Идеальный мир

Алексей Ярковой

Кажется, что в этой книге, разделенной на три части, собрано несколько литературных жанров. Под одной обложкой собраны рассказы и сказки, короткие повести и небылицы, фантастика и реальные истории. Здесь рядом комическое и трагическое, чистый вымысел и двойной смысл, сатира и философия. Главные герои: маленькие люди из 90-х, которые рассказывают короткие истории, социум насекомых, имеющий сходство с сообществом людей «нулевых» и публика из альтернативного будущего, где гротеск иногда жесток. Книга содержит нецензурную брань.

Корпус второй. Тараканьи бега

Три сказки для взрослых

Невероятная история

Сказка на ночь

Свет открылся и закрылся. Что-то с шуршанием, захватив собой поток свежего воздуха снаружи, скользнуло внутрь и затихло. Истертая, грязная, видавшая виды купюра номиналом одна тысяча рублей лежала в пленочном пакетике уголовного дела и мирно спала в ожидании очередного дотошного эксперта, озабоченного следователя или чьих-либо еще заинтересованных рук, когда ее разбудило нежданное вторжение незваного гостя. Тонкопалая женская рука (купюра в тысячу рублей не успела заметить подробности — кольца, морщины, маникюр, браслет) быстро закинула в папку какой-то разноцветный небольшой листок и исчезла так же молниеносно, как и появилась. Тысяча проснулась, вспомнила, где находится, и ей стало грустно, потому что теперь, по всей видимости, ее жизнь, наполненная приключениями, закончится и еще потому, что только здесь, в уголовном деле, ее часто и незаслуженно стали называть пренебрежительными кличками — косарем, косулей, косой, тонной, куском. До этого она встречалась, конечно, со случаями, когда какие-то отморозки называли ее штукой, один раз смешной пузатый человек в мощных роговых очках с хохотом сказал про нее — Ярославль. Но до последнего дела для нее это были экстремумы жаргонных эпитетов. А вот с миром блатарей, предпочитающих погоняла, она никогда так близко не сталкивалась. Ее родное полное имя было одна тысяча рублей. Кратко — просто тысяча. Под закрытой обложкой не было ничего видно, но тысяча чувствовала рядом неопределенное движение, некто дышал, сопел и ворочался, издавая при этом сильный запах свежей секретной краски монетного двора.

— Новичок, — с чувством превосходства подумала старая купюра, но ничего не сказала. Она считала, что нельзя уронить собственное достоинство и снизойти до того, чтобы, учитывая высоты своих лет и опыт, первой начать общение с молодой денежкой. Между тем новичок опять беспокойно зашуршал.

— Эх, молодо-зелено. Все бы им шустрить. Суета. Энергия, — старая купюра продолжала размышлять, но молчала. Правда, сон полностью улетучился, и ей уже самой хотелось поинтересоваться, кто и почему оказался в ее папке (а она могла считать эту папку своей, поскольку была единственным денежным знаком, приобщенным к делу). Некто засопел и громко чихнул.

— Будьте здоровы, — вырвалось у тысячной купюры, и она сначала пожалела о несдержанности, но потом подумала, что в принципе правила вежливости есть правила вежливости, а кроме того, весьма вероятно, новичок даже не догадывался до сего момента о чьем-либо присутствии вообще.

— Спасибо, — ответил тоненький голосок, и еще сильнее запахло краской монетного двора.

— Давайте знакомиться, — хриплым прокуренным тембром пробубнила старая купюра. — Я — тысяча. Одна тысяча рублей. Образца одна тысяча девятьсот девяносто седьмого года.

— А я двести рублей, — ответил новичок.

— Шутки ваши плоские, как и вы сами, — тысяча обиделась. — Такого достоинства не бывает.

— Я новая. Нас начали выпускать с октября семнадцатого. Я в первых партиях. Смотрите, — незнакомая банкнота повернулась так, чтобы пробивающий в узкую боковую щель свет солнечный луч немного попал на нее.

