Галерея людских слабостей

Алеша Архипов, 2020

Есть события, которые происходят с нами неизбежно, но всегда неожиданно. Мы неожиданно рождаемся, неожиданно умираем, неожиданно выходим на пенсию, неожиданно приходит лето, еще неожиданнее – зима, каждый год нам неожиданно исполняется какое-то количество лет… Всё самое ожидаемое случается внезапно…

Горожане

Едем мы на дачу. Шуршат шины по асфальту. Субботний день мягкий, солнечный, теплый. Дорога блестит на солнце, как стеклянная, будто ее маслом полили. Нежный ветерок из приспущенного окна обдает весенней прохладой. Середина мая.

Проезжая очередную деревушку, видим: бабуля у калитки своего дома раннюю зелень продает.

— Остановись, — попросила жена, — куплю к ужину.

Я остановился у обочины. Она ушла и болтает, болтает о чем-то с бабушкой. Полчаса говорят, час проходит. Та тоже словоохотливая оказалась. Я две сигареты успел выкурить, протер панель приборов, окна снаружи и изнутри. Не вытерпел и собрался идти разнимать их.

Не успел. Жена подбегает к машине с охапкой укропа, редиски, лука, петрушки. Глаза из орбит готовы выскочить.

— Слушай, — заявляет громким шепотом, возбужденно, — у нее там (кивает на бабулю) петух такой красивый, что не могу не купить его. Недорого просит.

— Зачем тебе, — говорю, — петух? У нас и содержать его негде.

Мы дом недавно купили. Во дворе никаких построек нет.

— Найдем место! — уверенно восклицает жена. — Петух обалденный! Ты же сам когда-то мечтал завести павлинов в загородном доме. А петух, ты иди, посмотри, красавец не хуже. Даже лучше. Экзотику находим в иностранщине, а своего не замечаем. Ты посмотри, какой красавец! Он еще и яйца будет нам нести. И кукарекать по утрам, чтобы ты не спал до обеда.

— Мне твоего кукареканья хватает, от которого и по ночам не спится, — вздохнул я.

Жена не обратила внимания на колкость.

— Разводим разных попугаев, — продолжила она мысль. — Сколько лет приходится ждать, чтобы он слово сказал. А как прорежется голос, несет всякую чепуху. Картавит — слушать противно! А петух кукарекает от всей души на родном, понятном языке. Звонко, как будто частушки поет. Чем не экзотика?

Она бросила зелень в машину и опять побежала к бабушке.

Я сначала подумал, что она шутит в запальчивости.

— Остынь! — крикнул вдогонку. — Лучше ходики с кукушкой купим.

Но куда там! Меня уже не слышали. Смотрю: тащит петуха в наспех сделанной малюсенькой клетке из дощечек.

Есть такой тип людей, которые видят только начало действия, а дальше у них сознание покрывается мраком до самого плачевного конца поступка. В начале пути у них застилает глаза радужными видениями. Для них нет распутья. Они без сомнения идут туда, не зная куда.

…А петух и вправду красивым оказался, огненно-палевый с белыми, черными, изумрудно-зелеными перьями. Большой, мускулистый, за один присест не съешь. Не понимаю, как его, беднягу, в этот тесный ящик сумели втиснуть. Громадный, багряный гребень набок свалился. «Ко-ко-ко», — бормочет озабоченно и пытается в тесноте суетиться. «Ко-ко-ко», — беспокоится петух и головой вертит вправо-влево.

— Красавец! — глядит на него полыхающим взглядом жена и тоже вертит головой от возбуждения туда-сюда.

Петух — не курица, и жена — не петух, а так похожи!

«Ладно, — думаю, — чем бы душа ни тешилась, лишь бы не ворчала».

Едем дальше. Она нахваливает петуха, восхищается им, а я только мычу в ответ, поддакиваю. Петух — так петух! Пусть кукарекает!

Приехали и сразу же (не знали печали!) появилась сверхзадача: куда бы его устроить на постоянное место жительства?

