Дневник Большого Медведя

Алена Пулькина, 2021

1986 год – год лишений и трагедии. Территорию, где произошла техногенная авария, смогли благоустроить и… оградить от всего мира. Новые верхи приняли решение убрать из общества "лишних" людей и поселить их на этой территории. Убрать, чтобы построить идеальное общество, более эффективное, более послушное. Сделать место Зоной отчуждения людей от людей. Один из пациентов странной больницы, куда он был насильно определён, записывает в дневник всё, что с ним происходит. Мысли, которые появляются в голове оторванного от всего мира человека, чувства одиночества и обреченности, желание обрести новую цель, нужную и важную в жизни за воротами, отражены на страницах. Содержит нецензурную брань.

Тетрадь первая

16 марта 1993 г.

Чувствую себя прекрасно. На завтрак — молочная рисовая каша с маслом посерёдке и кусочек колбасы с чёрным хлебом. На обед — жирная солянка, котлеты на пару с пюре, компот. Жду ужин.

Дали толстенные тетради, чтобы мы записывали о самочувствии.

17 марта 1993 г.

Встал раньше всех. Олег храпит, как паровоз, в углу комнаты. Слева от меня лежит Иван Иваныч, ему около 82 лет, выглядит прекрасно. Вот бы и мне такую старость. Около двери — Павел, незаметный, тихий.

С улицы слышны жёсткие шорканья метлы об асфальт. В коридоре легко перебегают медсёстры: наверное, опять кому-то нехорошо.

Жаль, что здесь запрещают читать. Я уже два месяца как не брал книгу в руки: чувствую себя выброшенным в лужу бревном. Здесь вообще мало что разрешают: есть, спать, изредка мыться, сообщать врачу о самочувствии, но ни в коем случае не разговаривать с ним на посторонние темы, прогуливаться лишь по коридору, но не на улице. Да и негде тут ходить: два огромных здания, между которыми проложена дорожка, где сейчас метут, огорожены забором. Единственный вход — железные ворота, не видные из моего окна. У меня: забор и снежный пустырь.

На завтрак — макароны с сыром и кусочек чёрного хлеба с колбасой.

На 5 этаже, куда меня положили, живут пожилые люди. Всего 6 палат по 4 человека. Слышал, что ниже лежат больные. Сколько их — не знаю. Выше, как мне говорили, — наркоманы, но я не очень этому верю.

На обед — борщ, красная рыба с рисом, компот.

На ужин — кефир, булочка с сахаром, яблоко.

Чувствую себя хорошо.

18 марта 1993 г.

Чтобы мы не сошли с ума окончательно, нам дали эти тетради. Почти месяц прошёл с тех пор, как нас привезли сюда. И мы, старики, уже обо всём переговорили, потому что кто знает, когда двинешь кони. Выложили, как есть на духу.

Я после восьми классов ушёл в техникум, потом работал в газетном киоске, изредка подрабатывал сантехником, однажды даже был поломойкой. Перед тем, как попасть сюда, вышел на пенсию, но насладиться ей особо не успел. Там остались жена, сын и внучка. Первое время они точно проживут: в шкафу, у задней стенки, я оставил кое-какие сбережения. А потом, может, всё-таки им будут выплачивать на меня пособие. Хотя вряд ли.

На завтрак — манная каша с комочками, кусочек чёрного хлеба с сыром.

Павел скончался.

На обед — суп и второе. Не ел.

На ужин — взял только яблоко.

19 марта 1993 г.

Чувствую себя прекрасно. На завтрак — яичница, кусочек копчёного мяса с чёрным хлебом. На обед — куриный суп, «ёжики» с макаронами, компот.

Кровать Павла убрали и поставили новую, застелили гадко пахнущими простынями. Медсестра ничего не сказала.

На пустыре сегодня ярко светится снег. Даже находясь наверху, чувствую боль в глазах. На секунду открываю окно, чтобы никто не заметил. Воздух холодноватый, приятный. Чаще и чаще мимо пролетают птицы.

На ужин — кефир, рогалик с варёной сгущёнкой, яблоко.

Завтра должен прийти врач.

20 марта 1993 г.

Врач посмотрел наши записи. Когда читал мои, почему-то смеялся. Пощупал живот, подвигал моими конечностями, померил температуру и что-то чиркнул себе в блокнот. Посмотрел остальных и молча ушёл.

Олег считает, что нас тут собрали, чтобы отправить в концентрационный лагерь нового поколения. Я и Иван Иваныч с ним не согласны. Думаю, что эти корпуса построили специально для таких, как мы. Вот только каких «таких»? Это отдалённое и пустое место намеренно отвели для застройки. Зачем? Иван Иваныч сказал, что это, мол, в действии новая программа нового государства. Почему-то это кажется мне лишённым смысла. Поддержание здоровья у слабого населения? Слишком утопично. И потом, насколько я понял, здесь лежат люди, готовые отойти в мир иной в любую минуту. Правда, я себя не считаю больным или чрезмерно старым. К чему государству, разваливающемуся на части, обеспечивать сверхклассной медицинской помощью людей, дышащих на ладан? Загадка.

На завтрак — рисовая каша и кусочек колбасы с белым хлебом. Белый хлеб дают так редко, что это похоже на праздник.

После завтрака у всех — процедуры. По понедельникам и пятницам нас помещают в огромные бочки с грязью. Во вторник — массаж или плавание. По средам — аромотерапия, иногда спелеотерапия. В четверг — физкультурная зарядка для тех, кто может разогнуться, или обычная растяжка для тех, кто не может. Я хожу на зарядку, когда чувствую себя хорошо. По выходным у нас нет процедур, приходится самому занимать себя. Многие торчат в телевизоре целый день. Я смотрю в окно или сплю. Теперь, наверное, буду писать.

На обед — суп с клёцками, рыба и пюре, компот.

Чувствую себя пионером, живущим в летнем лагере. Правда, сейчас не лето, да и это не лагерь.

На ужин — кефир, сладкая булочка, яблоко.

Олег совершенно уверен, что нас отправят в концентрационный лагерь.

21 марта 1993 г.

Приходил врач, но на этот раз в тетрадки не заглядывал. Осмотрел нас и молча удалился. Иван Иваныч почти соглашается с Олегом, но он всё же сохраняет веру в лучшие побуждения правительства. Я не верю ни во что после того, как в мой дом ворвались люди в форме и потребовали, чтобы я собирал вещи. При них же. Олег отмахивается, думает, что я преувеличиваю или вообще шучу. Но это неправда. К Сергею Дмитриевичу из 3-ей комнаты люди в форме ворвались ночью и чуть не убили его внука, гостившего дома. Всё это происходит по какой-то неизвестной нам причине. Единственное, в чём история Сергея Дмитриевича совпала с моей, — это в том, что незадолго до события мы проходили медицинский осмотр. Ну и что, сколько людей ежедневно его проходит, а почему-то только к нам они так бесцеремонно заявились.

Я тогда испугался не столько за себя, сколько за Наталью. На ней лица не было, когда люди в форме со всей силы шандарахнули по входной двери и громкими голосами назвали моё имя. В трусах и майке, я скакал по спальне, словно ужаленный осой, и ещё сонными руками собирал одежду. В походную сумку складывал всё, что попадалось, как оно схватилось, и весь этот комок, который мне потом пришлось разгребать целый день, взвалил на плечи один из людей в форме. Наталья, бледная, как сама смерть, вцепилась в мои руки и не желала отпускать, пока кто-то силой не заставил её. Мы коротко, так коротко мы никогда с ней не целовались, и я очень об этом жалею.

На завтрак — чай со сливками и бутерброды.

На обед — суп с сухарями, макароны по-флотски, компот.

На ужин — кефир, от которого меня уже тошнит, два пирожка со сладкой морковкой, яблоко. Иван Иваныч отдал своё яблоко мне.

Чувствую себя хорошо. Внутренне подавлен.

22 марта 1993 г.

Врач обмолвился, что мы скоро уедем отсюда. Олег нервно посмеялся, когда услышал эту новость. Ещё ничего неизвестно.

На завтрак — рисовая каша с маслом, жареный хлеб.

Привезли нового соседа по комнате. Назвался Степаном Александровичем. Бывший вояка, работяга. Жена и трое детей. Сидит в позе лотоса. Привёз с собой газеты, но их изъяли при поступлении. Считает себя более чем здоровым в 67 лет. Завидую ему: в свои 62 я слишком зависим от погоды и её внезапных изменений.

На обед — суп харчо, рыба с пюре, компот.

На ужин — кисель, наверное, меня услышал местный повар, булочка, яблоко. Иван Иваныч снова отказался от последнего.

Перед общим выключением света Степан Александрович рассказал, что он так же, как и я, как и Сергей Дмитриевич, проходил полное обследование. Помимо выпускного листа с печатями и подписями врачей, в амбулаторной карте значилось: «Допущен».

Допущен до чего?

24 марта 1993 г.

Вчера в соседнюю комнату тоже привезли новенького. Ему почти 90 лет, он не встаёт с кровати. Зачем таких людей собирать здесь?

На завтрак — яичница-глазунья, кусочек колбасы с чёрным хлебом.

Решил перестать ходить на зарядку. Думаю, растяжка расслабит меня и моё тело, приведет расстроенные мысли в порядок.

Мы живём здесь не понятно за чей счёт, неизвестно для чего, и никто нам не говорит, куда мы отправимся дальше. А ведь вся еда — неплохая, между прочим, — вся вода, что мы умываемся, вся одежда, что на наших плечах, — всё это стоит немалых денег, если задуматься, сколько людей лежит в двух высоких зданиях у чёрта на куличиках. Кто бы такой щедрый стал разбазаривать деньги, чтобы помогать людям, почти дышащим на ладан? После того, что в один день свалилось на наши головы, после того, как весь народ поставили в неловкое, мало того, подвешенное состояние, и страна развалилась на части, я не думаю, что кому-то это было удобно. Всё неспроста: трёхразовое питание, постоянный медицинский и дисциплинарный контроль — чувствую себя свиньёй, выращенной на убой.

Олег попытал счастья, но медсестра ничего ему не сказала — только улыбнулась. Нам это всё не нравится. Интересно, стал бы я думать об этом, если бы никому не выдали эти тетради? Стал бы вообще задавать себе какие-то вопросы о происходящем вокруг? Или так же бы продолжать бездумно жить? Кажется, размышления становятся моей привычкой.

Олег сказал, что пишет в тетрадь только самочувствие и рацион питания. Иногда погоду. Иван Иваныч говорит то же самое. Степан пока отказывается что-либо записывать вообще.

На обед — солянка, гречка с котлетой, солёный огурец, компот.

Олегу удалось вытянуть кое-какую информацию из медсестры. Оказывается, врача зовут Валентин Евстратович. Это мало нам что даёт, но теперь в один прекрасный день мы сможем вспомнить доктора даже по имени. Правда, это всё, что удалось разузнать.

На ужин — ряженка, рогалики с вишней, груша. Иван Иваныч не отказался.

25 марта 1993 г.

Больше месяца прошло с тех пор, как я попал сюда. Чувствую себя узником, разлагающимся от еды, что они дают, от воды, что моет моё тело, от слов, что слышу и говорю сам, от стуков каблучков медсестёр, от щелкающей ручки врача, от так рано выключающегося света. Ещё немного, и я буду пахнуть, как гниющий труп.

А что там, где теперь нас нет? Как Наталья? Как сын и его семья? На что они живут? Вспоминают ли обо мне? Надеюсь, что эти записи когда-нибудь, хоть через 100 лет, дойдут до них, и они узнают, что я храню их в своей памяти и сердце. Я люблю вас, дорогие мои. Никогда, наверное, я так не любил, как теперь, отрезанный от данного мне свыше сокровища. Простите, если я в чём-то виноват перед вами. Простите.