— Ого! — воскликнула тысяча. — Вы и правда настоящая! И вы так похожи на иностранку!

— Да?

— Да. Да. Поверьте, — старая купюра закашлялась. — Нет. До доллара вам, конечно, далеко. Я не могу. Это уж было бы слишком нагло. Сравнить вас, провинциала, с настоящим американцем. Но честное слово, если бы я не умела читать, то подумала бы, что вы из семьи евро. Вы просто красавица.

— Спасибо, — ответила молодая двухсотрублевка.

— Вообще-то, я патриотка. Но сами понимаете, какие весовые категории у доллара и, простите, у нас, старых добрых рублей, — добавила тысяча, поясняя свое политическое кредо. — А что на вас там нарисовали? Столбы какие-то? Утки летают, вижу, по вам… по вас… неважно. Утки нарисованы зачем? — спросила тысяча.

— Это город есть такой. Город на море. Короче, порт. В городе стоит памятник затопленным кораблям. Волны видите? Вот море и памятник и нарисовали на мне, — пояснила двухсотрублевка.

— А кто затопил корабли? — сурово спросила тысяча.

— Не знаю. Говорят, что большевики. Сто лет тому назад, — продолжала двухсотрублевка. — Кстати, на моем обороте тоже колонны. Смешно, но вот такая я вся колосистая.

Новенькая купюра попыталась перевернуться, но у нее ничего из этой затеи не вышло, и она вздохнула:

— Тесно, не получается. Я тогда расскажу. На обороте тоже памятник, но древний, с колоннами, и вход каменный. Город был такой, древний греческий торговый город. Над входом написано название города, — добавила двухсотрублевка. — Но это название не того древнего города, а название нового города, где сейчас эти древние развалины стоят. Больше я ничего не знаю. А вы? Вы можете рассказать о себе? Что за дядька в круглой шапке нарисован?

— Это не дядька, а царь, — фыркнула тысяча. — Эх ты! Темнота!

— Извините, не знала, — прошептала смущенно молодая купюра, и на ней, казалось, еще острее проступил зеленый цвет.

— Царь был такой. Русский царь. Теперь город так называется. Его именем, — возмущенно сказала тысяча, но заметив, что собеседник совсем забился в смущении и молчит, смягчилась. — Ладно. Понимаю. Молодая ты. Ничего не видела чисто по жизни.

— Да. Мне от роду всего пара месяцев. Вы уж извините, не хотела. Я тут случайно, — ответила двухсотрублевка.

— Вот именно, расскажи мне лучше о том, как ты сюда попала. В этой папке случайных денег быть не может, — тысяча вздохнула, мысленно посетовав на свою долю и с завистью косясь на новенькую зеленую купюру.

— Я? Я тут случайно…

— Я тоже не на курорт приехала и не по своей воле тут лежу, — сказала тысяча раздраженно.

— Я не в том смысле, — двухсотрублевка продолжила свой рассказ. — Я в том смысле, что меня закинули сюда временно. Чтобы на столе не валялась. А хозяйка торопилась. Она сняла меня в банкомате вчера и положила к себе в кошелек. Сейчас достала, чтобы кому-то отдать, как она сказала, «скинуться на день рождения». А тут в кабинет кого-то завели в наручниках. Она не успела меня отдать и просто забросила со стола в ближайшую папку. Таким образом, думаю, скоро меня достанет и отдаст в другие руки. И тогда я выполню первую в своей жизни благородную задачу — послужу людям. В первый раз, так сказать, кому-то купят подарок на день рождения благодаря мне.

— Ага. Благородную. Ага. На благо, — усмехнулась старая купюра. — Знаю я цену этому благородству и благам.

— Почему вы так думаете? — удивилась молодая купюра.

— Жизни ты не знаешь! — огрызнулась тысяча.

— Ну, это понятно! — ответила двухсотрублевка. — Но почему вы так пессимистично смотрите на жизнь?