— Надо какое-то гнездо соорудить, — говорит жена.

— Зачем? — спрашиваю.

— Клетка маленькая. Дощечек на нее пожалели. В тюрьме сидеть свободнее.

Завелась с полуоборота и ударилась в рассуждения:

— Все деревенские — жестокие люди. На вид эта бабуля — божий одуванчик, а засадила, изверг, бедную птичку в ящик, где той и вздохнуть невозможно. И никакой жалости! Ничего, ничего, петушок мой родной, теперь ты нашел добрых друзей. С сегодняшнего дня ты вызволен из плена бессердечных эксплуататоров. Теперь ты заживешь счастливой жизнью. Сейчас дядя сделает тебе уютное просторное гнездышко в большой светлой комнате, и будешь жить-поживать да добра наживать.

— Ты хочешь держать его дома?

— А где? Ты, я знаю, животных не любишь. Тебе, конечно, наплевать на братьев наших меньших. А они, между прочим, живые души. Боженька их такими создал. И не виноваты они, что разумом отстали от человека.

Я не вытерпел:

— Не от всех!

И зря, как всегда, ляпнул. Пришлось мне полчаса выслушивать гневные обвинения в черствости, в язвительности своего языка, который от яда должен вскоре раздвоиться и жалить всех несчастных близких, доводя их до состояния депрессии. И не только людей, но и животных, и, в частности, этого бедного петуха, который прибыл к нам с единственной благородной целью снабжать новых хозяев яйцами.

Тут меня осенило:

— Ты думаешь, он яйца будет нести?

— Мне — будет! А тебе — вот… — и показала кукиш.

«Боже, — подумал я, — мы всё перевернули в этом мире! Стало невозможно доказать человеку очевидное, а в ересь он сам с удовольствием верит — и доказывать не надо».

— Ты не знаешь, что петухи не несут яйца?!

Я был ошарашен.

— Тебе лишь бы гнездо не делать. Лишь бы у своего мангала крутиться да в телевизор пялиться, городской отпрыск! Белоручка! Чужды вы, горожане, природе. Не любите ее. Не цените птичек и зверюшек и всё живое вокруг. Окаменели среди бетона и кирпича. Очерствели душой. Вам бы только всё на тарелочке…

— Да не будет он нести яйца, — простонал я. — И моя душа тут ни при чем.

— Ничего ты не понимаешь. Сейчас все петухи — курицы. На птицефермах все несутся. Равноправие. Место ему надо определить, у каждого должно быть свое место, чтобы нестись. Тебе кровать поставили, диван. И ему нужно культурное гнездышко. Не беспризорником же ему жить.

— Он же гадить будет, — с последней надеждой, робко протестовал я.

— Уберем. За тобой, за здоровым жлобом, убираю, а от птички меньше вреда в сто раз.

— Петухов и куриц испокон веков на улице держали.

— Близорукий ты человек! Ты никогда не думаешь о завтрашнем дне. Он же во дворе зимой замерзнет. Я всегда подозревала у тебя садистские наклонности. Ты всю жизнь просидел в городе, травку видел только на газонах. У вас в семье не было четвероногих друзей, птичек, рыбок. У вас вообще не было друзей! Потому ты вырос черствым. Не любишь ни природу, ни животных. Никого не любишь, кроме себя. Эгоист.

…Пришлось мне из старой прикроватной тумбочки изготовить гнездо. Персональная комната получилась, уютная. Сам бы в ней жить согласился, если бы меня так обихаживали. Чтобы в гнезде было мягко коротать серые будни, пришлось разорвать мою старую зимнюю куртку.

Но мои старания петух надменно проигнорировал. Не то не понравилось ему гнездо, не то он весь дом за гнездо принял, посмотрел презрительно на плоды моей титанической работы и пошел гулять по дому. Степенно и важно обошел все закоулки в квартире, заглянул во все щели, куда только мог заглянуть, и всё приговаривал, прогуливаясь: ко-ко-ко. И с оценивающим взглядом вертел головой.

