Неаполь, любовь моя

Алессио Форджоне, 2018

Тридцатилетний Аморесано живет в Неаполе и пока не нашел своего места в мире. За поисками работы, футболом по телевизору и вечерами в барах дни сливаются в один, а средства на существование неумолимо подходят к концу. Однажды он знакомится с красивой девушкой и влюбляется в нее. Судьбоносная встреча разжигает в нем желание жить, творить и быть счастливым. Но любовь требует больших жертв, и Аморесано может сгореть в этом пламени быстрее, чем в одиночестве…

Пьяцца дель Джезу Нуово

Мне пришло письмо от Банка Неаполя. Я открыл его. Извещение о состоянии моего счета. Потом штрафы. С их вычетом, и получилось, что у меня остается 2033 евро. Поделил сумму на свои обычные траты, 200 евро в месяц, и понял, что деньги закончатся максимум через год. Включил ноутбук. Вбил в Гугле «ищу работу в Неаполе». Помощник парикмахера, мясник, оператор колл-центра, больше ничего. Открыл те ссылки, что открывались, и отправил письма с резюме в приложении. Три часа дня, завибрировал телефон.

— Да, да, о’кей, хорошо, — сказал я колл-центру в Фуоригротта.

Записал на клочке бумаги: «Виа Консальво».

— Завтра, в одиннадцать, хорошо, — сказал я и положил трубку.

Мама предложила заплатить за меня штрафы, если я займусь поиском работы. Я отказался, пытаясь скрыть волнение. Сказал, что никаких проблем нет, мне не нужны деньги и работу я ищу постоянно, только вот она меня не ищет.

Я сидел в туалете, когда в дверь позвонили. Русский ждал меня в комнате, глядя в окно.

— Я привез тебе кое-что хорошее, — сказал он.

Из рюкзака появились бутылка водки и бутылка тоника.

Я спросил, не ограбил ли он магазин дисконта, и он ответил, что хорошие времена закончились.

Мы поставили ноутбук на стул напротив кровати.

Русский сказал, что фильм, который мы будем смотреть, называется «Семь психопатов», его снял тот же режиссер, что и «Залечь на дно в Брюгге», и спросил, помню ли я этот фильм, ведь он мне понравился. Да, ответил я, фильм мне понравился, но не помню почему. Я сходил на кухню за бумажными стаканчиками, потом вернулся в комнату и выключил свет.

— У тебя есть «Ангостура»? — спросил Русский.

— Нет.

— Лед?

— Не держим.

— Чипсы, арахис?

— Детей у нас дома не бывает.

Он плеснул содержимое бутылок в стаканы. Нажал «PLAY», и мы принялись прихлебывать наши теплые коктейли. В начале фильма двое мужчин на экране вели сюрреалистический диалог оскорбительного содержания. За их спинами появился какой-то тип в красной лыжной маске, быстро подошел, выстрелил обоим в головы в упор, а потом бросил на их трупы две игральные карты. Два бубновых валета. Надпись красным на экране: «ПСИХОПАТ № 1».

Русский засмеялся.

— Я уже понял, что мне не нравится, — сказал я.

Он посоветовал мне заткнуться и пить молча.

Черный экран, потом спящий Колин Фаррелл, на тумбочке рядом с кроватью — бутылка с выпивкой.

Фильм неумолимо продолжался.

Колин Фаррелл играл роль вечно пьяного засранца сценариста, дружил с еще большим засранцем, вел с ним банальные диалоги, пытаясь выдать их за гениальные. «Семь психопатов» — так назывался сценарий фильма, который он писал, и один из этих психов был квакером.

Я спросил у Русского, есть ли у него диплом бармена.

— Вроде того, — ответил он.

— Что значит «вроде того»?

— И да, и нет.

— Боже.

— Да, я тебе говорил.

Я сказал, что ничего не знаю ни о нем, ни о его прошлом, и это наводит меня на мысли о великом Гэтсби.

Он ответил, что это было весьма посредственное кинцо, и нажал на паузу.

