Стёжки-дорожки

Алинда Ивлева, 2023

Наша жизнь – это поезд, и я приглашаю вас в дорогу. Мы будем вместе любить и расставаться. Дорога пролетит сквозь летние закаты и зимние чудеса. Читайте, я пойду к проводнику за чаем в серебряных подстаканниках – ведь дорога длинная. За душистым чаем разговор приятнее. Сборник рассказов посвящаю своему отцу, чья любимая присказка была «Эх, стежки наши дорожки!».

Глава 1. Дорогами любви

Проехали Сартану

Сутулый мужчина и тощий подросток с сиреневой челкой шли по извивающемуся змеей деревянному мостику, который удерживали, чтоб переправа не ускользнула в порожистую реку, толстенные железные канаты. Отчим чертыхался, постоянно стряхивая пятерней пот со лба, и шуршал пакетом, который все норовил выпасть из его мокрых ладоней. Артём с завистью посматривал на ребят, которые пульками из рогатки, один за другим, прыгали в тёмную воду.

— Подержи, прикурю, — мужчина протянул пакет сразу, как преодолели мост. Спрятавшись под раскидистой березой в теньке, отчим прикурил. Артём держал на вытянутых руках маму. В полиэтиленовом пакете с надписью «Перекресток». Ему стало холодно. Хотя жара стояла небывалая, от зноя даже листья на деревьях пожелтели. А его заколотило в ознобе, когда ручка неожиданно оборвалась и из мешка выглянула черная урна.

— Не боись, не укусит. Отмучилась. Радоваться надо, — отчим выкинул окурок и траурная мини — процессия двинулась на кладбище по лесной тропинке. Тёма вспомнил, как лазил в здешнем лесу по окопам, все ещё заметным среди кустов, с другом Пашкой. В поисках гильз, что лежат тут ещё с войны. Даже, когда на костре один патрон взорвался, ему не было так страшно в этом сосновом лесу. Как сейчас.

На кладбище уже ждал копач с лопатой, тётя Фира, мамина подруга, и бывшая бабушкина соседка, Марья Фёдоровна. Нещадно кусались комары, маму подхоронили, взрослые бросили по горсти земли. Что–то говорили Артёму, а он, словно зачарованный, глазел, как хоронили солдата. Казалось, что флаг России поник и плачет в безветрии, а венки с чёрными лентами в руках у сослуживцев очень тяжелые. Военные дали прощальный залп. Гроб опустили. Пробирающий до холода внутри крик женщины. Артём хоронил мать, а слез не было. Грубый окрик отчима отвлек от похорон воина. С гранитной плиты укоризненно глянула бабушка. Тётя Фира что–то спросила про цвет волос. Марья Федоровна приобняла.

— Хочешь, у меня побудь пока каникулы–то, сиротинка! — Не, я домой, че тут делать, в вашем кринжовом колхозе? Мне с дноклами норм! ⠀

Баба Маша отстранилась и покачала головой. Артём ускорился прочь.

— А мать помянуть? Эй, зверёныш? — нагнал отчим, скрюченный, словно погнутый гвоздь. Раздражённо дёрнул Артёма за плечо. Тот скривил губы до синевы, напрягся, смахнул длинную сиреневую чёлку и медленно повернулся к мужчине:

— Отстань! Я её давно похоронил… — взгляд с чёрными линзами прошил отчима насквозь. Взрослый мужик напыжился, обомлел, отвёл глаза, — тогда ещё, когда тебя в дом притащила. Ты мне никто! — бросил, словно плюнул под ноги, последнюю фразу подросток. Распрямил плечи с хрустом. Ускоряя шаг, держался неестественно прямо. Будто своей гордой осанкой пытался унизить отчима, осадить. Сутулый человек в чёрной футболке прикурил и смахнул подлую слезу кулаком. «Зверёныш, ей Богу». Из оцепенения вывел мальчишеский крик:

— Ты предупреждай, как домой придёшь, квартира теперь моя!

— Стой, стой, кому говорю! — мужчина рванул за парнем, почти нагнал у деревянного мосточка. Змеиным хвостом махнула подвесная переправа. И отчим плашмя плюхнулся на доски, чуть не улетев в реку. — Черт с тобой, — выругался сквозь прокуренные зубы мужчина. Подоспевшие женщины помогли подняться.

— Тяжело ему, Левочка, без матери, он как щепка в океане. Дай время! — Марья Петровна погладила мужчину по руке. — Дай время!

— Не нужно ему время! Рита была при смерти, он заглянул к ней? Хоть раз спросил, как она? Наплевать ему на всех! Лишь бы компьютер, наушники в полбашки, и интырнэт. Вырублю все на фик, комп на авито продам, посмотрю, как заговорит. Сегодня же!

— Не пори горячку, останься у нас, — пухлая румяная Фира с прилипшими от жары ржавыми кудрями на висках вцепилась в его локоть.

— Да, помянуть надо Ритку! Тоже верно!

— Пошли, пошли родимый, ты — то ведь тоже у нас осиротел! А чужой ребёнок как бородавка. Вот скажи, Марь Петровна. Усыновил ещё. Ты молодой, своих надо, а этот, — Фира махнула рукой в сторону сгрудившихся двухэтажек, будто стайка опят на пригорке. — Этот — отрезанный ломоть. Пару лет и в армию отправишь.

— Три года.

— Чему учишь? Бог детей не дал, вот как кукушка и мыслишь. Эх, — бабка Марья ткнула пальцем в бок дородной дамы. — Лёвушка, не обессудь, поминайте без меня, в огород пойду, жара ж страшная — поливать надо. Ей, на том свете, толку мало от нашенских пустых разговоров. Бывайте.

Артём вернулся в раскаленный опустевший город. Стены родной кирпичной хрущевки пыхали жаром, будто старый утюг, который забыли выключить. Он быстро юркнул в прохладу подъезда, на ходу скидывая ненавистное черное худи до колен, которое так бесило отчима. Именно поэтому Тема носил эту необъятную размахайку, не снимая. Она провоняла юношеским едким потом. Он поморщился и, влетев в пустую квартиру, сразу бросил верхнюю одежду в стиралку. В ванной комнате разделся догола и уставился на отражение незнакомца в зеркале. Потухший взгляд серо–зеленых глаз с застывшими под ними индейскими пирогами темными кругами, светлый пушок волос на подбородке, тощая шея с выпирающим кадыком, впалая грудь, костлявые ключицы, и безобразно длинные руки. Артём натянуто улыбнулся отражению, и тут глаза его засветились. Острые клыки, отличающиеся белизной от остальных зубов, воткнулись в нижнюю губу. Пирсинг на щеках тут же обозначил ямочки. Парень жеманно закинул назад сиреневую челку и закрутил резинкой волосы. Разгон от «ненавижу себя» до «я — красавчик» шесть секунд. Как у Ауди Q 3. Прыгнул в ванную и включил прохладный душ. Упругие струи смывали кладбищенскую пыль, будто заполняя водой его следы с погоста. Следы мальчика, похоронившего мать. Следы на сердце. Он скрючился пополам и разрыдался, солёная вода все лилась и лилась по выступающим скулам.

— Мама-а, — мальчик не узнал свой ломающийся голос, верещавший пожарной сиреной. Он словно пытался докричаться до небес. Мама услышала. Мама не могла не услышать. Парень дёрнул кран несколько раз. В трубах что–то зловеще булькнуло и загудело. Последняя капля воды упала в ладонь. «Она не хотела, чтоб я плакал». Кожа мгновенно высохла. Мальчишку затрясло. Он выскочил из ванной и рванул в материну комнату. Откинул одеяло на неубранной постели и спрятался. От себя, от жизни, от одиночества. Пахло от белья, едва уловимо, любимым мамой жасмином, и явственно: валерианой, хлоркой, болезнью. Артём уткнулся в подушку и втянул запах. И понял, что совсем забыл, как она пахла. Давно не обнимал ее. И уже не прижмет она его. Никогда. Он беззвучно рыдал, на мгновение показалось, что задыхается. Раскрылся, жадно глотнул спёртый воздух. Вскочил на кровати. Глянул в ужасе на занавешенные черной тряпкой зеркала трюмо, на множество баночек и колбочек на прикроватном столике. Покосился на стену, выстланную ковром из ловцов снов, заячьих лап, шкурок и плетёных браслетов на гвоздях. Хотел рвануть прочь из комнаты смерти, но запнулся о мамины тапки. Растянулся во весь рост на линолеуме. В этот момент зазвонил сотовый. Из стиралки. Тёма мгновенно пришел в себя. «Сартана?». Откопал в барабане среди одежды телефон:

— Тимон, дома уже? Тебе вапще телефон зачэм?

— Заходи, — разочарованно буркнул Артём, кинул трубку на диван и натянул шорты.

