумали! Какой прок от выходного посреди недели?

— Я сам голосовал за субботу, — поддакивал Тони, лучший отцовский оправщик. — Но, видно, у мясников какие-то свои выгоды.

Ванесса усмехнулась: этих людей больше всего волновал перенос выходного.

В три часа она оделась, взяла припасенное заранее стеклышко и вышла на Бурк-стрит. Там уже толпился народ; все, запрокинув головы, смотрели в небо. Магазинные служащие облепили окна вторых этажей, как на праздновании Дня труда. Люди галдели, какая-то дама спросила у соседа: «Это не опасно?». Облака сбились стадом, как упрямые бараны, и солнце, подернутое дымкой, золотило пышное руно на их спинах. По правде говоря, это были очень красивые облака; но разве могли они сравниться с затмением?

— Солнце не скроется целиком, — авторитетно объяснял джентльмен в мягкой фетровой шляпе. — Полное затмение будет только на Тасмании.

— Шиш им с маслом! — ввернул молодой рабочий в кепке, сдвинутой на самый лоб. — Я в газете видел: там тоже все в тучах. Эй вы, тучи! — гаркнул он. — А ну проваливайте!

Он приставил к глазу пивной стакан на манер подзорной трубы, хотя мог бы этого и не делать: слоистое облако, тонкое, как птичье веко, безнадежно затянуло солнце.

— Обидно, правда? — раздался над ухом голос Джеффри.

Ванесса обернулась и только теперь обнаружила, что никто не работает. Мастера торчали из окон, Фредди стоял на пороге магазина, якобы охраняя вход. Тут по толпе пробежал рокот, и она, встрепенувшись, подняла голову. На край мутного диска медленно наползала лунная тень.

— Эй, кто-нибудь, очистите уже небо! — вновь возмутился рабочий в кепке.

Словно разбуженные его гневом, облака ожили, и через несколько минут птичий глаз скрылся полностью. Толпа разочарованно засвистела, как в кинематографе, когда картина ни с того ни с сего прерывается, однако расходиться не спешила. По мостовой катили трамваи, проезжали мимо велосипеды, дрожки — улица пыталась жить по-прежнему, но ритм был уже сбит, и в воздухе висело ожидание. Как глупо, огорченно думала Ванесса; как глупо играть спектакль с опущенным занавесом. Там, за облаками, черная тень пожирала солнце, а здесь становилось немного темнее, только и всего.

На почтамте пробило четыре. Сумерки уже сгустились так, что в магазинах стали зажигать лампы. Зрители неприкаянно топтались на месте, курили и обменивались натужными шутками. Над морем шляп и кепок то и дело выныривал белый плавник полицейского шлема: искали карманников. И вдруг — о чудо! — расступились облака, и показался узкий серп, истекая бледным, неживым светом. Он таял на глазах, и было сладостно-жутко думать о том, что еще немного — и город утонет во тьме. Где-то залаяла собака; медленно, словно катафалк, проехала телега, и сердце замерло, готовое к кульминации.

Но тут появилось серое облако, и под негодующие крики толпы полумесяц исчез — будто штору задернули. Все кончилось. Сразу стали видны горящие фонари и десятки лиц, все еще с надеждой обращенные вверх. Одна только Ванесса знала, что дальше ждать нечего. Наверное, это можно было предположить с самого начала. На что она рассчитывала? Глупо, ужасно глупо.

Она ушла обратно в мастерскую и долго еще размышляла, стоя у окна, о своем прошлом, в котором было так много, и о будущем, с которым оставалось только смириться.

А небо, конечно же, расчистилось — потом, когда на него уже никто не смотрел — и обнаженное светило, шипя, погрузилось в холодную воду доков.