В каждом углу он постарался нагадить, проверяя любовь жены к животным. И это ему удалось. Она перестала выпускать половую тряпку из рук.

За день он освоился окончательно. Гнездо по-прежнему отвергал. И, разумеется, не снес ни одного яйца.

— Потому что к гнезду не привык, — оправдывала его жена. — Ты должен приучить птичку к гнезду.

Неслышно чертыхаясь, я попытался угнездить это существо. Но на всякую попытку загнать его в домик, он поднимал истошный крик, будто его засовывали в кастрюлю с лапшой, и неистово бил крыльями, поднимая облако перьев. На глазах рушились всякие надежды сделать его домоседом.

В конце концов, мои принуждения обидели петуха. Взгляд его стал недоверчивым и злобным. Он перестал даваться в руки, дико бегал по комнатам, наполняя дом петушиными воплями, пытаясь воинственно обороняться. А когда я повернулся к нему спиной и задумался, что делать с этой божьей тварью, петух вдруг с жутким кукареканьем бросился на меня, мутузя по голове крыльями, и больно клюнул в шею.

От неожиданности я заорал, насмерть перепугав и петуха, и жену, и, чуть живой от страха, выскочил из комнаты, едва успев закрыть за собой дверь.

— Что случилось? — прибежала на дикие вопли жена.

— Эта тварь еще и клюется!

Жена вздохнула облегченно.

— Я подумала: потолок обвалился.

И добавила:

— Потерял ты связь с природой. Не умеешь с безобидными животными обращаться.

— Сама попробуй!

— Петя почувствовал, что ты недружелюбный человек. Животные это чувствуют. На твою нелюбовь он ответил своей нелюбовью. По заслугам тебе, — и заглянула в комнату, приоткрыв дверь.

Странно, вся комната была усеяна перьями, а на самом петухе их как будто не убавилось.

— Боже мой, — вздохнула жена, — я не успеваю за тобой убирать! — и со словами «Петя, этот негодяй обидел тебя?» пошла приласкать любимого друга.

Я не успел еще успокоиться от коварного нападения, отдышаться и прийти в себя, как в комнате раздался душераздирающий вопль, от которого не только потолок, а дом мог бы рухнуть. Вопли были нечленораздельными, но я всё понял. Со страху я забыл про страх и бросился спасать любимую жену от любимого ею петуха.

Петух держал лапами свою жертву сзади за плечи, как орел добычу, нанося удары крыльями, как заправский боксер, добивающий зажатого в угол противника. В комнате бушевала буря из перьев.

Сам не понимаю, как я отбил это чудище. Петух отскочил, но всем своим видом показывал, что это временное отступление.

Мы осторожно ретировались из комнаты.

На белом, омертвевшем лице жены глаза вращались с космической скоростью. Жуткая картина! Моя жена напоминала мертвеца, вставшего на ноги.

— Гад! — после продолжительного молчания выдавила она. — Я к нему с любовью…

С этого дня петух почувствовал свое превосходство над нами. Попытки изолировать его в одной комнате не увенчались успехом. Он начинал дико орать и кидаться на закрытую дверь, усеивая всё вокруг разноцветными перьями. Пришлось предоставить к его услугам все комнаты, и он гордо ходил по ним, как и подобает победителю.

Нас он почему-то возненавидел. Стоило зазеваться или задуматься, петух вставал в бойцовскую позу, распушал перья на шее, тихонько подкрадывался сбоку или сзади и с яростью отчаянно кидался в бой. Неожиданно. Коварно. Он всегда выбирал момент, когда нападения не ожидают.

К концу второго дня у меня было два синяка на теле, у жены — один, но большой, во всю спину. В душе было еще больней: эта божья тварь растоптала веру в доброту наших меньших братьев. Я понял: мне грозит в лучшем случае заикание, в худшем — инфаркт.

— За что он обиделся на нас? Почему он кидается? Что ему не хватает? — твердила недоуменно жена, тоскливо и жалобно всхлипывая.