Артём зашёл в свою комнату, включил компьютер, снова проверил чат EVE. Поймал себя на мысли, что месяц не сидел в космической «песочнице», не создавал новый мир в далеком Космосе. Где можно выбирать своих людей, и клан, в котором вместе строят корабли, бороздят пространства, добывают ресурсы и все нажитое делят между собой, поровну. Только тут существуют четкие правила и границы, а одному в мире EVE не выжить. В игре Артём — инженер, предводитель Расы бывших рабов. А в реальности — никто!

Сартана уже месяц ничего не писала. Ни в чате игры, ни в вотсап. Он перелистнул переписку. Вдруг пропустил её другие контакты. Пробежался глазами по первому диалогу:

— Че за погоняло — Риши?

— Че за?

— Кликуха прикольная!

— А, у тебя тож

— Это моя родина

— Ты откуда?

— Оттуда, помнишь, как в Бриллиантовой?

— Это раса?

— Я с тобой из одной, бывшие рабы, типа спартанцы, ты не догоняешь

— Я догоняю, вижу у тебя статус норм, кино не смотрю

— Тундра ты!

— Я не тундра, Риши с санскрита мудрец

— Я вижу мудрец))

— Ты в ватсапе есть

— Ага

— Пиши

— Не

— А чо мудрец зассал

— Мудрец осторожный

— Сартана упорная, если надо сама надыбает

— Угу qui quaerit invenit

— Не знаю, что ты протелебонил, а кто сказал это: бороться и искать, найти и не сдаваться? Слабо?

— Одиссей, а теперь надыбай ты, что там на латыни)))

— Не Одиссей, 1 — 0:D)

Артём улыбнулся. Последние полгода до исчезновения Сартана, сама того не зная, возвращала желание жить. Идти домой. Слушать стоны матери за стенкой. Терпеть Скара. Он уже и не помнил, в какой момент он дал дяде Лёве, отчиму, такое прозвище. Но, кроме как Скар или Шрам, Тёма к чужаку в своем доме не обращался. Он унёсся в воспоминания о знакомстве с девочкой, захватившей мысли, хотя он ни разу не слышал и не видел ее. Даже не знал, как она выглядит. Перед глазами, когда вспоминал онлайн–подругу, всегда вставал образ с аватарки. «Пеппи длинный чулок». Задорная конопатая проказница с рыжими косичками, торчащими вверх. Ради нее, Сартаны, он посмотрел «Бриллиантовая рука», «Два капитана», «Судьба человека», «Зеленые цепочки» и «Молодая гвардия». Бросил свое нелепое составление шифра из алфавита Санскрита и стал читать книги, которые любит она. Чтоб часами спорить в ватсапе — прав ли герой. А как бы поступил он? Хотелось соответствовать этой загадочной девчонке. Которая говорит как уголовница, рассуждает о жизни и людях как святая, начитанная будто библиотекарь. А еще парнишка обложился медицинскими справочниками и энциклопедиями. Перечитал все в открытых источниках о болезни Гюнтера. Записался в специализированную библиотеку, лишь бы узнать: из–за чего может возникнуть это проклятое нарушение пигментного обмена веществ, и что это за порфирин в крови, повышение которого не позволяет человеку выйти на улицу. Бедная Сартана с трёх лет не видела солнца, не купалась в море, не каталась на скейте или велике, она даже не ходила в школу. У нее нет реальных друзей. Только виртуальные. Артёму очень хотелось помочь девочке. Мартик, друг детства, создал через его старшего брата аккаунт на «Репетитор.ру». С помощью фотошопа состарили фотку. Артём писал рефераты и курсовые. Пятнадцатилетний подросток писал курсовые для раздолбаев–студентов по философии. И неплохо справлялся. Не зря, когда–то были им затерты до дыр библиотечные труды Макиавелли, Лароша Фуко и Жиля Делез. Он даже записался в школьный клуб «Осень философа», чтоб иногда умничать. Когда учитель спросил, зачем Артёму философия, он не задумываясь ответил: «избавляет от тлена стереотипов». Но все это было «до» Сартаны. Он готов был отдать все заработанные деньги ей. У подруги не оказалось банковских карт и электронных кошельков. Или она лукавила, отказываясь принимать помощь друга?

За воспоминаниями и размышлениями, Артём не услышал поворот ключа в замке. В квартиру кто–то тихо зашел. Скинул обувь, кинул связку на тумбу при входе и подкрался сзади. Положил руки на плечи мальчику, в нос ударил знакомый запах духов, термоядерный флер ванили и огненной смеси сандала с кедром. Он поморщил нос и обернулся. Уже знал, кто наведался в гости. Тетя Надя, облитая с ног до головы Гуччи Дюна. Так она величала свой удушающий парфюм.

— Откуда у вас ключи?

— Так папа твой дал, я без него к твоей маме ходила. Вот забежала тебя проведать, видела, как ты возвращался. Как ты? Может приготовить покушать? Голодный?

— Больше некого вам тут проведывать, оставьте ключи, сам приготовлю!

— Милый, зачем ты так, я столько для твоей мамы сделала.

— Так вы же подруга, вроде как, мать говорила — лучшая. А если делали по дружбе доброе дело, а теперь напоминаете, то это услуга уже. Скажите цену — оплачу!

— Да уж, в кого ты такой? Да, впрочем, чего удивляться, в отца, конечно, — крашеная блондинка сняла очки в форме кошачьих глаз, и вытерла пальчиком навернувшиеся слезы или пот, который проступал даже сквозь жирный слой тональника. Алый маникюр на пухлых пальцах казался Артёму нелепым и не уживался с возрастом маминой медсестры. Как и короткое синтетическое платье, гусеницей ползающего по выпуклостям молодящейся тети Нади.

— Отца не трогайте, что вы про него знаете? Проведали? Все норм?

— Хочу в маминой комнате прибраться!

— Я сам, и сорок дней еще не прошло, уважайте традиции. Убираться нельзя!

— Начитанный стал, я посмотрю. А отец–то где? Трубку не берет.

— Скар? ХЗ. Может с этой. Рыжей. С кладбища.

— Господи, да что с тобой стало?

— Домой идите, — бросил Артём, насупившись. Поднял острые плечи вверх и уставился на экран монитора. Пилоты альянса Тайм Крит опять совершили успешный набег на «нульсечных» жителей Космоса.

Во входную дверь позвонили. Три коротких. Тёма поднялся и всем своим видом дал понять нежданной гостье: здесь ей не рады. Она поспешно юркнула в коридор, натянула на распухшие ноги балетки. И выскочила на лестничную площадку, пропустив друга Артёма в квартиру. Медсестра с сочувствием оглядела Мартика, усатого пятнадцатилетнего парнишку, щурящегося даже сквозь толстенные линзы очков, и при этом смешно играя в пинг–понг широченными чёрными бровями. Заходя в квартиру, друг Тёмы неуклюже запнулся о порожек кроссовком, больше похожим на горную лыжу. Тетя Надя хихикнула. И не дожидаясь слов прощания, спустилась по лестнице. А Мартик? Мартик привык к подобным насмешливым взглядам. В школе его дразнили Ара — Маленький Мук.

— Горцерт вонца? — бросил Артем приятелю, через плечо, не снимая огромных наушников и, не оборачиваясь, прошлёпал к себе в комнату.

— Маме твоей земля пухом! А так у меня всё лавем, брат. Поговори со мной. Араика забрали.

— Куда забрали?

— Брат, ты вапщэ новости не смотришь?

— Один философ сказал: «лучше ничего не знать, чем знать наполовину». В новостях, я думаю, и половины правды нет.

— Дурак ты, Тёмыч.

— Это Араик твой дурак, надо было в Армению уезжать.

— Он здесь родился, ты панимаэшь, что несешь? Я думал, ты мой друг! — Мартик снял очки и протер краем футболки. Ты мне большэ, чем друг.

— Мартирос, не кипи, несёт меня, Сартана пропала, Скар бесит, и не хочу я о войне. Не я ее начинал. И нам — то что? Они там — мы здесь!

— А для чего ты вообще живешь тогда? Вот такой вопрос? Свою конченую музыку слушать, спать, есть, какать, и иногда как попугай нести заученные свои фразочки.

— Музыка не конченная, это Вардруна. Ты знаешь, они играют на реликтовых инструментах, древних, понимаешь. У них даже козий рог есть.

— Ага и барабан с кожей динозавра, — усмехнулся Мартик. Ну, послушал ты эту древнюю музыку и что?

— Послушал… и меня здесь нет. Я Конунг, на лице гальдстафф, плыву с Викингами на драккаре в дальний поход. Вокруг скалистые фьорды. И слышу эту песню, послушай, какая музыка зачётная. Я чувствую, что моя судьба вообще не здесь.

— Без обид, но ты случайно не заразился болезнью своей мамы, она тоже все голоса слышала и предчувствовала. Доколдовалась. Брат, заканчивай, прошу. Давай лучше Сартану твою найдем. Хочешь, я попрошу знакомых.