На завтрак, обед и ужин давали еду. Съел всё.

26 марта 1993 г.

Проснулся и долго не мог понять, где я нахожусь. Мне казалось, что я дома, но все давным-давно разбрелись по своим делам: жена — на работе, сын — в садике. А я лежу, глядя в потолок и понимая, что впервые в жизни проспал на работу. Вскочил и увидел таких же стариков, как я. Стариков со вздутыми венами и пожелтевшими белками. Грустно.

Валентин Евстратович сильно удивился, когда мы обратились к нему, но лишних вопросов не задавал. Надеюсь, мы не подставили ту медсестру, случайно выдавшую нам его имя. Странно, что весь персонал скрывает от нас свои личности, будто мы собираемся вломиться в их дома и устроить там погром. Даже женщина, убирающая наши комнаты, никогда не представлялась.

Врач спросил о самочувствии. На вопрос о тетрадях сказал, что не видит смысла в их чтении, во всяком случае пока. О переезде ничего не упоминал.

Олег хотел было снова попытать счастья, но медсестра избегает его.

В соседней комнате скончался 90-летний старик.

На растяжке уснул, погрузившись в себя. В следующий раз пойду на зарядку.

Перед выключением света снова обсуждали прошлое. Степан рассказал, что ему дали немного времени на сборы, поэтому он, в отличие от меня, порядком попрощался с женой. Его везли два дня в небольшом автомобиле люди в форме. Они, конечно же, не представились. Когда подъехали к воротам, один вышел и что-то произнёс в микрофон. Ворота открылись тут же. На первом этаже Степана досмотрели, поскольку собирался он без ведома людей в форме, изъяли то, что считалось вредным: газеты, деньги, кухонный нож, швейцарский нож. Степан сказал, что двери на этажах под нами тяжёлые, железные, только на нашем этаже, почему-то обычные, деревянные.

27 марта 1993 г.

После завтрака Олег ушёл смотреть телевизор, но скоро вернулся, позвал нас.

Я не знаю такого вопиющего бесчеловечия и безразличия к чужой жизни.

28 марта 1993 г.

Послезавтра, в крайнем случае через три дня, нас отсюда увезут. Но чёрта с два это будет концентрационный лагерь. Они назвали это Зоной отчуждения. Отчуждения от социально приемлемых граждан. Мы, словно чумные, словно подопытные кролики, будем жить на земле, которую не знаем, с людьми, которых никогда в жизни не видели в глаза. Нас запустят туда и больше никогда не выпустят. Так они сказали. Умно придумано: избавиться от людей, что уже не будут так эффективны, как молодые, здоровые, сознательные. Устроить для них мусорку. Пусть живут там, как хотят. Тем более нам даже не надо территорию освобождать: мы облагородили землю недавней катастрофы, почему бы не сослать туда людей? Всё равно там никто не живёт.

На экране показывали два высоченных серых дома, где нас держат, документальные кадры катастрофы и фотографии места, каким приятным оно стало сейчас. Мужчина с гладко выбритым подбородком и торчащим из-под чёрного пиджака белым рукавом зачитывал слова по бумажке, выражал сочувствие пострадавшим и, называя нас добровольцами, представил «экспериментальный проект». Проект по отделению «социально непригодных людей». Он уверял, что всё сделано для лучшей жизни «нашего общества», для его «постоянного ударного функционирования». А мы? Нас можно списывать со счётов? Конечно, наши волосы поседели, у других ноги не двигаются, третьи отсидели полжизни за решёткой — разве возможно нам быть в рядах прекрасного общества! Теперь каждый станет бояться и скрывать до последнего, что что-то колет у него в боку, что вчера он не праздновал 60-ый день рождения, что он истинный гражданин. Так-то правды никогда не узнаешь, а сейчас и подавно.

Но, главное, обидно неведение, дурацкое ожидание не пойми чего, всякая оторванность от внешнего мира. Мы, словно мышки в клетке, бегаем туда-сюда, не понимая, что происходит, хрустим вкусными щами, сладко потягиваемся после долгого сна, мнём ноги на массажах и зарядках, чтобы однажды нас выпустили в клетку побольше. А там… кто знает, что случится там?

Старики, сидящие перед телевизором, молча смотрели на новостную заставку, а потом на начавшийся мелодраматичный сериал. Никому не хотелось говорить о своей судьбе. Мне тоже.

29 марта 1993 г.

Валентин Евстратович осмотрел нас в последний раз, как обычно что-то чиркнул в блокноте, но сегодня задержался, плотнее закрыв дверь в комнате. Я попробую записать то, что он сказал.

«Знаете, мне никогда не приходилось работать с такими пациентами, как вы или как те, что живут на других этажах. И у вас это всё происходит впервые. Надеюсь, что между нами не было ни зла, ни обид. Не хочу, чтобы вы уезжали с тяжёлым сердцем. Простите, если был слишком отстранённым, но я не мог ничего рассказать: меня связывают те же обязательства, которые есть у каждого, кого заставляют работать на «общество». Нам тоже ничего не рассказывали: поставили перед фактом, и хоть стой, хоть падай. Вы будете первыми, вы будете встречать других людей, которые придут позже. Вы должны сделать то место пригодным для жизни».

Он попросил, чтобы каждый из нас высказал своё «последнее» по эту сторону баррикад желание.

Олег сказал Валентину Евстратовичу, чтобы он больше никогда не скрывал своё имя от таких, как мы. Врач улыбнулся, когда услышал просьбу. Иван Иваныч попросил грелку, чтобы там она напоминала ему о полутора месяцах здесь, впрочем, неплохом месте. Степан упомянул о своём швейцарском ноже. Я не знал, можно ли выполнить такую просьбу, но раз другой шанс мне мог не выпасть, попросил звонок. Врач согласился и очень охотно.

Медсестра Ольга, что упорно сохраняла тайну и случайно выдала нам имя врача, проводила меня до ординаторской. Столики, состыкованные друг с другом, полные всяких папок и бумаг, рисовали собой фигуру странного зверя. Телефон стоял на тумбочке у окна. Рядом — пепельница с дымившей сигаретой. Меня по привычке потянуло прижать окурок и помахать ладонью перед лицом. Я улыбнулся этой старой, юношеской, привычке.

Стоя у телефона, я ощущал безмерную пустоту в животе и трепыхание в груди. Пальцы соскальзывали, дрожали и будто специально не попадали на кнопки. Ольга поинтересовалась, не подсказать ли мне или не набрать ли ей за меня. Я отказался и, облизнув ссохшиеся губы, попробовал в третий раз.

Трубку взяла Наталья. Голос звучал слабо, едва-едва различимо, почти безжизненно. Пока я молчал, как партизан, а она допытывалась, кто же мог ей позвонить, Ольга ретировалась из кабинета.

«Здравствуй, родная», — только и мог я сказать.

Всё сдавило, в голове помутилось. Наталья заплакала навзрыд. Потом трубку взял Пашок.

«Батя?» — спросил он осторожно.

«Я, я, сынок».

«Батя, живой. Ты где?» — он тоже заревел, как мальчонка.

«Там, где и все. Видел недавно..?»

«Зачем вас шлют туда?»

«Не я начальник. Не мне решать».

«Что он говорит, Пашок?» — всё ещё плача, спросила Наталья. — «Что он там говорит?»

«Батя, как так?»

«Почём я знаю, сынок. Мелкому человеку не говорят всей правды: её и большой-то не всегда знает. Как вы живы там?»

«Матка больна, как тебя увезли, не ест и не пьёт. Хорошо, что ты позвонил. Раньше не давали?»

«Никому не давали. Это было желание, Пашок, «последнее» здесь желание».

«Спасибо, батя», — шепнул он и передал трубку Наталье.

«Антон…» — хриплым, срывающимся голосом проговорила она.

«Здравствуй, родная. Как ты?»

«Устала без тебя. Умру я, пока ты там».

«Не говори так. Я же живой и планирую жить до ста лет. Вот и ты живи. Внуков наших расти. И не придумывай, Наталья».

Она не ответила мне: плакала и плакала.

«Я люблю вас, очень сильно люблю, мои родные. Пашука люблю, его жену-дуру люблю, внучку-красавицу люблю, тебя люблю, слышишь? Я попрошу передать вам мои записи, что я вёл тут. Их немного, но они обязательно должны дойти до вас. Я люблю вас…»

«Антон…» — пролепетала она сквозь слёзы.

«Мне пора», — сказал я, когда в ординаторскую зашёл Валентин Евстратович. — «Целуй всех. Киснуть не смей».

Телефон жалобно звякнул. В горле сдавило. Видимо, выглядел я паршиво, раз врач поинтересовался, хорошо ли я себя чувствую. Никак. Никак я себя не чувствую.

Вернувшись в комнату, выпил всю воду, что каждый день обновляют в графине. Никогда не понимал, когда говорили, что внутри образовалась пустота. А теперь понимаю.

30 марта 1993 г.

На завтрак — суп с курицей. С собой — несколько бутербродов и чай в пакетиках.

Попросил Валентина Евстратовича передать мою тетрадь родным, но он отказался, потому что это не разрешено. Он сказал, что там она мне может понадобиться.

Оказалось, что больше ни в чью комнату врач вчера не заходил и не произносил монологи. Видимо, наша напористость произвела впечатление.

В 12 часов на нашем этаже появился мужчина в форме и приказал собирать вещи. Я был готов с утра. Сумки, рюкзаки, баулы составлены у входа на этаж. Нас попросили построиться. Старики стояли парочками, как пионеры.

Видимо, нас вывели первыми, потому что двери других этажей были закрыты, а во дворе находился только один автобус. Мы забрались, наши вещи снесли плечистые мужчины, а тот, что приходил за нами, провёл перекличку и захлопнул створку, когда ушёл. Люди с серыми лицами, недавно бывшие пациентами этой странной больницы, оглядывались по сторонам и смотрели друг на друга. Когда мужчины в форме спустились, а наш водитель вернулся в автобус, в ворота въехал такой же агрегат как тот, в котором сидели мы. Водитель сбросил пиджак, нажал дважды на клаксон, закрыл дверь, и автобус покатил.

Опустошение.

Многие скоро уснули, только Олег всё шептался с Иван Иванычем и убеждал его, что нас везут на мясо. Шутка перестала быть смешной. Степан не мог пристроить свои беспокойные ноги: в автобусе в позе лотоса не посидишь. Я посчитал головы, а потом посчитал их ещё раз. Нас ехало 20 человек: кого-то, слишком тяжёлого, оставили там.

Дорога наша тянется через пустыри и леса. Кажется, что водитель специально выбирает такие безлюдные дороги, далёкие от городов. Куда нас везут? И для чего?

Часа через 3 после того, как мы выехали из ворот больницы, водитель остановил автобус и разрешил нам выйти. Мы со Степаном стояли на ветру, глядя вдаль. Не знаю, как он, но я мысленно прощался со всем, что случилось со мной, и готовился к худшему. Будто, и правда, наш автобус смерти везёт нас в лагерь. Во время остановки мне удалось записать пару строк.

Долгая-долгая дорога.

31 марта 1993 г.

Ночью снова была остановка. Старики выползали из автобуса, чтобы облегчиться, поразмять свои кости, вдохнуть немного свежего воздуха. Некоторым плохо, но водитель предлагает лишь глубоко дышать и рассасывать карамель. Очень хочется есть, но я оставил свои бутерброды до приезда, надеясь, что мы скоро прибудем.

Утро пришло слишком быстро. Я, всё ещё голодный и уставший от долгой поездки, смотрел на солнце, будто на небесный дар. Кто знает, вдруг там его не будет. Кто вообще знает, что нас ждёт там?