— «Великий Гэтсби» Фитцджеральда, — уточнил я, сделав ударение на «Фитцджеральде». — Один из самых известных романов всех времен. Там герой-богач, живущий на вилле, с таинственным прошлым. И Дейзи, которая его любит и в то же время не любит, а в конце она оказывается просто эгоистичной засранкой и сволочью, и расходятся они, как в море корабли, и зеленый огонек. Нет? Ничего? Никогда не слышал?

Он ответил, что для него «Великий Гэтсби» навсегда останется посредственным кинцом. Включил плеер.

На экране какой-то абсолютно лысый мужик почти застрелил чернокожую женщину. «ПСИХОПАТ № 3».

История становилась все более запутанной, и я вдруг почувствовал укол тревоги из-за того, что время и без того уходит, а я еще бесцельно транжирю его на просмотр таких вот фильмов. На экране появился старик с белым кроликом на руках.

— Русский, это же Том Уэйтс. Он певец, а не актер, — сказал я.

Мы снова наполнили стаканы.

— Если бы мы поехали в Лондон, ты мог бы устроиться куда-нибудь барменом и неплохо заработать.

— Я английского не знаю, — ответил он; на экране Колин Фаррелл пил пиво, потом, не допив один бокал, заказал второй. — Видимо, ты хочешь туда поехать?

— У меня скоро деньги закончатся, а если мы поедем вдвоем, будет гораздо проще.

— После фильма. Мы поедем после фильма, — сказал он и с улыбкой указал на экран.

Я проснулся от жажды, накрытый шерстяным пледом. Стаканы исчезли, водка тоже. Я встал, выпил воды и вернулся в кровать под одеяло. Спал глубоким сном, и когда проснулся, на дворе было уже утро. Колл-центр был не более чем в двух километрах от моего дома, обратно можно было доехать на автобусе, чтобы не карабкаться в гору.

Я тщательно побрился, выбрал чистый свитер и под него надел рубашку. Отец немного удивился, когда увидел, что я ухожу, но одна причина лежала на поверхности — хорошая погода, безоблачное небо, солнце стоит высоко и освещает все вокруг, отражаясь в стеклах припаркованных машин. Пока я шел по улице, представлял, как получу работу, у меня появятся деньги, буду жить на них в Неаполе до весны, а потом уеду в Лондон с неплохим бюджетом. Цифры на стене дома совпадали с цифрами на бумажке, я посмотрел на часы: еще четверть часа до назначенного времени. Закурил. Докурил, постучал. Мне открыла женщина.

— Очень приятно, Дора, — представилась она.

На ее лице была видна тень недавно сбритой бороды.

— Аморесано, — ответил я и пожал ей руку.

Она показывала дорогу. Это был не офис, а полуподвальное помещение. Там стояла рождественская елка, очень уродливая даже для искусственной. На фанерных столах стояли выключенные компьютеры — еще те, древние, с громоздкими мониторами.

— Итак. Почему ты ответил на наше объявление? — спросила Дора, когда мы сели.

— Потому что мне нужна работа, по правде сказать.

— Хорошо. В смысле, хорошо, что ты говоришь правду.

Она протянула мне листок, я его заполнил.

— Мы колл-центр, обслуживающий исходящие звонки. Знаешь, что это значит?

— Что вы обзваниваете клиентов.

— Да. Мы работаем с разными операторами телефонной связи. Кто-то из клиентов жалуется на то, что не работает Интернет? К нам поступает сигнал. Мы звоним этому человеку и предлагаем новый контракт. Твоя задача — сделать так, чтобы клиент записал голосовое сообщение, где скажет, что готов поменять оператора. Все понятно?

— Да.

— Это просто, вот увидишь. Часто даже забавно.

Она взяла листок с таблицей.

— У нас фиксированная ставка — 200 евро в месяц, работать надо шесть дней в неделю, пять часов в день. За каждый заключенный контракт ты получаешь 50 евро сверху, таких контрактов должно быть минимум четыре в месяц.

— А если нет?

— Если нет, тогда сотрудничество не выгодно ни тебе, ни нам. — Дора положила листок. — Приходи, потренируемся часа четыре. Потом две недели испытательного срока, он не оплачивается, за это время ты должен будешь заключить минимум два контракта.

— Если нет?

— Если нет, то испытательный срок ты не пройдешь. Хочешь кофе?