Собаки кусаются, лошади лягаются, коровы бодаются, гуси щипаются, кошки царапаются, петухи клюются… и каждому такое право дала Природа! Переделывать Природу то же самое, что перевоспитывать родителей. Невозможно. И человек обязан понимать это.

Следующий день был самым кошмарным в моей жизни.

Жена засела в спальной комнате, как в бомбоубежище, закутавшись в одеяло, как в броню, и боялась двинуться с места. Мне приходилось подолгу стоять у двери и просить ее открыть дверь.

— А петуха рядом нет? — боязливо допытывалась она.

— Нет, — отвечал я.

— Точно нет?!

— Да нет же! Он далеко.

— Ты не ошибся?!

— Нет.

— Не обманываешь?

Она выматывала меня своей недоверчивостью.

Эта пернатая скотина так застращала мою жену, что та перестала появляться в столовой, рискуя умереть от голода. И в кухне тоже не появлялась, обрекая и меня на голодную смерть.

Спасение от петуха я нашел, взяв в руки швабру. Это было единственное орудие, которого он боялся. Завидев в моих руках этот чудный прибор, он с ненавистью смотрел на него, но приближаться не смел. Я даже садясь за стол попить чаю, ставил швабру рядом с собой. Я не выпускал ее из рук ни на секунду, как солдат оружие на боевом посту. Петух воинственно ходил рядом, подленько ожидая, когда я забуду ее где-нибудь. Такое случалось, и я получал очередную порцию безжалостных атак. Количество синяков потихоньку росло. От наших стычек по дому мела метель из перьев. Пылесосить теперь было некому, и все комнаты превратились в единый курятник. Не удивительно, что петух чувствовал себя здесь, как у себя дома. Я, наоборот, в гостях у него.

— Неблагодарное существо, — разочарованно сказала жена на третий день заточения в спальне, жалобно вздыхая от тяжких дум. — Бесполезное. Весь в тебя. От него надо избавиться.

— Как?

— Выгони его из дома.

— Он же пропадет от голода, замерзнет зимой.

— Пусть замерзает, если не соображает ничего.

— Бесчеловечно. Тебе не кажется?

— Тогда отруби ему голову. Я сварю из него суп. В деревнях поступают просто: тюк и готово.

— Жестоко!

— Сам виноват, гад последний!

— А кто ощипывать будет?

— А ты не умеешь? Нет, ты ничего не умеешь, не головы рубить, не ощипывать. Не умеем мы, горожане, жить по-человечески, — горько вздохнула она.

Безысходность раздавила ее окончательно. Она впала в ступор. Сидела, не шевелясь, и смотрела в одну точку. Я не припомню, чтобы она когда-нибудь целый день не замечала меня и ничего не говорила. Вид у нее был такой, как будто на ее глазах рушится весь мир, будто она решилась убить не петуха, а саму себя.

Вечером к ней пришел, наконец, здравый смысл.

— Отвези его обратно бабушке, — сказала она обреченно.

— Этим бессердечным людям?

Мой друг, сидящий в кресле напротив меня, вдруг замер на полуслове, прерывая рассказ, увидев входящую в комнату жену. Замолчал, как опытный заговорщик, и посмотрел на нее, улыбаясь.

Жена у моего друга энергичная, в меру полная (кровь с молоком!) женщина, веселая и с юмором. Они всю жизнь друг про друга правдивые анекдоты сочиняют. Такое вот семейство. Их веселые и беззлобные россказни легко слушать. И каждый рассказывает одну и ту же историю по-своему и всякий раз по-новому.

— Опять обо мне байки рассказывает! Опять врет! — заулыбалась она в ответ мужу, присаживаясь на диван. — Вот так всегда, — обратилась она ко мне, — болтает обо мне всякую ерунду. А сам… Знаток петушиный! Забыл, как два года назад Тузика чуть не угробил?

