Моя правда! Серия «Русская доля»

Алив Чепанов

Первая половина XX века. Вервь, как община называлась в древности, являлась органом местного крестьянского самоуправления. Всё решал деревенский сход. Круговая порука – ответственность всех членов общины за действия, в том числе уголовные преступления, и выполнение обязанностей каждым из её членов, просуществовала до коллективизации 30-х годов XX века… В основе произведения – письма и воспоминания современников. Имена и фамилии героев автором изменены. Любые совпадения считать случайными.

6. Свадьба Тимофея

В июле 1909-го, к Михаилу Ивановичу проездом из Тулы к родне на каникулы заглянул Митька Богачев с верхней слободы. Они дружили с Виктором Животовым с малолетства, потом подрабатывали вместе в зимнее время на железнодорожной станции Клекотки, чистили снег за небольшую плату. Митька завез дяде Мише, как тот давно просил, разных газет, каких смог достать в Туле.

— Ну уважил старика! Ты, Митрий, хоть и молодой ешо, но человек дюже грамотный супротив наших деревенских, да и в городе учишься теперь, скоро совсем учёным станешь. Так ты уж поведай мне старику, что то за реформа такая земельная? Чего от нас мужиков-то хотят? Не обман ли всё это?

— Так я скажу тебе, дядя Миша, только этому у нас в реальном училище не учат, а слышал это, что расскажу сейчас, в тайном кружке социал-демократов. Только будет то, что скажу только между нами. В городе: в училище и не только, говорят так. Придумали это всё богатеи для того что-бы разделить все крестьянские общины на отдельные хозяйства. Чтобы каждый сам за себя был. Чтобы человек человеку не друг, товарищ и брат как в деревенской общине испокон веков было, а человек человеку волком стал. Так легче им будет управлять крестьянами, когда они разделены. Тогда ни бунтов не будет, ни революций никаких. Выманивают крестьян из общины, хочешь землю — выделяйся из общины бесплатно и хозяйствуй сам по себе в отрыве от остальных. Мало тебе будет земли можешь теперь и государственной прикупить, а денег не хватит тебе в долг дадут через банк такой, «Крестьянский» называется. Заманивают крестьян в кабалу вечную. А банкиры только этого и ждут. Ещё в кружке рассказывали, сколько премьером Столыпиным военно-полевые суды честного народу перестреляли и перевешали без суда и следствия. За то царского премьера в народе «вешальщиком» окрестили, вагон арестантский, что в Сибирь на каторгу народ возит — «столыпинским вагоном» назвали, а верёвку на виселице — «столыпинским галстуком».

Даже цвет русской интеллигенции: Александр Александрович Блок, Илья Ефимович Репин, во главе с графом Львом Николаевичем Толстым публично осудил палачей русского народа, вот послушай дядя Миша и Митрий достал из-за пазухи ещё одну газету и понизив голос, придвинулся к Михаилу Ивановичу поближе:

— Вот послушай, дядь Миш, что писатель Лев Николаевич Толстой об этом пишет: «И это делается в той России, в которой не было смертной казни, отсутствием которой так гордился я когда-то перед европейцами. И тут не перестающие казни, казни, казни. То же и нынче. Но нынче это что-то ужасное, для меня, по крайней мере, такое, что я не могу не то что молчать, не могу жить, как я жил, в общении с теми ужасными существами, которые делают эти дела…»

— Дальше Лев Николаевич пишет о той страшной статистике, ежедневно публикуемой в центральных правительственных газетах с целью устрашения оставшихся ещё на свободе вольнодумцев и всё остальное население России. И дальше о жертвах, вот послушай, дядь Миш: «…тех самых, трудами которых мы живём, тех самых которых мы развращаем всеми силами, начиная с яда водки, которой мы спаиваем их, и кончая солдатством, нашими скверными установлениями, называемые нами законами, и, главное нашей ужасной ложью той веры, в которою мы не верим, но которою стараемся обманывать их…». И дальше о несчастных расстрелянных и повешенных Лев Николаевич добавляет: «…тех единственных в России, на простоте, доброте, трудолюбии которых держится русская жизнь, этих людей, мужей, отцов, сыновей, таких же, как они, мы одеваем в саваны, надеваем на них колпаки и под охраной из них же взятых обманутых солдат мы взводим на возвышение под виселицу, надеваем по очереди на них петли, выталкиваем из-под ног скамейки, и они один за другим затягивают своей тяжестью на шее петли, задыхаются, корчатся и, за три минуты полные жизни, данной им богом, застывают в мертвой неподвижности, и доктор ходит щупает им ноги — холодны ли они…