Снова останавливались. Иван Иваныч разделил со мной свои бутерброды. Чувствую сытую радость и благодарную преданность. Не видел, чтобы водитель что-то ел: он только курит и изредка пьёт из бутылки. Все устали. Все на пределе.

На вечерней остановке съели мои бутерброды. Мне надоело хранить их на чёрный день, тем более что они могли не дожить до него, только если бы сами стали чёрными. У Ивана Иваныча впали глаза, лицо Олега осунулось, Степан пока бодр и свеж. А я не хочу знать, как выгляжу.

Ночью кто-то выбросил тетрадь в окно. Не думаю, что её найдут и, тем более прочитают.

1 апреля 1993 г.

Мы остановились в какой-то полуразвалившейся беседке, одиноко торчащей посреди поля. Водитель достал из багажника небольшие коробочки с закусками и раздал их по штуке на двоих. Мы с Иван Иванычем снова разделили наш обед. Почему-то именно с ним я чувствую связь и готов отдать ему последнее. Остальные для меня существуют постольку-поскольку.

В голове бьёт только единственное желание — приехать.

Останавливались в беседке неслучайно: один из стариков не выдержал и испустил свой бренный дух. Похоронили, кто-то даже прочитал молитву. Разве так мы должны были позаботиться о человеке? Разве так должна была закончиться его жизнь, там, на пустыре? Кто-нибудь даст знать его родным, что он лежит неизвестно где, посреди непонятно чего?

2 апреля 1993 г.

Может, нас обманули, и мы едем совсем не в то место, о котором говорили по телевизору? На вопрос «Как долго ещё ехать?» водитель пожал плечами и сказал, что впервые едет этой дорогой. Может, мы сбились с пути? Может, мы ездим по кругу? Водитель кажется спокойным.

Руки не тянутся к письму. Заставил себя. Солнце греет по-весеннему, снег в лесах лежит нетронутым, а на полях уже тает. Летают птицы, но к автобусу они не приближаются. Наверное, мы и правда прокляты и едем в лагерь смерти. Мои мысли заняты только грядущим, будто я смирился с тем, что оставил там семью: мою маленькую плачущую жену и чувствительного сына. Я как будто распрощался с ними, когда положил трубку телефона, принял как должное, что больше не увижу их. Я боюсь, что так делаю только хуже, что лишаю себя всего. Особенно прошлого. Я не забыл вас, родные мои. Я люблю вас.

Ночью остановились около двухэтажного здания. Не слишком присматривался, что вокруг. Нас загнали в барак с двухэтажными кроватями. Я и Степан легли сверху.

3 апреля 1993 г.

По-человечески пожалели: дали доспать. Мужчина в форме с погонами высокого звания построил нас и других, которых я видел впервые. Тут были молодые парни и старые женщины, неизвестно для чего упечённые вместе с нами, стояли мужчины с серыми татуировками на руках, женщины с обвисшими грудями и синими веками, но что их объединяло с нами, старыми и немощными, — я не понимал. Главный говорил, но толком не знал, о чём сказать: что нас ждёт, никто даже не представлял. Он лишь пробурчал, что после того, как мы выйдем из этого здания, вся наша прошлая жизнь будет «стёрта в порошок, а новая взращена на нём». Мне это не понравилось.

Кормили пюре с огромными комками, разведённым на воде, непрожаренными котлетами и еле тёплым чаем. Я был рад и такой еде. Наконец боль в животе улеглась. Кто-то пожаловался на качество обеда, но главный лишь строго посмотрел на него и молча удалился.

К вечеру прибыло ещё два автобуса. Нас снова собрали и посчитали. 984 человека. И всех нас отправляют в Зону отчуждения.

4 апреля 1993 г.

Каждому дали счётчик Гейгера и набор первой необходимости, где лежат два бинта, йод-карандаш, обезболивающее, пластыри. Почти половине выдали особый набор для поддержания здоровья; думаю, чтобы не смели умирать прямо сейчас. Главный спросил, есть ли среди нас врачи, несколько человек откликнулись. Звал людей с военным прошлым, Степан отправился и вернулся навьюченным автоматом и коробкой патронов к нему. Тем, кто назвался водителем, выдали по канистре бензина. К чему они нас готовят? К войне что ли?

Разобрали вещи, в спешке схваченные с собой, упаковали рюкзаки. Нуждающимся выдавали форму и обувь. Всем раздали карту, словно нарисованную в учебнике по ориентированию — просто и схематично.

Нас снова согнали в огромный холл, посчитали и отправили в душевые. Всех мужчин постригли налысо. Мой неровный череп блестел во влажном зеркале. Я походил на постаревшую и помутневшую копию себя. Больше никогда не буду смотреться в зеркала — пусть не обманывают.

К вечеру приходили люди в форме, проверяли нашу готовность. Говорили, что умерло ещё двое.

Поели пюре, такого же ужасного, как и в прошлый раз, с котлетами из остаток вчерашнего фарша и картофельных кубиков.

Завтра уезжаем.

5 апреля 1993 г.

Главный прочитал вдохновенную речь, на этот раз подготовленную. Нас выпустили из запасного выхода и посадили в небольшую электричку.

Мы огромными, плачущими, боязливыми, растерянными глазами смотрели в окна. Впереди нас ждала неизвестность.

Когда люди начали вскакивать с мест, я увидел длинные вереницы гаражей, за которыми появлялись жилые дома. Такие же, как и везде: серые и бежевые панельные дома с оранжевыми и чёрными пятнами балконов. Но эти здания казались старыми, облезлыми, сиротливыми, как выброшенная на помойку кукла. То, что показывали по телевизору, было ложью, красивой сказкой для дурачков. Мне не хотелось бы жить в таких домах, но моего мнения никто не спрашивал.

Что это за место? Что за люди в нём жили? Какая катастрофа случилась с ними? И почему на всём пути от больницы до барака, от барака до этих брошенных панельных домов мы не встретили ни одной живой души: ни пролетающей мимо птицы, ни убегающего от грохота машин зверя, ни бредущего по своим делам человека?

Нас бросят здесь, не поинтересовавшись, кто же остался там после нас, что хорошего или плохого мы сделали, о чём мечтали и какие мечты сбылись. До этого нет никому дела. Нас схватили, как глупых беззащитных щенят, и швырнули в речку. Выживешь — хорошо, не выживешь — не к нам вопросы. Их власть может упечь нас туда, но распространяется ли она на территории Зоны?

Электричка остановилась. Пара мужчин в форме спрыгнули и скрылись из вида. Немного погодя раздался тягучий скрип железа, и электричка поехала дальше. Кто-то начал готовиться на выход. Но после ворот мы почти не ехали — плелись. От ворот тянулись бетонные заборы, увенчанные колючей проволокой. На поле со всех сторон, словно рассыпанные горошины, виднелись бугорки, незаметно прикрывающие мины. «Для дезертиров,» — шепнул Олег, глядя в окно безумными глазами.

Двери электрички раскрылись, народ высыпал на перрон. Перед нами был серый вокзал и серая станция. Люди с рюкзаками и сумками стояли вдоль перрона и смотрели, как люди в форме проверяют, не остался ли кто внутри. Двери захлопнулись, раздался скрежет, заглушивший гудок, и электричка поплыла в обратную сторону. Мы остались на месте.

Вот она, Зона. Наш новый дом, который никто себе опять-таки не выбирал. Вот эти люди, оторванные от прошлой жизни, такие же, как я, как Иван Иваныч, как Олег, как Степан, как те, кто не дотянул до приезда сюда. Мы, словно сдутые чьим-то могущественным дыханием зонтики одуванчика, шлёпнулись в грязь, и никогда нам отсюда не выбраться.

Толпа людей разного сорта долго толкалась на перроне. Бледные, испуганные лица вытягивались. Не знающие, что делать, куда пристроиться, руки беспомощно болтались на весу, лениво тащили сигарету из губ, шарили по карманам, в последней попытке вернуть себя в мир по ту сторону ворот. Люди оглядывались по сторонам, рыдала женщина, мужчины закидывали на плечи рюкзаки и снова ставили их на землю. Мы не знали, как быть.

— Послушайте! Внимание! — раздался надрывающийся голос. Парнишка явно никогда не выступал перед столь многочисленной аудиторией.

Его и слушать никто не хотел: шум толпы проглатывал слабые потуги парня. Раздался громкий хлопок, и толпа затихла. Люди закрыли уши и, как кривые деревья, пригнулись к земле. Парнишка в форме держал дымящееся оружие.

— Послушайте! Нам надо держаться вместе. Быть одной семьей…

— Слышь, ты! — около парнишки появился мужчина, которых в наше беспокойное время называют «бандитами». — Чё это ещё значит «надо»? Кто сказал, что это «надо»?

— Я. А я, между прочим, наделён некоторой властью! — думаю, в тот момент парнишка хотел и провалиться сквозь землю, и выиграть в этом споре. Его робкий взгляд то стрелял в сжатое до предела лицо бандита, то виновато опускался на носки потрёпанных сапог.

— Засунь себе эту власть в одно место и поверни для удовольствия! Нас сюда запихнули такие, как ты, «наделённые властью», и нами же здесь управляют «наделённые властью»! — бандит вырвал из рук парнишки оружие и поднял его над головой. — Сосите вы свою власть, а у нас власти не будет!

На перроне поднялся гул. Мужские голоса одобряли.

Вдохновлённые силой бандита, отобравшего оружие, подняли сумки, рюкзаки, баулы и двинулись за ним. Они шли по широкой дороге вверх и скрылись за голыми кустами, уходящими влево. В здании вокзала, как это выяснилось после непродолжительной прогулки по перрону, мы расположились на сломанных стульях, кто-то сидел на полу, подстелив старые газеты, кто-то решил остаться на ногах. С нами остались старухи, несколько больных женщин, бледно-синих парней, чёрно-серых мужчин, толкущихся в углу. Половина.

То ли мы ждали, что мужчины в форме сжалятся над нами и вернутся, то ли боялись сделать на новом месте что-то не так, за что потом придётся расплачиваться. Никто не сходил дальше вокзала, но многие со страхом и любопытством поглядывали на широкую дорогу.

Иван Иваныч, проглатывая хлеб, спросил:

— Что нам теперь делать? Сидеть здесь и ждать, когда помрём?

— Ё-моё, именно так они и думали! — поддержал разговор Олег. — Что привезут сюда больных и безнадёжных людей и мы сразу тут все поляжем: у кого сердце откажет, кто застрелится, а кто и застрелит. Проблем меньше.

— Бесчеловечный замысел, не думаешь?

— А нас с Вами не спрашивали, — Олег, делая вид, что ему всё равно на свою дальнейшую судьбу, откусил от краюшки.

— И то верно. Но разве они не подумали, как нам жить? Где вода, отопление, свет? Откуда брать еду? Можно ли её здесь выращивать?

— Слишком много вопросов для свободного человека, — отозвался Степан, потирая плечо.

— Не слишком. Я не планирую помереть прямо сейчас, когда ворота только закрылись. Хочу понять, как можно жить на этой… Зоне.

— Ёлки-палки, как хочешь — так и живи! — хмыкнул Олег. Кивнув в сторону дороги, он продолжил: Этот схватил оружие и повёл за собой народ. Ни у кого ничего не спросил — всё сам.

— А мы кого поведём? Кто ж за нами-то пойдёт? — спросил я.

— Все, кто здесь остался, те и пойдут. Только их позвать надо правильно, — подмигнул Олег.

— Как это «правильно»? Не вижу тут никого, кто бы ещё пытался устанавливать власть и грозить оружием.

— Правильно. Это пока. А потом…

— Потом будет потом. Сейчас надо понять, что делать и куда идти, — снова вступил Иван Иваныч. Я, как всегда, был с ним согласен.

