Десять тысяч дверей

Аликс Е. Харроу, 2019

В начале двадцатого века одна юная особа, отыскав загадочную книгу, отправляется в фантастическое путешествие, чтобы узнать тайну своего прошлого… Будучи подопечной богатого мистера Локка, Январри Сколлер чувствует, что не слишком отличается от других артефактов, украшающих коридоры его особняка: ее заботливо содержат, по большей части не замечают, и она совсем здесь не к месту. Однажды Январри обнаруживает странную книгу, в которой рассказывается о загадочных дверях, ведущих в другие миры… Каждая страница открывает ей невероятную историю, тесно связанную с ее собственной судьбой…

Нику, моему товарищу и компасу

ALIX E. HARROW

THE TEN THOUSAND DOORS OF JANUARY

Copyright © 2019 by Alix E. Harrow

Cover design by Lisa Marie Pompilio

Cover illustrations by Shutterstock

Cover copyright © 2019 by Hachette Book Group, Inc.

© В. Анисимова, перевод на русский язык, 2020

© ООО «Издательство АСТ», 2021

1

Синяя дверь

Когда мне было семь лет, я нашла дверь. Полагаю, нужно написать это слово с заглавной буквы, чтобы стало ясно — это не какая-нибудь садовая калитка или обычная дверь, ведущая — совершенно точно — в кухню, отделанную белой плиткой, или из спальни в гардеробную.

Когда мне было семь лет, я нашла Дверь. Ну вот, теперь это слово смотрится гордо и важно. Сама буква «Д» похожа на дверной проем, ведущий в белую пустоту страницы. Может быть, увидев это слово, читатель почувствует, как по его шее пробегают мурашки, будто ему встретилось что-то давно знакомое. Дорогой читатель, ты ничего обо мне не знаешь; не видишь, как я пишу эти строки за столом из желтого дерева, а соленый ветерок листает страницы, словно ищет оставленную в книге закладку. Ты не видишь шрамы, исчертившие мою кожу. Ты даже не знаешь моего имени. (Меня зовут Январри Сколлер. Ну вот, теперь тебе известно кое-что обо мне — я сама испортила собственный аргумент.)

Но ты знаешь, что означает слово Дверь. Может, ты даже сам встречал такую — слегка приоткрытую трухлявую дверцу в старой церкви или блестящую новенькую дверь в кирпичной стене. Если ты принадлежишь к тем мечтателям, которых все время влечет в какие-нибудь неожиданные места, то тебе, возможно, доводилось пройти через такую дверь и очутиться в поистине неожиданном месте.

Или, может, ты ни разу в жизни не видел никаких Дверей. Их теперь осталось не так уж много.

Но ты все равно знаешь об их существовании, верно? Потому что на свете найдется десять тысяч историй про десять тысяч Дверей и все они известны нам не хуже, чем наши собственные имена. Они ведут в Страну эльфов и в Вальхаллу, в Атлантиду и в Лемурию, в Рай и в Ад — в общем, туда, куда не найти дороги по компасу, — в иные места. Мой отец, настоящий ученый — в отличие от меня, девушки с пером в руках, которая просто хочет изложить свои мысли, — объясняет все это намного лучше: «Если представить, что истории похожи на места археологических раскопок, и тщательно изучить их, снимая слой за слоем, то на каком-нибудь уровне непременно обнаружится дверь — граница между “здесь” и “там”, “мы” и “они”, между повседневным и волшебным. Когда открываются эти двери, когда объекты проникают из одного мира в другой — именно тогда рождаются истории».

Он никогда не писал слово «дверь» с заглавной буквы. Но, наверное, у ученых не принято позволять себе такие вольности просто для красоты.

Стояло лето тысяча девятьсот первого года — хотя на тот момент этот набор цифр ничего для меня не значил. Оглядываясь назад, я вижу преисполненный собственной важности год, покрытый золотом надежд нового века. Словно старую шкуру, он сбросил всю суету и беспорядочность предыдущего столетия — войны, революции и неустроенность, трудности, которые преодолевали растущие империи, — и теперь повсюду, куда ни посмотри, царили мир и процветание. Мистер Дж. П. Морган недавно стал богатейшим человеком в мировой истории; королева Виктория наконец почила вечным сном, оставив огромную империю своему царственному отпрыску; Боксерское восстание в Китае было успешно подавлено, а Кубу взяла под крыло цивилизованная Америка. Разум и рациональность правили бал, на котором не осталось места для волшебства и загадок.

Как оказалось, не нашлось на нем места и для маленьких девочек, порой забредающих за край карты и рассказывающих правду о безумных и невероятных вещах, что существуют по ту сторону.