— Почему? — криво и зло сказала тысяча. — Я сейчас расскажу тебе почему. Слушай. У тебя времени мало, но я постараюсь просветить тебя успеть до того, как ты отправишься в путь-дорожку дальнюю. Это твой первый опыт?

— Да. Я же говорю… Я только вчера из банкомата. До того меня туда загрузили инкассаторы. А они привезли меня с другими двухсотками с фабрики, — пояснила двухсотрублевка.

— Понятно. Понято. Слушай, короче, — начала тысяча. — Родилась я, как и все мы, впрочем, рождаемся, на фабрике Гознака. Напечатали нас, разрезали, разложили, связали и в пеленочку-пленку упаковали. Первый раз меня в конвертах выдавал известный вор Мордвинов. Но тогда никто, конечно, этого не знал. И я тоже не знала. Потом уже, когда лежала в конверте, в сумочке бухгалтера, я поняла, кто такой этот Валерий Тихонович. Тишайший был человек… Так вот. Значит, переложили меня в банке из хранилища в челночную клетчатую сумку, и поехала я с кассиром на нефтезавод. Истории все короткие. Много у тебя времени я не займу, а рассказать надо тебе, дружок, чтобы ты понимала, что чем больше у нас нулей, тем контрастнее, так скажем мягко, жизнь доведется увидеть. Не знаю, как там живут шиллинги и доллары, а мы вот как… Выдали меня зарплатой одной бухгалтерше. А та, значит, ремонт в квартире делала, и по проекту дверь ее сортира на кухню выходила. Ну что здесь такого, казалось бы? Где жрем, там и срем, да? А вот нет. Нельзя у нас так. Аппетит испортить, наверное, можно. Перепланировку квартиры делать надо. Пошла бухгалтерша к главному архитектору района. Согласовывать проект и утвердить перепланировку. А тот и говорит, что, мол, нельзя. А та взяткой меня сует тому в руки. Фамилия того архитектора Барабанов. Смешно, да?

Маленькая зеленая купюра внимательно слушала и благоговейно молчала, внимая рассказу опытной соплеменницы.

— Дает меня ему. Взятка типа, — говорила старая купюра, незаметно для себя переходя на жаргонные словечки. — А тот Барабанов испугался да как заорет: «Вы что! Вы не на базаре!»

— А хозяйка твоя что? — спросила двухсотрублевка.

— Удивилась, — ответила тысяча. — Говорит: «А что такое? Мало?» А Барабанов побелел и кричит: «Вон!» А хозяйка и ушла. В приемной ей секретарша сказала, что так взятки сейчас уже не дают, что у Барабанова есть своя проектная фирма и только через нее сделанные проекты подписывает Барабанов. Вот какие дела! Но все-таки взяткой я стала. Хозяйку остановили на дороге милиционерские, и она за тонировку меня отдала.

— Да? — удивилась двухсотрублевка. — А что это?

— А это когда окна в машине от солнца заклеивают, чтобы жарко не было в машине.

— А что, нельзя, чтобы солнце закрывали?

— Не знаю. Милиционерские говорят, что это нарушение закона. А какого закона? Зачем? Не знаю. Говорят, чтобы террористы не могли укрыться или чтобы оружие не могли перевозить скрытно, — ответил тысяча.

— Странно, — ответила новая купюра. — Я думала, что террористов должны не высматривать по окнам, а ловить специальные службы со специальными подготовительными мероприятиями. И оружие не возят в салонах машин, как макулатуру.

— Да? — удивилась тысяча. — А говоришь, ничего не знаешь.

— Ну это так, — смутилась двухсотрублевка. — Подслушала случайно разговор инкассаторов.

— Ну, в общем, довелось мне взяткой побывать все-таки, — гордо сказала тысяча. — В этой стране жить и не быть взяткой — это просто невозможно. Каждая порядочная купюра хоть раз в жизни обязана побывать взяткой. Запомни, дорогуша.

— А что было потом? — спросила двухсотрублевка.