Обращаюсь ко всем участникам непрестанно совершающихся под ложным названием закона преступлений, ко всем вам, начиная от взводящих на виселицу и надевающих колпаки и петли на людей-братьев, на женщин, на детей, и до вас, двух главных скрытых палачей, своим попустительством участвующих во всех этих преступлениях: Петру Столыпину и Николаю Романову.

Опомнитесь, одумайтесь. Вспомните, кто вы, и поймите, что вы делаете.

Ведь вы, прежде чем быть палачами, премьерами, царями прежде всего люди и братья людей, нынче выглянули на свет божий, завтра вас не будет….

Да, вы все, от первого палача до последнего из них, Николая 2-го, опомнитесь, подумайте о себе, о своей душе…» — Вот так, дядя Миша, — с этими словами Митька аккуратно сложил газету и убрал её под рубаху, — а теперь думай сам, дядь Миш, как можно доверяться такой власти и что от неё дальше ждать нам крестьянам?! — тут Митрий заторопился, распрощался с Михаилом Ивановичем и побежал по делам. А дядя Миша, глубоко задумавшись, подперев голову обеими руками, ещё долго сидел за столом осмысливая всё, что тут нагородил ему этот мельтешной Митяй.

В чулане за печкой, точно в таких же, а может быть и в ещё более глубоких раздумьях, лежал младший сын Михаила Ивановича — шестнадцатилетний Тимофей. Он не всё услышал и понял из взрослого разговора, но по-своему, практически верно, перевёл для себя услышанное, выделив самую суть. И получилось у него, что власти и государство совсем не добрые для народа, а даже совсем наоборот. Как в бабушкиных и маминых сказках всегда присутствовали какие-нибудь злодеи, так получалось, что они — власти, самые злодеи и есть. Тимофей, после услышанного сегодня, решил для себя главное, что злодеев обязательно нужно бить. Оставалось только решить кто будет их бить. «Наверное биться со злыми силами будут добрые богатыри, такие как мои старшие братья: Сашок, Витёк, Андрейка и обязательно я, как только ещё немного подрасту. Уж я-то знаю как биться со злом, уж я-то смогу. Я вырасту и обязательно восстановлю справедливость. Нас, тех, кто за добро, непременно больше, чем злодеев, а значит мы обязательно победим!» — подытожил для себя Тимофей и успокоился…

…Наступил 1913-й год. Михаил Иванович за все время после возвращения из Сибири показал себя в деревне весьма деятельным и способным хозяином и семьянином. Он вырастил четырёх сыновей и двоих дочерей, у пятерых уже были свои семьи. Оставался холостым и гонял собак, только младший сын Тимофей, которому еще не было восемнадцати, но Михаил Иванович твердо решил в этом году его поженить. Да и невесту он ему уже приглядел. Поводом для его женитьбы послужил такой случай.

Однажды зимой, Тимофей, возвращаясь с вечеринки из соседнего села, куда была выдана замуж его старшая сестра Мария, он не пошел спать, несмотря на то, что было пять часов утра. Отвязав во дворе главного охранника всего хозяйства Полкан представлял из себя здоровенную кавказскую овчарку ростом и размером с среднего телёнка. Тимофей взял пса с собой на ночную прогулку. Полкан в свою очередь был неимоверно счастлив вдруг обретённой свободе и вообще такому вниманию к своей скромной персоне. Вдвоём они направились по центральной улице прямиком к Яшке Макееву, с которым Тимофей предполагал рассчитаться за прошлую вечеринку прямо вот сейчас — сию минуту, несмотря на глубокую ночь. Все деревенские запоры в округе делались если не одним плотником, то во всяком случае по одному проекту. Поэтому были доступны в любой час дня и ночи для любого местного жителя.

