Прогулка под луной

Алина Знаменская, 2001

Может ли молодая красивая женщина быть одинокой? Увы, да! Маша в полной мере познала, что такое одиночество. Конечно, когда в ее жизни, наконец, появился шикарный мужчина, обещавший, что весь мир будет у ее ног, она не устояла. Но сможет ли он стать действительно близким ей человеком? Время покажет – ведь впереди героиню ждет невероятная, почти детективная история…

Глава 2

Софья Наумовна ошиблась. Это был не приют. Приютами сейчас в народе называют реабилитационные центры — небольшие и вполне приличные учреждения. Как правило, их открывают на базе бывших детских садов, и детей в них содержится не много.

Алька же попала в самый что ни на есть обыкновенный, стандартный детский дом. Огромный, грязно-серый дом в четыре этажа.

Едва Маша переступила порог этого учреждения, тут же поняла, как хочет отсюда уйти.

Дети галдящей оравой куда-то неслись, причем двумя потоками. Потоки эти, сталкиваясь и проникая друг в друга, издавали нечеловеческие вопли и крики, поминутно кого-то теряя на своем пути.

То ли учительница, то ли воспитательница промчалась мимо Маши, громко грозя всеми карами небесными какому-то Кривошееву.

Маша нашла кабинет директора, но он был пуст.

Постояв у двери минут десять, она отправилась на второй этаж. Заглянула в первую попавшуюся дверь. Помещение оказалось спальней человек на восемь. В нос шибанул острый запах мочи. Маша отпрянула в коридор, и к имеющемуся уже запаху добавился «аромат» казенных кислых щей и сырого помещения.

Маша оглянулась: в углу потолка разводами застыли еще сырые потеки. Скорее всего тут недавно прорвало батарею. Судя по детям, мгновенно наполнившим коридор, этаж был малышовый, и искать следовало здесь. Дети взирали на девушку как на заморскую птицу. Маша догадалась, что оделась, прямо скажем, не по теме. На ней была яркая красно-желтая куртка, светло-голубые, цвета линялого неба, джинсы и высокие белые ботинки, которые ей ужасно нравились.

Здесь, среди этого вопиющего многоликого одиночества, Машин наряд выглядел попугайским. Вызывающим и даже диким. Будь она ребенком, можно не сомневаться — ее бы тотчас обозвали, задразнили бы в доску, а возможно, и побили бы.

Но она была — тетя. Потенциальная мама. И десятка три пытливых детских глаз впились в нее как иголки, и она кожей ощутила их колючее нетерпеливое любопытство.

— Ребята, здравствуйте. — Маша робко улыбнулась. Сердце почему-то трепетало, как воздушный шарик на ветру.

Дети тоже заволновались при первых же словах «тети». Нестройно ответили. Девочки искусственно заулыбались, протискиваясь поближе, мальчишки стали их отталкивать. Маша поймала один взгляд, хмурый, исподлобья. Коротко стриженный пацан лет десяти смотрел напряженно и выжидательно.

— Ребята, я ищу свою знакомую. Она у вас недавно. Ее зовут Аля Дедюш. Вы ее знаете?

— Зна-а-о-о… — заорали разом дети.

То, что случилось дальше, Маша, взрослый человек, педагог по образованию, должна была предвидеть. Дети загалдели, отталкивая друг друга, никого не слушая, словно задавшись целью перекричать один другого. Навалились на девушку со всех сторон, и каждый пытался что-то доказать, но Маша была не в силах что-либо разобрать. Она только заметила, что стриженый мальчик выбрался из общей массы и отошел к окну.

И правильно сделал.

Взрыв эмоций продолжался примерно с минуту, после чего перерос в драку, посреди которой стояла Маша Сивцова, бывший педагог элитарной «английской» школы, и блеяла как овечка.

Она с явным облегчением заметила, что с другого конца коридора семимильными шагами несется воспитательница. Та самая, которая костерила внизу несчастного Кривошеева.

Подлетев, она гаркнула и сумела заглушить хаос детских криков:

— Молчать! Встать! Стоять!