— Ёлки-палки! — выругался Олег, поднимаясь с громко скрипнувшего стула. — Вы можете делать всё, что хотите. Понимаете? Всё.

— Но ведь так не бывает.

— Бывает. Ё-моё, поймите: те, что забросили нас сюда, не имеют никакого плана относительно нашей жизни. Мы — лишние люди. Мы — Печорин и Ленский, или как его там? Да не важно. Вся власть кончилась, как только за нами закрыли ворота, — тот мужик абсолютно прав, — Олег пытался вдолбить нам простую мысль, которая никак не укладывалась в головы людей, столько лет проживших по плану, назначаемому кем-то сверху. Иван Иваныч пусто смотрел в пол, покрытый битым стеклом, и молчал. Степан, казалось, не слушал вовсе и наблюдал за окружающими. Я же вновь чувствовал себя выжатым и опустошённым. — Может, надо было идти за тем, у кого есть план.

— За ним? За этим бандитом? — спросил я.

— С чего ты взял, что он бандит? Разве у него на лице было написано? Он всего лишь свободнее, чем мы с вами, а потому так легко взял и совершил секундный переворот. Ё-моё, кто знает, где бы мы сейчас были, если бы не он. Всё, — Олег выдохнул и кинул рюкзак на плечо, — двинули.

— А чего это ты командуешь? — съехидничал Иван Иваныч. — У нас власти нет.

Он поднялся и прошёл к регистрационной стойке, единственному вертикально стоящему здесь предмету. С необыкновенной лёгкостью он забрался на неё и, громко кашлянув, обратился ко всем, кто ещё оставался на вокзале:

— Друзья по судьбе. Возможно, тот, кто недавно ушёл по дороге и увёл за собою людей, прав, и вся власть кончается до этих ворот. Раз это так, и никто не указывает нам, что делать, куда идти, чем и с кем жить, мы свободны в действиях и помыслах.

Люди, глядящие на Ивана Ивановича снизу вверх, прижимали ко рту ладони, беззвучно хлопали глазами, закусывали губы. Странно и волнительно было смотреть на «раскрепощение» тех, кто всю свою жизнь посвящает чужой воле, кто почти никогда не выбирает путь собственного удовольствия и счастья. Слушая оратора, я начинал осознавать, почему главный с погонами важной шишки говорил о пепле прошлой жизни. Там ничего нет и, кажется, никогда не было. Сейчас есть всё: освобождающий из рабских пут Иван Иванович, довольный Олег, Степан, сидящий в позе лотоса, я, записывающий происходящее, и ещё сотни людей, жмущихся друг к другу, не верящих своим глазам и ушам. Сейчас есть свобода, и её уже никому не отнять у нас. Знают ли об этом те, кто насильно запихал нас?

–… Мы можем организовать вече, как на Древней Руси, а можем — республику, как в Древнем Риме, или создать что-то новое. Никто не диктует нам правил, никто не ставит условий и не предъявляет требований. Мы сейчас творим историю Зоны отчуждения. Пусть они там думают, что мы загниваем здесь, что мы убиваем друг друга. Мы же будем жить, как хотим, как говорит нам сердце. Мы построим тот мир, где каждому будет хорошо. Мы построим его из того, что у нас есть. Мы назовём его Зоной свободы, в нашу честь, в честь свободных людей.

Олег захлопал. Кто-то присоединился к нему, и вскоре весь вокзал наполнился гулом аплодисментов. Я не мог оставаться в стороне и, кажется, даже поднялся от волнения.

— Но помните, — продолжил Иван Иванович, — что, кроме вашей свободной воли, существует свободная воля других людей. Уважайте себя и окружающих. Ведите тех, кто потерялся в дороге судьбы, запутался в её сетях. Ведите, но не навязывайте им свою волю. Будьте свободными и делайте свободными других.

Он спустился так же ловко, как и забрался. Подошёл к нам, на лице — счастье и, да, чувство вкушённой свободы. Люди сначала робко подходили к нему, обращались, кто-то даже пожимал его старые обветренные руки, потом они собрали вещи и стали расходиться в разные стороны от вокзала. Мы, наша небольшая группа стариков, надела рюкзаки и двинулась к высоким жилым домам, видневшимся ещё из окон электрички.

Две десятиэтажки облюбованы многими. Почти все, кто остался днём на вокзале, перекочевали сюда. Заняли те квартиры, где всё ещё, словно манна небесная, были вода и свет. Мы сготовили овощи, которые нам выдавали в бараке, и улеглись на пыльные кровати.

В бараке нам дали приличное количество провианта: на одного человека вышло три банки тушёнки, две банки консервов, два контейнера с порезанными овощами, штука чеснока, батон чёрного хлеба, сто грамм простых печений. Пакетированный чай у меня остался ещё из больницы. Один контейнер овощей и четверть булки хлеба съел за сегодня.

В рюкзаке: куртка осенняя, две толстые рубашки, кальсоны, брюки зимние и летние, военные берцы, кроссовки и туфли, кепка, шапка, варежки. На мне: военная тёплая куртка, свитер, майка, военные штаны, кальсоны, шерстяные носки, зимние полусапоги. Для весны здесь холодно. Тем более в неотапливаемом помещении.

Мужики уснули, я пишу под светом настольной лампы на кухне. Удивительно, что она работает. Удивительно, что всё здесь так похоже на наш мир, мир за воротами. Мы устроились на 8-ом этаже в четырёхкомнатной квартире. Из целого тут только кровати, плита, ванная, два стола. Шкаф и техника разворочены. Раковина, ванная покрыты странными пятнами, за обоями шурша обваливается штукатурка, пороги почти превратились в пыль и от наших ног разнеслись по комнатам. На углах висят тенёты, серые, мрачные.

Пишу о чём-то постороннем, когда надо писать самое важное. Мы в Зоне. Не там, где тебя избивают палками и яростными голосами требуют выполнять свою работу. А там, где свобода. Наверное, человеку её нельзя давать: это может обернуться плачевно. Кто знает, куда ушли эти люди во главе с бандитом и чем они сейчас занимаются. Может, он считает, что не только нет власти, но нет и морали. Неважно. Важно, что прошёл целый день, что мы ещё живы, что теперь нам надо самим обозначать свои цели и самим двигаться к ним.

Но что делать? Какие цели ставить? Как существовать здесь, когда закончится еда, вода и свет? По каким законам жить, чему верить?

Совсем забыл, что я успел прихватить с собой бумажник. Разбирал его под светом лампы и нашёл в закромах фотографию с Натальей и Пашуком. Совсем из головы вылетело. Вот что значит не пользоваться деньгами. Наталья, с короткой стрижкой, в белом платье в цветочек, в кремовых босоножках на тонких ногах, с счастливой улыбкой, смотрела на меня из фотографии. Рядом стоял Пашук в коротеньких шортах и длинных носках, он держал букет и щурился от яркого солнца. Меня с ними не было, я стоял за кадром. Как всегда. Даже сейчас.

6 апреля 1993 г.

Я не могу уснуть. Пришлось снова сесть и продолжить писать.

Из окна видна дорога, по которой ушёл бандит. Она широкая, длинная, измятая, уходит далеко на север. Густо растут кусты, которые, как зловещие ночные тени, лезут со всех сторон, тянутся колючими, изломанными, голыми лапами за жертвой. Напротив нашего дома — остановка. Тут даже застрял чей-то голубовато-ржавый «Москвич». По правую сторону от нас — скрывшийся за деревьями магазин.

Обыкновенный город. Похожий на сотни таких же.

Степан проснулся от света лампы, хотя я закрыл дверь. Утверждает, что хотел пить. Достал флягу из бокового кармана рюкзака и опрокинул её содержимое, как лихой моряк.

Отдал свою тетрадь, чтобы я писал в ней, когда моя закончится. Сам до сих пор не понимаю, почему я не бросил запечатлевать всё, что с нами происходит. Всё же и так понятно: нас отослали как неугодных обществу, тянущих его в непроглядное дно, и тут мы можем делать всё, что захотим. Разве нужно говорить о чём-то ещё? Каждый из нас лишился прошлого и самого дорогого: семьи, предприятия, счёта в банке, кремовой «Волги», мягкой подушки под головой, семичасового чая с бабушкой и дедушкой или счастливой улыбки дочери. Мы пожертвовали половиной, если не целым, сердца, чтобы те, кто остался за воротами, смогли жить полной жизнью. Хотя какая это может быть полная жизнь без члена семьи?

От наших разговоров проснулись все. Иван Иванович улыбнулся, когда увидел, что я всё ещё веду тетрадь, отданную врачом. Он сел рядом и сказал:

— Может, однажды кто-нибудь прочитает эти записи и сжалится над нашими жалкими душами.

— А кому мы нужны? — бросил Степан. — Оставшимся там тоже как-то надо жить.

— Никто не спорит. Пока мы не умерли, нам тоже надо.

— Как раз об этом, — на кухню зашёл Олег. — Куда пойдём дальше?

— Между прочим, я немного изучил карту, — Степан разложил свой экземпляр на столе. Мне пришлось потесниться. — Эти дома в радиусе нескольких метров прекрасная точка, пригодная для жизни. Во всяком случае сейчас. Было бы неплохо устроить здесь привал, или лагерь, или как это ещё называется? для тех, кто сюда только приходит.

— Что ты предлагаешь? Оставить своих людей в случае чего?

— «Своих»? — тихо прыснул Олег.

— Мы не можем заставлять других делать то, что хотим мы, — нравоучительно сказал Иван Иванович. — Пусть будет, как есть. Нам надо позаботиться о себе.

— О себе — это понятно, вот только для чего?

— Знаешь, люди кочуют испокон веков, и очень странно, что у них никогда не возникает вопросов, зачем они это делают, — с неудовольствием старик смотрел на Степана. — Они перемещаются, потому что жизнь заставляет их так делать. А мы…

— Ну, то жизнь. А нас заставили такие же люди, как и мы, ё-моё! — выкрикнул Олег, чуть не ударив по столу.

— Жизнь несправедлива, сынок, если ты ещё не заметил этого, — тихо ответил Иван Иванович, прикидываясь отцом. — Мы всего лишь привыкли сидеть на одном месте, где есть всё.

— Зажрались?

— Что-то вроде, — он кивнул. — Мы сейчас находимся в том моменте, когда можем решить всю дальнейшую судьбу, понимаете? Ты сам вчера говорил всем про свободу, убеждал нас, а потом и я выступал перед людьми, дал им надежду на продолжение нормальной жизни здесь, на этой земле. А сейчас ты говоришь, что во всём виноваты люди. Да, они виноваты, но не мы…

— В том-то и дело, что не мы. Но мы должны выбрать путь, по которому идти.

— Вы не слушаете друг друга, — сказал я. — Ткните пальцем в любую точку на карте, и мы пойдём сегодня туда. Какая разница, куда нам двигаться, если рано или поздно мы должны обжить эту территорию полностью. Она — наша.

— Ты прав, — выдохнул Олег. — Тогда даже тыкать не обязательно, мы просто пойдём вперёд.

Пусть все и согласились со мной, в воздухе висела недосказанность и лёгкое неудовольствие чужим мнением. Спустя некоторое время мы поели консервов с хлебом, запаслись водой, я взял с собой маленький матрац и ощутил тяжесть рюкзака; Олег сложил лёгкое одеяло.

Привал в одном из домов, стоящих вдоль широкой дороги. Комнатка на первом этаже; окна во двор. Большие качели с облупившейся краской, стенка с перекладинами и кругами разных размеров, вдали стоит слон-горка с хоботом, вросшим в землю, две разбитые скамейки, песочница без песка, но с парой поблёклых детских игрушек. Дома вокруг пустыми глазницами смотрят на нас, бесцеремонно ворвавшихся в их спокойный и размеренный мир.