Тузик — смешная, рослая, лохматая дворняжка, с размашистыми ушами. Сторож с добродушной мордой, на которой написано обращение ко всякому человеку: укради меня, я тебя люблю. Живет Тузик у них беззаботно третий год на заднем дворе и своим поведением показывает, что доволен жизнью. Про него услышать побасенку поинтересней, чем про петуха.

— Приспичило ему собаку завести, — начала жена и засмеялась лукаво, глядя на мужа. Тот улыбнулся добродушно:

— Сейчас наговорит!

— Помолчи. Не мне одной краснеть, — и продолжила: — Вынь да положь ему собаку! Двор, видите ли, некому охранять. Боится он чего-то. А я на что?! У меня видишь, какая рука? — она показала широкую, увесистую ладонь. — У меня вес в два раза больше, чем у любой собаки! И зубы есть! И рявкнуть я могу, что у любой овчарки ноги отнимутся. И кормить меня не надо — сама себя кормлю. Нет, собаку ему подавай! Хоть бы в секции собаководства купил с проверенной родословной, а то поперся на рынок. Вроде бы посмотреть. И привозит щенка. Очень он ему понравился. Прямо любовь у них с первого взгляда. Я, говорит, у хорошего собаковода купил. Фотографию мамы видел — статная кавказская овчарка! Выдающихся кровей. Еще и Цезарем хотел назвать. Еле отговорила. Какой охранник с таким именем? Вольеру ему сделал. Сам постарался, без моего вмешательства. Любимчиком его объявил. Ошейник купил собаке самый дорогущий. Для меня у него денег всегда не хватает, а тут, пожалуйста, расщедрился. Думает, если он ошейник дорогой собаке нацепил, из нее чемпион породы вырастет. Как же! Я сначала была против собаки, а потом привязалась к ней всей душой. Тузиком его назвала. Ласковый песик растет, добрый. Мордашка потешная, сам шкодный. Любит победокурить. Маленькие все хороши, пока в такого дылду, — шутя показала на мужа, — не вырастут. Сторожить он желания не проявлял, но хотя бы сам не крал. А то ничего во дворе положить нельзя — обязательно стащит и испоганит. Так вот. Проходит месяца два-три, наша собачка стала унылой. Даже пакостить перестала. Лежит, морда опухла. Вези его, говорю, к ветеринару. А этот, — она опять ткнула пальцем мужа, — одно твердит: само пройдет, само пройдет! Не хочется ему салон в машине марать. Черствые вы, мужики! Не чувствуете, когда помощь другу требуется. Выйду я вечером, присяду рядом с ним, поглажу, и вижу, что помощи он просит. Поскуливает жалобно. Проходит неделя. Я вся извелась. Тузику всё хуже и хуже. Есть перестал. Не вытерпела я, вызвала ветеринара на дом. Приехал он, собаку осмотрел, температуру померил и говорит:

— Что ж вы, душегубы, животинку мучаете? Собака-то растет, ошейник ослаблять надо.

Снял с Тузика дорогой ошейник, который этот недотепа нацепил, и зло процедил сквозь зубы: пускай хозяин сам его носит. «Вы, — обращается ко мне, — затяните ему потуже! Могла бы — я бы затянула! С тех пор мы Тузику ошейник не надеваем. На всякий случай. Не дай Бог еще чего-нибудь случится от этого ошейника. Я не переживу. С таким муженьком, городским в доску, надо ухо востро держать!»

— Сама с Тузиком обнималась и сюсюкала и не догадалась ошейник ослабить, а теперь на меня валит, — рассмеялся муж.

— А на кого мне валить? На него, что ли? — хлопнула меня по-приятельски по плечу. — На него неудобно. Еще обидится. Мы для того и замуж выходим, чтоб было на кого валить!

И рассмеялась от всей души.

— Правильно я говорю?

— Вот так и живем весело, — развел руками друг. — И уживаемся второй десяток лет.

Понятно, жить можно с тем, с кем можешь ужиться и свалить на него часть своих проблем. А если уживаться и валить еще и весело, так это и есть, наверное, счастье. Правильнее не бывает.