По тому, как скоро дети рассыпались горошинами от девушки и выстроились вдоль стены длинной шеренгой, Маша поняла, что это не впервой.

Вслед за воспитательницей откуда-то выскочила ее помощница — девчонка лет семнадцати — и, поймав взгляд своей наставницы, подбежала к детям, что-то им сказала, те развернулись и потянулись в конец коридора усталой выдохшейся змеей.

Очи наставницы обратились на чужака.

Лицо ее, уже не молодое, исказила казенная улыбка.

— В чем дело, девушка? — поинтересовалась она.

И улыбка, и участие показались Маше фальшивыми, и, ругая себя в душе за предвзятость, она спросила, где найти директора. Гостью любезно проводили.

Директором оказалась солидная женщина из разряда деловых. Она сразу подавила Машу своим весом, решительными жестами, безапелляционностью тона.

— Да, девочка к нам поступила в феврале. Все правильно. Что вы хотели?

— Видите ли… Я соседка. Мы дружили. Я хотела бы увидеться. Мы не виделись три месяца.

— Конечно. Навещать у нас можно, — директриса переложила на столе бумажки, — только, девушка, пришли вы не вовремя. Вот через месяцок будет в самый раз.

Она собрала бумажки на столе и убрала их в ящик стола.

— А почему? — спросила Маша с искренним недоумением.

Безнадежная тоска засосала где-то под ложечкой. Дама посмотрела на Машу как на маленькую, тщательно взвешивая в уме, какую порцию информации той отщипнуть. И осторожно отщипнула следующую:

— Девочка в данное время… больна.

Маша похлопала ресницами. Больна. Ну и что? Не нашла ничего лучше, чем спросить:

— А что, у вас разве больных навещать нельзя?

Дама улыбнулась ей как ребенку, который сморозил глупость. Ее улыбка говорила: ничего другого я от тебя, душка, и не ожидала.

— Или это заразно? — догадалась Маша.

Директриса сначала неопределенно пожала плечами, затем кивнула и закончила туманно:

— Туда не пускают.

И поднялась, давая понять: все, мол, ничего больше не дождешься.

Маша поплелась к выходу, совершенно сбитая с толку. Директриса проводила гостью до самого выхода. Позже Маша поняла, к чему такая любезность: директриса проследила лично, чтобы девушка ни с кем не говорила!

— Я совершенно не умею разговаривать с чиновниками, — призналась Маша сама себе и моментально вспомнила о Борисе. Вот кто бы не спасовал. Вот кто чувствовал себя хозяином жизни. Тем не менее у Маши и мысли не возникло позвать Бориса с собой в этот поход.

И все-таки директриса не довела свое дело до конца. Тогда уж нужно было вести свою гостью за ручки до самой остановки автобуса.

А она проводила лишь до дверей. Еще раз пригласила прийти через месяц и распрощалась.

Едва Маша пересекла вытоптанный детдомовский двор — услышала свист. Оглянулась — двор пуст. Дети, насколько она помнила, должны были обедать.

Она постояла в раздумье, внимательно оглядывая квадрат двора, шеренгу деревьев вдоль щербатого забора, и снова услышала свист.

Она почему-то сразу решила, что свистят именно ей. Где-то рядом, за забором. И подошла к ограждению вплотную. Одна из досок шевельнулась, и из образовавшейся щели сверкнула на Машу серьезная пара глаз, которые показались ей знакомыми. Сейчас в них была деловая сосредоточенность.

— Лезьте сюда, — приказали Маше, и она, секунду поколебавшись, протиснулась в узкое отверстие, предназначенное явно не для двадцатипятилетних теть.

За забором ее ждал десятилетний мальчик, которого Маша узнала сразу. Это он раньше других отошел к окну во время ее неудавшегося разговора с детьми. Сейчас он прислонился спиной к забору и исподлобья рассматривал девушку.

— Это ты мне свистел?

Пацан кивнул. Маша заметила, что он напряжен и, видимо, собирает все свое мужество, намереваясь ей что-то сообщить. Маша наклонилась к нему.

— Ты что-то хочешь мне сказать?