Я нашла ее в глухом уголке на западной окраине Кентукки, как раз в том месте, где очертания этого штата словно окунают пальчик в воды Миссисипи. В таком месте не ожидаешь найти ничего загадочного или хоть сколько-нибудь интересного: это блеклый, неухоженный край, населенный столь же блеклыми и неухоженными людьми. Даже в конце августа солнце здесь печет вдвое сильнее и светит втрое ярче, чем во всей остальной стране. Воздух кажется влажным и липким, как мыльная пена, которая остается на коже, когда моешься в ванне последним и воду уже сложно назвать чистой.

Но Двери, точно подозреваемые в дешевых детективах, часто обнаруживаются в самых неожиданных местах.

Я оказалась в Кентукки только потому, что мистер Локк взял меня с собой в деловую поездку. Он сказал, мол, для меня это будет «настоящим подарком» и «шансом узнать, как все устроено», но на самом деле причина заключалась в другом: моя нянька находилась на грани нервного срыва и за прошедший месяц уже четыре раза грозилась уволиться. В то время я была трудным ребенком.

Или, может, мистер Локк просто хотел поднять мне настроение. На прошлой неделе пришла открытка от моего отца. На ней изображалась смуглая девочка с остроконечным головным убором из золота на голове и недовольным выражением на лице. Надпись сбоку гласила: «НАЦИОНАЛЬНЫЙ БИРМАНСКИЙ КОСТЮМ». На обороте обнаружились три аккуратные строчки, выведенные коричневыми чернилами: «Задерживаюсь, вернусь в октябре. Думаю о тебе. Дж. С.». Мистер Локк прочитал послание поверх моей головы и неловко похлопал меня по плечу — мол, не вешай нос.

Неделю спустя я уже тряслась в спальном вагоне, отделанном бархатом и деревом и похожем на гроб, читая «Братьев Роверов в джунглях», пока мистер Локк просматривал деловую рубрику газеты «Таймс», а мистер Стерлинг сидел, уставившись в пространство пустым взглядом образцового камердинера.

Пожалуй, я должна отдельно представить мистера Локка. Ему было бы неприятно вот так незаметно, бочком, проскользнуть в эту историю. Итак, знакомься: мистер Уильям Корнелиус Локк, без малого миллиардер, сколотивший огромное состояние своими силами, глава фирмы «У. К. Локк и Ко», владелец целых трех величественных особняков на восточном побережье США, ярый сторонник Порядка и Благопристойности (эти слова он непременно потребовал бы написать с заглавной буквы — взять хотя бы эту букву «Б», похожую на даму, которая уперла руку в бок) и председатель Археологического общества Новой Англии — это что-то вроде клуба для богатых и влиятельных людей, по совместительству коллекционеров-любителей. Я называю их любителями, поскольку в кругу обеспеченных людей принято говорить о своих увлечениях пренебрежительным тоном, отмахиваясь от них легким движением руки, — как будто признать, что они всерьез занимаются чем-то кроме преумножения своих капиталов, для них означает оставить несмываемое пятно на собственной репутации.

По правде говоря, я иногда подозревала, что мистер Локк только затем и преумножал капиталы, лишь бы иметь средства на удовлетворение своей страсти к коллекционированию. Его особняк в Вермонте — тот, в котором он действительно жил, в отличие от других двух сооружений, пустовавших и построенных для демонстрации значимости владельца, — представлял собой огромный частный музей, настолько плотно набитый артефактами, что, казалось, сами стены состоят из них, а не из камня и цемента. Экспонаты хранились безо всякой системы: статуи широкобедрых женщин, высеченные из известняка, соседствовали с индонезийскими резными ширмами, похожими на кружево, а обсидиановые наконечники стрел лежали в одной витрине с засушенной рукой воина из племени эдо. (Я ненавидела эту руку, но всякий раз не могла отвести от нее взгляда, представляя, как она могла выглядеть, когда была живой и мускулистой, и что подумал бы ее владелец, если бы ему сказали, мол, когда-нибудь одна маленькая девочка в Америке будет смотреть на его высохшую длань, даже не зная его имени).

Мой отец занимался полевыми исследованиями по заказу мистера Локка. Его наняли, когда я была еще маленьким, размером с баклажан, ребенком, закутанным в старый дорожный плащ.

— Твоя мать только-только умерла — так печально, — любил повторять мистер Локк. — И вот твой отец — ты только представь, одетый как чучело, с кожей странного цвета, с татуировками на руках — остался в какой-то глуши с младенцем на руках. Я сказал себе: «Корнелиус, этому человеку нужно помочь!»

Отец поступил к нему на службу в тот же день и отправился бродить по миру в поисках предметов «особой ценности», которые он отсылал мистеру Локку, а тот раскладывал по витринам с латунными табличками и кричал на меня, когда я трогала экспонаты или ухитрялась стащить ацтекские монеты, желая разыграть с их помощью сцену из «Острова сокровищ». Ну а я жила в маленькой серой комнатке, изводила нянек, нанятых мистером Локком, чтобы те воспитывали меня, и ждала возвращения отца.

В семь лет я гораздо больше времени проводила с мистером Локком, чем с папой, и даже любила его, насколько возможно любить человека, который, казалось, родился в костюме-тройке.