Когда Тимофей открыл дверь в сени, а затем в избу, вся семья Макеевых спала крепким крестьянским подутренним сном. Они бы и продолжали так спать до первых петухов, несмотря на присутствие в доме чужих. Неизвестно что бы стал делать дальше Тимофей, если бы не Полкан. Пес был весьма свирепого и упёртого нрава, впрочем как и положено «кавказцам». Его все деревенские собаки чуяли из далека, всегда узнавали и боялись, больше целой волчьей стаи. За свой звериный нрав Полкан всегда сидел на цепи, хотя его и хорошо кормили. Он редко видел чужих людей, но прекрасно знал, что надо делать при их появлении. Пёс издалека отличал кто движется по проходящей рядом с домом дороге: свой или чужой, хотя и не видел того из-за забора. Как только он чуял чужого, начинал свирепо рычать постепенно прибавляя звук, пока не переходил уже на громогласный ухающий лай. А тут вдруг полная изба чужих. В собачий нос со всех сторон ударил раздражающий запах чужих людей. Полкан сморщил нос и, обнажив пока один ряд жутких перламутровых клыков, зарычал всё сильнее и сильнее. При этом он начал рассматривать фигуры чужих людей, освещаемых тусклым светом керосиновой лампы в руках у Тимофея, как бы размышляя с кого начать и за что ухватиться в первую очередь. Первой проснулась бабка Фекла, спавшая на печке. Она спросонья завопила так, что даже сам Полкан оторопел. Тут все, кто находился в доме попрыгали на печку. Пса Тимофей на печку не пустил, несмотря на все его усилия в том направлении. В таких условиях победителя Тимофей объявил всем присутствующим свое неудовольствие тем, что в прошлое воскресение, на вечеринке, Яшка пытался отбить у него Аксютку. Никто ему конечно не возражал, а только вскоре его довольно вежливо попросили, чтобы для выяснения такого важнейшего вопроса, он зашёл немного попозже и желательно один без сопровождения. На этом стороны конфликта и разошлись…

…После этого инцидента, который был доведен жителями деревни до Михаила Ивановича, на семейном совете было решено срочно оженить и младшего сына. Невесту Тимофею родители наметили еще ранее из деревни Черемушки, откуда в свое время Михаил Иванович привез свою Дусю. Будучи проездом два года назад в Черемушках, Михаил Иванович заметил одну бойкую и складную девчонку Ульку. Кому как не отцу было знать, что должно подойти его сыну. В престольный праздник родители отвезли Тимофея в Черемушки, вроде бы по делу. И уже там как бы невзначай познакомили его с Ульяной, после чего, уже ни у кого не было сомнений, что Тимофей быстро согласится. Отец скоренько заслал сватов и дело пошло обычным порядком.

…Свадьба была сыграна зимой по всем православным обычаям. Казалось, от нарядов и ярких разноцветных лент, украшавших девиц и молодиц, пестрит в глазах. Парни, приглашенные на свадьбу, таскали у девчат из уборов пестрые ленты и вплетали их в хвосты и гривы, участвующих в свадебном кортеже лошадей. Лентами обвязывали оглобли и дуги, а серебряными монетами украшали сбрую. А сколько было разных колокольчиков и погремушек. Парни надевали какие-то особенные пиджаки, сапоги и дедовские нафталиновые шапки. Водка, яства, песни и пляски лились рекой. Самой красивой, конечно, была невеста Ульяна, во всяком случае так казалось присутствующей детворе. Напротив неё сидела, любимая всеми, дальняя родственница Тимофея — Наташа, уже тоже по возрасту невеста. Она была из того села, откуда Тимофей пришел в ту памятную ночь, которая явилась причиной свадьбы. Наташа ничем не уступала красоте невесте Ульяне. Она имела ямочки на щеках, которые особенно выделялись при улыбке. Наверное поэтому, Наташа улыбалась всегда, когда к ней обращались, в особенности парни.