Мы наведались в тот магазин, что располагается недалеко от двух десятиэтажек, но, видимо, он попал в поле зрения толпы бандита и был беспощадно разграблен. Нам достались несколько пачек карамельных конфет, быстрозавариваемые лапша и картошка, испорченные мясо — и сыропродукты, коробки соков ужасного качества, пара консервированных салатов. Иван Иванович предлагал взять что-нибудь из хозяйственных принадлежностей, но Олег отказался, потому что дома у нас как такового не было, наводить порядки негде. Мы согласились пока идти налегке.

Степан с Олегом готовят на электрической плите суп из псевдолапши с тушёнкой. На столе, пару минут назад бывшем покрытым толстенным слоем пыли, оказались салат из морской капусты, разрезанная булка хлеба, четыре кружки с чаем, четыре тарелки с супом. Не сказал бы, что наелся, но это лучше, чем ничего.

К вечеру добрались до огромного здания, похожего на древнегреческий храм, но счётчики начали трещать, и мы решили не подходить к нему близко. Остановились в длинном пятиэтажном доме, недалеко от здания, на 4-ом этаже. Повезло находить квартиры с водой и светом.

Сижу за столом в комнате, на кровати сидит Степан, заломив ноги, на кухне устраивают ужин Олег и Иван Иванович.

Целый день мы шли вдоль или близко к главной широкой дороге, заглядывали во дворы, но ничего особенного не увидели: одинаковые серые дома, скорчившиеся деревья и кусты, пласты грязного снега, разбитые остановки, маленькие магазинчики, развороченный асфальт, отторгнутый природой. Как ни странно, никто на нашем пути не встречался. Либо так мало нас на этой территории, либо все мы двигаемся в одну сторону с одинаковой скоростью.

7 апреля 1993 г.

Как только проснулись, позавтракали остатками ужина, собрались и вышли снова в дорогу. Вернувшись к зданию с огромными греческими колоннами, мы снова услышали треск счётчиков. «Дворец» — значилось на фасаде под треугольной крышей. Необычный Дворец. Степан обвел его на карте. Мы двинулись выше, поднялись к верхним улицам, но треск прекратился, лишь когда мы оказались позади домов. Совсем недалеко располагался лес. Посмотришь вокруг: один лес, и нет никаких заборов, закрытых ворот, колючей проволоки.

Весь день шли по лесу. Иногда спускались ниже, но счётчики начинали трещать, и мы не рисковали подбираться ближе. Внезапно Олег, с криками о чёртовой матери, с комьями земли, взрытой ногами и руками, полетел вниз. Мы аккуратно спустились, в канаве счётчик затрещал настойчивее, и нам пришлось поторопиться. Олег схватился за руку Степана и моё плечо, мы рванули: всё обошлось.

Ночуем в лесу: я и Иван Иванович на матраце, Степан — на куртке, Олег, трясущийся, с грязными пальцами и щеками, завёрнутый в одеяло, — под деревом. Набрали хворосту, еле разожгли огонь, нажарили хлеба, запили его из фляжки Степана.

8 апреля 1993 г.

Двинулись дальше. Справа — лес, высокий, поднимающийся по горе, весь в рыжих пятнах. Слева — бело-красные трубы, кирпичные и бетонные корпуса, огороженные забором, заржавленной колючей проволокой. Временами попадаются брошенные машины без колёс, без дверей и двигателей, здания с выбитыми окнами, поваленные столбы и светофоры. Остановились в здании без домашних удобств: видимо, раньше здесь кто-то работал, а не жил. Сломанные столы сброшены в угол, в другой — коробки, бумаги, под ногами — стекло и куски пластика. На стенах висят блёклые плакаты с расписанием дежурств, с вдохновляющими на работу словами, с серым профилем мужчины, знакомым каждому ребёнку.

Я разложил матрац и каким-то чудом уснул. Последние дни мне не спалось, а сегодня отрубился, даже не поняв этого. Иван Иванович долго шикал на Олега, чтобы тот замолчал и не смел меня будить. Ничего не имею против разговоров, пока я сплю; удивился заботе Ивана Ивановича. Проснулся, когда солнце заходило, когда Степан отправился к соседнему зданию, чтобы не сидеть без дела. Голова кружилась; ни думать, ни двигаться не хотелось. Вот так всегда: уснёшь днём — полжизни потеряешь.

— В нескольких метрах отсюда в четырёхэтажном доме кто-то сидит, — объявил Степан, вернувшись из разведки. — Костёр разжёг.

— Надо сходить туда, — решил Иван Иваныч.

— Зачем? Чтобы нам голову снесли? А вдруг там эти, ну, те, что ушли с мужиком? — громко возражал Олег, махая руками.

— Это неважно. Кто бы там ни был, мы пойти посмотреть, что они там делают, хорошие ли это люди, да и вообще не помешает сказать, что не имеем ничего против них.

— А вдруг они имеют что-то против нас?

— «А вдруг», «а вдруг», — грубо передразнил старик. — Сходим и узнаем. Готов? — спросил он меня.

Я был более чем готов. После того, как мы решили, что будем просто идти вперёд, пока не обойдём все места или не умрём, я уже был готов к худшему. Прогулка по Зоне — вам не поездка по Золотому Кольцу.

Четырёхэтажное здание с широкими дверями стояло на небольшой площадке, визуально приподнимая дом над всеми соседними сооружениями. Уже постаревшее, но всё ещё добротное, оно красовалось выкрашенным в бежевую краску фасадом, аккуратным козырьком над входом и сероватой табличкой. Золота давно стёрлась, развеялась по ветру, но силуэты букв всё ещё складывались в слова: «Государственный архив». Архив молчаливо стоял посреди других серых зданий, взрытых снегом и грязью, засохших травою дорожек, кривых голых деревьев и густой тишины. Большая дверь со скрипом поддалась и громко ударилась о стену, но никто не выглянул, никто не спросил, кто пришёл. Пахло сыростью и крашеным деревом. В кабинетах на первом этаже лежали перевернутые стулья, столы; пыль толстыми слоями покоилась на полу, подоконниках, сваленных шкафах. Под ногами шуршала бумага, испещрённая мелкими буковками, печатями и витиеватыми подписями.

— Вы кто такие? — услышали мы зычный голос в коридоре.

Невысокий плечистый мужчина, держа в руках винтовку, шагнул в кабинет и, хрустнув шеей, повторил свой вопрос.

— Не волнуйтесь, мы не собираемся тут ничего трогать, — миролюбиво ответил Иван Иваныч.

— Эт верно, иначе я вышибу тебе мозги.

Услышав жестокое заявление, Степан нахмурился и потянулся к автомату. Спокойно положив руку ему на плечо, Иван Иваныч покачал головой.

— А что это за место, товарищ? — вежливо поинтересовался он у мужчины.

— Еть. Ты сюда шёл и не знал, што это за место? Старый, ты дубу дал? — коренастый захохотал, не выпуская из рук оружия.

— Мы просто шли и..

— Говорю один раз, — перебил его мужчина, — тут главный — Витя Первый, хоть что с ним случится — полетят ваши бошки.

Он махнул головой в сторону коридора и вышел. Мы послушно последовали за ним, переглянувшись. Что за странное прозвище «Первый»? Как у императора прям.

Коренастый вёл наверх, пресекая любое наше желание остановиться и оглядеться. Второй этаж ничем не отличался от первого: кабинеты, перевернутая мебель, рассыпанные по полу документы. Дверь на третий этаж была закрыта. На четвёртом этаже нас встретил рой любопытных взглядов и гул шепчущихся голосов. Люди стояли в две линии, тянувшиеся вдоль стен. Многие были одеты в форму, выданную ещё в бараке, за спинами и в руках — автоматы или длинные тесаки. Казалось, что идём мы на живодёрню. Олег нервозно поглядывал на людей, Степан смотрел на потолок, Иван Иваныч старался держаться решительно и стойко. Я же просто шёл вместе с ними и понимал, что либо сейчас мы подружимся с этим Витей Первым, либо разругаемся навсегда, и никто не сможет восстановить тот мир, который был в Зоне на протяжении трёх дней после нашего заселения.

Перед нами открыли дверь, осыпающуюся бежевой краской, и мы вошли в широкий кабинет. Чудом уцелевший стол, пара шкафов, флаг страны, в которой мы так долго жили, и мягкий чёрный стул. На нём и восседал тот самый Первый. Бритый, с щетиной и шрамами на лице, худой, даже несколько суховатый, мужик отнял у власть имущего пистолет на вокзале. Он оторвался от пожелтевших листов, которые рассматривал перед нашим приходом, и улыбнулся.

— Здравствуйте. Чем я могу помочь Вам?

От его жаргона, лившегося на вокзале, словно не осталось и следа.

— Добрый вечер. Мы увидели в этом доме свет и решили зайти. Уже два дня мы не встречали людей на пути, а тут так получилось.

— Добро пожаловать в нашу скромную обитель. Витя Первый, — поднявшись, он представился и, поздоровавшись с каждым за руку, сел на кожаный трон. — Чем могу помочь? У нас есть и крыша над головой, и вода, и еда: оставайтесь! — подняв брови, спросил Первый.

— Спасибо, но пока нам всего хватает, да и не везде мы ещё походили.

— А чего ходить да смотреть? Мои молодцы уже пошли: вот вернутся через пару недель с полной картой, вот можно и расселяться тогда.

— Пожалуй, можно и так, — Иван Иваныч оглянул нас, но мы молчали, как перекрытые краны. — Разве Вы запрещаете нам..?

— «Запрещать»? Я? Ну что вы! — Витя хохотнул, обнажая металлические коронки. — В Зоне — свобода, и кто я такой, чтобы кому-то да что-то запрещать!

— Забавно выходит: молодчик на входе угрожал, мол, волос упадёт и всё — секир башка! — язвительно выпалил Олег, проводя пальцем по кровавой корочке огромной Конституции.

— Ну, что ж, для своих я как-никак не последний человек, — Витя пожал плечами.

— «Своих»? — шепнул Олег, облизываясь.

Тот, видимо, не услышал и, подняв брови, вопросительно посмотрел на Ивана Иваныча, считая его главным среди нас.

— Так всё же: чем могу помочь вам?

Его вежливость и чрезмерный такт настораживали меня и, пожалуй, всех стоящих перед Витей. Олег, осмотрев шкафы, ровно стоящие книги, целёхонькие стулья, ветхие памятки и флаги над головой Первого, цокнул. Степан вздохнул.

— Просите за нескромный вопрос, но чем вы здесь занимаетесь?

— Занимаемся? — ясный взгляд Первого затуманился, он слегка склонил голову, вытянув губы трубочкой, расправил плечи и ответил: Много чем занимаемся: кто по кухне мастак, кто за порядком следит, да кто в медицине, а может, и в машинах шарит, кто дыру в полу заделает — вот все общее дело и делаем.

— А что за «общее дело»?

Бесшумно Витя выругался. Он поднялся, чтобы загладить неловкое молчание, вышел из-за стола и многозначительно поднял глаза на карту нашей утерянной страны. Степан что-то шепнул за спиной, и Первый, услышав неладные шорохи, обратился к нам, сложив руки в миролюбивом жесте. Не удивительно, что такой, как он, смог повести за собой толпу. Когда нужно — топнет ногой, заорёт, ударит под дых, а когда нужно — улыбнётся, обсыплет «спасибо» и «пожалуйста», расшибётся в лести и миролюбии.

— Дак наше, мировое, дело! — восторженно воскликнул он. — Что наши отцы пытались сделать, но не получилось. Да вот у нас, здесь, в Зоне, обязательно получится!

— Разве мы какие-то особенные?