По своему обыкновению мистер Локк снял для нас номер в лучшем отеле. В штате Кентукки таковым оказалась огромная деревянная гостиница, раскинувшаяся на берегу Миссисипи. Это здание построили люди, которые явно хотели открыть гранд-отель, но ни разу в жизни его не видели. На стенах были яркие обои в полоску, повсюду висели электрические люстры, но из-под половиц доносился неприятный рыбный душок.

Мистер Локк отмахнулся от управляющего, как от мухи, бросил что-то вроде: «Присмотрите за девочкой, будьте добры», — и прошагал в вестибюль. Мистер Стерлинг неотвязно следовал за ним, как собака в человеческом обличье. Локк поприветствовал господина с бабочкой на шее, который дожидался его, сидя на диване с цветастой обивкой:

— Губернатор Докери, как я рад вас видеть! Я, поверьте, с живейшим интересом прочитал ваше недавнее послание… Как ваша коллекция черепов? Пополняется?

Так вот зачем мы сюда приехали! Мистер Локк решил встретиться с одним из своих приятелей из Археологического общества, чтобы весь вечер выпивать, курить сигары и хвастаться новыми приобретениями. Каждое лето в особняке Локка проводилось ежегодное собрание всего общества — роскошная вечеринка, после которой члены общества удалялись на скучное закрытое совещание, куда ни меня, ни даже моего отца не допускали. Но истинные энтузиасты, будучи не в силах ждать целый год, искали встреч друг с другом, как только подворачивалась возможность.

Управляющий взглянул на меня и выдавил испуганную улыбку, выдающую в нем человека без детей. Я во весь рот улыбнулась ему в ответ.

— Пойду погуляю, — уверенным тоном заявила я.

Управляющий заулыбался еще отчаяннее, моргая в нерешительности. Я всегда вызываю у незнакомцев замешательство: моя кожа странного красновато-медного оттенка, будто покрытая слоем кедровых опилок, но глаза округлые и светлые, а одежда дорогая. Кто же я? Избалованная хозяйская любимица? Прислуга? Что делать несчастному управляющему? Предложить мне чаю или отправить меня на кухню к горничным? Я относилась к разряду людей, которых мистер Локк называл «пограничными явлениями».

Я опрокинула высокую вазу, неискренне ахнула: «О боже!» — и ускользнула, пока управляющий ругался и вытирал воду собственным пиджаком. Я выбежала за дверь… (Ну вот, это слово проникает в описания даже самых обыденных ситуаций. Иногда мне кажется, что двери прячутся в складках каждого предложения. Глаголы служат им петлями, а каждая точка — это ручка двери).

Здешние улицы представляли собой высушенные солнцем полосы грунтовых дорог, которые, пересекаясь между собой, вели к грязной реке. Однако жители городка Нинли прохаживались по ним с таким видом, будто это и впрямь были настоящие улицы. Когда я проходила мимо, все эти люди смотрели на меня и что-то бормотали.

Скучающий портовый грузчик толкнул локтем своего приятеля и указал на меня пальцем:

— Ты глянь, девчонка из племени чикасо.

Второй покачал головой и предположил, опираясь, видимо, на свой богатый опыт общения с индейскими девочками:

— Скорее из западных племен. Или полукровка.

Я прошла мимо. Окружающие вечно строили такие догадки, пытаясь отнести меня к тому или иному племени, но мистер Локк уверял, что все они одинаково ошибаются. Он называл меня «совершенно уникальным экземпляром». Однажды, услышав замечание одной из горничных в мой адрес, я спросила у него, считаюсь ли я цветной. Тот фыркнул:

— Твоя кожа необычного цвета, но цветной тебя не назовешь.

Я толком не понимала, как именно можно определить, цветной ты или нет, но, услышав тон, которым мистер Локк произнес это слово, порадовалась, что таковой не являюсь.

Когда со мной был отец, на нас обращали еще больше внимания. Его кожа темнее моей, красно-коричневая, блестящая, а глаза совсем черные, и даже на белках виднеются бурые прожилки. Добавьте ко всему этому татуировки — чернильные спирали, вьющиеся от запястий вверх по руке, — потрепанный костюм, очки, странный акцент и… Короче говоря, на нас откровенно пялились.

И все же я жалела, что его со мной нет.

Я так сосредоточенно шагала вперед, изо всех сил стараясь не смотреть на все эти белые лица, что в итоге столкнулась с кем-то.

— Простите, мэм, я…

Сгорбленная морщинистая старушка, похожая на высохший грецкий орех, бросила на меня разгневанный взгляд — отработанный за долгие годы и всегда направляемый исключительно на детей, которые бегают слишком быстро, рискуя сбить бабушек с ног.

— Простите, — повторила я.

Она не ответила, но что-то в ее глазах поменялось, как будто где-то в глубине разверзлась пропасть. Ее рот приоткрылся, а веки резко распахнулись, будто ставни.