Артём тут же скинул наушники, крутанулся на стуле, и умоляюще посмотрел на друга сквозь сиреневую прядь.

— Не имей сто друзей, братишка, а имей одного друга. Армянина, — маленький добрый Мук уже кому — то писал в телефоне, загадочно улыбаясь. — О, Анаис ответила, номер говори вотсапа. Ее двоюродной тети брат работает в сотовой компании. Узнаем, на кого оформлен номер, дальше — дело тэхники. А ты звонил по нему?

— Конечно. 10500 раз. Переживаю, вдруг у нее траблы какие?

— Тимон и пэреживания, мм, — Мартик закатил карие глаза, закрыл лицо широченной ладонью, непомерно огромной в сравнении с гномьим телом, артистично изображая удивление. Ребята дружно засмеялись. — Э — э, братишка, Анаис пишет. Лисенкова Эльвира Борисовна. И адрэс есть. Прикинь, через квартал пройти. Слушай, нашу Эльбу, обэжечку, не так зовут?

— Прикол, ваще. На совпадение не тянет. Меня щас вырвет, мне чё наша Эльба писала?

— Собирайся, пошли.

Июльский зной спал. На город опустился жасминовый вечер, укрыв шалью из пыли и испражнений выхлопных труб. Друзья, чтоб сократить дорогу, пошли через старый, напоенный прохладой парк, вдоль Мемориального кладбища. По пути встречались только собачники и подвыпившая веселая молодежь.

— Где–то здэсь моя прабабка лежит, вместе со всеми. Баба Ануш, — Мартик махнул головой в сторону высокой чугунной решетки.

— Даже своей могилы нет?

— Тёмыч, ты точняк с луны свалился. Блокада Ленинграда, там людей столько умирало, их некому было даже просто в ямы зарыть. Ты же здэсь родился и не знаешь?

— Ну чё–то на истории, помню, говорили. Это когда было — то. Это ты всю свою родню до сотого колена знаешь, а я не видел ни разу, ни дедов, ни бабушек.

Оставшуюся часть дороги друзья шли молча. Каждый думал о своем.

***

— Давай, звони! — Мартик ткнул друга в бок.

— И чё я скажу? — Артем не мог решиться.

Вдруг за дверью послышалось собачье тявканье. Через несколько минут строгий женский голос отчитал пса. Замок клацнул, дверь распахнулась.

— Ребята? Неожиданно, не знала, что вы с Мирой знакомы! — Эльвира Борисовна замешкалась, одёргивая халат. Вышла на площадку, прикрыв дверь. Без макияжа она была совсем не похожа на учительницу. Уставшая пожилая женщина, лицо в пигментных пятнах, без шейного платка в глаза бросалась сморщенная кожа, повисшая на подбородке как у индюка.

— А Сартана здесь живет?

— Я думала вы к внучке. Нет ребятки, вы ошиблись, — женщина заметно нервничала. — Нам идти надо, простите, — Эльвира Борисовна открыла дверь, чтоб вернуться в квартиру, и в этот момент Артём увидел ее. Посреди коридора застыла Сартана. Рыжая маленькая девчонка с двумя косичками, торчащими в разные стороны, в желтых шортах и белой широченной футболке с красной надписью «Золотые руки ангела». Ребята переглянулись. Сартана ойкнула и скрылась в квартире.

— Бабуля! — послышался жалобный крик. — Все равно придется. Пусть заходят!

Эльба провела друзей на кухню, похожую на клумбу. Шторы зеленые в маках, скатерть в тюльпанах, обои с цветочным золоченым тиснением. Выставила на стол печенье в пиале, налила чай, в кружках по кругу заплясали соцветия ромашки. Усадила гостей и села напротив.

— Мирочка, мы ждем! — Эльба включила «училку». Артем почувствовал, как пересохло в горле, язык приклеился к нёбу, по спине побежали, догоняя друг друга, струйки пота.

— Я не поддерживала это папино решение. Но это все он сделал ради тебя, Артём, так и знай, — худенькая девочка стояла в проёме, сложив руки лодочкой. Слезы — ручьём по щекам, взгляд прямой. Открытый. Глаза стали лазоревыми в отражении пляшущих над крышами домов огней закатного солнца.

— Присаживайся, Артём. Мирочка, вам лучше поговорить без нас. Пойдем, Мартик, поговорим о твоем брате, о маме. Маленький Мук неохотно встал из — за стола, дождавшись утвердительного кивка друга.

— Я расскажу всё как есть. Ты пообещай выслушать и не перебивать. Хорошо? — лисьи глаза заглянули в зелёные Артёма.

— Обещаю, говори, — он старался не смотреть на девчонку, только пальцы под столом все больше делали дырку в джинсах.

— Этого разговора могло никогда не случиться, я бы не решилась найти тебя. В общем, я не знаю, почему твои родители разошлись и как он оказался на улице. Его вышвырнули из армии. Он пил. А мама твоя, как он говорил, нашла другого. Изменили тебе имя, фамилию и даже отчество. Тетя Рита запретила ему общаться с тобой. Моя мама поздно с работы возвращалась, а он лежит. Почти не дышал. Мама моя фельдшером была на скорой. В общем они с бабулей притащили его домой. Откачали. Так он и остался. Он очень, очень хороший, никогда не думай про него плохо, — Мира плакала. — А потом в подъезде на маму напали, папа только домой вернулся перекусить, он работал таксистом. Услышал её ужасные крики с лестницы. Второй же этаж. На нее напали двое. Отец хотел её встретить, но она сказала не надо — сюрприз. Ей дали в тот день большую сумму денег на работе в долг. Они мечтали квартиру купить. С бабушкой в двушке тесно. Он спас деньги. А маму нет. И одного грабителя убил. Это был ужас. Похороны, суд, и папу посадили. Да, он и мой папа. Он растил меня с пяти лет. Он для меня вс ё. Когда его перевели в поселение, ну там, где они не в камерах. Он придумал там компьютерный клуб. Обучал заключенных компьютеру. Программам. И через своих друзей вышел на тебя оттуда. Как он нашел тебя в этой игре — не знаю. Сама удивлена. Но он стал Сартаной. Ему оставалось сидеть три месяца, он попросился выйти досрочно, чтоб защищать Родину. Понимаешь? Потому что, сказал, по — другому не может. Вот такой он наш отец. Он давно это решил, как там все началось. Но не знал, как увидеть тебя. Поговорить. Обнять. Он скучал, и боялся, что никогда не увидится. И он писал тебе. В игре. И вотсапе. А когда ушёл туда, он мне не писал и не звонил. Месяц уже — ничего. А я не согласилась обманывать и писать тебе от имени Сартаны, — Мира разрыдалась. Уронив лицо на руки. С минуту Артём колебался, нерешительно обнял сводную сестру за плечи.

— Так мы что теперь родня?

— Не кровная, но это не важно, я хочу, чтоб мы остались друг у друга навсегда, — хрупкая, словно прозрачная и вот — вот растает, она обвила ручонками Тёму. И он впервые за долгие годы почувствовал человеческое тепло, что — то настоящее. «Вот точно, имечко соответствует, несёт Мира мир», — подумал он. И вдохнул запах свежести от ее волос, родом из детства.

— А — а, — прости, но мне нужно бежать.

— Куда? — напрягся парень. Ему не хотелось расставаться с ней. Впервые он нуждался в человеке. Она — связующая ниточка с тем, кого он считал подлецом и мертвецом. «Бросил и сдох под забором». Так всегда говорила мать.

— А хочешь, пойдем вместе? Я тебе всё покажу. Обычно с бабушкой ходим, но она себя чувствует плохо. Давление.

— Да, сходите, и Мартика возьмите. Там всегда нужна помощь, — Эльба появилась в дверях, — буду очень рада, если вы подружитесь. Всё теперь будет хорошо. Эльвира Борисовна подошла ближе и провела ласково по колючим волосам Тёмы. Он впервые не насупился и не отдёрнул голову при телесном контакте с посторонним человеком.

— Тогда побежали? Бабулечка, — Мира чмокнула в щёку бабушку. Ребята надели обувь и побежали вслед.

Проехав несколько остановок на автобусе, они очутились на промзоне. Полузаброшенные мрачные здания терлись щербатыми стенами друг о друга. Пустые глазницы бывших цехов фабрик настороженно пялились на случайных прохожих. Только в одном, на третьем этаже, кипела жизнь. Мартик заметил, что подходящая локация для съемок антиутопии. Мира проскочила под шлагбаумом и провела по пустынным коридорам в помещение, где стрекотали машинки, сновали люди со стропами взад — вперед, кто — то резал синтетические ленты, кто — то обжигал края. Каждый отвечал за свою манипуляцию.

— Всем привет. Я пришла. Стол свободен?

