Шторы

Алина Мингазова

Пятеро друзей – начинающий актер Бад, названный в честь другого, но уже великого актера, художник Окурок, азартный бродяга Хавьер, наш главный герой – писатель-неудачник с пылающей в душе деревней – и розоволосая девушка по имени Сакура, взявшаяся из ниоткуда, – пытаются выжить в постоянно меняющемся мире, где черно-белые люди постоянно куда-то спешат. Самое главное – выжить и не сбиться с собственного пути, погнавшись за остальными. А еще никогда не открывать желтые шторы.

3

Окурок с легкостью поднял его на руки и понес на кровать. Кажется, он очень устал, даже не шелохнувшись, младенцем он продолжал спать на руках товарища. Окурок аккуратно положил его на правую сторону кровати, его сторону, уложив голову на подушку блинчик. Я осмотрел его с головы до ног, каждый сантиметр его тела и не обнаружил новых следов самоистязаний. Он был цел. Он был жив. Хава укрыл его своим одеялом, единственным хорошим одеялом в этой квартире. Он так и не шелохнулся, бледный и такой бездвижный он был похож на труп больше, чем на это способен труп. На секунду я представил, что так оно и есть и кровать это не что иное, как гроб. Неожиданно я почувствовал, как слезы застилают глаза, окутывая его спящий образ.

Выключив свет, мы тихо вышли на кухню. Вкусный запах жареного мяса и специй стал намного слабее, или просто мы к нему уже привыкли. Курица, кажется, уже давно остыла. Сколько он прождал нас вот так, сидя в компании жареного мертвого тела?

Мы устало, почти синхронно, плюхнулись на стулья, и только сейчас удалось глубоко вздохнуть. Громкие вздохи, слившись воедино, на секунду заполнил маленькую комнату, и звук этот был похож на некую симфонию. Мы смотрели на эту курицу и в любой другой ситуации, забыв обо всем на свете, накинулись бы на нее, при этом борясь за определенную часть тушки. Но сейчас мы были сыты прекрасным чувством облегчения и, мне даже на секунду показалось, усталого счастья.

— Чувак, ты должен нарисовать эту картину. Я хочу повесить ее прямо здесь, — обращаясь к Окурку, я устало показал ему на обшарпанную с содранными обоями стену.

— Чувак, ты не поверишь! Я и сам хотел это сделать. Обязательно нарисую, — воодушевленно сказал Окурок, — Вот только не знаю, когда у меня появится на это время. Не помню, когда в последний раз рисовал что-то не по работе.

— Ты же рисуешь то, что любишь, разве нет? — устало сказал Хава, но видно было, что эта тема ему интересна.

— Ну знаешь, когда появляются дедлайны и рамки, а тем более зарплата, даже любимое дело становится невыносимой работой.

Окурок долгое время был безработным. Основным источником его дохода были карикатуры и быстрые портреты прохожих. Все-таки то, как он рисовал было завораживающе и к нему начали ходить не только для того чтобы получить за гроши лист бумаги с каракулями в виде себя, но и для того, чтобы просто посмотреть за процессом. Я в этом совершенно не разбираюсь, однако даже такой невежа как я, видел в его рисовании что-то особенное. Сейчас он занимается делом более серьезным. Рисует комиксы для одного издательства.

Когда все разошлись, и ночь пробралась через окно, разливаясь густыми чернилами по комнате, я лег в постель. Сакура все также неподвижно лежала, я никогда не мог сказать точно — спит она или нет. За стенкой слышался храп Бада, мелодия для моих ушей после такого долгого дня. Он действительно затянулся. Перед тем как лечь, я открыл окно. Свежий ветерок колыхал злополучные шторы. Я лежал и думал обо всем, что сегодня произошло и эти мысли и образы не давали мне уснуть, я не хотел забыть даже одну, даже самую маленькую деталь. Спектакль листьев в парке, грация ветра-дирижера, морщины на лбу жены Грега, глаза Хава мокрые от слез. Я так хотел спать, но я знал, что если усну, что-то забуду и даже этого чего-то я не могу допустить.