Во время свадебного обеда, дети, сидели на печке, откуда было видно почти всех и всё. За составленным длинным столом плотно, впритирку, сидели взрослые. На углу стола, вблизи чулана, стоял табурет с привычным эмалированным белым ведром, но наполненным не водой, как обычно, а водкой. Из этого ведра особо доверенные лица: бабушка Дуся, тетя Маша и тётя Софа чайной чашкой черпали водку и наливали по потребностям в протянутые чашки или стаканы. Восторгу детворы не было предела. Когда еще это было, чтобы дети сидели во время такого свадебного пира на самом лучшем месте и видели всё происходящее, всех гостей и своих родителей в таком развеселом состоянии. Обычно за свадьбами детвора наблюдала в замороженное окно. Через него нельзя было как следует посмотреть: дырка маленькая, а желающих посмотреть было слишком много. Конечно и на печке были свои неудобства. Не все дети могли сидеть в первом ряду. Сидевшие сзади видели хуже, старались просунуть голову подальше, толкали сидящих впереди. Возникали споры:

— Почему ты впереди, а не я?

— Мне не видно папу!

— А мне не видно тетю Улю! — спорила детвора на печке.

Ещё не успели свадьбу сыграть, а уже нашлись племянницы гордо заявляющие права на тётю Улю. Было очень престижно иметь такую красивую тётю. Отсюда возникали не слишком бурные, но довольно шумные детские ссоры. Слишком же шумно ссориться детворе было нельзя, взрослые могли заметить и наказать, а если и не наказать, то сделать ещё хуже — отправить кого-нибудь из спорщиков куда-нибудь, как бы по делам. Об этом догадывались все дети и старались не привлекать к себе внимание взрослых. Из-за этого детские разговоры на печке происходили главным образом почти шепотом, значительно тише чем это было внизу. Поскольку Уля была невестой, то по неписанному закону она должна была быть и самой нарядной, и самой красивой среди всех присутствующих девчат. А сестра Наташа, хотя и обвораживала всех своими ямочками, еще не была невестой и потому должна была быть хоть чуточку, но хуже Ули. В детском же коллективе с этим ни все были согласны и поэтому, несмотря на риск быть удалёнными с места главных событий, время от времени, среди детей всё же разгорался спор, сопровождающийся соответствующими толкающими телодвижениями. Ваня почти всегда был участником таких споров и всегда горячо стоял за тетю Улю. Один раз в процессе такого спора и жестикуляций он подался вперед больше обычного. Он хотел, как обычно, просто выставить вперед ноги, но они за что-то зацепились и так как это происходило довольно быстро, полетел с печки головой вниз. Раздавшийся шум и громкий детский крик привлек внимание взрослых.

Когда Ваня пришел в себя, он заметил, что лежит в чулане один перевязанный платками. Отсюда было ничего не видно и он запротестовал всеми возможными известными ему способами, и в конце концов добился возвращения на прежнее место. Теперь его сзади охранял старший двоюродный брат Кирилл — сын дяди Саши. После получения такой поддержки, его больше уже никто не толкал. Последствия падения Ваня ощутил лишь на следующий день, когда все ушли гулять на улицу, а он остался дома, так, как шапка не налезала на его забинтованную голову.

Видимо Ваня был самым любимым внуком или вернее более близким потому что его отец, по-видимому был самым любимым сыном. Как бы мать не была объективна и одинаково ласкова к своим детям, ведь она их всех родила в любви. Однако все-таки в процессе воспитания детей, по не совсем понятным причинам, вопреки своей воли, мать вдруг обнаруживает, что одного из них она любит больше, одному из них отдает больше материнской заботы и любви. А любовь к сыну переносится и на его сына. А у Андрея был только один сын — Ваня. Правда на вид он не был каким-то примечательным, но зато являлся большим правдорубом и имел свой индивидуальный характер. Кроме того, Ваня вырос почти сиротой — отец уже третий год служил в армии и ни разу, за это время не приезжал. Ваню, в случае чего, некому было защитить кроме матери. У Вани была младшая двоюродная сестрёнка Дашутка — дочка папиного брата дяди Вити, которая жила с ними вместе со своей мамой тётей Софой. Она была младше Вани на два года и её защищать приходилось уже ему, так как старший двоюродный брат Кирил жил с родителями в Петрограде и приезжал в деревню лишь по большим праздникам.