— Потом? — задумалась старая тысяча. — Потом меня отдали за услуги проститутки.

— Даже так было? — сочувственно спросила новенькая.

— Да, — старая купюра вздохнула и, почесав бок, продолжила: — Когда клиент после того, как все дела сделал, спросил у девки в порядке любопытства, зачем она продает себя, то та сказала, что нет денег на детское питание, нужно ребенка кормить, а работы нет, вот и перебивается этим занятием.

— Каждый из нас в конце концов продает себя подороже, — согласилась двухсотрублевка.

— Ну, знаешь. Нельзя же самое святое… — проворчала тысяча. — Я все понимаю, но не так же.

— Кто бы говорил! — вспылила молодая купюра.

— В принципе, да, — вздохнула тысяча. — Каждый зарабатывает как может и чем может… Но ладно. Чего я буду тебе свою биографию пересказывать! Уснешь, — тысяча посмотрела внимательно всеми своим нулями на молодую зеленую купюру, но двухсотрублевка так не считала, и к тому же она от рождения была вежливой.

— Ваш рассказ как кино! Что вы! — ответила она. — Вы лучше расскажите, как попали сюда, в папку следователя.

— Ах, это, — вздохнула тысяча и поймала себя на мысли, что часто вздыхает по любому поводу.

«Старею», — подумала она, но не сказала вслух.

— Это было интересно, — сказала она. — Видишь вот это пятно на моем крае справа внизу?

Двухсотрублевка попыталась изогнуться, чтобы взглянуть на тысячу.

— Да. А что это?

— Это? Это кровь.

— Боже! Какой ужас! Настоящая кровь?

— Да. Кровь убитого человека.

— Кошмар! Что вы говорите! — двухсотрублевка съежилась, и ее уголки похолодели.

— Да, милочка, — спокойно и с достоинством продолжила тысяча. — Поэтому я здесь. Я свидетель!

Воцарилась короткая пауза, которую старая купюра старалась выдержать нарочно, чтобы подчеркнуть значимость события и трагизм ее судьбы, а молодая купюра уже боялась почему-то спросить.

— Это был ужасно, — прервала наконец паузу тысяча. — В прошлом году… Ты не боишься?

— Не, — сказала двухсотрублевка. — Интересно.

— Жуткая история. Перед сном лучше не рассказывать, — продолжала мрачно старая купюра. — Но слушай тогда. Начну с короткой предыстории, как я вообще попала туда.

Снаружи вдруг чья-то сильная рука подхватила папку с делом. Банкноты притаились и почувствовали, как их резким движением подхватили и с тошнотворной скоростью закинули на верхнюю полку шкафа.

— Что это? — спросила через минуту младшая купюра.

— На полку дальнюю положили. Допрос сейчас услышим, — ответила тысяча, уже умудренная опытом.

— Ух ты! — воскликнула двухсотрублевка. — Интересно.

— Ничего интересного, — сказала старая купюра. — Раньше было интереснее. Мне как-то рассказывал старый червонец, когда я жила в кошельке коллекционера, что в старые времена он жил у одного комиссара в кармане, и тот на допросах любил бить заключенных. Вот интересно было. А сейчас не то. Неинтересно. Раньше могли зубы выбить на спор одним ударом. А сейчас что? Ну, максимум ласточку загнут, палкой настучат по пяткам. Неинтересно.

Маленькая зеленая двухсотрублевка слушала затаив дыхание, и ей становилось с каждым словом все страшнее.

— Ладно. Слушай, — проложила тысяча, — как я жила у людоеда.

На шкаф не попадало вечернее скудное солнце, и оттого в полумраке страниц уголовного дела рассказ старой банкноты приобретал какую-то зловещую окраску.