Неожиданно я встал, словно электрический разряд прошел по всему телу. Неведомая сила потянула меня к подоконнику, и я понял куда направляюсь. Помимо неизвестного мне происхождения вещей, чеков, пакетов и пустых коробок из-под лекарств, которые лежали на этом подоконнике, непонятно как помещаясь в углу, очень скромно примостился мой старый ноутбук. Он-то мне и нужен.

На цыпочках я вернулся на кухню и уселся за обеденный стол. Сердце мое отчего-то бешено колотилось, и я пытался его успокоить. Все сидел и сидел, а ноутбук презрительно посматривал на меня.

Я помню как впервые сел за написание текста. Мне было одиннадцать. В моей маленькой голове роилось столько мыслей, от которых я пытался отмахнуться, но сделать этого не получалось. Я начал рано страдать бессонницей, писательские приступы настигали меня обычно в кровати. Тогда я не знал, что мне с ними делать и как от них избавиться, они сводили меня с ума. Целые предложения и абзацы текста вспыхивали перед глазами каждый раз, когда я их закрывал. И вот однажды в порыве гнева из-за проведенной в полусне ночи, наутро я встал и сразу сел за стол. Он был маленький и старый, достался мне от старшего брата, который в то время съехал от нас, уехал в колледж. Мама говорила, что это счастливый стол. Мой брат занимался за ним целыми днями, за ним заполнял анкеты для поступления в университет, на нем открывал письма, в каждом из которых было написано что его, чуть ли не гения, с удовольствием ждут, и стол этот пропитан трудом и знаниями. Я разложил перед собой чистые листы, достал карандаши и принялся писать. Грифель скользил по бумаге, словно профессиональный фигурист вырисовывал на льду причудливые узоры. В тот день я писал с утра до вечера, не отрываясь, по-моему, я даже не ел. К концу этого наваждения на столе красовалась стопка полностью исписанных листов. На следующее утро картина повторилась. Я писал таким образом около недели. Когда моя история была закончена, я показал ее маме, она похвалила меня, погладила по голове и сказала идти делать уроки. Эти листочки грели мне душу как ничто до этого, даже любимая фигурка динозавра, которая была со мной с самого детства, не могла сравниться с ними.

Сейчас я даже примерно, не вспомню о чем была та история. Мой текст был вскоре утерян при переезде. Хотя думаю, что мама его просто выкинула за ненадобностью вместе с горой остального мусора.

Во второй раз я сел за рукопись уже в двадцать один. Что я делал в этом десятилетнем промежутке, хоть убейте, не вспомню. Раньше мне было ничуть не тяжело находить слова. Я просто использовал те, которые слышал, иногда даже не зная значения. И меня это ничуть не волновало. Особенно мне нравилось писать о пустыни, хотя я ни разу не видел ее в живую ни тогда, ни сейчас, о зыбучих песках, сухом ветре и путниках в поисках воды, было в этом что-то волнующее. Но с каждым годом идей, ровно как и слов, становилось меньше. Как будто с возрастом они тоже стареют, отмирают, а новое поколение растет не так уж и быстро. Мы растем и от простейших слов, переходим к сложным, эволюция, чтоб ее. И теперь чтобы объяснить что-то, мы не описываем его, не машем руками и не хватаемся за голову, когда не знаем, как яснее и точнее объяснить, не используем контекст. Одно сухое десятибуквенное слово и все становится понятно. Черно-белые часто используют такие слова. Бывало, узнаешь какое-нибудь новое длинное взрослое слово и бежишь в школу поведать о своем открытии всем. А сейчас уже мало кого и чем удивишь. Хотя мыслей и становилось меньше, они все равно меня мучали. Я просто не мог оправиться после потери своей лучшей на тот момент работы. Я был зол на всех и на себя в том числе, и не мог заставить себя написать хотя бы строчку. Шли дни, а букв на белом листе на экране моего ноутбука, того самого ноутбука, который со мной до сих пор, не становилось больше. Но все-таки мне пришлось писать. Передо мной встал выбор дальнейшего жизненного пути, и ступать по тропе брата я не мог. Он выучился и с отличием окончил университет по специальности экономиста, а потом стал преподавателем экономики в своей альма-матер. После того как я с трудом закончил школу, меня всеми силами пытались заманить в этот же университет, при этом у меня были все шансы попасть туда и далеко не из-за блестящих математических способностей, которыми я конечно не обладал. Брат закрутил роман с деканшей и у меня так сказать были связи. Но перспектива из одной каменной коробки перебираться другую мне не особо улыбалась. И деканша мне совершенно не нравилась, хотя брат вскоре на ней женился.