— Они все врут! — выдохнул он.

— Я это поняла, — тихо проговорила Маша, хотя не сообразила, кого именно имеет в виду мальчишка, называя абстрактно «они». Директрису и воспитательницу? Детей?

Он сглотнул и, глядя, видимо, по привычке, исподлобья, продолжил:

— Я все знаю. Алька ваша не больная и не заразная. Они ее в психушку увезли. Вот.

Маша не сводила с пацана глаз, пытаясь осмыслить услышанное. Он глаза не спрятал и тоже глядел ей в лицо. Напряженно и выжидательно. Маша чувствовала: одно неверное движение, слово с ее стороны, он сиганет через забор, и поминай как звали.

— Я тебе верю, — сказала она. — А почему же так получилось, ты не знаешь?

Мальчик оглянулся и торопливо заговорил:

— Знаю. Она ходила по ночам. И к нам в палату приходила. И пела. Мальчишки не видели — все спали. А девчонки перепугались, визг подняли. Дежурная прибежала. А Алька спала. Понимаете? Она во сне ходила и пела.

Мальчик так разволновался, что Маше казалось — сейчас он начнет заикаться. Она положила обе руки ему на плечи.

— Я знаю, — сказала она спокойно. — Это бывает у детей. А что было дальше? Она… часто так ходила?

— Да. Часто. Когда луна была большая — почти каждую ночь. К нам в окно луна светит. Алька по коридору к нам придет и встанет посреди палаты. А я жду: будет петь или нет. Пела она красиво.

— А потом?

— Воспитательница ее подкараулила. Я слышал, как она нянечке говорила — так, мол, и норовит к мальчишкам в палату. А у нас занавесок нет. Луна светит как фонарь. А я читал, что лунатики за луной ходят. Воспитательница говорила, что Альку к кровати привяжут. Я думал, пугает. А ее и вправду привязали ночью, и ей плохо стало. Тогда ее в психушку увезли.

— Ты точно это знаешь?

Мальчик кивнул:

— Нянька со сторожем говорили ночью.

Маша слабо улыбнулась:

— Ты что же, по ночам не спишь, что ли?

— Я читаю от фонаря. У нас перед окном фонарь. А когда луна большая — совсем как днем видно. Днем-то все шумят, мешают, читать плохо. А ночью я читаю. Мне наш завхоз книжки приносит.

— Ты мне очень помог, — призналась Маша, полезла в пакет и достала фломастеры. — Возьми вот. Рисовать будешь.

Мальчик едва взглянул на яркую упаковку, свел брови — привычное выражение лица — и нырнул в дырку забора.

— Не надо, теть. Вы их Альке везли. Я рисовать не умею.

И он, сунув руки в карманы, распрямил плечи и пошел прочь независимой походкой детдомовца.

Несколько минут Маша не могла пошевелиться. Сердце стучало где-то в горле, и ужасно болела голова. Мысли не хотели прийти в порядок. Что делать? Куда теперь идти? В конце концов, стоять тут и ждать — дело безнадежное. Надо куда-то двигаться. Маша побрела к остановке.

Там села на замусоленную лавочку, предварительно постелив свой пакет, и стала думать.

«В особенно острых ситуациях голова должна оставаться холодной», — вспомнила слова своего жениха и невесело улыбнулась. Как бы не помешала сейчас его холодная голова! Своя собственная была слишком горяча. Просто кипела.

Придется думать горячей.

«Плясать будем от противного, — решила Маша. — Мне запретили видеться с девочкой, значит… значит, мне просто необходимо добиться свидания с ней! Я не смогу ни спать, ни есть, ни выбирать мебель для квартиры, черт возьми, если буду знать, что в то же самое время мою маленькую подружку Альку, которую я знаю с трех лет, колют отупляющими транквилизаторами и привязывают к кровати. Чтобы не бродила по ночам! Идиоты!.. Мою Альку, которую я кормила манной кашей и водила гулять по Москве, учила читать по-русски и заодно по-английски…»

Маша поймала себя на мысли, что сейчас заговорит вслух. Она встала и вышла на асфальт остановки.