— Конечно, особенные. Нам почти что дали шанс начать всё сначала, устроить так, чтобы все были равны, да каждый получил то, что наработал.

— И кто же всё это будет давать, ё-моё? У кого тут есть широкий карман, полный еды, тепла и работы? — фыркнул Олег.

— Да хотя бы у меня! — посмеялся Витя, разбрасывая руки.

— Откуда Вы возьмёте еду, когда запасы магазинов закончатся? Или как добывать тепло, когда там сообразят, что они всё ещё подают отопление?

— Человек может всё, стоит только захотеть, — заискивающе улыбнулся Первый. — Разобьём плодородную землю на участки, посадим тех, кто захочет выращивать, да те, кто откажется, пусть занимается лесом — чем не топливо?

— Предлагаете рубить деревья? — в голосе Степана дрогнул ужас.

— А что делать? Приходится жертвовать чем-то для спасения собственной шкуры. Да и потом, всё вырубить не получится: пока одно рубим, другое вырастет.

— Посмотрим, что Вы скажете, когда вместо деревьев останутся сгнившие пеньки, а на участках взойдут сорняки.

— Да что я могу сказать? — нахмурился Витя. — Только отдать распоряжение да сделать.

Иван Иваныч помялся, он закусывал губу, словно насильно удерживал в себе какой-то вопрос, усмирял его пыл. Олег слегка топнул ногой, то ли проверяя прочность полов, то ли привлекая внимание мужчины у широкого стола.

— «Отдать распоряжение» — значит управлять чужой судьбой. «Разбить участки» — значит указать, где чьи границы. Ё-моё! Где ж обещанная свобода?

— Свобода настанет, когда мы все приложимся к делу, когда каждый встанет в строй, закрутится, как винтик в огромном механизме.

— Винтики и маленькие, и большие бывают.

— Истинно. Но что ж я сделаю, если именно я отобрал оружие у этого хмыря? Мне ж тогда хотелось, чтобы всё не пошло к чёртовой бабушке сразу, как только мы встали на новую землю. А вот они, — он ткнул в дверь, — чего-то за мной все пошли.

Витя пожал плечами и вернулся на своё кожаное место. Взял пальцами желтоватую бумагу, повертел её и сунул в ящичек. Я сомневался, правду ли говорит этот тип или пытается выгородить диктатуру красивыми словами. Червячок неверия и гадливости поселился во мне.

— Значит, нет Вашей заслуги в том, что сейчас Вы сидите на этом троне, а не я или один из тех молодчиков? — ехидно спросил Олег, бросая за спину большой палец.

— Отчасти. Ведь что один человек в сравнении с толпой? Она взяла и понесла, а мне либо плыть по течению, либо барахтаться. Так она же меня с потрохами сожрёт. Да и разве Вы не поступили бы так же?

Олег промолчал. Витя снова поднялся, заглянул в окно, вернулся к столу.

— Я не мог допустить, чтобы здесь наступила такая же диктатура, что и там, за воротами, — голос Первого становился холодным и жёстким. — В Зоне не может процветать власть продажных шкур и сучих ублюдков.

— Ё-моё, разве не все мы хотим того же самого? Так почему люди с винтовками в руках охраняют Вас, а не кого-нибудь другого? — выпалил Олег, покраснев.

— Тебя что ли? Или, может, его, — он ткнул в меня, в Ивана Иваныча, потом и в Степана, — или его, или его? Или бегемота на первом этаже? — Первый засмеялся, уперев руки в бока, словно важный барин. — Вы можете быть слишком упрямыми, слишком честными да слишком умными, но вы всего лишь старики, которые пришли сюда доживать свой век. Да они не имеют ни малейшего понятия, как управлять людьми. А я, — он пожал плечами, — я буду строить новое государство.

— Каким образом? Загнать всех под дуло отобранного пистолета? — уши Олега приобретали алый оттенок.

— Смелый, — хмыкнул Первый. — Айда к нам в строй.

— Этот винтик сломает тебе механизм, — зло прошипел Олег, отворачиваясь от него и готовясь уйти.

Бандит нахмурился, поняв, что вежливый разговор давно прекратил своё существование и возвращение к нему оказалось бы чрезмерно лживым, фарсовым. Он выдохнул, сжимая челюсти. Короткие пальцы сложились в замок, перекрывая чёрно-серые слова «Витя» и «Хмыр». В дверь забарабанил тяжёлый кулак, и Первый, словно проснувшись, поднял голову.

— Витя, мужики вернулись, — в проёме показалась кирпичная голова «бегемота».

Тот жестом отпустил его и уже в который раз поднялся, но силы держаться не было, и он погрузился в кресло.

— Прошу прощения, но меня ждут дела. Надеюсь, следующая наша встреча будет более приятной.

Ядовитый и гордый взгляд проводил нас. Люди всё ещё стояли на своих постах, то ли боясь ослушаться главного, то ли не имея никаких других дел. Олег, первым выйдя из кабинета, подошёл к женщине и, едва не крича, выпалил:

— Убирались бы вы отсюда, пока не поздно.

Казалось, что мы совсем зря пришли сюда: что нового мы узнали? Только то, что никакой этот Витя Первый не освободитель умов людских, а очередной тиран и самодур, стремящийся усилить власть, запугивая и шантажируя людей. Его блатные воровские законы перекочевали в Зону и ничуть не изменились.

Мы поспешили подальше уйти от логова бандитов. Достав карту, Степан вывел жирную букву «Б» на здании. Мне было противно.

9 апреля 1993 г.

Ночь провели на закрытой остановке. Поели псевдолапши, зажарили немного хлеба. Еды остаётся немного, но Иван Иваныч рассчитывает, что на сегодня хватит, а за день успеем найти какой-нибудь магазин. Олег выглядит подавленным. Степан всё так же бодр и свеж. Как ему это удаётся?

Вокруг один лес, сквозь него проложена дорога, но скоро, очень скоро, она порастёт зеленью: в трещинах проглядывают листья, местами асфальт поднялся, скукожился. Дорога фронтовая.

Встретили группу из пяти человек. Все в форме цвета хаки несли автоматы за спинами. Откуда они их взяли? Те ли это автоматы, что раздавали в бараке, или новые, найденные где-то здесь? Прошли мимо, ничего не сказали и ничего не спросили.

Остановились в огромном магазине. Сварили гречневой каши с тушёнкой, запаслись обычной лапшой и псевдолапшой, консервами, спичками. Старики уснули на моём матраце.

Сижу за кассовым столом. Места мало. Чувствую себя отщепенцем мира и жизни. Хоть я и иду вместе с Олегом, Степаном, Иван Иванычем, во мне нет никакой привязанности к этим людям. Я не думаю о их безопасности, здоровье, сытости, я не думаю о том времени, что дано им. Кажется, я вообще перестал думать. В голове пустота, в груди — маета. Зачем иду вперёд? Зачем иду вместе с этими людьми, которые мне никто? Почему не остался в тех десятиэтажках, где есть вода и свет? От меня несёт гниющим мусором, безумно чешется борода и затылок, плечи и ноги стёрты. Временами прихватывает спину, болят колени, но приходится плестись по неизвестной дороге, идущей в никуда. Я устал и не могу взять себя в руки.

Всё слишком сумрачно, когда со мной нет вас, мои родные. Вот снова смотрю на ваши лица, и они кажутся такими далёкими, словно из другой жизни. А ведь прошло всего четыре дня с тех пор, как нас запустили сюда. Иду по разбитой дороге и думаю о вас, мои хорошие. Ем пресную лапшу, давлюсь и мечтаю вернуться к вам. Так дурно мне не было никогда.

10 апреля 1993 г.

Дошли до школы. Чувствую себя отвратительно.

11 апреля 1993 г.

Вкус у старых карамельных конфет похож на старый кожаный сапог: где ходил, всё впитал.

Вид школы, разбросанных учебников и тетрадей, исписанных неумелыми, только подрастающими руками, сваленных в кучи столов и стульев, отклеившихся обоев, отодранных половиц привел меня в ужас. Когда-то, всего несколько лет назад, здесь ходили маленькие ноги, желающие только одного, — спокойно жить. А теперь здесь ходим мы, выброшенные за ненадобностью люди, у которых за плечами болезнь, судимость, старость. И больше здесь никогда не будет весёлого смеха ребятишек, гонящихся друг за дружкой, никто не окликнет сорванцов, чтобы они не бегали по коридорам, они не соберутся за школой покататься с горки, как бы случайно не пробегут мимо и не поцелуют одноклассницу. Вместо них остались голые стены, запылившиеся портреты, забытые на подоконнике кроссовки, карандаши, всё ещё ожидающие своих хозяев, поблёклые галстуки и пилотки. Что случилось с этими милыми детьми, чьи радостные, полные надежд и веры в себя, светящиеся глаза смотрят на меня? Живы ли они или кто-то оказался жертвой несчастного случая? Как им теперь там, на чужих местах, вокруг чужих, среди чужих?

Останавливались в доме напротив магазина, некогда выкрашенного в жёлто-синие цвета. Степан вернулся с пакетом слежавшейся соли и килограммами рисовой крупы. Олег и Иван Иваныч сготовили обед. Без хлеба тяжко. Из дома видна главная дорога, магазин, небольшая площадь с детскими качелями на углу, противоположная улица с высокими домами. Видели там людей, но не сунулись.

Солнце, кажется, теплеет с каждым днём, хотя ветер всё ещё холодный, зимний. Приходится надевать две рубашки, чтобы сильно не мёрзнуть. Хорошо, что полусапоги не подводят и не рвутся — у Олега разошёлся шов, и из дыры торчал шерстяной носок. Степан одолжил свои берцы, выданные в бараке.

На ночь решили остаться в этой же квартире. Я побродил по другим этажам, пока старики готовили ужин, приходили в себя. Немногие квартиры были заперты: где-то двери выломало, где-то слегка лишь покосило. Картины одна другой печальнее: оставленные вещи, мебель, украшения, даже деньги. На кровати лежат покрытые толстым слоем пыли мужские брюки и игрушка Чебурашки с оторванным ухом. В шкафу, за кучей верхней одежды, приставлены к стене лыжи, вместе с обувью сброшены коньки. Уже несколько лет не тронутые духи с красноватой этикеткой всё ещё стоят на том месте, куда их определила хозяйка; на дне оставалось немного капель, но они всё так же пахли пряностями. Вид измятой детской кроватки будил мою совесть, и перед глазами всплывал образ Пашука-младенца на руках Натальи. Мне всё кажется, что я недостойно занимаю чьё-то место, когда там, за воротами, у меня есть своё, любимое, дорогое. Но деваться некуда, и я иду в соседнюю квартиру.

В доме кое-где ещё текла вода и было электричество. Конечно, не везде жива сантехника и лампочки, но удивляет, почему не каждый дом обеспечен простыми благами. Помылись. Чувствую себя обновлённым и сбросившим пяток лет. Перед сном закусили печеньем с чаем.

12 апреля 1993 г.

Наверное, наши празднуют сегодня. Потому что даже мы смогли устроить себе небольшое пиршество. Олег сходил в магазин и вернулся с бутылками шампанского и вина. Пахли они странно, но на вкус были ничего.

Снова видели людей через дорогу. Почему-то их больше интересуют высокие дома, чем низкие. Предполагают устроить штабы по всей Зоне, такие штабы, чтобы было видно из любой точки.

Ещё на ночь остались здесь же. По квартирам больше не пошёл: заброшенность, облезлость, сиротливость этого места давили меня, и в груди иногда побаливало.

13 апреля 1993 г.