Отец Ивана, Андрей Михайлович служил где-то далеко от дома и с самого начала службы, не подавал о себе вообще никаких вестей. Ваня рос без отца, но в большой крестьянской семье. У деспотичного сурового деда Миши его мать Полина большой любовью почему-то не пользовалась. На её долю обычно выпадали упреки в хлебе насущном и самая тяжелая работа по хозяйству. Дело в том, что Андрей, отец Вани по каким-то причинам не имел личного земельного надела. Как только маленький Ваня стал понимать значение слов, он стал и понимать все обиды и упреки, относившиеся к его матери. Не редко, изрядно выпивший дедушка, попрекал куском хлеба не только невестку, но и его, малолетнего ребенка. Хотя упреки были нелепыми и несправедливыми, мать молча терпела, она знала, чем они были вызваны: она не согласилась на флирт со свекром после отъезда мужа на службу. В те времена было нормальным явлением сожительство свекра и снохи в отсутствие её мужа на воинской службе. Община допускала и не осуждала подобную связь. Для общины важнее морали были здоровые добрососедские трудовые взаимоотношения между её членами. Да и появление в связи с этими отношениями новых членов общины никогда не порицалось. Поэтому, наверное, при выборе невесты для сына и во время сватовства, отец жениха традиционно всегда принимал самое активное участие.

После отказа свекру в сожительстве, жизнь матери Вани, стала совсем невыносимой, свёкр её просто сживал со света, она даже подумывала наложить на себя руки и потом, всю оставшуюся жизнь с отвращением вспоминала его домогательства. Всё чаше Ваня видел мать заплаканной, а слезы матери — это слезы её сына. Ваня мечтал побыстрей вырасти, стать взрослым и приносить хоть какую-то пользу в хозяйстве, тем самым оградить мать от нескончаемых упреков. Иван брался за любую посильную и непосильную работу, но больше всего его тянуло к лошадям. Езда в ночное приравнивалась к настоящей работе, а кроме того, была ему по душе. Маленькому мальчику сидеть на лошади просто было физически трудно, лошадь его вес не ощущала, ноги не могли достать до её чувствительных мест. В начале его подсаживал кто-нибудь из взрослых. Дальше он ехал один. Состояние маленького всадника на огромной лошади может быть понятно только тому, кто это пережил. Порой лошадь, испугавшись чего-нибудь, шарахалась в сторону, в это время неведомая сила подбрасывала маленького всадника и он, теряя связь с лошадью, зависал в воздухе. Подстилка, состоящая обычно из толстого войлока, сползала с лошади, а терять её было нельзя. Ночью, потерявшему подстилку, приходилось ложиться прямо на землю. Поэтому, упавшую подстилку поднимали другие. За эту услугу, разумеется, полагалась плата.

Ночное, как много значит для тех, кто его пережил и ощутил. Ночное, это начало всего, для вступающего в жизнь маленького человека. Новичок испытывался в драке «один на один». Побежденный был обязан подчиняться победителю. Лежачего не били. Все конфликты и споры решались немедленно, на месте, без всяких формальных правил, с помощью грубой физической силы. Неписанное правило гласило: кто сильнее, тот и прав. Мало было быть просто правым, надо было ещё и доказать свою правоту силой. Ивану также предстояло испытание силой. Он очень болезненно всегда переживал всякую несправедливость и собственное поражение даже от явно более сильного противника. Ваня ещё недостаточно разбирался в жизни, просто потому, что мало ещё прожил, но очень рано испытал всю настоящую жесткость и жестокость окружающего его мира. В то время, бывало, не имея достаточно сил, чтобы ответить противнику, Ваня таил злость и никак не мог простить сопернику своё поражение, пусть даже правда была и не на его стороне. С ранних лет у него в характере сформировались: злопамятность, непримиримость и какое-то патологическое упрямство. Злопамятность и непримиримость сразу не выражались и поэтому поначалу никого не беспокоили, а с упрямством всем приходилось считаться тут же. Если он один раз говорил: не пойду туда, куда его посылали старшие и те, кто был сильнее, то так оно и оставалось. Если он говорил: не буду делать что-нибудь, то принудить его это сделать было невозможно.