Были вещи, которые она рассказывала только Альке. Были минуты, когда она не считала возможным кому-то рассказать то, что творилось в душе.

Такие вещи обычно рассказывают собаке. Или кошке. Или ребенку, который воспримет все по-своему. И по-своему утешит. Машиным доверенным лицом частенько бывала эта сероглазая малявка. И вот — такое… Маша спохватилась, когда заметила, что давно ходит вокруг остановки и пропускает автобусы, даже не взглянув на номер.

Тогда сообразила, что слушает не свою горячую «бестолковку», а сердце. Сердце, которое не дает решения.

Но, как оказалось, сердце не зря вытолкнуло девушку из пластикового чрева остановки и погнало на простор.

Отсюда хорошо просматривался вход в детский дом. Машино бдительное сердце хорошенько тряхнуло хозяйку, едва та увидела, как дверь распахнулась, и ярким контрастом по отношению к зданию на крыльцо выпорхнула юная помощница воспитательницы в светло-кремовом плащике-размахайке и в таком же светлом беретике. Эта пигалица остановилась на крыльце, как бы пробуя на вкус погоду, повела плечами, стряхивая неприятные впечатления дня, и, стащив с головы беретку, сунула ее в сумочку.

Совершив сей нехитрый ритуал, она бодро зашагала через двор в сторону остановки. Девушка явно радовалась тому, что ее смена, слава Богу, кончилась и она теперь свободна до завтра, что на улице прекрасная погода.

Да-да, вот именно! Как раз когда Маша с гудящей головой решала свою головоломку, вокруг бушевала весна и солнце слизывало из-под заборов последние крохи снега.

Пигалица, покрутив головой туда-сюда, перебежала дорогу и пошла прямо в Машином направлении.

Маша отвернулась и сделала вид, что сосредоточенно смотрит в ту сторону, откуда должен прийти автобус.

— Девушка, а сто двадцать четвертый давно был?

— Я только что подошла, — соврала Маша, — мне тоже на этот автобус.

Тут пигалица оживилась: она явно узнала Машу. Распахнула глаза и удивленно воскликнула:

— Ой, а это вы! Вы так долго у нас были?

— Ага, — Маша кивнула, — с вашим директором беседовала. Интересная женщина. По-моему, любит свою работу.

Маша бессовестно врала и ждала, что пигалица вот-вот уличит ее. Во-первых, то, что она, Маша, битый час торчит на остановке, можно было увидеть из окна. Во-вторых, она могла встретить в коридоре директрису и завести речь об инциденте на втором этаже. И тогда…

«Но ведь директриса меня тоже обманула, — одернула себя Маша. — И нечего теперь об этом».

— Я, собственно, с директором особенно не общаюсь. Я здесь совсем недавно, — пояснила пигалица, то и дело поглядывая на дорогу.

— Так вы здесь работаете? — с ноткой сочувствия поинтересовалась Маша.

— Нет, я на практике. Я в педколледже учусь, — улыбнулась пигалица, обрадовавшись чужой заинтересованности. — У нас кто в детсад попал, кто в школу. А я вот… сюда.

— Ну и как, — подхватила Маша, — трудно? Вы, кажется, с маленькими работаете? Я, знаете, сама по образованию педагог, вот мне и интересно.

— Ой, правда? А что вы заканчивали?

— Пединститут.

— Да?! А я как раз после колледжа туда собираюсь. Если получится… Нет, с маленькими работать можно. Со старшими сложней. Там что ни день — ЧП. Такое бывает…

И пигалица сделала большие глаза. Подошел ее автобус, и Маша прыгнула вслед за практиканткой и стала протискиваться на заднюю площадку.

В автобусе девушки перешли на ты и стали болтать совсем уже по-приятельски. Маша рассказала несколько институтских баек, от которых пигалица прыскала в кулачок. Маша смеялась, подыгрывая попутчице.

— А как тебя зовут?

— Юля.

— А меня Маша. — И как бы спохватившись: — Ой, дырявая моя голова! Слушай, Юль! Я ведь совсем забыла спросить у вашей директрисы, на каком транспорте до этой больницы добираться, вот шляпа!