Олег посмеялся надо мной, что я записываю практически всё, что мы делаем или говорим. Свою тетрадь он давно сжёг, когда готовил еду. Я хотел его уколоть, но не нашёлся. Всё же думаю, что когда-нибудь это прочитают люди, оставшиеся там. Надеюсь, эти записки попадут к моим родным. Хотя в душе я понимаю, что ничего этого не произойдёт: власть не даст и волосу, случайно вылетевшему с Зоны, упасть за ворота.

14 апреля 1993 г.

Двинулись дальше. Шагающие мимо нас дома выглядят такими одинаковыми, словно между ними уже давно царит диктатура. На небольшой площади, далее от того места, где мы останавливались, стоит фонтан. Вокруг него — лавочки, свисающие ветки деревьев. Нашли аптеку: взяли бинтов, йода с зелёнкой, просроченных обезболивающих таблеток.

Похоронили неизвестного мужчину. Лежал на дороге, простреленный в голову и живот. Сначала копали руками снег. Потом Степан сообразил поискать в округе лопаты или что-то в этом роде. К полуночи, передавая друг другу две заржавевшие, погнутые лопаты, положили беднягу за кустами. Чтобы другие меньше видели нашу топорную стариковскую работу, завалили снегом и ветками.

Думал: писать не смогу. Руки трясутся, но ничего. Стеклянные безжизненные глаза, прямо смотрящие в небо, всё ещё маячат в голове. Когда мы спускали его в яму — не поворачивается язык назвать то могилой — сквозь одежду чувствовался холод тела. Даже сейчас, пока я сижу в комнате, пальцы стынут от близкого дыхания смерти. Жалко бедолагу. Умер, как скотина, а об этом даже родственники не узнают. Неужели со всеми так будет? Это общая наша судьба?

Ночевали недалеко от места захоронения. Идти было уже поздно.

Впервые почувствовал, как болит всё тело. В ноги будто вставляли мелкие иголки до упора и медленно вытаскивали их, снова втыкали, ещё более яростно, и снова вытаскивали, ещё медленнее. При каждом вдохе рёбра стонали и плакали. От каждой буквы ноет рука, другая притворяется, что с ней всё в порядке, пока я ей не пошевелю. На щеках замерли слёзы.

15 апреля 1993 г.

Решили остаться на месте. Слишком непривычна была для нас, старых и уставших, такая тренировка. Я до сих пор чувствую, как тянет колено, как ноют пальцы и лоб покрывается испариной от увиденного. Мысль, что на месте безымянного мужчины мог быть любой: я или Иван Иваныч, женщина или девушка, старик или юноша — выжимала из моего сердца последние прекрасные чувства и вселяла злобу на бандитов. Вот как работало подчинение. Вместе со злобой приходил страх, страх за собственную шкуру и за последний вдох, призрачный и никому не нужный.

Олег выглядит слишком бледным, но на вопросы о самочувствии отвечает, что всё хорошо. Степан молчалив и половину дня спал, лишь к вечеру вышел проверить соседние дома. Иван Иваныч непривычно задумчив. Вчерашнее приключение сильно задело нас всех.

Перешли в другой дом, где ещё есть вода. Как мало, оказывается, нужно человеку. Мы помылись и сразу преобразились. Заиграли взгляды довольством и спокойствием. Чувствуется подъём духа. Олег с энтузиазмом приготовил рис с консервами. Даже набил соли, чтобы слегка одухотворить наш ужин. Пока что это лучшее, что мы ели за всё время пребывания здесь.

Мужики разошлись по комнатам. Я сижу на кухне, но на этот раз при свече. Нашёл её в холодильнике, в одном из ящичков. Запасливые хозяйки всегда покупают несколько и расталкивают их по разным углам квартиры. Две свечи приберёг на потом: вдруг света не окажется. Из окна виднеется тёмно-синее небо, местами мелькают золотые звёзды. Здесь раньше жили такие же люди, как мы, как оставшиеся в десятиэтажках, как бандиты и как те, что остались за воротами. Они ведь так же радовались воде и свету, отоплению и газу. Они так же ходили в магазины и брали то, что им нужно. Они так же общались со своими домашними, просили их о чём-то, ходили к соседям, хоронили родственников, праздновали дни рождения. Они были такими же, как мы. Что с ними сталось? Кажется, их переселили в чужие дома, в чужие города, а может, и страны. Их судьба ничуть не лучше нашей. Но за что нам всё это? За чьи грехи мы расплачиваемся: за собственные, за грехи предков или за ошибки власти? Почему мы? Почему я?

16 апреля 1993 г.

Ходили со Степаном в магазин через дорогу на второй этаж. Странно видеть его почти нетронутым: больше половины полок заполнены алкоголем — только там, где должны были стоять самые изысканные и дорогие, было пусто — взяли на пробу. На других полках лежали пачки с сухим пайком, корм для животных, закуски к стеклянным бутылочкам, манящим томным отблеском. Взяли консерв и псевдолапшу, которую я уже не могу есть.

Иван Иваныч выглядит неважно: губы в безнадёге опустились, щёки теперь кажутся мягкими и обвисшими, глаза словно покрылись плёнкой. Печально и настораживающе. Олег всё так же молчит и, когда ничего не делает, кутается в куртку и одеяло, притворяясь замёрзшим. Пришлось нам со Степаном готовить обед из того, что нашли. Впервые осталось слишком много, чтобы выбрасывать.

После полудня отправились дальше. Шли по главной дороге, такой же измученной и всклокоченной, как наши души. Местами в ней пробиваются не просто тоненькие травинки, но уже целые лужайки, которые скоро зацветут. Интересно, когда здесь наступает лето?

Над головой стемнело, когда мы оказались недалеко от церкви. Небольшая, кирпичная, с тремя позолоченными куполами, с которых слезла почти вся краска, церквушка стояла в деревьях, и мы бы не увидели её, если бы Степан не сверился с картой. Ночевать на дороге никто не желал. Олег и Иван Иваныч отказались ужинать. Мы со Степаном разделили банку консерв, он закусил картонной лапшой, у меня же не хватило сил на это.

Я обошёл маленькую церковку: в ней ничего особенного. Изысканно расписанные иконы, вставленные в железные рамы, покрашенные под дорогие металлы, смотрят на меня со всех сторон. Только что под ногами их нет, но и то нет-нет да и промелькнут в отражении пара карих глаз, с пониманием и укоризной глядящих сверху. Канделябры опустели, почернели от скуки, вокруг, брошенные, лежат свечки, некогда поставленные во здравие или за упокой. Помолитесь за нас, люди, оставшиеся там. Поднял свечки и еле зажёг их. Только три горели долго, ярко. На секунду показалось, что в церкви снова много прихожан, склоняющих голову перед иконами, шепчущих молитвы, прикладывающих пальцы ко лбу и животу. Желание перекреститься отбил Олег, когда заметил, что я слишком внимательно смотрю на икону Божьей Матери.

— Псалтырь зачитай, — сказал он, и мне стало обидно.

Даже если сверху сказали, что веры нет, а есть власть и ничего, кроме власти, это не значит, что человек тут же, мгновенно и навсегда, прекратит верить во что-то. Необязательно верить в Иисуса Христа или Аллаха, это всё те же идолы, только более прилизанные и продаются лучше. Человек может верить во что угодно, главное, чтобы эта вера приносила ему успокоение и внутреннее счастье. И, может, моя молитва, если бы её не спугнул Олег, была бы самой искренней, самой чистой моей молитвой, здесь, в этом Богом забытом уголке мира.

17 апреля 1993 г.

Утром вышли на голодный желудок. Добрели до последних домов, точнее, до последних построек. Голые стены, пустые отверстия для окон, кое-где даже крышу поставить не успели, а провести воду — тем более. За домами и далее до линии горизонта тянется хвойный лес, тёмно-зелёный, трясущийся от порывов ветра и гулко поющий. Повернули на запад.

Тонкая тропинка увела нас в посёлок. Деревянные домики, крашенные и сломанные, стоят по краям петляющей автодороги и следуют за ней прямо за гору и к озеру, вытянувшемуся в форме неправильного сердца. Мы остались сидеть в баре-магазине, где насилу перекусили. Подобраться к воде нам не удалось: счётчики начинали так трещать, что мутилась голова. Степан отправился на гору, чтобы осмотреть местность.

На складе нашёл твёрдые соль и сахар, консервированные огурцы с помидорами, салаты, банки с заплесневевшим вареньем и соками. По всему складу разносился смрадный запах гниения.

Олег сегодня кажется живее, чем раньше: шутит и постоянно сыплет своими «ё-моё» и «ёлки-палки»; а Иван Иваныч, видно, совсем погрузился в себя: на вопросы отвечает угрюмо, чуть ли не отмахивается. Мне не нравится такое положение дел. Я не готов к тому, чтобы хоронить своих.

Степан вернулся через два часа и сообщил, что на горе всё безопасно и по сторону есть домики с водой.

— Давайте разделимся, — вдруг предложил Иван Иваныч.

Мы долго смотрели на него, пока он снова не заговорил. Я совсем не готов. Не готов отпускать людей, которые шли со мной рука об руку последние дни, страдали наравне со мной. Не готов.

— Мы поднимемся туда, и каждый пойдёт в свою сторону.

— Но мы обошли ещё не весь город, ё-моё! — возразил Олег слабым голосом, полным неудовольствия.

— Я знаю. А также я знаю, что мы держимся друг за друга, хотя могли бы идти по одиночке.

— Разве мы все не согласились идти вперёд и не разделяться? — во мне клокотало непонимание и неприятие такого безрассудного предложения.

— Мы согласились, потому что не знали, что ждёт нас здесь. А теперь мы кое-что уже посмотрели, узнали, что тут всё-таки есть еда, можно найти воду и свет. Поэтому мы можем разойтись, чтобы не быть друг другу в тягость, — устало проговорил Иван Иваныч. — Я предлагаю это не ради себя, хоть я и вымотался, и чувствую, что мне становится хуже; я предлагаю это ради вас, чтобы потом мы не ссорились и не вешали на другого вину.

— Это звучит неумно.

Как бы сильно я ни уважал Ивана Иваныча и ни восхищался его мудростью, в тот момент я хотел ударить его.

— Пусть так. Но мне кажется, что это будет хорошим решением.

— Решением для чего? — спросил Олег, поднимаясь.

— Решением для нормальной жизни здесь. Поймите, чтобы тут продолжалась жизнь, мы не можем так кочевать по дорогам день и ночь: нам надо осесть. И осесть надо всем в разных местах, чтобы люди, которые бы приходили к нам, оставались с нами навсегда или временно.

— Не понял. Ты предлагаешь организовать колонии что ли? — взбесился Олег. — Ёлки-палки, ты хоть понимаешь, о чём говоришь?

— Я говорю не про колонии, но про лагеря, куда будут приходить такие же, как мы. И мы им всё расскажем: где найти еду, воду и свет…

— Для этого и надо обойти всю территорию, — прервал его Степан.

— Я больше не могу… идти так далеко, — выдохнул Иван Иваныч и закрыл глаза. — Хочу осесть и тихо умереть через двадцать лет.

— Ты хочешь, чтобы мы разделились, а ты остался здесь?

— Да.

— Надеюсь, ты очень хорошо осознаёшь, что делаешь.

— Саныч, — последнее время Иван Иваныч только так называл Степана, — я бы молчал, если бы не осознавал. Если мы не хотим потерять людей, которые пришли с нами и которые придут потом, нам надо сделать хоть что-то. Витя Первый, или как его там, не остановится, пока не подгребёт под себя всю Зону. А мы, мы — свободные люди, решили, что в Зоне власти нет! И надо, — он закашлялся, его глаза заслезились, — надо… защитить людей от жестокости.

— Почему ты так надеешься на нас? — спросил я.

— Вы единственные, с кем я общался здесь долгое время, и я видел, на что каждый из вас способен. В конце концов… вы же не такие старые пердуны, как я.