— В тот раз мной расплатились за мясо на базаре. Чиновник какой-то с кожаным черным портфелем получил намедни в пятницу зарплату, и я лежала в его портмоне рядом с визиткой, на которой было написано «НК СусликГаз». Кто такие суслики и что такое газ, я знаю, но почему два слова пишут вместе, я так и не поняла. И что такое НК, тоже не поняла. Может, это общество «народный контроль»? Но неважно. Решил он, то есть этот кадр из «СусликГаза», поехать на шашлыки. Друзья поручили ему купить мясо на рынке. Вот он и расплатился мной.

— И что дальше?

— Так я попала из мира лощеных бумаг, визиток и пахнущего парфюмом портфеля менеджера в красные засаленные руки продавца мяса, — ответила тысяча.

— Неужели… Он купил…

— Не перебивай. Нет. В этот раз свинина. Это была обычная свинина, — сказала тысяча. — Главное впереди. Это была бабка. Старая бабка лет восьмидесяти. Она работала мясником на скотобойне. А на рынке приторговывала ворованным мясом с комбината. К вечеру, когда рынок закрылся, она пришла домой вместе с сожителем, — тысяча поморщилась и вздрогнула. — Как можно! Но факт. Сожитель был моложе ее лет на тридцать. Выпила самогоночки вместе с сожителем. Разговор — слово едкое, мысль ревнивая. Бабка вспылила и своего мужичка по голове скалкой шарахнула. А тот возьми и помри на месте. Кому в тюрягу охота на старости лет? А бабуся та крепкая — два метра в плечах, в обхвате что сосна столетняя, крепкая. Ну, она и того — разобралась по профессиональному с телом. Мясником все-таки проработала всю жизнь. Ей разделать тушу — что колбаски нарезать. Она и разделала своего сожителя. Что-то на базаре продала, что-то в морозильник сунула, холодца наварила — соседей угостила.

— А пятно, — перевела дыхание двухсотрублевка, — пятно откуда… как?

— Ах, пятно! — воскликнула тысяча и буднично пояснила: — Так перед тем как, значит, вот эти дела, она нас пересчитывала после торговли, и на табуретки мы лежали. А она как начала топором рубать жениха своего, тут на нас и полетели ошметки, кишки.

— Как же нашли? — спросила новая купюра.

— Обычное дело, — засмеялась старая банкнота. — Как водится в фильме ужасов. Соседи ноготь нашли в холодце. Такие дела… Нас изъяли, к делу подшили. Соседи блевали три дня. Бабка в тюрьме.

Установилось молчание. Двухсотрублевка представляла себе ужасные картины — одна кровавее другой, а старая тысяча думала о том, что все-таки прожила интересную жизнь и что иной раз один ее день был насыщеннее полной жизни какой-нибудь монеты, закинутой детской рукой в вечную копилку.

— Такая сказка на ночь. Так что, как говорится, мойте руки после нас, — наконец сказала тысяча.

— Понятно… — отозвалась зеленая двухсотрублевка.

— Но не мы грязные. Такими нас делают руки, — сказала тысяча. — В конце концов, что есть мы? Мы — это обезличенный эквивалент человеческого труда. Дистиллят. А уж как его применят, не от нас зависит. Купить ребенку молоко или дать взятку, заплатить за лечение врачу, спасти жизнь или продать человечинку. Кто это решает?

В этот момент папку подхватила невидимая рука, распахнулся свет, и новенькая купюра с морем, чайками и колоннами упорхнула, чтобы продолжить длинный противоречивый путь. А старая тысяча только и успела проводить ее печально взглядом трех глаз. Она так и не узнала, что по этому поводу думает новое поколение молодых банкнот.

16 июля 2019 г.

Свобода слова

Сказка-быль

— Пиши, Аня, пиши! С большой буквы! — громко сказал член младшего госсовета Республики, дожевывая пирожок с мясом и вытирая пятерню о фалды синего мундира. — Указ.

Писарь и по совместительству помощник члена Совета Республики, кудрявая девушка с длинными, густыми, тщательно обработанными перекисью водорода волосами, плоской грудью и огромными бедрами, обмакнула высокое гусиное перо в чернильницу. Затем, аккуратно стряхнув лишнюю каплю, наклонилась над листом бумаги, выводя каллиграфическую заглавную букву.