Вот таким образом, после окончания школы, шатаясь в компании таких же неудавшихся писак или просто алкоголиков, не имея за душой ни гроша, ни таланта, я потратил впустую три года своей жизни и в преддверии своего очередного дня рождения я твердо решил, что стану писателем.

Родители же моего благородного порыва не оценили. Однако путем долгих и бессмысленных убеждений они все-таки приняли мое решение. И энтузиазм их на мой счет невероятно пугал. Меня таки посадили в каменную коробку еще раз. Я ходил на курсы писателей, которые порекомендовал моим родителям один знакомый. Я учился писать так, чтобы понравиться читателю, заучивал шаблоны и чуть ли не списывал у великих классиков. И именно в тот момент, когда мою работу похвалили в первый раз, я понял, что никогда не стану писателем. Мой мир рухнул. Похвала общества и бестселлеры в библиографии, если мне нужно было это, то становится писателем я не хотел. Нет, я, конечно, мог, но если я не могу стать писателем достойным, писателем который по-настоящему затрагивает души людей, будь то даже просто один человек, то лучше я буду никем. Ведь за последние несколько лет моих никчемных попыток родить что-то стоящее, что-то, чем я мог бы гордиться, я не стал писателем даже в своем мире с населением в один человек, это о чем-то да говорит. Если даже собственная вселенная внутри моей черепушки отторгает этого человека во мне.

Если сказать проще, я просто сдался. Я бросил эту затею. Я решил идти вперед. Быть несостоявшимся писателем без единой законченной книги, но с сотнями идей и персонажей, которые кажется, уже живут не только в моей голове, а ходят по улицам, куда-то спешат, мы знакомы уже много лет и при случайной встрече обязательно обнимемся и, забыв о своих делах, начнем говорить о жизни — очень болезненно. И в какой-то степени невыносимо. Бедные мои вымышленные люди. Как же им не повезло родиться в моей голове. Им там тесно, словно все вместе они сидят в одиночной камере, провинившись за что-то.

Я бросил курсы и впал в депрессию. Эта старая подруга и раньше заходила ко мне в гости, но тогда она осталась жить у меня надолго. Спала рядом со мной, отбивала аппетит за обеденным столом, лежала рядом с очередной девушкой во время занятий любовью. Она была повсюду. Но никому и ничему еще в жизни я не был благодарен как ей.

Однажды она усадила меня за стол и насильно положила в руку ручку. Я написал начало, как я думал, моей будущей книги, оно было таковым: «Прямо сейчас я хочу сесть и написать, так сказать, бунтарский роман. Однако зная быстроту своего печатания и уж тем более писания от руки, а также лени и склонности к беспричинной апатии меня хватит на рассказ. И то, скорее всего не хватит и он так и останется начатым и оставленным лишенных моих творческих потуг, но не забытым. И так и будет меня преследовать, как и около десяти моих прошлых работ, призраком, и днем и, конечно же, ночью. Будет приходить ко мне во снах. И дабы избавиться от него, я должен бежать. Прямо сейчас…»

Я разговаривал сам с собой с белизны бумажного листа, как не делал очень давно, и призывал к действиям. Оставшись стоять на месте, меня бы догнали прошлые свои неудачи, толпой забили бы все, что от меня осталось. И мне не оставалась ничего другого, кроме как бежать. Быстро и незамедлительно.