— Кто… Ты кто, черт возьми, такая? — прошипела она.

Людям, похоже, не нравились пограничные явления.

Мне следовало поскорее вернуться в пропахший рыбой отель и спрятаться в тени мистера Локка и его капиталов, где меня не могли достать все эти гадкие люди. Это было бы разумнее всего. Но, как часто сетовал мистер Локк, я временами вела себя неразумно, своевольно и опрометчиво (я не знала смысла последнего слова, но, судя по остальным, это было что-то нелестное).

Поэтому я сбежала.

Я бежала так долго, что мои тощие ноги начали дрожать, а грудь — тяжело вздыматься под тканью дорогого платья. Я бежала, пока улица не превратилась в извилистую дорожку, а дома не скрылись под зарослями глицинии и жимолости. Я бежала, стараясь не вспоминать взгляд старухи и не думать о том, как здорово мне достанется за этот побег.

Остановившись лишь тогда, когда ровная земля под ногами сменилась травой, я обнаружила себя на пустом заросшем поле под синим небом, таким ярким, что невольно вспоминались изразцы, привезенные отцом из Персии. Взгляд так и тонул в этой глубокой синеве. Под куполом неба покачивались высокие высохшие травы. Кое-где тянулись ввысь стройные кедры.

Вся эта сцена — сочный аромат сухого дерева, трава, которая покачивалась на фоне неба, словно крадущаяся рыже-синяя тигрица, — вызывала у меня желание затаиться среди высохших стеблей, подобно олененку в ожидании мамы. Я побрела в глубь травяного моря, проводя ладонью по курчавым верхушкам колосков.

Я могла бы и вовсе не заметить Дверь. С Дверьми так всегда — они стоят в тени и остаются неприметными, пока не посмотришь под правильным углом.

Эта представляла собой старую деревянную раму, напоминающую основание карточного домика. Вокруг рассыпающихся петель и гвоздей виднелись пятна ржавчины, а от самой двери осталось всего несколько дощечек. Краска — ярко-синяя, как небо, — еще не успела окончательно облупиться.

Так вот, в то время я еще ничего не знала о Дверях и не поверила бы в них, даже если бы мне вручили трехтомное издание свидетельств очевидцев с подробным комментарием. Но, когда я увидела эту облезлую синюю дверь, одиноко стоящую в поле, мне очень захотелось, чтобы она вела куда-нибудь еще. Подальше от городка Нинли, штат Кентукки, в какое-нибудь новое, неведомое место, такое огромное, что его невозможно обойти.

Я прижала ладонь к синей краске. Петли заскрипели, прямо как в домах с привидениями из грошовых страшилок и приключенческих историй, которыми я зачитывалась. Сердце громко застучало у меня в груди. В дальнем уголке души замерла в ожидании наивная надежда на чудо.

Разумеется, по ту сторону двери ничего не было, только кобальтово-коричный пейзаж родного мира: небо и поле. И от этого вида — сама не знаю почему — мне стало больно. Я уселась на землю в своем красивом льняном платьице и заплакала от горького чувства потери. Чего я ожидала? Что найду волшебный портал, как дети из моих любимых сказок?

Если бы со мной сейчас оказался Сэмюэль, мы могли бы придумать что-нибудь и поиграть. Сэмюэль Заппиа был моим единственным невыдуманным другом: темноглазый мальчик, пристрастившийся к газетам с низкосортными приключенческими рассказами. Его лицо сохраняло мечтательное выражение, как у моряка, что смотрит на горизонт. Два раза в неделю он приезжал в особняк Локка на красной повозке, на которой золотистыми витиеватыми буквами было написано: «ПРОДУКТОВАЯ ЛАВКА ЗАППИА, ИНК.». Сэмюэлю обычно удавалось пронести для меня еженедельник «Сокровищница историй» или выпуск «Грошовых чудес», спрятав газеты среди запасов муки и лука. По выходным он сбегал из лавки, и мы вместе шли на озеро разыгрывать какие-нибудь сюжеты про привидения и драконов. Sognatore^[1] — так называла его мать. По словам Сэмюэля, в переводе с итальянского это означало «бестолковый мальчишка, который разбивает матери сердце, вечно витая в облаках».

Но в тот день в поле Сэмюэля со мной не было. Поэтому я достала карманный дневник и написала историю.

В мои семь лет этот дневник являл собой самую ценную вещь из всех, что мне принадлежали, хотя считался ли он моим с точки зрения закона — вопрос дискуссионный. Я его не покупала и не получала в подарок. Я просто нашла его. Еще до своего седьмого дня рождения я играла в Зале фараонов, открывая и закрывая древние сосуды и примеряя украшения, и случайно заглянула в красивый синий ящичек («Сундук со сводчатой крышкой, украшенный слоновой костью, черным деревом и синим фаянсом, Египет; часть парного комплекта»). И на дне его и обнаружила этот дневник: обложка из кожи цвета жженого масла и сливочно-белые страницы, чистые и манящие, как свежевыпавший снег.

