Хамелеонша
В одном далеком-предалеком королевстве жила прекрасная девушка, которую злой брат продал на одну ночь ужасному королю. Вам уже ее жаль? Зря. Таких чудовищ, как я, еще поискать. И вообще-то мой брат самый лучший, король не так ужасен, а красивой называл лишь один мужчина – тот, кем одержима с самого детства. Но это моя история, поэтому рассказываться будет в том порядке и теми словами, как захочу я. Только, открывая ее, имейте в виду: в мои времена «счастливо» у судьбы выгрызали, «долго» не жили, а любовь бывала страшнее ненависти.
Оглавление
2
Её Светлость встретила нас в своём кресле-троне. Леди Йоса теперь стояла одесную[5], очищая для неё ножом яблоко и кидая кожуру на поднос.
Глаза хозяйки замка оценивающе скользнули по Людо. Когда он был в нескольких шагах от кресла, она сделала ему знак остановиться. Брат послушно замер и чуть поклонился:
— Моя госпожа.
Леди Йоса тоже внимательно изучала его, не переставая ловко снимать красную стружку. Её мать беспрерывно поглаживала круговыми движениями свой талисман.
— Сестра сказала, что ты умеешь обращаться с оружием.
— Да, но ваши люди забрали мой кинжал при входе.
— Покажи, чего стоишь без него. Марлант, Эйк, — кивнула она рыцарям, — проверьте-ка его.
Те шагнули вперёд, вытаскивая мечи, и ухмыльнулись, когда безоружный Людо попятился. Я до боли прикусила изнутри щеку, а брат пятился и пятился, пока не упёрся в стену, а там светлобородый сделал замах и… Людо уклонился, нырок, перекат к креслу, и в следующий миг мелькнувший у него в руках поднос обрушился резным краем на шею Марланта, вырвав вместе с хриплым воплем фонтанчик крови. Он выплеснулся на светлую бороду и парой брызг — на леди Катарину, а Людо уже пнул подоспевшего Эйка в грудь и с разворота всадил ему в разрез кольчуги на бедре фруктовый нож леди Йосы. Рыцарь рухнул, как подкошенный, с воем катаясь по полу и пытаясь выдернуть лезвие, пока Марлант, зажимая шею, полз к выпавшему мечу.
Людо с хрустом впечатал башмак в протянутые пальцы и, наклонившись, подхватил клинок. Описал восьмёрку, восхищённо оглядел от рукояти до острия, и я почти ощутила пронзивший его разряд удовольствия. Глаза вспыхнули, тело шевельнулось, подстраиваясь, и меч заплясал в воздухе, сливаясь с рукой в единое целое… только не это.
— Людо, мне страшно! — жалобно позвала я.
Но он уже не слышал. Не прерывая отточенных, как в танце, движений, загнал пяткой полувыдернутый Эйком нож обратно в бедро и подцепил с пола второй меч, прекрасно лёгший в левую руку. Ещё несколько взмахов, и оба клинка, со свистом рассекая воздух, сошлись на шее рыцаря «ножницами», чтобы…
— Хватит! — раскатилось по залу.
Этот холодный властный голос остановил лезвия в полудюйме от покрытой испариной кожи. Мгновение-другое Людо боролся с собой и наконец опустил руки, разжав пальцы. Мечи со звоном скользнули на пол, а сам он сделал шаг в сторону бледной леди Катарины и припал на одно колено.
— Я лишь исполнял желание Вашей Светлости.
Похоже, она и сама не верила, что он послушается. В широко распахнутых глазах отражалась расползающаяся перед креслом лужа, в которой, хрипя, ползал Марлант. Леди Катарина поспешно отдёрнула дорогие парчовые туфли. В отдалении точно так же стонал Эйк, а в воздухе витал тяжёлый запах пота и крови.
Опомнившись, Её Светлость потянулась к колокольчику, но Людо, одним прыжком оказавшись рядом, перехватил пальцы.
— Я лишь исполнял желание Вашей Светлости, — повторил он.