— Нет, спасибо. На деле получается — двенадцать дней работы по пять часов в день абсолютно бесплатно.

— Да, это испытательный срок.

— О’кей.

— Воспринимай это как борьбу.

— Борьбу?

— Да, борьбу. Битву с самим собой.

— Интересно, — сказал я, она опустила взгляд и взяла сигареты из ящика стола.

— Куришь? Здесь можно курить и во время работы, — сказала Дора и потом попросила дать ей знать о моем решении в течение дня.

Я вышел и остановился подождать автобус. С 12 приехал очень быстро.

Я зашел домой, поздоровался с отцом, но мне никто не ответил, и тогда я принялся бродить от стены к стене, как призрак, снедаемый мыслью, что спасения нет.

За 2053 евро я могу купить билет на самолет до Лондона. Останется 1950 евро. Если в ближайшее время не найду жилье и работу, денег, за вычетом хостела и проездного, мне хватит максимум на два месяца, а может, и того меньше. Два месяца, если я уеду прямо сейчас, но идея, что каждый новый день будет отщипывать кусочек от бюджета, придавила меня к земле с такой силой, будто мне на грудь рухнула огромная наковальня. Если я останусь в Неаполе, то денег хватит на год, но я решил, что и через два года не найду работу и даже с колл-центром ничего не получится. Зарплата маленькая, а кроме того, я слишком скромный и не смогу заключать по четыре контракта в месяц. Моя скромность на самом деле не была той скромностью, которую можно преодолеть и пойти дальше, она была больше похожа на обет молчания, идущий от моего чрезмерного внимания к самому себе. Я подумал, что и на корабль не смогу вернуться, никто мне там не обрадуется, выходит, что любая из возможных дорог вела в кучу дерьма. Я предположил, что все может измениться, если я выиграю конкурс, как будто все зависело от замысла божьего. Дорога, вымощенная грехом, болью и искуплением.

Я открыл книгу.

Глава 12. «Общественные блага и их экспроприация для общественных нужд».

Начал читать: «Общественные блага, принадлежащие государству или иному государственному органу, предназначены для удовлетворения общественных нужд».

Не понял и перечитал, не помогло: я думал о другом.

Думал о том, что мир не любил меня, а я не любил мир. Думал, что однажды закончатся деньги и тогда я покончу с собой. Без лишнего шума, просто потому, что это — абсолютно рациональное решение.

Я закрыл книгу.

Наступила очередная пятница, но в эту пятницу был матч. Я позвонил Русскому. Предложил посмотреть игру вместе, он попросил даже не заикаться об этом, я в ответ спросил, когда он наконец станет настоящим мужчиной. Мы договорились встретиться в центре, когда матч закончится.

— Знаешь, Сара тоже придет, — сообщил он мне.

Пока я ждал поезд, один тип, от которого воняло прогорклым вином, встал передо мной — крошечная фигурка вдали — и стал мочиться, сперва на стену, потом на рельсы.

Приехав в Монтесанто, я сразу же направился на пьяцца Джезу. До начала матча оставалось совсем немного времени, и я вошел в бар. Все места были заняты, народ смотрел телевизор, где по экрану ходила женщина, камера выхватывала то ее ноги, то парочку бывших футболистов.

— Маленькую бутылку «Перони», — попросил я. — Еще одну, — сказал я, когда первая закончилась. — И еще одну.

А потом начался матч. «Наполи» вышел на поле в белых футболках. Инсинье был в стартовом составе, вратарь поплевал на перчатки.

Я прихлебывал свое пиво, когда Кальехон мощным ударом перевел мяч точно на Гамшика, который нырнул под него рыбкой и пробил головой. Мяч влетел в сетку за спиной вратаря, у дальней штанги, и все в баре вскочили на ноги, стулья попадали на пол. Люди стали кричать, хлопать друг друга по спине, обниматься, и я рассмеялся, потому что Гамшик остановился на линии ворот, застыл, руки на бедрах, и так смотрел на курву болельщиков «Болоньи».