— Указ. Именем короля мы, малый государственный совет, повелеваем, — член совета прервал речь и, заглядывая помощнику сзади через плечо, осведомился: — Поспеваешь, Сунган?

— Да, Ваша честь, — Аня тряхнула кудрями, ее почти бесцветные глаза ничего не выражали. — Поспеваем, Сан Саныч.

Аня Сунган высунула от усердия язык и выводила начало спирали заглавной буквы:

— Жаль, что на принтере нельзя. И черновик писать не разрешается.

— Нельзя, Аня. Нельзя. Все указы пишем вручную. Давно уже. Закон такой есть, — ответил Сан Саныч, выбирая в пакетике глазом следующий пирожок. — В прошлом году помнишь? Ты помощник члена совета. Ты обязана все это помнить.

— Помню, Сан Саныч, — ответила помощница. — Совет экстрасенсов настоял, чтобы от сглаза, а еще, значит, и для придания животворящей силы тексту закона следует писать закон вручную.

— Именно! — ответил начальник и, откусив пирожок, добавил: — С повидлом попался, не люблю…

— Оставьте мне, — простодушно сказала Аня.

— Да? Ну, и то верно, — Сан Саныч положил надкусанный пирожок на край стола и продолжил: — Ладно, не отвлекаемся! Пиши. А то много работы!

Перо скрипело по бумаге, Аня часто обмакивала его в чернильницу, смахивала лишнюю каплю и старалась успеть вывести очередное слово.

«Имянем вирховнаго правитиля мы, члены младшего гасударственаго савета, повиливаем. Ф целях сахранения нацинальной айдентичнасти писать па рускаму языку фсе слава так, как они звучат. Измениения внести ва фсе славари и книшки новые. А также в праграмы абучения дятей. Абжалаванию укас не падлежит. Точка».

Сан Саныч замолчал, подошел к Ане, внимательно пробежал глазами по тексту, который неряшливо вывел помощник.

— А почему у тебя молдавская фамилия? Никогда не обращал внимания, — вдруг спросил Сан Саныч.

— Это фамилия мужа, — ответила Аня настороженно. — Я по национальности тоже не совсем русская, но не молдаванка. А что?

— Нет, ничего. Писательница была такая. Франсуаза Саган. Вспомнилось… Так. Все хорошо. Слово «точка», балда, зачеркни. Это не слово, а настоящая точка. Знаешь, что такое точка? Эх! Всему вас учить, — сказал он, и Аня, торопливо вычеркнув последнее слово, старательно вывела в конце текста жирную точку, похожую на кляксу. — И поставь ниже сегодняшнюю дату, — добавил он и после того, как Аня вписала торопливо «четвертое июля две тысячи тридцатого года», выхватил у нее листок. Еще раз пробежав по тексту глазами, Сан Саныч удовлетворенно хрюкнул и выбежал из кабинета. Дверь хлопнула. В наступившей тишине захрустел пакет с выпечкой. Аня откусила румяный краешек пирожка и сделала звучный глоток из большой белой чашки с крупными алыми горошинами по периметру. Затем долго смотрела в окно, где с грустного серого неба срывались ноябрьские одинокие снежинки.

— И зачем это нужно? Всю жизнь работаю у него и ничего не понимаю, — громко чавкая, сказала она сама себе. — Моему сынку уже двадцать и безо всякой грамоты хорошо живет. Штукатурят с папой Арамом, плитку кладут, и нормально живем. Главное, что объекты есть.

Тем временем Сан Саныч уже входил в зал заседаний, наполненный разношерстным обществом и уже жужжавший, словно растревоженный улей: ожидался доклад, на котором должен был выступить вице-король. Председатель набросил на голову парик и, накинув поверх него треуголку из черного сукна, занял свое место за длинным столом в президиуме.

Конец ознакомительного фрагмента.