— Руку! — прошипела она, но голос чуть заметно дрожал. Наверное, поэтому, когда брат отступил, приказала ещё более резко: — Помоги им.
Людо послушно приблизился к Эйку, не слишком церемонясь, выдернул клинок, закинул его руку себе на шею и поднял. Вскоре лишь лужа на полу напоминала о недавней схватке, а фруктовый нож был обтёрт и возвращён с почтительным поклоном леди Йосе. Девушка взяла его, не отрывая от брата горящих глаз, в которых, в отличие от матери, не сквозило страха или беспокойства — только голодное восхищение.
Хозяйка замка уже успела принять прежнее уверенное выражение. Помогали ей в том подлокотники и талисман. Пальцы привычно пробежались по окружности.
— Значит так: эту ночь проведёте здесь, а завтра отправитесь в путь. Сестра в качестве фрейлины, ты — оруженосцем.
Людо едва заметно поиграл желваками. Ему уже семнадцать. Будь отец жив, брат бы давно получил рыцарское звание. А вместо этого вынужден довольствоваться поддоспешной одеждой и дешёвым кинжалом, который рассыплется под первым же ударом хорошо прокалённой стали.
Злость он скрыл за почтительным поклоном:
— Вы сама доброта, госпожа.
— Королевский замок покинете через неделю-две, со свитой леди Йосы, — продолжила Её Светлость наставления. — Получите остаток платы и можете отправляться, куда пожелаете. Но! — Она позволила тишине веско повисеть. — Никто и никогда — ни до, ни после — не должен узнать о нашей сделке.
— Никто и никогда не узнает, госпожа, в этом мы с сестрой клянёмся.
Поверила леди Катарина подозрительно легко.
— Знаю, что так оно и будет, — ласково улыбнулась она и наконец позвонила в колокольчик.
Вызванные служанки повели нас с братом тёмными переходами. Одна из девушек загремела ключами у крайней угловой двери.
— Сюда, миледи.
Я не шелохнулась, глядя, как вторая увлекает Людо дальше.
— Куда ведут моего брата?
— На мужскую половину, миледи. — Девушка толкнула створку, приглашая войти, но я продолжала растерянно смотреть ему вслед.
Спокойную уверенность, не покидавшую меня на протяжении всего тщательно отрепетированного представления, в котором от меня требовалось изображать перед старой ведьмой робость, давить румянец, при необходимости слёзы, и шептать ответы покорным тоном, вытеснил безотчётный страх из-за разлуки с Людо в этом чужом доме. А вдруг они обо всём догадались и теперь специально разделяют нас?
В конце коридора брат обернулся и чуть кивнул мне.
— Пожалуйста, миледи, мне нельзя задерживаться, — настаивала девушка.
В худом большеносом лице не было почтительности, проявлявшейся при хозяевах, только нетерпение и затаённое любопытство. Наш с Людо вид наверняка подсказывал, что с такими гостями можно не церемониться. Слуги, как собаки, чуют разницу между господами и понимают, что знатное происхождение ещё не гарантирует богатства. Даже «миледи», произносимое нехотя, сквозь зубы, превращалось в «м’леди».
Я пригнула голову и переступила порог. Внутри меня никто не поджидал. Только стылая комната с циновкой на полу и белёными голыми стенами, не прикрытыми гобеленами. Здесь оказалось ещё холоднее, чем в коридоре, из щелей нещадно дуло. По одну сторону от узкой кровати помещался напольный канделябр с сальной свечой, а по другую — горизонтальный стержень, укреплённый на двух других, вертикальных, — чтобы вешать одежду. В стенной нише стояли две фигурки — Праматери и Покровителя рода Венцель.
Крохотная комнатушка четыре на шесть шагов вдруг показалась мне огромной и пустынной. Впервые в жизни мне предстояло ночевать одной. В детстве я делила покои с кузиной, няней и кормилицей, а после рядом всегда был Людо. Как заснуть, если он не будет дышать мне в волосы? Не говоря уже о том, что ему нельзя спать в общей комнате… Надеюсь, у него тоже отдельная. Хотя бы такой же чулан.