Я подумала, что, вероятно, книжечку оставил для меня мистер Локк, который не хотел разрушать свой строгий образ, вручая такой подарок лично. Поэтому я без малейших сомнений забрала дневник себе и писала в нем всякий раз, когда чувствовала себя одинокой или потерянной, когда отца не было рядом, мистер Локк занимался своими делами, а нянька обижала меня. В общем, довольно часто.

Обычно я сочиняла рассказы вроде тех, что читала в принесенных Сэмюэлем выпусках «Сокровищницы историй»: про храбрых светловолосых мальчишек, которых звали Джеками, Диками или Бадди. Я очень много времени тратила, сочиняя леденящие кровь заглавия и выводя их особенно витиеватыми буквами («Тайна ключа мертвеца», «Общество золотого кинжала», «Летающая сиротка»), а вот о сюжете не беспокоилась вовсе. Но в этот день, сидя в пустом поле возле Двери, не ведущей никуда, я захотела написать другую историю. Настоящую историю, в которую можно попасть самой, если очень сильно верить.

«Жила-была храбрая и опрометчевая (так же пишется, верно?) девочка. Однажды она нашла Дверь. Это была волшебная Дверь, поэтому пишется с заглавной буквы. Она открыла Дверь».

И на мгновение — на одну долгую-долгую секунду, начавшуюся с изгиба буквы «О» и закончившуюся вензелем вокруг точки, — я поверила в это. Не так, как дети верят в Санту или фей, в глубине души понимая, что все это игра. Вера пронизала меня до костей. Так верят в дождь и силу притяжения.

И что-то в мире сдвинулось с места. Я знаю, это чертовски паршивое описание — уж простите мне это выражение, недостойное юной леди, — но иначе сказать не получается. Словно произошло землетрясение, которое не потревожило ни единой травинки; солнечное затмение, которое не отбросило ни малейшей тени; огромное, но невидимое глазу изменение. Внезапно поднявшийся ветерок коснулся страниц дневника и принес с собой запах соли и горячих камней и еще множество далеких запахов, которым не место было на заросшем поле на берегу Миссисипи.

Я спрятала дневник в карман юбки и встала. Ноги дрожали от усталости, как тоненькие березки на ветру, но меня это не слишком волновало. Дверь, казалось, шептала что-то на нежном трескучем языке древесной трухи и старой краски. Я снова протянула руку, помедлила, а потом…

Открыла Дверь и вошла в нее, шагнув в никуда. Гулкое эхо пограничного пространства ударило в уши, и мне показалось, будто я резко опустилась на дно огромного озера. Моя протянутая рука исчезла в пустоте, движение ноги все не заканчивалось.

Теперь я называю это пограничное место порогом (точнее, Порогом — эта заглавная «П» словно очерчивает пустоту между двумя пространствами). Порог — опасное место, ты не здесь и не там, и перейти его — это как шагнуть с обрыва с наивной верой, что на полпути к земле у тебя отрастут крылья. Нельзя медлить, нельзя сомневаться. Нельзя бояться пограничья.

Моя нога встала на твердую землю по ту сторону двери. Кедровый аромат и солнечное тепло сменились металлическим привкусом во рту. Я открыла глаза.

Это был мир из соленой воды и камня. Я стояла на высоком утесе, вокруг которого простиралось бескрайнее море. Далеко внизу, у изогнутого берега острова, словно камешек в горсти, лежал город.

По крайней мере, я решила, что это он. В нем не было того, что обычно свойственно городам: ни трамваев, которые со звоном ползут по улицам, ни завесы угольного дыма в небе. Вместо этого я увидела покрытые побелкой каменные здания — их ряды складывались в замысловатые изгибы, а открытые окна напоминали темные глаза. Над городом возвышалось несколько башен, и вдоль берега, напоминая рощицу, тянулись ввысь мачты кораблей.

Я снова заплакала. Без театрального надрыва, без истерики — просто заплакала, как будто увидела что-то желанное и совершенно недоступное. Так иногда плакал мой отец, когда думал, что я этого не вижу.

— Январри! Январри! — Мое имя донеслось до меня словно через скверный граммофон с расстояния нескольких миль, но я узнала голос мистера Локка, зовущий меня по ту сторону дверного проема. Я не знала, как он нашел меня, но знала, что мне здорово достанется.

Не передать словами, как сильно мне не хотелось возвращаться. Как море пахло надеждой, а извилистые улицы казались загадочным шифром. Если бы меня звал не мистер Локк — человек, покупавший мне места в роскошных вагонах поездов и дорогие льняные платья; человек, похлопывающий меня по плечу, когда я расстраивалась из-за отца, и оставлявший мне дневники в подарок, — я бы, возможно, осталась.

Но нет, я повернулась к Двери. С этой стороны она выглядела иначе: полуразрушенная базальтовая арка, изъеденная дождем и ветром, без единой деревянной дощечки, которая бы символизировала дверь. Вместо нее проем был задернут серой тряпичной занавесью. Я отодвинула ее.