— О, Мирочка, свободен, отстаем от плана, да ты и с помощниками!

Ребята зашли в тесную комнатушку, всю площадь занимали деревянные распорки, на которых нарисована схема. Такая же непонятная схема висела на стене. Мальчики недоуменно уставились на Миру.

— Мы шьем носилки, тактические называются. Абсолютно бесплатно и отправляем на фронт. Они спасают жизни. Понимаете? Легкие, а поднимают вес пятьсот килограмм. Представляете. Одни носилки я делаю сорок минут, вдвоем с опытным быстрее. Тут очень нужны люди. Я научу, хотите?

— Хотим, показывай, — Мартик разинул рот, не узнав друга.

Мира щебетала и с таким воодушевлением рассказывала, куда отправили носилки, о тех, кто их шьет. Втроем они собрали восемь носилок и отдали швеям.

Мартику пришлось бежать домой. Волновалась мать. Артёма никто не ждал, он вызвался проводить Миру до дома, хотя с непривычки к физическому труду все болело. Они прыгнули в полупустой автобус, усевшись на задние места.

— Можно я прочту стихотворение? Бабушке не могу, да никому не могу, не понимают. За что я его так люблю. А он за маму готов был жизнь отдать. И за меня. Хотя он не родной.

— Не родной? — Артем выудил резинку из кармана джинсов и завязал из длинной цветной чёлки пучок.

— А ты симпатичный, похож на папу. Он родной по крови тебе, а мне по духу, странная я, да?

— Не больше, чем я.

— Сквозь визжание взрывов

И напалм канонады

Долетит моё шепотом: я люблю тебя, папа.

Даже в тьме непроглядной

Смерти, страха и боли,

Я молюсь о тебе, и я вовсе не ною.

За тобой войско ангелов, впереди лишь победа,

Береги себя, папа, и я жду тебя. Верь мне!

В стылом храме намоленном,

Вместе с чьей — то женою, мы попросим у Бога:

Только был бы живой.

Нет родней тебя, хоть и кровью не связаны.

Может феей судьбы мы друг другу предсказаны.

На секунду Артёму показалось, что даже движок автобуса затих. Повисла пауза, сердце его пропускало удары. Из начала салона послышались хлопки. Потом еще. Несколько пассажирок обернулись и дружно рукоплескали. Мира засмущалась. Артём еле выдавил:

— Это очень мощно! Ты поэт. Хоть я в Бога и не верю.

— Я так хочу его увидеть!

— И я, — девочка снова прильнула к нему, обвив ручонками. Артём съежился, напрягся пружиной, не привыкший к телячьим нежностям и открытым проявлениям чувств.

— Знаешь, у нас на комплектацию носилок всегда сильных рук не хватает. Я могу записать нас на склад. Нужно складывать носилки в комплект специальный и грузить. Согласен?

— Если я правда помогу тебе.

— Ни мне. Всем, кто там за лентой.

— За какой лентой?

— В смысле? На фронте. Там, где бой. Где наш отец.

— А машина сразу на фронт?

— По — разному бывает, иногда в другом месте еще гуманитарку догружают, если машину найдем большую. Ведь курьеры тоже добровольцы.

— Тебе зачем?

— Да так, просто спросил.

Через несколько дней ребята заступили в ночную смену. Без сопровождения взрослых на комплектацию не берут. Поэтому Эльба приехала с детьми. До трёх утра упаковывали. Комплектовали. Укладывали и грузили. Спина у Артёма ныла уже через час и гудела, будто на ней проходили соревнования по дзюдо. Эльба пошутила еще, мол, ангельские крылья пытаются прорезаться. Несмотря на усталость и боль в мышцах, Артём все решил. И о своем решении он не сказал никому.

***

Огромная фура съехала с ровной дороги. Он посмотрел на дисплей. В пути уже больше двух суток. Значит. Фронт рядом. Явственно внутренности ощущали бездорожье. Вода закончилась. Хорошо, под тентом было место, а коробки грузили так. чтоб не упирались в брезентовую крышу фуры. Нестерпимая духота и невыносимое желание справить надобности. Мочевой пузырь готов был взорваться в любой момент. «Надо постараться заснуть. Не на носилки же мочиться». Он поймал себя на мысли, что говорит вслух.

— У тебя вода осталась?

Артём взмок мгновенно. От неожиданности и страха.

— Ты совсем дура? Что ты здесь делаешь?

— А ты?

— А если бы ты узнала, что твой отец жив, а ты всегда считал его мёртвым подонком, и встретишься ты с ним или нет, зависит от шального осколка какой — нибудь мины, ты бы не сделала все, чтоб увидеть его? А? Вылезай уже. Слышишь голоса? И бахает где — то, кажется, мы рядом.

— Как ты здесь его найдешь? А если мы нарвемся на чужих?

— У меня рунический гальдстафф на плече, эти идиоты не отличат свастику от него, и я несколько дней на всякий случай изучал карту местности. Смотрел военкоров прямые эфиры и учил произношение «паляниця».

— А чего это такое? — сначала показались вздёрнутые рыжие косички и завиток челки, будто стружка березовая. По коробкам Мира, вылитая Пеппи, перелезла к Артёму, волоча за собой тяжеленный вещмешок.

— Паляница — хлеб по — украински. Но за кого ты они вычисляют по произношению. Шифр понимаешь? Чё ты там тащишь?

— Ну, термос, аптечку. Жгуты всякие. Лекарства, вещмешок. Полотенце. Куртку теплую и ботинки.

— А ты здесь до зимы планируешь? — усмехнулся Артём. Мира хмыкнула и потешно дёрнула плечами.

Резко завизжали шины. Зашипело над брезентовой крышей. Бухнуло спереди, сбоку. Затрещал, загудел тент и открыл пасть, обнажив синее небо с плюшевыми, сбившимися над ними в стаю, облаками. Трясся асфальт, будто по нему шагал гигантский трансформер. Огромная фура брякнула запчастями, подпрыгнула, и сотрясая груз, который начал вываливаться за борт, остановилась. Вибрируя. Дети вжались в коробки, обхватив друг друга. Сухо трещали автоматные очереди, поползли над головами черные прерывистые ленты дыма. Вдруг всё затихло. Оптимус удалялся. Унося с собой содрогание земли. Визжали гиенами рвавшиеся снаряды всё дальше. Артём, колошматясь от страха, выглянул наружу сквозь рваный тент. Возле фуры, со стороны водительской двери, лежал человек. Ничком. В луже крови. Тёма спрыгнул.

— Ты куда? — запричитала Мира. — Не ходи. Убьёт.

— Ты думаешь под брезентовой тряпкой безопаснее?

Он опустился на карачки и пополз.

— Кидай аптечку. Он стонет.

— Ты знаешь, что делать?

— Конечно, зря что ли благодаря папаше уйму книжек медицинских прочёл. Жгут ищи. Ногу надо перетянуть. Иначе от потери крови умрет. Он с трудом перевернул раненого.

Мира выкарабкалась из машины на воздух. Достала аптечку.

— Есть. Я смотреть на это не могу, — слезы катились градом. Она прижалась к раскуроченной шине и тряслась.

— У него голова пробита, блин, надо бинтовать. Бинты давай. Ищи стерильный, начал командовать парнишка, затянув на ноге резиновый жгут.

Единственный глаз человека распахнулся:

— Беги. Оборону, похоже, прорвали. Здесь жарко.

— Так лето же, дядь, мы тебя не бросим.

— Катя, где Катя? — проскрипел мужчина, Мира вытаращила глаза и нагнулась, заглянув под машину. Увидела женскую руку.

— Мы попробуем тебя перетащить с дороги и потом к ней. Рация есть?

— Есть, в кабине.

— Давай лезь и ори, сос, хелп. А мы где, дядь?

— Да, Сартану только проехали. Рядом Вагнеровцы должны быть.

— Я читал, у них и бывшие заключенные воюют.

— Типа того. Вы же дети, тикайте, — раненый сипло вздохнул и отключился.

Артем пополз к раненой с той стороны машины. Мира надрывалась в рацию. Нажимая на все кнопки. Ответа не было. У женщины, раскинувшей руки, на бронежилете поверх футболки нашивка «Пресса». Мальчик пощупал пульс. Крови не видно. Пальцы ее неожиданно с силой схватили руку мальчика, еле слышно прошипела:

— Броник возьми. Там в бронике… — Артём не хотел трогать умирающую, но не мог не проверить, что в бронике. Он отстегнул нагрудные лямки и заглянул под жилет, из внутреннего кармашка торчал уголок фото. Девочка и парень в солдатской форме. Он предположил, что дети её. Сунул фото в карман штанов. И снова достал. Силясь вспомнить. Где видел парня. Крикнул Мире, что женщина умерла. И надо уходить с дороги, иначе машина — мишень для дронов.