Я выпил и расслабился, но тут Зелиньски получил мяч и бросился в атаку, ветер ерошил короткий ежик светлых волос поляка. Увидел, что с нашей половины поля бежит Инсинье и зарядил передачу на сорок метров. Мяч взмыл высоко в воздух, исчез с экрана телевизора и появился уже на груди Инсинье, который обработал его, не снижая скорости. Добежал до края штрафной, ударил низом, мяч прошел слева от вратаря. Потом Инсинье раскинул руки и опять побежал.

Крики стали еще громче, кто-то вскочил со своего места.

Только я сидел молча, потеряв голову от любви.

Потом подошел к стойке и попросил маленькую бутылку «Перони», матч скользил по накатанной до тех пор, пока Кальехон не сошел с ума и не подыграл себе рукой, притом намеренно. Арбитр назначил пенальти, игрок «Болоньи» установил мяч на одиннадцатиметровой отметке и посмотрел на вратаря. Вратарь сначала отбил мяч, а потом зафиксировал его. Все заорали, но Кальехон сфолил и заработал удаление.

Синьор, сидящий в первом ряду у телевизора, повернулся и посмотрел на остальных. Поднял бокал с вином:

— Как-то странно все это: пью я, а пьянеет Кальехон?

Ведем в два мяча, у «Наполи» на одного полевого игрока меньше, чем у соперника, надолго нас может не хватить.

Я сделал большой глоток пива, и мне захотелось курить. Мертенс перехватил мяч в центре поля, отдал его Инсинье, тот передал пас назад, Мертенс бросился вперед, чтобы перехватить длинную передачу к воротам.

— Ну, ну, — твердил кто-то, подгоняя его.

Игрок «Болоньи» толкнул его, и Мертенс упал.

— Ну! — заорали все, арбитр услышал их просьбы и показал красную карточку.

Мертенс взял мяч, установил его. Сорвался с места, сперва он, потом мяч, который не полетел в стенку, а скользнул вбок, потом к вратарю и перелетел через него.

3–0, число игроков на поле равное.

Все ликовали, а я молчал. Взял пиво и вышел покурить в одиночестве.

Закурил и почувствовал, что я что-то значу. Я застрял в паутине разрушенного города, в котором музыка мертва, кинематограф мертв, литература мертва, а я, тоже не особенно хорошо себя чувствующий, наконец нашел что-то живое, сильное, боеспособное, то, что может схватить тебя, изнасиловать и бросить на землю твой труп, если захочет.

Этот второй «Наполи», времен Сарри, со своей гармонией, синхронностью движений, был самым сильным составом «Наполи» из всех, что я помнил. Мимо меня проходили люди, но я их не видел, потому что с головой погрузился в прошлое, повторял имена нападающих, которые играли в паре в атаке в разные годы, и получалось, что «Наполи» Сарри действительно самый сильный. Сильнее даже того, где играл Марадона, потому что в составе того «Наполи» был Марадона, но, кроме Марадоны, никого не было. Или, по крайней мере, мне так казалось, потому что я не застал то время, а матчи смотрел на видеокассетах. Я помнил только, как мы праздновали выигрыш второго скудетто. Или, может, я и не видел этого, но мама столько раз об этом рассказывала, что в какой-то момент у себя в голове я увидел фильм. Вот я, четырех лет от роду, держу маму за руку, пока мы стоим у дороги. Перед нами виа Джустиниано, проезжающие машины сигналят, кто-то играет на трубе, кто-то орет, наполовину высунувшись из окна, кто-то размахивает флагом, камера отъезжает назад, показывает наши спины, многоквартирные дома, перед нами расстилается район Трайяно и будущее, более-менее светлое и не такое уж далекое. Я поворачиваюсь к маме, улыбаюсь ей, растерянный и смущенный всем этим шумом и буйством красок. Она улыбается в ответ, потом камера возвращается на прежнюю точку за нашими спинами и удаляется, открывая вид на праздник, многоквартирных домов становится все больше и больше, они красные и высокие, камера удаляется — дальше, дальше, пока наши с мамой фигуры не превращаются в крошечные точки на сером асфальте, в окружении красных домов и лазурного неба. Лазурный Неаполь, с маленькими белыми облачками. Белыми, как детские шортики. Так все и было.

Я направился к центру улицы. Остановился в начале спуска, посмотрел на пьяцца Монтеоливьето и белый фонтан. Он был подсвечен фонарями и ночью становился оранжевым. На бортиках сидели дети. Я увидел их маленькие фигурки. Вздохнул.