В магазине послышались неуверенные смешки. Мысль о разделении нашей маленькой компании врезалась в меня, как грузовик в фонарный столб, и взбурлила во мне непонимание и неповиновение. Мне думалось, что эти мужики, с которыми я каждый день хожу бок о бок и сплю нос к затылку, ничуть не близки мне, и в любой момент я смогу помахать им рукой. Но теперь, когда Иван Иваныч выпалил своё предложение, мне было тяжело и неприятно. Словно он прочитал мои мысли и озвучил их, чтобы мужики тыкали в меня пальцами и плевали под ноги.

— Подумайте до завтра. А пока пойдёмте к цивилизации.

Его ранее прямая и широкая спина стала круглой и щуплой. Внутри меня сжалось комом и дрожало от необходимости принятия решения. Остальные тоже выглядели задумчивыми, даже погружёнными в одну-единственную мысль. Разделиться — шутка ли.

18 апреля 1993 г.

Не спится. Я всё думаю и думаю о предложении Ивана Иваныча. Мне не представляется, как я буду в одиночку продолжать путь, как буду искать место для сна, для еды, как буду готовить только для себя, как буду говорить только с самим собой, как буду ночами писать о прошедших днях, зажигая свечи. От такого становится дурно и одиноко. Что бы ни сказали остальные, я буду голосовать против.

Олег плохо спал всю ночь и встал за час до рассвета. Он зашёл в комнату, где я должен был спать со Степаном, но, не найдя меня, продвинулся на кухню. Домик небольшой: всего две комнаты, кухня, предбанник и кладовая. Для одного это может быть хорошим жильём. В темноте мы ещё разглядели огород, поросший сорняками, сарай, покосившийся от старости или запустения. Олег тоже выказывает желание остаться здесь, но не думаю, что Иван Иваныч согласится на такое. Я бы не решился останавливаться рядом с водоёмом, от приближения к которому трещит счётчик. Хотя в городе такие места тоже есть: впереди вроде ничего нет, но треск из кармана всё равно раздаётся. Быть может, они решили, что мы сойдём с ума, когда услышим этот звук, и переубиваем друг друга к чёртовой матери.

Когда за столом все собрались, над лесом поднялось солнце. Утренние лучи легли на сонную хвою и покрасили её в радостный яблочный цвет. Внутри стало хорошо, и я поймал себя на мысли, что тоже хочу остаться здесь. Пейзаж напомнил мне о детских временах, когда я, мелкий, вставал чуть рань и бежал на речку — нет, не чтобы позлить только что проснувшуюся бабушку. Мне нравилось смотреть, как утром неторопливо бежит река, словно никто и никогда не купался в ней, будто ни за что по ней не пускали кораблики и в неё не кидали камешки. Нравилось возвращаться домой и нести на коже тёплый запах утренней речки, болтать бабушке про чудесные драгоценности, которыми будто бы были камешки невообразимых цветов и размеров; нравилось слышать её доброе ворчание и подначивания, чтобы я ел её горячие оладушки, пахнущие молоком. И вот здесь, в таком месте, на горе и в брошенном доме я вижу то, что видел там, за воротами. Чудесна ли эта земля или меня околдовали? Почему именно тут я вспоминаю то, что не вспомнил бы ещё за тысячу лет?

Восточный склон горы осветился, и мелкие капельки на траве, на иголках заискрились. Нет, здесь всё не такое, как там. Но и здесь можно жить человеку, и здесь можно любить землю, если понимать её. Мы же, ещё пока чужие и посторонние, совсем-совсем её не знаем, но чего-то уже требуем от неё. Наверное, человеку будет мало, даже если ему предложат всё.

Иван Иваныч отверг наше предложение поселиться всем здесь.

–… Дурни, вы чего? Я остаюсь здесь, потому что устал и больше не могу продолжать путь, — он слабо посмеялся. — А вы идите себе подобру-поздорову, тоже осядьте где-нибудь.

— Эвона как. И что нам делать, пока мы так осядаем? — спросил Олег.

— Как чего? Людей встречайте, рассказывайте им, где и что есть, кто и где живёт…

— Так, я понял. Ты тоже навязываешь нам свою волю. Хрен тебе, понял? — вспылил тот. — Предлагаю тебе, — толстым пальцем Олег показал на Ивана Иваныча, — остаться тут и куковать до конца своих дней, а мы сами как-нибудь позаботимся о себе. Пойдём дальше осматривать Зону, может, и осядем где-то, но уже после того, как двинуть кони.

— Нет, ты не понял. Мы привязаны друг к другу, а потому не можем повести за собой других.

— «Повести»? Я не ослышался? Ты что, как тот Витя, что ли? Подменяешь одно другим?

— Я не это имел в виду. Если мы разделимся, то так вероятность будет больше, что люди будут защищены от власти того бандита.

— Ёлки-палки, ты всё равно навязываешь нам свою волю, — подытожил Олег, отворачиваясь к окну.

— Это всего лишь предложение, и вы в праве отказаться от него.

— Отлично, — он хлопнул по столу, — я отказываюсь.

— И я, — быстро подхватил я.

Степан молчал.

— Тогда что же вы будете делать после того, как уйдёте отсюда?

— Грабить и насиловать, — резко ответил Олег. — Ё-моё, мы ещё так мало увидели здесь, что я не вижу смысла основывать лагерь для кого-то. Да и когда они соизволят отправить кого-нибудь — мы не знаем. Мы ничего не знаем.

— Не для «кого-нибудь», а для таких же, как мы.

— Ты думаешь, они так и ждут, когда мы придём и сядем в ожидании их голодных, грязных лиц? Да ёлки-палки, они уже давно всё организовали сами — для этого не нужны мы. Как думаете, почему кто-то остался в тех десятиэтажках, а кто-то, как мы, как те бандиты, двинулись куда-то? Это всё сидит в человеке, и потому кто-то испугался перед участью быть запертым в четырёх стенах, но другие побороли этот страх и пошли исследовать эти четыре стены.

— Тогда почему именно мы двинулись?

— Мы… наверное, просто сумасшедшие, — выдохнул Степан.

— Называй вещи своими именами — пизданутые. Мы могли с тем же успехом остаться там, каждый день при воде и еде, но нет, мы попёрли в другую часть Зоны, и ещё не факт, что уйдём отсюда живыми. Но вот нахрена мы попёрли — этого я не понимаю.

— Ладно, — Иван Иваныч сдался, опуская голову. — Всё равно это ничто не изменит. Кто-то должен организовать эти лагеря…

— Зачем? Чтобы захватывать власть?

— Для чего тебе власть? Это всего лишь идол неуверенных в себе людей. Ты же сам говорил, что в Зоне власти нет, и все в это поверили. Но теперь нужно не утвердить её, как пытается сделать Витя-бандит, а до конца рассеять, что я пытался сделать там, на вокзале, но… испугался.

— Вера в свободу? — хмыкнул Олег.

— Она самая. Потому что люди, столько лет прячущиеся в собственных раковинах, совсем её не знают.

— Звучит как-то по-христиански.

— Не подменяй одно другим.

Они замолчали. Все смотрели в окно, где белый, яркий диск солнца поднялся над посёлком и заиграл лучами по крышам.

— А я, наверное, пойду своей дорогой, — произнёс Степан.

— Почему?

— Красиво здесь, а любоваться этой красотой с вами я не могу.

— Экий ты, буддист, — ехидно бросил Олег, цокнув.

— Я не буддист, но это неважно. Раз так вышло, что нас заперли здесь, я бы хотел потратить своё время по собственному усмотрению.

— Буддист-буддист. Да ладно тебе, иди на все пятьсот дорог, — он радушно хлопнул Степана по плечу.

— Заберите только от меня это чудовище, иначе я с ним в одиночку не засну, — он протянул автомат и патроны.

Олег засмеялся.

— А как же волки, медведи?

— Не думаю, что они здесь водятся. В крайнем случае залезу на дерево.

— Во даёт. Как говорится, парень ты не промах. Я буду спокоен за тебя.

Автомат я взял себе, поэтому пришлось часть провианта дать Олегу, чтобы не загнуться под рюкзаком. Иван Иваныч приготовил нам гречки с тушёнкой, заварил чай чудовищным образом — в самоваре. Распрощались сытые, не держащие ни на кого зла, горящие разными целями. Степан двинулся за гору, в лес. Мы с Олегом направились по южной объездной дороге.

19 апреля 1993 г.

Объездная дорога с левой стороны огорожена лесом, за ним проглядывают дома, мимо которых мы шли ранее. По левую руку блестит тающий лёд озера. Оно, словно неправильная раковина, растянулось с севера на юг. Потом дорога делится на две: половинка уходит в лес, другая — к городу. Мы двигались по объездной и вышли на главную дорогу, по которой проходили ранее из другой части города. Ненадолго остановились в том же большом магазине, где уже были. Непривычно и одиноко смотреть на те места, давно пройденные, но вместе с дорогими людьми. Теперь я могу их назвать по-настоящему дорогими.

Олег всё время пытается шутить и рассказывать небылицы. Меня хватило ненадолго поддерживать такой тон. К вечеру и он сдался.

Решили переночевать здесь, в тепле, рядом с едой и относительным комфортом. Я бросил матрац в углу, недалеко от полок с хлебом, здесь не дуло и не так явно был слышен запах протухшей еды. На секунду подумал о Степане, у которого не было ни матраца, ни одеяла, только рюкзак и он сам. Вздохнул об Иване Иваныче и утешил себя тем, что наконец старик получил бесплатный загородный дом с огородом. Теперь он может расслабиться. Олег улёгся на свою половину, оставив мне краешек одеяла, и тут же заснул.

Мне не дают покоя слова Ивана Иваныча о защите людей от бандитов. Неправильно называть их так, но ничего не могу поделать с собой: лицо Вити Первого не внушает мне доверия. Конечно, кто-то должен взять на себя большую долю ответственности и всё же создать лагеря, где бы люди могли полноценно жить и чувствовать себя в безопасности, где бы они смогли не просто есть и спать, но, если нужно и если это ещё возможно, образовывать пары и семьи. Но кто может взвалить на свои плечи такую ношу? А что, если кто-то уже сделал это? Мы не встречали людей, которые могли бы рассказать нам новости из другой части Зоны. И нужны ли вообще такие лагеря? Что, если задумка была иной и нам просто нужно умереть здесь? Внутри меня всё горит и шумит. Я был бы готов взять на себя ответственность, но я не уверен, что смогу, что смогу и доведу дело до конца. Что люди пойдут за мной. Кто-то всё же должен…

20 апреля 1993 г.

Странное чувство — готовить завтрак на двоих. Олег ещё спал, когда я закусывал перловку хрустящими хлебцами. За нами больше некому наблюдать, поэтому и не перед кем чувствовать себя виноватым. Может, то, что я испытывал к Ивану Иванычу было вовсе не уважение, а страх? обыкновенный детский страх перед взрослым?

Мы собирались уходить, как только в магазин зашла женщина. Её странно вытянутая голова, бледные губы просили у меня жалости. Она теребила верёвки, свисающие из рюкзака, и смотрела на нас большими серыми глазами, которые, казалось, ещё секунда — и заполнятся слезами.

— Здравствуйте, — проговорила она.

— Здравствуйте, — ответил я, пребывая в неменьшем одеревенении, чем она. Необыкновенным было слышать чужой голос, такой не похожий на мужской.

— Вам повезло: здесь ещё много чего осталось, — задорно сказал Олег.

— Спасибо, это будет кстати.

Думалось, что передо мной внеземное существо, сброшенное в эту дыру по какой-нибудь глупой ошибке. Женщина была одна, одета легко, с виду не вооружена, а её робкие оленьи глаза просили о помощи.

Конец ознакомительного фрагмента.