Ночь они провели в посадках возле раздолбанной дороги и останков дома. Меняли повязки водителю и давали антибиотики. Пригодились носилки, спасли жизнь, и Миркин спальник. В кабине оказался запас воды и еды. И они протянули. Пока их не нашли Вагнеровцы. Сигнал с рации удалось поймать и вычислить положение.

Сразу после пропажи детей со склада начался переполох. Ангелы пропали. Отчиму позвонила Эльба. Мартика родня подняла все свои связи. Отчим своих бывших сослуживцев. Вместе с ребятами, вояками, возвращавшимися после ранения обратно за ленточку, бить фашистов, Скар рванул искать сына. И нашёл. Злой, скрюченный и нелюдимый Скар плакал и обнимал непутёвого подростка. Плакал, обнимал по очереди то Миру, то Тёму, и шептал, как он гордится ими.

***

На кладбище было тихо. Сосны шептали молитву за упокой, шелестя кронами. Стайка стрижей пролетела стремительно над их головами. Благодать и покой. Тёма сжал сильнее руку Миры. Она ободряюще посмотрела на него.

— Тебе идет новая прическа. Ты стал мужественнее что — ли. И без этих ужасных клыков. Брр.

— Надо было давно налысо, чтоб взрослее казаться, — голос его уже не хрустел, не ломался. Артём улыбнулся. Посмотрел на могилки матери, бабушки. — Мам, я прощаю тебя за папу. И спасибо тебе за Скара. Спи спокойно.

— Ну. Скажи, давай, — тонкие пальчики названой сестры сжали сильней его ладонь.

— Люблю тебя, мама! — слеза побежала по колючей щеке. — Пойдем. Хочу к тому солдату сходить, его в тот же день хоронили. Могила воина утопала в свежих цветах. Ребята постояли молча. Внутри все пекло и трепетало. Артём пригляделся к фото на надгробной плите. И оторопел. Он узнал того парня, которого тщетно пытался найти по просьбе умирающей матери. Нашёл. Прочел надпись на плите. «Любовь к тебе умрет со мной. Спи спокойно».

— Пошли, Мир, Мартик поможет найти его сестру. А ты знаешь, что дядя Лёва помог. Я перевелся в вашу школу. В класс МЧС. Я решил потом поступать в Военно–Медицинскую Академию. Буду военным врачом.

— Я рада. Что у меня такой брат. Жаль, что люблю тебя не как брата.

— Это же здорово. Мы не родные, но роднее нет, — они шли уже по деревянному мосту через реку, виляющему словно змеиный хвост, Артём схватил в охапку девочку и закружил. Мост радостно подпрыгивал. Та задорно смеялась.

А спустя месяц позвонили Артёму и Мире из Военкомата и попросили явиться. Дети ожидали прослушать лекцию. Но люди в погонах, имеющие большие военные чины, вручили в торжественной обстановке ребятам медали за спасение жизни. И медаль за отвагу на имя Лисенкова Федора Сергеевича. И последнее письмо для сына и дочери. Отцу восстановили воинское звание, и в конце речи Начвоенком сообщил, что смыл кровью уголовное прошлое. Оправдан посмертно. Умер героем. Спасая других.

Стёжки — дорожки

— Доброго вечерочка, — мужчина, будто то бы только соскочивший со ступеньки комбайна, чтоб сделать фото для передовицы местной газеты, вошёл в купе. Эдакий станичный трудяга из шолоховских книг: обветренное лицо с глубокими заломами на небритых щеках, вихрастый соломенный чуб с проседью на бритой голове, весь какой — то угловатый в старомодном пиджаке и широченных брюках, пропахший дорогой и чесноком. Их ни с кем не перепутать — деревенских.

— Добрый вечер, — Альбина тут же придвинулась поближе к окну купе, не глядя на пассажира, сосредоточилась на огромной черной в блестках косметичке. Всё, что нужно она уже разглядела — не опасен.

— Анатолий, будем знакомы! — мужчина средних лет протянул широкую, как лопатка сапера, ладонь для приветствия, плюхнувшись рядом с женщиной.

— Ваше какой место?

— Щас, поглядим, кажись, о… — он обшарил все карманы серого в нелепую полоску пиджака, нашёл билет.

— Сорок четвертое моё.

— Вот и отправляйтесь, Анатолий, на сорок четвертое, — мужчина среагировал на металл в голосе, тут же пересел напротив через столик, кинул зелёный рюкзак под нижнюю полку, затолкал ногой поглубже.

— А как вас звать — величать, куда путь держите?

— К мужу!

— Ох, сразу отворот — поворот и даже имени не назвали. Я ж не жениться к вам. А так, в долгой дороге в приятных беседах время скоротать. А с хорошим человеком, тем паче. Тут кроме нас двоих — никого. Так что, будем знакомы.

— Пока никого, в Бологое точно подсядут, — Анатолий оценил жадные, страстные губы женщины с сеткой морщинок вокруг губ. Такие бывают на тонком льду. Стоит ступить по незнанию. И побежала рябь. Анатолий вспомнил поверхность слюды. Такая же блестящая, беловатая, тронутая временем на нем поверхность. Как ее кожа. Хмыкнул в светлые усы. Интересно, сколько дамочке лет? В глазах тепла нет, вся боль еврейского народа. Посмотрит, аж передергивает. Молодится, холеная, породистая. А лет немало, вон, руки все прячет в косметичке, ни лак бордовый, ни блузка с оторочкой кружевной возраст не спрячет. Сорок? Пятьдесят? Хороша, чертовка, так с наскоку и не определить.

— Так как зовут, не хорошо вышло, я представился, вы молчком. Может, чайку? За чаем оно как — то лучше выходит знакомиться, — мужчина хотел было встать, но его остепенил строгий голос."Ух, учителка, точно".

— Я не знакомлюсь в поездах, если будете навязчивым, попрошу у проводника поменять вас с кем — нибудь местами.

— Я что багаж, менять меня? — Анатолий скинул пиджак так резко, будто это был скафандр, сдавивший тело. Подскочил. Дернул дверную ручку и вышел в вагонный коридор. — Ишь, барыня, выискалась, едрит твое на коляске.

— Деревенщина, — бросила она вслед колкость. — Дверь закройте за собой. Сквозит. Анатолий застыл у окна на ковровой красной дорожке напротив входа в купе.

— Пусть спесь подвыветрится. Кто из нас деревня, тут ещё нужно исследование провести. Говорят же, девушку легко вывезти из деревни, а вот деревню из девушки сложно.

— Хотели сказать из дедушки? — не унималась попутчица. Но голос смягчился. Анатолий сразу заметил. Не было ещё ни одной бабы на его веку, чтоб он подход к ней не нашёл. Но буркнул:

— То — то вы с мужем порознь живёте. Что в гости едете. Ни один нормальный мужик с такой грымзой не ужился бы. И, словно ожидая, что после этих слов в него что — нибудь да полетит, он резко закрыл дверь в купе. Сам поспешил в направлении купе проводника. Через полчаса Анатолий вернулся с подносом, на котором позвякивали граненые стаканы в резных подстаканниках из черненого металла. В центре пластикового подноса на салфетке гордо возлегала без обертки шоколадина. Раздетая донага. Мужчина гордо поставил перед Альбиной чай. Она спрятала улыбку, поправив выпавшую густую смоляную, как у молодки, прядь за ухо и вдохнула аромат. Бергамота и лимонной цедры. Сглотнула слюну.

— Я не хочу. И такой чай не пью. С запахами непонятно чего.

— Вы, дамочка, не мудрите, я самый дорогой купил, значит, хороший. И пахнет — то, как, нос не воротите, проводница сказала — самый лучший, что у неё есть.

— А, ну, если проводница сказала — тогда совсем другое дело. Вот сами и пейте свой лучший чай с муляжом шоколада.

— А, камуфляж весь с шоколада снял. Вернуть? Это, она сказала, для особенных. Особый. Значит, шик самый. Альбина не удержалась, и громко засмеялась. Оголив зубы. Вот, стерлядь, и зубы — то у неё не свои. Волосы крашеные. Кожу, наверняка, натянула, как они щас все. Лишь бы не порвалась от смеха. ⠀

Анатолий сел за откидной столик, придвинул обе чашки с грохотом к себе, рванул ворот рубашки, выставив напоказ тельняшку с красными полосками и седые волосы на груди."Вот колхозник, кто ему всучил — то тельняшку с красными полосками, таких и не бывает, а он, явно, гордится ею. Альбина отвернулась и уставилась в окно. В проносящийся сумеречный лес. Бездвижная когорта осин с солдатской выправкой осталась позади. Белой лентой пронеслись берёзки. Будто ласточкины гнезда на скале, остались позади избушки на взгорье, и тут же открылись взгляду бескрайние холсты полей. В алых всполохах садящегося за ниткой горизонта солнца, трава казалась пурпурно — фиолетовой. Блеснула змеей речушка. И снова выстроились в строй осины, спрятав жизнь за окном поезда от чужих глаз. Альбина зажмурилась. Неужели тишина?