— Vámonos! Vámonos!^[11] — закричал кто-то, но улица осталась, как и раньше, пустой.

Я повернул к выходу с площади. Низкие дома теснились до самой пьяцца Джезу, вдоль улицы стояли столики у баров и пиццерий, тишина. Черная мадонна на обелиске в центре площади наблюдала за мной. Я собрался было уйти, но остановился, потому что почувствовал — сейчас что-то произойдет. Закрыл глаза, снова открыл, посмотрел на спуск, прищурился, чтобы лучше видеть, и первое, что я заметил, было ее пальто цвета верблюжьей шерсти. Она держала руки в карманах. В ложбинке ее спины мое воображение дорисовало рюкзак, а когда она подошла ближе, я увидел, что на ней джинсы с дырками на коленях. Потом увидел ее каштановые волосы, рассыпавшиеся по плечам, ее брови — великолепные, губы — великолепные, нос и скулы — тоже великолепные, она скользнула по мне взглядом, и этой секунды ей хватило, чтобы оценить меня, и в эту же секунду я почувствовал, что я здесь, живой и испуганный.

Она прошла мимо. Стала подниматься на холм, и все для меня снова стало как раньше.

Я осознал, что больше всего в жизни мне не хватало не просто любовных утех, а ее.

Я попался на крючок и сделал первый шаг за ней. Мы поднялись на холм, потом перешли площадь, она впереди, я сзади. У нее на спине и в самом деле был черный рюкзак. Началась виа Бенедетто Кроче, фигуру девушки проглотили дома, а следом за ней проглотили и мою фигуру. Мы шли вместе, но на расстоянии друг от друга. На пьяцца Сан Доменико прошли мимо витрины бара, и я увидел, что «Болонья» забила, но теперь меня это не интересовало, я думал о другом, например о том, что ей сказать. Я никогда не знакомился с женщинами на улице и подумал, что сейчас отличное время начать, и дома придвинулись ближе, окрасив все в черный цвет. Мопед проехал сперва мимо меня, потом мимо нее, и она обернулась посмотреть на него, а потом мы услышали радостные вопли, и стало понятно, что «Наполи» снова забил. Она подняла голову, чтобы посмотреть, кто там кричит с балкона, и я увидел ее профиль, маленький носик — само совершенство, мне захотелось откусить его, оторвать, сделать из него амулет, чтобы всегда носить в кармане.

Она повернула направо, на виа Дуомо, край пальто колыхался, как в танце. Я подошел ближе, но по-прежнему не знал, что сказать. Пиво, плескавшееся в желудке, перетекло в грудь и взорвалось там. Я закурил, чтобы перебить табаком запах алкоголя. Отвлекся, пока прикуривал, и столкнулся с ней на краю тротуара, где она остановилась подождать просвет в потоке машин. На другой стороне дороги был собор, желтый, как и мы, она сперва смотрела туда, а потом перевела взгляд на меня.

Я был не готов к этому.

— Ты — самая красивая девушка Неаполя, который ведет 4–1 в Болонье, — сказал я ей.

Она улыбнулась, потом рассмеялась.

— Спасибо, — сказала она, отвернулась и перешла дорогу.

Голос у нее был глубокий, чувственный — безупречный.

Я ускорил шаг и пристроился сбоку от нее. Она посмотрела на меня, словно вынося обвинительный приговор.

— Да, я правда иду за тобой, но не потому, что я псих, — сказал я, извиняясь.

— И чего хочешь? — спросила она, не останавливаясь.

— Поговорить с тобой.

— Я тороплюсь.

— Тогда я тебя немного провожу.

— Тебе больше делать нечего? — спросила она, не сбавляя шаг.

— Почему ты торопишься?

— Надо заниматься. У меня в понедельник экзамен.

— Что изучаешь?

— Философию.

— Сочувствую, — сказал я и потом засмеялся.

— Тебе не нравится философия?

— Дело не в этом, просто там очень много всяких деталей, я в них теряюсь.

Конец ознакомительного фрагмента.

Примечания

11

«Идем, идем!» (исп.)