Практикантка построила бровки домиком.

— Какой больницы? Ах да! Мне ребята говорили, что ты насчет Али Дедюш… Так считай, тебе повезло — я же сама ее отвозила.

— Сама?!

— Ну да, так получилось. Я второй день работала, еще, собственно, не знала никого…

— Как же тебе ребенка доверили?

— Должна была воспитательница везти. А у нее в тот день дочь рожала. А директор не отпускала ее с работы — некому заменить. Вот мы все вместе и поехали, а по дороге она меня попросила выручить. Она раньше вышла, в роддом побежала, а я девочку сопроводила, с рук на руки сдала.

Маша была само внимание. Пока Юля рассказывала, она достала блокнот, ручку и приготовилась писать.

— Ты мне подскажи, на чем добраться, я запишу, а то боюсь — не запомню.

И практикантка принялась подробно объяснять. И как добраться, и за какой угол завернуть, и каким цветом покрашено здание.

Тем не менее, подробно зная адрес и как добраться, Маша попала туда только часа через два, исколесив на разных видах транспорта юго-западные окраины Москвы.

Это было за высоким забором.

Представ перед железной дверью, Маша затосковала. Конечно же, сюда просто так не пустят.

Да, ей вечно везет на всякого рода препятствия, замки, проходные. То ли дело — Борис. Перед ним, казалось, сами собой открываются все двери и ворота.

Едва какая-нибудь вахтерша осмеливалась сказать ему «нет» — он преображался в зависимости от обстоятельств. Мог стать обаятельно мурлыкающим, как кот, что-нибудь шепнуть уместное, похохмить. Рассмешить, наконец. Если это не проходило — мог сделать неприступно-холодное лицо и дать понять, что он как раз из тех структур, для которых нет слова «нет». Вообще в нем пропадал артист, и Маша постоянно ему об этом говорила.

Мысль о женихе ее немного взбодрила. Она сказала себе: «Если меня сегодня не пустят, завтра он устроит звонок в это учреждение, и меня пропустят». Он это умеет. В меру бархатным баритоном:

— Девушка… Вас беспокоят из ФСБ…

Маша улыбнулась, представив реакцию вахтера, и позвонила в ворота.

В окошко в железной створке высунулась круглая, упитанная физиономия дежурной «тетеньки».

Маша бодро, но долго объясняла, что она проездом, на один день, что ей очень нужно увидеть девочку. Ведь она обещала привезти подарок этому ребенку из Англии, и вот, получается, обманула…

Тетка лениво слушала ее, поплевывая семечки. Когда Маша замолчала, переводя дух, вахтерша обернулась и, обращаясь к кому-то, кто находился в глубине двора, изрекла:

— Слышь, кто-то по Англиям катается, а мы тут за копейки психов охраняй! Во жизнь…

И тетка зло сплюнула.

Лениво повернулась к посетительнице и безразлично бросила:

— Нельзя. Карантин у нас. По гриппу.

Но окошко не закрыла. По ее ленивому тону Маша заключила, что вахтерше скучно и настроена та не слишком агрессивно. Это плюс.

Маша взглянула на нее почти с нежностью и продолжала канючить:

— Я ей фломастеры привезла… Печенье… — Для наглядности Маша подняла пакет. — Я обещала. Вот вам в детстве что-нибудь обещали? А? Вспомните?

Вахтерша вдруг посмотрела на Машу внимательно и форменным образом разразилась ржанием. Маша в недоумении уставилась на тетку. Просмеявшись, та сказала:

— А как же! Мне обещали, что жить я буду при коммунизме, работать — по возможности, а получать по потребности!

Тогда до Маши дошло. (До нее такие вещи не сразу доходили.) Она стала рыться в пакете, достала фломастеры, блокнот, наглядно показывая, что пришла к девочке с подарками, и, продолжая копошиться, вытянула из пакета бумажку в десять долларов.

Пока она раздумывала, железный засов загремел, и открылась небольшая дверь в воротах. Маша услышала:

— Проходи сюда. Только тихо.