Странно, десять лет прошло, а все слышу, днем и даже ночью во сне, его тихие слова: «Я всегда был эгоистом. Пообещай, что всегда будешь рядом». Не сдержала обещание. Не смогла. Поезд притормаживал, зашипели тормоза, только мерный стук колёс держал её состояние в тонусе. Только не эта тишина. Полустанок? Она отчаянно вглядывалась в седую ночь за окном. Вслушивалась в крики обходчиков, вцепившись в наволочку. Опять этот приступ, пульсирующий взрыв в голове, горячо внутри, будто в кровь пустили хлористый кальций. Дышать. Раз, два, три…выдох. Четыре…открой глаза, Альбина, открой глаза. Всё хорошо. Альбина…

— Дамочка, вот попейте, все хорошо, видал я такие приступы, паническая атака, вы Альбину звали…плохие воспоминания? Понимаю, — по — отечески широкая ладонь соседа гладила её по спине. — Всё проходит и это пройдёт. Альбина, с ней что — то случилось? Я сразу понял, — он участливо разглядывал бледное бескровное лицо попутчицы, размахивая полотенцем. Она открыла глаза и уперлась взглядом в его медово — карие с хрустальными крапинками.

— Альбина — это я, и да, с ней что — то случилось, — она приняла из его рук стакан остывшего чая с одинокой долькой лимона, отпила. Взяла предложенное полотенце и промокнула лицо от пота. — Сколько до Бологое?

— Вы там сходите?

— Нет, мне это важно, — Альбина всмотрелась в лицо незнакомца, он уже не казался таким мужланом и навязчивым. Как хорошо, что в момент приступа рядом был именно он. Приступы. Она давно о них позабыла. И вот, опять. ⠀ Через пару минут Анатолий вернулся и сообщил, что двадцать пять километров до Бологое. Техническая остановка. Перегон. Скоро поедем.

— Я так и знала… — слезы побежали по её увядающей щеке.

— Ну вот. А, давайте, я вам смешную историю расскажу. Я в спецназе служил. Салагой ещё был, ушёл в увал, то есть, увольнительное, к девушке. Стало быть, на свидание. Она расстаралась. Пригласила на обед. А было это на югах. Наготовила она всякого, но что — то пошло не так… — Анатолий с хитрой ухмылочкой посмотрел на Альбину, акцентируя её внимание, подмигнул, и продолжил: — Видимо, желудок мой в армии привык гвозди переваривать, а не виноградные листья с кислой подливой. Дал сбой, стало быть. И я перебежками от кустов к кустам возвращался в часть. А там срочный приказ, на усиление выделили брать местных братков нескольких ребят и меня, как старослужащего. В общем, рванули они брать злодеев, я с ними, только в расщелину между гаражами. А живот болит страшно. Притаился в лопухах. Слышу выстрелы. Меня попустило. И тут тень. И на меня. Я еле отскочить успел. Он как поскользнется. И лицом, в так сказать, в виноградные листья с той мерзкой подливой. Оказалось, я главаря поймал. Он, чтоб дружки не узнали, молил, говорил, на все согласен. Ну я и говорю ему, все узнают, если слово не сдержишь. Привёл, как добровольно сдавшегося с чистосердечным. Мы потом долго с ним переписывались.

— Из тюрьмы писал? — удивилась внимательно слушавшая женщина.

— Нет, почему? Из школы. Сдержал слово, встал на путь исправления и других жизни учил. Вёл кружок по вольной борьбе и учителем физры работал.

— Какая у вас жизнь, насыщенная ароматами, — пошутила Альбина. — Да, вот тут согласен. Знаете, я ж думал, так один и останусь. Жизнь крутанула меня, побросала. Помните, как в той песне из «Ошибка резидента»? И носило меня как осенний листок…, а, может, чего покрепче?

— Знаете, впервые в жизни соглашусь на это безрассудство… я менял имена, я менял города, — напела бархатным низким голосом слова известной песни. Анатолий, кряхтя, достал из рюкзака шкалик коньяка"Кёнигсберг"и два пластиковых стаканчика, в один из них он подышал и протёр полотенцем внутри. Альбина улыбнулась. «Чистую» тару придвинул ей. Разлил.

— Ну, давайте выпьем за то, что песни у нас одни и те же любимые. В общем, за знакомство!

— Это любимая песня моего мужа, особенно эти строчки: я в весеннем лесу пил березовый сок, с ненаглядной певуньей в стогу ночевал, что имел не сберег, что любил — потерял. Был я смел и удачлив, но счастья не знал, — Анатолий подхватил и куплет спели в дуэте, голос его был густой, мощный, получше Ножкина. Отметила для себя Альбина. Из соседнего купе постучали.

— Хороший человек ваш муж, без сомнений. Был не прав, и вы не грымза вовсе. А чувствующая женщина, деликатная, — понизив голос, поднял импровизированный бокал сосед. Выпил залпом и спохватился. — Закуску забыл, едрит твоё на коляске, исправлюсь. Его рука исчезла в рюкзаке снова и выудила плавленые сырки «Дружба» и огурец.

— Словно, в юности. Спасибо вам, Анатолий, я не знаю, смогла бы я преодолеть этот маршрут снова. Голос её дрогнул. Она сделала паузу. — Без вас. Ой, простите, у меня тоже есть кое — что. Для Юры везу. Пирожки с капустой. Любите?

— Очень. Жаль, что вы замужем. А то б я поухаживал за вами. Уж очень вы мне симпатичны, — щёки его обветренные, сухие, покрылись румянцем, от глаз побежали лучики морщинок. Добрый, смеяться любит. Надо же, как обманчив бывает внешний вид.

— А зачем вы полоски на тельняшке перекрасили? Чтоб выделяться? — Как перекрасил? Да вы что, родное сердце, это пусть мореманы перекрашивают, это же спецназ ВВ, — он гордо похлопал себя по груди. — Краповая тельняшка.

— А, ясно. Не знала, неловко вышло. А вы куда едете?

— К внучке. Совсем недавно я не знал, что дочь есть. Думал, один как перст. А вот как судьба распорядилась. Ещё и внученька теперь. Дом купили они в Тверской области. Еду в гости.

— Ждут?

— Не знаю.

— А, сюрприз, поняла.

— Можно и так сказать. — А вас ждут?

— Ждёт, заждался. Десять лет все не могла доехать, то одну отговорку находила, то другую. Стыдно. Ну, уж как есть, — она снова смахнула слезу.

— Не плачьте, вот, наконец, и свидитесь. Радоваться надо.

— Я ехала этим маршрутом последний раз десять лет назад. Осенью. Помню только скрежет метала, хлопок, летели стойки металлические над головой с зазубринами, люди, чемоданы, осколки стёкол. Вагон резко так накренился в сторону. Тряска началась, как в сильную турбулентность в самолёте. Потом пропали запахи и звуки. И все.

— Какой ужас, ублюдки, слышал. Вроде, всех поймали наши с фэсами. Но я бы не церемонился, сразу бы к стенке. Столько душ невинных…

— Знаете, Анатолий, я никогда не думала, что сяду снова в поезд. Все это время я жила чужую жизнь, не свою, — Альбина посмотрела в темноту за окном, сделала маленький глоток коньяка, а он следил за плавными движениями её изящной руки, будто больной наблюдает за рукой лекаря — хилера, который обещал чудесное исцеление одним касанием пальцев. По женским рукам можно понять и суть, и путь. Её дорога была лёгкой. Ни шрамов, ни грубой кожи с уплотнениями на суставах, только редкие пигментные пятнышки выдавали возраст.

— Почему вы так говорите? Альбина, — Анатолий запнулся, произнеся имя, будто что — то вспомнил. На миг задумался. Женщина заметила, как на мгновение его зрачки стали темнее, будто в цветочный мед упала капля йода, он продолжил: — Как называли вас родители? Они живы — здоровы?

— Ох, нет, давно умерли. Царствие Небесное. Один за другим, ещё в 99 — м. Папа называл Алька. Как я не любила эту собачью кличку. Мама — исключительно Бина. Ещё лучше, — она фыркнула, уголки губ поползли вниз. Лет до сорока пяти просила всех называть меня Альвиной. Вроде одну буковку меняешь, а слуху приятнее.

— Не согласен. Мне нравится ваше имя, редкое, вы первая Альбина в моей жизни. А вот Алек знавал, и не одну. По крайней?

— Что, простите? — он махнул бутылкой коньяка.

— Да, конечно. И надо бы поспать. Рано вставать.

— Я в Твери сойду. А вы?

— Я до Москвы. Там по делам и на такси к своим.

— Мне в Калязин надо.