Дверь громко захлопнулась, и я невольно отшатнулась от подошедшей вплотную служанки.
— Я помогу вам раздеться, миледи.
— Не нужно, — уклонилась я. — Справлюсь сама.
Тупое удивление на её лице сменилось презрением. Леди не должны одеваться и раздеваться сами, но за последние годы я отвыкла от слуг и чужих прикосновений.
— Как пожелаете, м’леди. Леди Катарина сказала, что вы будете ужинать здесь. — Она указала на поднос с холодным мясом, фруктами и лепёшками, сразу приковавшими моё внимание. Отдельно — сезонное вино. — А вот тут, — выдвинула она верхний ящик комода, — полотенце.
Я молча кивнула, мечтая, чтобы она поскорее убралась. Наконец она так и сделала.
При служанке я сдерживалась, но стоило двери закрыться, кинулась к снеди и принялась судорожно заталкивать в себя лепёшки. Глотала, почти не прожёвывая, и уже хватая следующую. Потянувшись за очередной, случайно опрокинула поднос со всем содержимым на пол. Тут же бросилась на колени, шаря дрожащими пальцами, подбирая безвкусные, не первой свежести кругляши, и ела-ела-ела, лишь бы заглушить эту сосущую резь в животе, от которой мутит уже третий день. Потом торопливо давилась мясом и фруктами, набивая полный рот, размазывая сок по щекам, чувствуя, что уже хватит, давно хватит, но была не в силах остановиться — пока желудок не скрутило от боли. Выплюнув остатки сливы, еле успела подтащить таз для умывания, куда меня и вывернуло.
Когда стих последний спазм, попыталась встать, но комната поехала перед глазами, завалив обратно, и я скрючилась, обхватив живот. Отдача от превращения, нервное истощение — мне лишь казалось, что я спокойна, тогда как всё это время была натянутой тетивой, — и голод вконец измотали. Прикрыв глаза, я постаралась дышать глубже. Дурнота постепенно отступала, сменяясь слабостью и ознобом. Исподнее противно липло к телу, но сил недоставало даже пальцем шевельнуть, не то что подняться с продуваемого пола.
Не знаю, сколько прошло времени, прежде чем в коридоре послышались осторожные шаги. Скрипнула дверь, и в комнату заглянул Людо. Замер, застав кровать пустой, но тут же увидел меня на полу. Стремительно пересёк комнатушку, подхватил на руки и отнёс на постель.
— Совсем худо? — спросил он, убирая с моего лба прилипшие пряди.
— Терпимо, — прошептала я, стыдясь своей слабости.
Я привыкла: меня часто тошнит — от голода, страха, отдачи.
Он оглядел меня, потрогал шею.
— Ты вся мокрая. Сейчас, погоди.
Не обращая внимания на вялые протесты, расшнуровал рукава моей котты[6] и стянул её с меня, оставив в одной только камизе[7]. Смешал вино с водой для умывания, смочил полотенце и, усевшись в изголовье, подтянул меня к себе за подмышки. Устроив затылком на груди, принялся протирать лицо, шею, руки.
Влажная прохлада приятно успокаивала, и вскоре мне полегчало. Дыхание выровнялось, озноб отпустил, лишь слабость и боль в животе никуда не делись, хотя последняя из режущей превратилась в тупую, ноющую.
Закончив, Людо отбросил тряпку, заставил меня прополоскать рот остатками вина и принялся ворошить и перебирать пряди, массируя кожу головы, и тепло мало-помалу стало возвращаться в тело, растворяя отголоски мути. Спустя недолгое время сил уже достало на то, чтобы шевельнуться и произнести:
— Обязательно было выделываться? Там, в зале.
— А должен был подставить им шею? — разозлился он в ответ.
Прокушенная от страха за него щека снова засаднила, а пальцы судорожно вцепились в его котту. Людо успокаивающе приобнял меня, клюнул в висок, сказав уже мягче:
— Ну, чего трясёшься? Ты же их видела: чисто мухи в патоке. А я каждый день тренируюсь.