Маша сунула десять долларов вперед себя в ворота, их аккуратно приняли, и другая рука, без долларов, показала на помещение проходной, куда Маша и юркнула аки мышка.

Там, в маленькой комнатенке, тетенька прикрыла окошко белой больничной занавеской и пояснила вполне дружелюбно:

— Правда карантин. Если врач узнает — ну ты понимаешь, — мне не поздоровится.

Маша быстро закивала.

— Так что сиди тихо. Я сейчас ее приведу. Если кто заглянет, скажешь, что ты моя племянница. Меня Дусей зовут.

И Дуся укатилась. И тогда Маше стало страшно. В нервотрепке дня она не успела представить свою встречу с Алькой — здесь. Что она скажет ей? Чем утешит? Что может сообщить Маша, большая и свободная, Альке — этой маленькой пойманной птичке?

От страха заныло в животе. Она сняла свою канареечную куртку. Стало душно. Тошнотворный ком подкатил к горлу.

И все же то, что она увидела, никоим образом не вмещалось в размер ожиданий. Дуся привела Альку за руку, втолкнула внутрь комнаты и юркнула назад, на свой пост.

Алька стояла посреди комнаты, равнодушная и усталая. Она, казалось, не видела Машу, а может, и не узнала. Ее взгляд скользнул по безликому помещению и уперся в давно не крашенный пол.

— Привет, Профессор, — проговорила Маша и подошла к девочке. — Вот я и приехала к тебе…

Маша не поняла, слышит ребенок или нет. Она взяла Альку за плечи и подвела к диванчику. Сели. Маша осторожно погладила Алькины кудряшки — короткие, по-мальчишески жесткие. Девочка молчала.

— Ты помнишь меня, Алька? Помнишь, как мы в дурака играли? Софья Наумовна тебе привет передает…

Маша полезла в свой злополучный пакет, достала пачку печенья, протянула Альке. Может, она голодная? Печенье та взяла, положила на колени и опять застыла без движения. Маша достала фломастеры, блокноты, точилку и протянула девочке.

Когда в Лондоне покупала все это — представляла, как Алька будет скакать, приплясывать, как будут блестеть и искриться эти серые глаза! Сейчас же они безучастно скользнули по подаркам и снова уставились в пол. Маша аккуратно сложила эти мелочи на Алькиных коленях рядом с печеньем и обняла соседку за худенькие плечи…

Она не оттолкнула девушку, но и никак не отозвалась на чужое тепло.

«Что они с ней сделали? — ужаснулась Маша. — Как мне пробраться, достать мою Альку из этой непробиваемой скорлупы?»

Лицо было мокрым от слез. Маша крепко прижала к себе подружку и запела:

Когда звезду зажгут фонарщики

В ночных небесных облаках,

Притихнут девочки и мальчики,

Ее качая на руках…^[1]

Вот когда Маша запела, какое-то движение, какая-то легкая тень мелькнула на детском личике, и девушка очень обрадовалась. Она подумала, что второй куплет девочка запоет с ней вместе, и тогда… Но вместо этого она услышала свое имя, произнесенное тихо и хрипло:

— Ма-ша…

— Ты меня узнала, Алька! Вот плутишка! Я-то решила, что соседка забыла меня напрочь!

И она затормошила девочку, затрепыхала. Обрадовалась. Фломастеры упали с коленок и рассыпались по всему полу. Маша бросилась поднимать их, что-то возбужденно рассказывая, а когда собрала фломастеры и протянула их Альке, то встретилась с ее взрослыми глазами. Они смотрели на девушку в упор.

— Маша… — повторила она. — А ты заберешь меня отсюда?

Маша сидела на корточках перед девочкой и не смела отвести глаза. И не могла, не смела тянуть паузу. Да и что тянуть — ей казалось, она с самого начала знала ответ на этот вопрос.

— Да, — просто ответила она. — Но только после карантина. Смотри не вздумай заболеть гриппом!

Примечания

1

В романе использованы ранее не публиковавшиеся стихи автора.