В ту ночь я собрал свои немногочисленные пожитки: ноутбук, любимую перьевую ручку, доставшуюся мне от деда, которую я потерял в дороге, некоторые сбережения, которые, как будто знал, понемногу откладывал, сумма скопилась приличная, и побежал, попутно прихватив папину коричневую кожаную куртку с меховым воротником, которую он не носил, но любил. Мне было двадцать три.

Не помню как купил билет на автобус, и что мною двигало, когда я выбирал пункт своего следующего назначения, но привел он меня именно сюда. Я брел словно в тумане. Одновременно мне хотелось вернуться и хотелось бежать оттуда еще быстрее. И в итоге я просто сел в этот автобус и уже он взял на себя мое бремя.

Когда я заселился в эту квартиру, подумать только почти семь лет назад, я думал, что останусь здесь максимум на полгода. Я считал, что этого времени хватит на то, чтобы написать стоящую книгу, найти агента, обжиться народной славой, похвалой критиков, родительской гордостью и обеспеченной старостью, да еще и найти жену из интеллектуальных кругов. В голове молодого наивного романтика было именно так. Сказал бы ему кто тогда, что свое тридцатилетие он будет отмечать все в этой же затхлой квартирке.

И вот сидит он теперь перед ноутбуком и снова не может написать и строчки.

Единственное путное, что когда-либо говорил мой преподаватель по писательству, были эти слова: «Книга начинается с веры в то, что вы можете ее создать». Изречение на самом деле глупое, но почему-то именно оно постоянно приходило ко мне в голову, я даже помню голос и интонацию, с которой он ее произнес, хотя ни лица, ни его имени я уже никогда не смогу вспомнить. Вот она память-чертовка.

Однако моя вера уже давно пошатнулась. Хотя нет, не так. Она давно уже рухнула, и сколько бы раз я не пытался восстанавливать ее, сколько бы раз не перестраивал, она все равно рушилась прямо у меня на глазах, а я стоял и смотрел, даже не пытаясь этому как-то помешать. На ее месте всегда оставались руины. Видимо фундамент был ненадежен или всему виной был дешевый некачественный материал. Но это было неизменно. И прямо сейчас я сижу перед ноутбуком как раз на руинах. Очень неудобно и больно. Но если после всего этого, я все еще здесь, может вера таки живет в каком-то из уголков этого города-призрака. Поэтому сдаваться я не собираюсь. Не сегодня. Пошло все к черту. Я потерял слишком много, чтобы сдаваться.

Мне нужно создать начало истории. Мне нужен герой. Мне нужна идея. Я снова чувствую землетрясение под ногами.

На самом деле все куда страннее и сложнее, чем просто создание истории. В моей голове историй, героев, разных событий хватит лет на десять. С этим у меня пока проблем нет. Проблема в том, что я не могу перенести их на бумагу. Я боюсь белого листа. Иногда я боюсь слов. А это нонсенс. Чтобы писатель боялся слов, единственных друзей на этом, не побоюсь сказать поле боя. Когда я начинаю писать, у меня не получается ровным счетом ничего. Слова какие-то не те, и герой становится противным, совсем не таким, каким я его представлял. И я боюсь. И бросаю писать.

Когда я начинаю что-то писать столько сомнений закрывается в голову, а если они есть там, то обязательно будут и на бумаге. Разве читатель поверит тому, кто сомневается в своих же словах. Я бы, наверное, не поверил и более того, больше бы никогда не стал доверять такому автору.

Я не могу. Тревога и страх, с которыми я боролся все это время, приняли обличие слез. Как я жалок. Сижу и реву перед ноутбуком.

Соберись. Я заставил подчиняться себе свои руки. И начал писать.

Спустя некоторое время передо мной уже красовался небольшой, но такой привлекательный для меня абзац. Начало. Вот оно. Первая преграда была преодолена. И это была моя маленькая победа, кто бы, что мне ни говорил.

Но потом всё. Белое пространство съедало мои мысли без остатка и словно истукан я пялился на весь этот процесс. Вера снова пошатнулась, треснув в нескольких местах. И я задумался, сколько еще ей удастся простоять?