— Не безоружным против меча, — возразила я, приподнимаясь, чтобы взглянуть на него. — С ним ты давно не упражнялся.
Но брат уже не слушал, отрешённо рассматривая свою руку.
— Знаешь, когда я его держал… — пальцы сомкнулись вокруг невидимой рукояти, заново переживая те мгновения, и его лицо просветлело.
— Знаю, Людо, — тихо ответила я, и он, придя в себя, сердито опустил кулак. Тогда огрызнулась уже обычным тоном, укладываясь обратно: — И я не трясусь. Никогда. И не собираюсь начинать сейчас.
— Я, что ль, собираюсь помереть в шаге от цели?
Цель… одно это слово пустило по хребту липкий трепет. Но то был страх уже не за него и даже не за себя, а совсем иного рода — страх подвести, не справиться, не оправдать. И он выворачивал нутро, как не способен ни один голод. Людо, как всегда, прочёл мысли.
— Всё получится, — уверенно произнёс он, продолжив перебирать мои пряди. — Ещё вчера мы ночевали на вонючей подстилке, а через неделю будем в королевском замке. Просто помни, кто ты такая, Лора.
— Кто мы такие, — поправила я.
— Мы, — согласился он, не замечая, что рука уже не гладит, а болезненно дёргает. В глазах нарастал знакомый горячечный блеск. — Когда силы закончились, ищи их в ненависти и никогда ни на единый миг не забывай, что они сотворили.
Я помню. Вот уже семь долгих лет я не ощущаю ничего, кроме ненависти. Я просыпаюсь с её горьким привкусом на губах и с ней же засыпаю. Она проросла в душу, пустив ядовитые побеги и изгнав все прочие чувства, как плющ-душитель оплетает ствол дерева, пока не доберётся до вершины, оставив по себе лишь гниющую сердцевину. Порой кажется, что и волосы у меня так черны от тлеющей внутри злобы, и росту не прибавляется, потому что чувство это пьёт все соки.
Вместо ответа я вытянула руки, изучая обкусанные, с тёмной каймой, ногти и воспалённые заусенцы.
— У леди Йосы такая гладкая белая кожа… — Я невольно погладила кисть, вспомнив, каково это, ощущать на себе её бархатистую нежность.
— Не сравнивай себя с ней, — вскинулся Людо. — Я еле сдерживался, когда эта потаскуха смотрела на тебя так, свысока!
— Не хочу её кожу, — заявила я, помолчав. — Ей, небось, больно дотрагиваться такими мягонькими ручками до вещей.
Людо хохотнул, а потом мы опустились на колени возле кровати и прочли ежевечернюю молитву, которую сочинили много лет назад, когда всё случилось:
«Да будут дни их кратки, а достоинство поругано. Да будут дети их сиротами, мужья и жёны вдовыми, а дома разорёнными до основания. Да угаснет их род, и да проникнет в них проклятие до самых костей».
Перечислив имена, улеглись обратно, лицом к лицу. Волосы наши смешались — чёрное к чёрному.
— Людо…
— Да?
— Я хочу повидаться с Артуром.
Он вмиг подобрался и отодвинулся.
— Нет.
— Пожалуйста. Мы не виделись с прошлой луны. Просто чтобы знать, что с ним всё в порядке.
— Со слизняком всё в порядке.
— Но…
— «Нет» я сказал! И не смей больше об этом просить!
Я вздохнула: знала, что так будет, однако попытаться стоило. Людо собрался отвернуться, но я положила руку ему на плечо, и он, поколебавшись, не стал этого делать. В комнате ещё сильней похолодало. Прижавшись к брату и дождавшись, пока обнимет, я закрыла глаза и мысленно попросила Гостя не приходить сегодня в мой сон. Но он, конечно, не послушался. Наверное, за семь долгих лет он не пропустил ещё ни одной ночи.
И если в отведённой мне комнатушке тело ломило от холода, то теперь рядом пылал огромный, жарко натопленный камин. В руках у меня двузубая вилка, на другом конце которой подрумянивается гренка. Языки пламени с треском облизывают вишнёвые поленья и тоже напрашиваются на угощение.