— Питер — Углич ходит до Калязина. Зачем вы на московском — то? Неудобно. С Твери часа три, с Москвы подольше.

— Так вы места тамошние знаете?

— Не так, чтобы очень, но бывала. Там у мужа родня жила. Вот решила и я перебраться. Говорят же, на старости к земле тянет. — Какая вы старая, вы красавица, я бы на руках вас носил, клянусь, вот на этих самых руках, — он протянул руки, словно держал младенца. И улыбался как мальчишка. «Хороший человек», — подумала Альбина.

— А жена что же, не с вами?

— Нет её, и не было. Это все в мечтах осталось. Эх, жаль, поезд быстро мчится. А так хотелось бы, как говорят, завести разговор случайных попутчиков. Можно и выложить все как на духу. Вышел на перроне, выдохнул, махнул рукой, и забыл чужие откровения как плохой сон. Но вы спать хотели, конечно, ложитесь. Он сгреб остатки еды со столика в пакет и вышел из купе. ⠀

Альбина быстро расстелила матрас, заправила постельное на своей полке. Стянула джинсы, повесив на крючок и юркнула под простыню, спрятав сумочку под подушку. С удовольствием опустила уставшую от мыслей голову на хрустящую наволочку, и в рокоте колёс послышался, почти явственно, напев: тут — тук — ван вей — тук — тук — тикет, ван вей тикет. И она вспомнила как в шестнадцать лет сбежала в Москву. К другу по переписке. Как же его звали? Собственно, кого я хочу обмануть. Конечно, она помнила его имя. Они весь день гуляли по улицам Москвы, ели мороженое, смеялись, в обнимку, полуразвалившиеся на скамейке, под ивами на Патриарших. У них были только сутки. Вечером унеслись на электричке, которую он называл «кукушкой», в их единственную ночь. Напоминанием о которой осталась песня из магнитолы под стук пригородного поезда и её Маша. Ван вей, ван вей, ван вей тикет. Засвербело в носу. Не рыдать. Этого ещё не хватало. Она промокнула краешком простыни глаза. Так и не простила его. Прошло сорок лет. Сорок лет помнит его руки, глаза, и волосы цвета лета и солнца, прядь золотистая, прядь каштановая, чёлка всех оттенков канареечного. И это дурацкое название дачного поселка Лишняги. Сосед, дед Митя, который вёз их на своём Москвиче утром до станции, рассказал историю местного Сусанина. Это все, что помнила об этом месте. Как избирательна память. Житель Лишняг, Иван, зимой 1941 — го года, заманил немецкую автоколонну в глубокий овраг у речки с таким же потешным названием Полосня вместо того, чтобы показать дорогу в соседнее село, и казнили фашисты героя. Немецкие машины по льду не смогли выбраться из западни. А ведь он один из винтиков, застопоривших взятие Москвы. Эх, полнится Иванами да Марьями Россия. И почему я Альбина, а не Наташа?

В этот момент вошёл Анатолий. Что — то больно кольнуло под лопаткой, пересохло в горле. Он держал в руках очередной поднос с чаем и шоколадом для особенных, её взгляд выхватил на запястье еле заметную, светло — синюю, корявую наколку. Букву W, перечеркнутую сплошной линией. Она вытащила свою руку из — под одеяла и посмотрела на светлое пятно на запястье. Не может быть. Нет. Этого просто не может быть.

— Альбиночка, чайку? Ещё по одной и в школу не пойдём? ⠀

Сон ушёл. Рядом незнакомец. И осколки воспоминаний.

— Знаете, расхотелось что — то, — Альбина пыталась скрыть накатывающее волнение, запустила руку под подушку и вытащила телефон. — Ох, первый час ночи, Тверь, наверное, скоро. Уже дождусь, когда вы сойдете. И часа три останется поспать.

— Ну и славно, давно я с приятной женщиной вот так, наедине, не бывал.

— А что, чаще с неприятными сидели? — Анатолий громко постучал ложкой о стеклянные бока граненого, будто пытался унять бурю в стакане. Желваки заходили ходуном, ноздри подрагивали.

— Вот умеете вы, я погляжу, истину за хвост подцепить. Вы точно не учитель? Или может, эта, из психологов?

— Я библиотекарь.

— Ага, оно и видно.

— Не клеится у нас разговор опять, — женщина придвинулась к холодной оргалитовой стене купе, подтянула колени к груди и подтянула повыше одеяло.

— Да, сидел я. Нехороший я человек, жизнь моя тому доказательство. Альбина молчала. Сердце будто пропускало удары. Ладошки вспотели. — Дамочка, не бойтесь. Не маньяк я, — усы его растянулись в улыбке, оголив неровный ряд зубов и скол на верхнем резце. — Знаете, горячий был, охочий до справедливости. Нёсся по трассе, а темень, ни одного фонаря километров тридцать. А шестьсот уже проскочил. Руль било. В сон клонило, думаю, надо остановиться. Покемарить. Гляжу, тачка. Задние габариты мигают. Притормозил, думаю, может, случилось что. А спереди машина гайцов. Без огней, не сразу и заметил гадёнышей. Ну уже тормознул, вышел. А курить жуть как хотел, сигареты кончились. Я в раскачку подхожу, стрельнуть — то, они меня не сразу заметили. Слышу, удары глухие, мат и стонет кто — то. Два здоровенных мусора, в смысле, гаишника, охаживают человека. Он лежит, уже и не дёргается. Может и виноват, так вы, суки, везите в отдел. А не вот так, в ночи, шакалье, убивать. Я закурить — то и попросил. А тот, что пониже сразу ко мне, фонарём светит в лицо, палкой машет перед носом. И нехорошо так мне ответил. Я зацепился. Мол, человека вдвоём, без суда и следствия, на трассе. А тот, как засипит, лежачий, помогите, мол, убивают. Деньги забрали. И тут второй на меня пистолет наводит. В упор наставил, дуло в лоб глядит. Я со службы пару точек не забыл, которые на раз вырубают, уложил отдохнуть того, что валыной размахивал. Проглядел, как второй перезарядил и пулю мне вогнал, в плечо навылет. Лежачий орёт, ползет по трассе. Упал я, не столько больно, сколько неожиданно. Тот наклонился, хотел руки заломить, рычит, угрожает. Не на того напал. Я силы не рассчитал. И одним ударом вырубил. Парня за тащил в тачку. И рванул. Довёз его до больнички. Даже не знаю, выжил, нет. Хотел бы узнать, руку пожать. Знаете, кому тюрьма — ад. А я там смысл нашёл. С батюшкой храм тамошний подлатали, начальник душевный был, работал там в столярке, профессию заимел. И вот выходить и смысла не было. А срок мне вкатали не маленький. За убитого мента. Да, вот так. Убийца я. Тяжело было по началу с мыслёй этой. А под конец срока сестра приехала на свиданку и говорит. Дочь у меня есть. Ирония какая, а? Мент тот убитый мной Калязинский. Ведь случилось всё здесь, в Тверской области. Его там где — то, на родине, похоронили. И дочь моя там. Кровинушка. Я и знать не знал. Была у меня девочка. Хорошая девочка. Три раза и виделись, один раз было, да в армейку ушёл. Ждать обещала. А спустя месяц и писать перестала. Я сбежал. Дурак. Ох, дурак. Но к лучшему оказалось. Сутки на перекладных от патрулей. Не знаю, что уж там случилось. Да и знать не хочу. Главное, дочь у меня, понимаете? Дочь. Смысл появился. Спасибо, дорогая соседушка, что молча, не перебивая, послушали. Жаль, что замужем ты. Под конец путешествия нашего уже и на ты можно. Согласна?

— Согласна.

— Через пятнадцать минут Тверь. Готовимся к выходу, — в дверь постучалась проводница.

— Мужу привет. Пойду в тамбур, там подожду, — Анатолий накинул куртку, подхватил рюкзак, подмигнул. И не оборачиваясь вышел.

— Анатолий… — окликнула Альбина. — А ты, правда, никогда не знал Альбину? — последнюю фразу прошептала женщина. Но он не услышал. ⠀ Через пятнадцать минут поезд тронулся. Застучали колеса набатом по железной бездушной тропе унося в утро шанс. Шанс все изменить.

***

Анатолий кинул ветровку за плечо и шагал неторопливо по пустынным, ещё не проснувшимся, улочкам Калязина. Где — то вдали протарахтела моторка, отозвался лаем пробегающий пёс. Подозрительно обнюхал и, косясь голодными глазами, посеменил дальше. Небо за бором, там, за Волгой, наливалось алым, и трепетало шелковым стягом. Приветствуя солнце. Последние ночные звезды блеснули и растаяли. Анатолий проследил за падением. Чья — то душа воспарила. Он ближе подошёл к берегу. Величавый шпиль, словно единственный недремлющий старожил городка, устремлялся ввысь. По его древним стенам шлёпали серо — жёлтые волны матушки Волги, смывая ночные тяжкие думы. Что тебе снится затопленная церковь? Навстречу ехал дедок на велосипеде. Пластиковый ящик на багажнике был завален всяким хламом.