Уже готовясь шагнуть в проход, я заметила у себя под ногами серебряный блеск. Там лежала, наполовину зарывшись в землю, круглая монета, а на ней были выбиты слова на незнакомом языке и профиль женщины в короне. Монета оказалась теплой на ощупь. Я спрятала ее в карман платья.

На этот раз, когда я шагнула через Порог, мне показалось, будто на мгновение меня укрыла тень птичьего крыла, а потом вновь окутал сухой аромат нагретой солнцем травы.

— Янва… Ах вот ты где. — Слегка запыхавшийся мистер Локк стоял передо мной в рубашке и жилете. Его усы топорщились, как хвост недовольной кошки. — Куда ты пропала? Я звал тебя, чуть голос не сорвал, пришлось прервать встречу с Александром… а это что такое? — Он уставился на облезлую синюю Дверь, удивленно приоткрыв рот.

— Ничего, сэр.

Локк резко перевел пронизывающий взгляд с Двери на меня.

— Январри. Расскажи, чем ты занималась.

Нужно было соврать. Это уберегло бы меня от боли. Но пойми, дорогой читатель, когда мистер Локк обращает на тебя строгий взгляд бледных глаз, в итоге ты обычно поступаешь так, как требует он. Полагаю, именно поэтому фирма «У. К. Локк и Ко» стала такой успешной.

Я сглотнула.

— Я… я просто играла и прошла через эту дверь, понимаете, а она ведет совсем в другое место. Там был белый город у моря. — Будь я старше, я бы добавила: «Там пахло солью, древностью и приключениями. Это был аромат иного мира, и я хочу сейчас же вернуться туда и пройтись по этим диковинным улицам». Но вместо этого я просто сказала: — Мне понравилось.

— Говори правду. — Его взгляд давил на меня.

— Это правда, клянусь!

Он уставился на меня долгим взглядом. Желваки заходили на его скулах.

— И откуда взялась эта дверь? Ты… Ты сама ее смастерила? Слепила из этого мусора? — Он махнул рукой в сторону, и только тогда я заметила поросшую травой кучу гнилого дерева за Дверью — руины старого дома.

— Нет, сэр. Я ее нашла. И написала про нее историю.

— Историю? — По его лицу я видела, что каждый неожиданный поворот этого разговора сбивает мистера Локка с толку, и это его раздражает. Он предпочитал управлять беседой, в которой участвовал.

Я нашарила в кармане дневник и отдала его Локку.

— Вот, смотрите. Я написала рассказ, и дверь ну как бы открылась. Это правда, я вам клянусь.

Его взгляд бегал по странице намного дольше, чем необходимо, чтобы прочитать историю из трех предложений. Потом он достал недокуренную сигару из кармана, поднес к ней спичку и раскурил — огонек на кончике стал похож на раскаленный оранжевый глаз дракона.

Мистер Локк вздохнул, как, бывало, вздыхал, когда ему приходилось сообщать плохие новости инвесторам, и закрыл мой дневник.

— Ну что за глупые выдумки, Январри. Сколько я уже бьюсь, пытаясь отучить тебя от этой чепухи?

Он погладил обложку дневника подушечкой большого пальца, а затем почти с сожалением бросил книжку в кучу древесины.

— Нет! Вы не можете…

— Мне жаль, Январри. Действительно жаль. — Локк встретился со мной взглядом и протянул было руку, но опустил ее на полпути. — Но я обязан это сделать ради твоего же блага. Буду ждать тебя к ужину.

Мне хотелось воспротивиться. Начать спорить, выхватить дневник из грязной кучи… Но я не могла.

Вместо этого я сбежала. Обратно через поле, по извилистым грунтовым дорогам в пропахший рыбой отель.

Вот и выходит, что в самом начале моей истории читатель видит тонконогую девчонку, которая за такое короткое время успела дважды обратиться в бегство. Не самое героическое вступление, верно? Но, когда ты «пограничное явление» и у тебя нет ни семьи, ни средств к существованию, а есть только пара ног и серебряная монетка, тебе ничего не остается, кроме как бежать.

К тому же если бы я не сбежала в первый раз, то никогда не нашла бы синюю Дверь. И не было бы никакой истории.

Опасаясь кары Господней и гнева мистера Локка, я весь вечер и следующий день сидела тихо. Меня караулили мистер Стерлинг и встревоженный управляющий, который обращался со мной как с редким, но опасным зверьком из зоопарка. Я немного развлеклась, изо всех сил молотя по клавишам рояля и наблюдая, как мой надсмотрщик вздрагивает от каждого звука, однако в итоге меня отвели в номер и велели ложиться спать.