Я оборачиваюсь на скрип двери и вскакиваю. Дыхание сбивается, а сердце колотится от радости при виде вошедшего. Кажется, ещё никогда я не встречала человека красивее и уж точно не видела рыжие волосы. Они у него с каким-то чудным медовым отливом и вьются почти до плеч. Глаза серые… нет — стальные, цвета папиного меча. На плечах — подбитый мехом плащ, а в руках чёрная шкатулка с серебряным псом на крышке. Подошвы дорогих кожаных сапог ступают мягко. Я готова визжать от восторга! Подбегаю, протягивая руки:
— Это они? Вы всё-таки принесли?
Приходится задирать голову: я до обидного мелкая, даже для своих девяти лет.
— Да, — смеётся он, откидывая крышку, — обещал ведь угостить.
— Долго же вы их несли! — ворчу я, жадно разглядывая семь ровных шариков размером с грецкий орех. Марципановые конфеты… Аромат незнакомый, дурманящий. Мне не терпится их попробовать, но внезапно сковывает робость.
— Можно?
— Конечно. — Он достаёт длинными красивыми пальцами конфету и подносит к моим губам. — Открой рот.
Я послушно открываю, неприлично широко для леди, и уже через мгновение сосредоточенно жую угощение.
— Ну ты и жадина, — снова смеётся он.
Но я не слушаю: чем дальше, тем большее разочарование меня охватывает.
— Они похожи на… каштаны.
— Естественно. — Мужчина усаживается возле очага, вытягивает ноги и ставит рядом шкатулку. — Ты же никогда не пробовала марципан, вот и представляешь на его месте что-то знакомое. Попробуй следующую, она будет любой, какой пожелаешь.
Я чувствую себя глубоко обманутой и колеблюсь: может, стоит обидеться и уйти? Но уходить от него не хочется. Поэтому тоже присаживаюсь на шкуру и, уже не стесняясь, хватаю вторую конфету. Загадываю вкус засахаренных апельсинов с корицей и имбирём, которые у нас дома подают по воскресеньям, и получаю его. Особую прелесть лакомству придаёт то, что сегодня точно не воскресенье.
— Вы тоже угощайтесь, — великодушно предлагаю я, но Гость уже не слушает. Поднялся на ноги и внимательно изучает наш камин. Ощупывает барельеф, скользит взглядом по каменному колпаку, сужающемуся к потолку, — наверное, интересуется росписью со сценами из героических сказаний. Я-то уже давно изучила её вдоль и поперёк. Он даже пытается заглянуть внутрь, закрываясь ладонью от искр.
Мне скучно и хочется, чтобы он уже поскорее забыл про камин и обратил внимание на меня, поэтому спрашиваю:
— А у меня могут быть такого же цвета?
Гость удивлённо оборачивается, и я тычу в его шевелюру. Золотые пряди шевелятся от сухого жара, как языки пламени позади.
— Если будешь долго лежать на солнышке, — усмехается он, но глаза остаются холодными.
Наконец садится обратно. Шкатулка уже пуста, поэтому я придвигаюсь ближе и прижимаюсь щекой к его плечу, вдыхая острый запах восковницы[8] и дыма.
— Можете посидеть со мной до утра?
Гость опускает глаза. Теперь они странно светлые, почти лишённые радужки и зрачков.
— Спи, маленькая Хамелеонша. Я никуда не уйду.
Накатывает вяжущая дрёма. Я смеживаю веки, чтобы в следующий миг проснуться в своей стылой комнатушке. Людо уже ушёл, тело затекло от неудобной позы, а за окном занимается промозглый рассвет.
Оглавление
* * *
Приведённый ознакомительный фрагмент книги Хамелеонша предоставлен нашим книжным партнёром — компанией ЛитРес.
Купить и скачать полную версию книги в форматах FB2, ePub, MOBI, TXT, HTML, RTF и других
Примечания
6
Европейская средневековая туникообразная верхняя одежда с узкими рукавами и небольшим вырезом горловины. Котту надевали на камизу. Поверх можно было носить сюрко.