— Не подскажешь, отец, как добраться? — чужак назвал адрес.

— Ох, нашёл отца, ты мне в ровесники годишься, — старик ловко соскочил с седла и подтянул велосипед к незнакомцу. — Не видал тебя в наших краях, вот, как и раньше, все залётные на «свистуху» ломились. Так и сейчас. Тебе туда, на Заречную. Он указал на мост. — За Жабню.

— Вот название — то, спасибо! ⠀

Горбатый серый мост навис и вглядывался в мутные быстрины устья Волги. — Уж не знаю откуда повелось имя, а в шестнадцатом веке Поляков мы тута, на Жабне, побили, потрепали хорошенько.

— Ну, спасибо, бывайте здоровы!

— И тебе не хворать! ⠀

Анатолий, не торопясь, добрался до нужного дома. Оглядывая с любопытством новострой, торчащий прыщиками среди покосившихся домишек преклонных лет. Бежевый, свежевыкрашенный дом, он увидел издалека в предрассветной лимонной дымке, гарцующей на деревьях и кустах. Он встал за забором и не решался. Шевельнуться. Войти. А может, бежать прочь. Нужен ли ей батя? И зачем припёрся, спустя столько лет? Посмотрел на часы. Рановато припёрся. Незваные гости хуже татарина. Шесть утра, рановато. Только он подумал, что надо бы ещё побродить, дверь на веранде открылась и вышел мужчина. Лет сорока. В майке, выцветшей растянутой, и тренировочных, закатанных до колен. Босиком по траве добежал к колодцу. Опустил журавль, набрал в ведро воды и опрокинул на голову. С возгласами бодрыми, чуть прихрамывая, побежал вокруг дома трусцой. Размахивая руками во все стороны. После пробежки запрыгнул на турник между двумя березами, несколько раз подтянулся. И довольный собой, направился к дому.

— Общеукрепляющая, утром отрезвляющая? — пошутил Анатолий. — О, доброе утро, да, — посмеялся хозяин дома. — Не страшны дурные вести. Мы в ответ бежим на месте.

— Очень правильно. Подскажите, товарищ спортсмен, а Мария здесь живёт?

— Может и живёт, — насторожился атлет, — смотря кто интересуется.

— Родственник её.

— А мы всех родственников на перечёт знаем. Вас в фотоальбоме даже не видели. Не ошиблись? — он подошёл поближе к забору. Прищурился, рассматривая гостя сквозь частокол. Сморщил перебитый свернутый в сторону, как у боксера, нос. — Нет, не знаю, — открыл калитку и вышел на дорогу. — А как звать вас, родственник? — Анатолий протянул широкую ладонь.

— Анатолий.

— Анатолий, хм, знал я одного Анатолия. Лет десять назад судьба с ним связала. Даже не поблагодарил.

— Семён?

— Семён, — мужчина подошёл вплотную. — Я помню этот голос, клянусь. Вот зрение подводит с тех пор, — он мёртвой хваткой вцепился в ладонь гостя пальцами и не отпускал. — Это ты?

— Наверное, я. Выжил, значит, — по щеке спасителя бежала скупая слеза. — Проходите, в дом. В дом, давайте. А то я на ты, неудобно. Как я счастлив. Маш, Любка, девочки, счастье. Он сам меня нашёл. Вот, кому мы обязаны. Героический человек. Глыба, а не человек. ⠀

Мария и дочки уже проснулись. Суетились. Накрывали на стол.

***

Альбина перекрестилась, поклонилась перед белёной аркой с синей крышей напротив старого храма, выкрашенного в кирпичный цвет. И вошла на кладбище. Обогнула церквушку. Прижимая к груди кремовые пионы, с лёгким рюкзачком за спиной, не спеша скрылась среди могил и деревьев. — Ну, здравствуй, родной, прости, что так долго, Юрочка, — Альбина обняла черный памятник, склонила голову на базальт. С нежностью положила в изголовье цветы.

— Знаешь, у меня все хорошо. Но я Тольку встретила. Не поверишь. Десять лет не ездила, и надо же так. Отца Машеньки встретить. В одном поезде. Не узнал меня, представляешь. Обижен на меня, а я ведь думала, что пропал. Исчез. А потом отец проговорился, письма выкидывал его. Голодранец. Не пара мне. Профессорской дочке. А там и переехали. Конечно, он искал. Нашёл. А там уж другие живут. Но видишь, не судьба. Спи спокойно, Юрочка, буду одна свой век куковать. Я знаю, ты бы хотел, чтоб я была твоя и ничья больше. Эгоист, — женщина устало присела на скамейку. — Ещё чуть посижу и пешочком до дома.

***

— Дети, я приехала!

— Мама, как? Почему не предупредила? А у нас гости. Альбина прошла в гостиную.

— Едрит твое на коляске. Альбина?

Женщина засмеялась, так задорно, будто Аля, из его юности.

— Вон твоя едрит на коляске. Рассказал уже? — истуканом застыл Анатолий посреди комнаты.

— Машенька, это твой отец.

— Я знаю, мам, знаю, это ведь он Сёму спас. Всё за это можно простить.

— Если собираетесь кого — нибудь полюбить, научитесь сначала прощать, как хорошо кем — то было сказано. Добро пожаловать, Толенька.

Стерпится — слюбится

Ефросинья прожила достойную жизнь, жаловаться ей было не на что. Полвека в родном селе учительницей проработала. Похромала на пенсию только после перелома шейки бедра — год двигаться не могла. Не до учительства тут. Поприветствовала период дожития не ропща. Но беда не приходит одна. Первого сентября по привычке, вот уж пятьдесят лет как, встала рано. Нарядилась в выходное крепдешиновое платье с кружевным жабо, на деревянные бигуди серебристые жиденькие локоны накрутила. После школы кто–нибудь из бывших учеников да заглянет. С каждым годом все реже. Но Ефросинья ждала. Леонид, муж ее любезный, как проснется, всегда радио «Маяк» включал. А Ефросинья гимн в то утро не услышала. Не услышала она не гимн, ни детский смех с улицы, не супруга голос и оклик пеночек с ближайшего перелеска через приоткрытое окно.

— Лёнечка, а что радио неужели сломалось? Лёнечка что — то ответил из кухни, он всегда отвечал. А, может, и не успел. Затих. Нашла его Ефросинья с прошлогодней газетой на пузе. Любил старые новости перечитывать. Анализировать. Мозолистая сухопарая рука повисла плетью. Тихо умер. Сидел, понурив голову, на раскляченном потёртом кресле. Слеза по шагреневой щеке скатилась. И упала в ладонь. Вдовы Ефросиньи. Голос мужа отозвался в памяти. Зычным окриком:

— Фроська, люблю тебя до смерти! До последней капли жизни! — в охапку жену молодую, грудастую, в одной сатиновой сорочке да на сеновал. Вспомнила как грудь болела от его ручищ, всю намнёт, нацелует. И на работу в поле. На комбайн.

Фроська городская, взбалмошная, и статью удалась, и лицом бог не обидел. А ум, говорила матушка — дело наживное, для бабы главное — фигура. И удачно замуж выйти. Вот и училась в Педагогическом через пень колоду Ефросинья. Ей бы замуж. Женихов — хоть отбавляй. Только имени стыдилась своего пролетарского. И Риной представлялась, словно артистка. Рина Зелёная. За непосещаемость чуть не исключили, если б не влюблённый Декан, преподаватель Русского и Литературы. А какие стихи посвящал. Вспомнив, даже спустя годы четверостишье, старая Фрося зарделась.

«И шестикрылый Серафим

Вдруг пролетел над Ефросиньей

Ее судьба была б счастливей

Когда б заметила меня…».

Ветренную стрекозу Рину не отчислили, с условием. По распределению отправиться преподавать в далёкое сибирское село. Сейчас и самой не верилось, как с медведем возле своего дома нравственные беседы доводилось вести. А то и с половником за рыжей воровкой кур гоняться. Да политинформацию с местными сплетницами проводить. Может и сбежала бы Ефросинья от тягот деревенской жизни, если б не Лёнька. Любая за него б замуж — без раздумий. Но не Фрося. Бровью не повела при первой встрече. Бедром от ворот поворот крутанула. Только гордо кудрявой копной махнула цвета кленового сиропа, и прочь. Не глядя. Жених нашёлся. Хоть и косая сажень в плечах, и ростом не мухомор. Колхозник — никакой перспективы! Да и девчата местные все судачили, мол, полдеревни обрюхатил, теперь за городскую взялся. Два года Фроська хвостом вертела. Лёнька упёртый, все ходил следом, прилип банным листом.

Конец ознакомительного фрагмента.