Солнце не успело окончательно опуститься за горизонт, а я уже выпрыгнула из невысокого окна и помчалась по переулку. На дороге лежали густые тени, напоминавшие черные лужи. Когда я добралась до поля, в небе над Нинли уже мерцали звезды, подернутые пеленой угольного и табачного дыма, что поднимался над городом. Я побежала сквозь заросли травы, спотыкаясь и высматривая во мраке знакомый силуэт, напоминающий карточный домик.

Синей Двери не было.

Вместо нее я обнаружила неровный черный круг посреди травы. От моей Двери остались угли да пепел. Дневник лежал в куче золы, съежившийся и почерневший. Я не стала его забирать.

Когда я добрела до здешней унылой пародии на гранд-отель, небо стало черным, как деготь, а мои гольфы оказались в грязи. Мистер Локк сидел в вестибюле, окутанный облаком голубоватого дыма. Вокруг него были разложены учетные книги и газеты, а сам он потягивал вечерний виски из своей любимой нефритовой чаши.

— И где же ты пропадала на этот раз? Прошла сквозь свою дверь и очутилась на Марсе? Или, может, на Луне? — Но его голос звучал мягко. Видишь ли, дорогой читатель, мистер Локк всегда был ко мне добр. Даже в самые худшие моменты.

— Нет, — призналась я. — Но я уверена, на свете еще много таких Дверей. И я могу их найти и написать про них, и они все откроются. И мне все равно, что вы мне не верите. — Почему я вовремя не прикусила свой глупый язычок? Почему не покачала головой и не попросила прощения дрожащим голосом? Почему не ушла поскорее в номер, пряча в душе воспоминание о синей Двери, точно талисман в кармане? Потому что в семь лет я была упряма и еще не знала цены настоящим историям.

— Вот как, — произнес мистер Локк и больше ничего не добавил, а я отправилась к себе в комнату, полагая, будто благополучно избежала более строгого наказания.

Только через неделю, вернувшись в Вермонт, я поняла, как ошибалась.

Особняк Локка представлял собой огромный замок из красного камня на берегу озера Шамплейн. Над крышей дома возвышался лес из печных труб и башен с медной кровлей. Коридоры особняка были отделаны деревянными панелями и напоминали лабиринт, набитый странностями, редкостями и ценностями. Обозреватель из «Бостонского вестника» однажды назвал это здание «архитектурной причудой, больше напоминающей декорации к „Айвенго“, чем жилище современного человека». По слухам, особняк построили по заказу некоего сумасшедшего шотландца в девяностые годы восемнадцатого века. Владелец прожил в нем неделю, а затем исчез — навсегда. Мистер Локк купил этот дом на аукционе в тысяча восемьсот восьмидесятых годах и начал заполнять его всеми чудесами света.

Нам с отцом отвели две комнатки на третьем этаже: для него — аккуратный квадратный кабинет с большим письменным столом и одним окном, а для меня с нянькой — серую, затхлую спальню с двумя узкими кроватями. Моим воспитанием в тот момент занималась мисс Вильда — немецкая иммигрантка, которая всегда ходила в тяжелых шерстяных платьях и с таким выражением лица, будто еще не успела толком увидеть двадцатый век, но уже от всей души осуждала его. Ей нравились церковные гимны и свежевыглаженное белье, сложенное в стопочку, а беспорядок, суету и дерзость она ненавидела. Мы не могли относиться друг к другу с приязнью — сама наша природа восставала против этого. Сразу после нашего возвращения у Вильды и мистера Локка состоялся короткий разговор в холле. Ее глаза тут же засверкали, как начищенные до блеска металлические пуговицы.

— Мистер Локк говорит, ты в последнее время ужасно перевозбужденная, моя голубка, даже на грани истерии. — Мисс Вильда часто называла меня голубкой, твердо веря в силу внушения.

— Нет, мэм.

— Ах, бедняжка. Но ничего, мы тебя живо приведем в чувство.

Для исцеления от перевозбуждения требовалась спокойная, четко организованная среда, свободная от раздражителей. Поэтому из моей комнаты вынесли все яркие и причудливые вещицы, которые были мне дороги. Шторы задернули, на полках не осталось ничего интереснее «Иллюстрированной Библии для детей». Мое любимое розовое с золотом одеяло — отец прислал его в прошлом году из Бангалора — заменили накрахмаленными белыми простынями. Сэмюэлю запретили приходить в гости.

Ключ мисс Вильды с металлическим скрежетом провернулся в замке, и я осталась одна.

Сначала я представляла себя солдатом, попавшим в плен к красным мундирам или повстанцам и оттачивала выражение героического сопротивления на лице. Но на второй день я почувствовала, как, подобно беспощадным пальцам, тишина давит мне на барабанные перепонки. Ноги дрожали, до того им не терпелось сорваться с места и бежать, домчаться до поля с кипарисами и проскочить через сгоревшую синюю Дверь в иной мир.

На третий день комната стала тюрьмой, потом — клеткой, а затем — склепом. В глубине моей души, словно угорь в подводной пещере, извивался страх, что я навсегда останусь здесь, под замком, в ловушке, совсем одна.

Стержень внутри меня надломился. Я принялась рвать ногтями шторы, отламывать ручки от ящиков комода, колотить кулаками по запертой двери. Потом села на пол и плакала до тех пор, пока мисс Вильда не вернулась и не дала мне ложку какого-то сиропа. После него я на некоторое время провалилась в небытие. Мои мышцы превратились в медлительные маслянистые реки, а голова поплыла по их водам. Движение теней на поверхности ковра показалось мне захватывающей драмой, которая заполнила мои мысли вплоть до того момента, как я погрузилась в сон.

Проснувшись, я увидела возле своей кровати мистера Локка, который сидел и читал газету.

— Доброе утро, милая. Как ты себя чувствуешь?

Я сглотнула кислую слюну.

— Мне лучше, сэр.

— Я рад. — Он сложил газету с математической точностью. — А теперь послушай меня очень внимательно, Январри. У тебя есть большой потенциал — даже огромный! — но ты должна научиться хорошо себя вести. С этого дня никаких больше глупых фантазий, никаких побегов и никаких дверей, которые ведут не туда, куда должны.

Он вгляделся в меня с таким выражением лица, что я невольно вспомнила старинные изображения Бога — строгого отца, чья любовь неизменно взвешивает и измеряет тебя, прежде чем признать достойным. Его глаза давили на меня, как тяжелые камни.

— Ты будешь хорошей девочкой, знающей свое место.

Мне отчаянно хотелось стать достойной любви мистера Локка.

— Буду, сэр, — прошептала я. И не солгала.

Мой отец вернулся только в ноябре — такой же помятый, как его багаж. Его приезд прошел по привычной схеме: экипаж, хрустя гравием, проехал по подъездной дорожке и застыл перед каменным величием особняка Локка. Хозяин дома вышел навстречу моему отцу, чтобы похлопать его по плечу, поздравляя с успешным окончанием экспедиции, а я ждала в холле с мисс Вильдой, одетая в джемпер, который был так накрахмален, что я чувствовала себя черепашкой в огромном панцире.

Дверь открылась, и я увидела его силуэт — такой темный и чужеродный в бледных лучах ноябрьского солнца. Отец остановился на пороге, потому что обычно в этот момент его чуть не сбивали с ног пятьдесят фунтов моего веса, взволнованно летящие ему навстречу.

Но я не пошевелилась. Впервые в жизни я не бросилась к нему. Плечи папиного силуэта понуро опустились.

Жестоко, не правда ли? Обиженный ребенок наказывает отца за его отсутствие. Но, уверяю тебя, читатель, я и сама в ту минуту пребывала в смятении. От одного только вида папы, стоящего в дверном проеме, меня переполнил головокружительный гнев. Может, из-за того, что от него пахло джунглями, пароходами и приключениями, темными пещерами и неведомыми чудесами, в то время как весь мой мир был таким удручающе заурядным. Или я просто злилась, ведь меня заперли, а он не вернулся и не открыл дверь.

Отец сделал три неуверенных шага и опустился передо мной на корточки. Он выглядел старше, чем я его помнила. Щетина на подбородке из черной стала тускло-серебристой, как будто каждый день, который он проводил вдали от меня, считался за три. Но его глаза были по-прежнему подернуты знакомой завесой печали.

Он положил руку мне на плечо, открывая взгляду татуировки, которые вились вокруг его запястья, как черные змеи.

— Январри, что-то случилось?

Услышав свое имя из его уст, произнесенное с этим странным, но таким родным акцентом, я чуть не поддалась. Мне хотелось сказать ему правду — я обнаружила нечто огромное и невероятное, оно способно разорвать границы мира; я написала слова, и они оказались правдой, — но я уже выучила свой урок. Я теперь была хорошей девочкой.

— Все в порядке, сэр, — ответила я. Услышав этот взрослый, сдержанный тон, отец вздрогнул, как от пощечины.

Тем вечером я не разговаривала с ним за ужином и не пришла к нему в комнату ночью, умоляя рассказать интересную историю (а рассказывать он умел; отец всегда говорил: его работа на девяносто девять процентов заключалась в том, чтобы слушать истории и понимать, куда они ведут).

Но я покончила с этими глупыми фантазиями. Никаких больше дверей и даже Дверей, никаких грез о серебряных морях и белых городах. Никаких историй. Я подумала: это еще один урок, который нужно усвоить, чтобы повзрослеть. Все через это проходят.

Однако, дорогой читатель, я раскрою тебе секрет: я сохранила серебряную монету с портретом чужеземной королевы. Я носила ее в кармашке, вшитом в нижнюю юбку. Прижатая к моей талии, монета всегда была теплой, а когда я держала ее в руках, то чувствовала запах моря.

Целых десять лет у меня не было ничего дороже этой монеты. А потом мне исполнилось семнадцать, и я нашла «Десять тысяч дверей».

Примечания

1

Мечтатель (итал.).