Ричбич

Алексей Шнейдер, 2020

Анна Купер – сильная духом девушка, подавляемая деспотичным отцом-тренером и инфантильным любовником. Череда неприятностей ломает ее ценности, меняя полярность триггеров 21-летней спортсменки. "Хотите видеть мерзость и пошлость – вы получите все!" Знакомство и крепкая дружба с миниатюрной девушкой по прозвищу Полторашка дает Анне возможность почувствовать себя нужной. В руках Анны оказывается феромон, одурманивающий мужчин. Внимание, деньги, роскошная жизнь – кажется, счастье совсем рядом… Но за все нужно платить. "Что если одна капля феромона сделает тебя самой желанной?" Содержит нецензурную брань.

ОНА 1

Меня зовут Аня. Мне 21 год. Я обладательница двух кубков чемпионата Европы, призер международных соревнований, неоднократная чемпионка России по фехтованию. Готовлю посредственно, дружу так же. У меня нет друзей. Так сложилось, что своим самым большим преимуществом в жизни я считаю то, что неплохо умею доводить мужчин до оргазма не стягивая свои трусики. Многие не любят грубостей, и для них пошлость неуместна. Хорошо, поясню для вас: я искусно манипулирую естеством. Считаю, что делаю это настолько умело, что могу брать за это первые места на международных чемпионатах.

Это не тот навык, которым можно хвастаться в компаниях, когда спрашивают, что ты умеешь делать отлично. «Я неплохо играю на гитаре. А я отлично готовлю каре ягненка. А я, знаете ли, отлично передергиваю. Да что там говорить, давайте покажу»… Нет, конечно. Навык этот очень интимный. Я делаю это одинаково умело и правой, и левой рукой. Я — амбидекстр в мире «дружеского рукопожатия». У меня очень нежная, мягкая кожа, и потому я могу себе позволить удовлетворять «на сухую». Главное — это техника.

Правильная постановки кисти, хват и темп — он должен быть постепенно нагнетающим. Ты не сразу хватаешься за него, как за штурвал во время шторма в девять баллов. А водишь для начала рукой по джинсам, кокетничая с мужчиной. Потом расстегиваешь пуговицу, «молнию» ширинки, раздвигаешь ее края, будто кожуру мандарина. Проводишь по торчащему из–под трусов жесткому корешку вверх и вниз. Не туда–сюда двадцать раз. А только раз вверх и раз вниз, обозначив намерения, показав: дальше будет интереснее. И только потом, не торопясь, снимаешь с него трусы. А там он, живой, пульсирующий, кидается на тебя. Берешь нежно, словно боишься обидеть. И плавно стягиваешь чехол. Потом натягиваешь обратно. Потом чуть быстрее. Далее сжимаешь чуть плотнее. Потом снова быстрее и плотнее. В этом процессе есть своя философия любви. Она жертвенна, оттого и абсолютна.

У меня было всего-то три мужчины. Да, небогатый опыт. Первого не помню. Была с ним всего раз. Да, так случается в колледжах олимпийского резерва с полным пансионом. Вписки, гулянки, выпивка. Там все и попробовала за раз. Этого раза хватило на то, чтобы сказать всему этому — нет. В месте, где люди должны быть нравственно не поколебимы, чаще встречаются заядлые алкоголики и наркоманы — парадокс. К окончанию колледжа здоровья у них не остается. И единственное, чем им можно гордиться, так это бывшей реакцией, бывшими заслугами и воспоминаниями.

Второй мужчина — мы с ним уже три года. Женя. Он старше всего на тринадцать месяцев, но всегда казался мне не по годам развитым. Такой он, со своим мнением, не похожим на мнение остальных. Крепкий торс, наглый взгляд. Романтик. Мы сходили с ума друг от друга. Часами могли болтать ни о чем и обо всем. Он говорил: «Ты умелая». Еще бы. У меня развитые жилистые запястья, накачанные предплечья, выносливый бицепс и тугая дельта. Это все результат длительных занятий фехтованием.

Мы только друг другом и были увлечены. Это казалось про то самое, про настоящее. От чего дышать легко и пьяно.

Но так казалось первые полтора года. А потом я заметила: смотришь в его одурманенное травой лицо — и становится ясно. Ясно, что я наивна и уже год по сути содержу этого пышущего здоровьем ленивого альфонса. А его уникальность только в том, что он старается жить за мой счет с моего согласия. Особенность его характера заключается в простой формуле: когда он хитрит, то он еврей, когда слышит скандинавские мотивы, то финно-угр. Но никогда, блин, никогда, он не инфантильный идиот!

Последнее время все чаще думаю, как покинуть"совместное счастье". Не могу с ним разделить его увлечение ФиФой и бездельем. Зато он не пьет. Но много курит. Постоянно тянет косячок.

И однажды это случилось.

Звонит. Я, говорит, в КПЗ. Хихикает. Думаю, обкурился утырок, херней занимается. Че, говорю, ржешь, домой давай. А ему смешно. Тут в телефоне слышу резкий такой и четкий голос. Мужчина. Представляется Андреем Геннадьевичем. Приглашает к себе в отделение, намекнув на срок для суженного. У меня ноги подкосились. Замутило. Захотела взрослой жизни? На! Все сбережения собрала. А следак сидит такой участливый и говорит: «Мало. Я же не один. А он еще и сопротивление оказал.» Отдаю телефон. Снимаю цепочку, матерью подаренную, кольцо. Он подходит. Пальцем так небрежно раскидывает побрякушки по столу. «Мало. Решай скорее. Нам уже его оформлять надо», — говорит и присаживается на край стола, близко так ко мне». И смотрит пристально, глаза не отводит. Испытующе. «Так у меня больше ничего нет», — говорю. « У тебя есть гораздо больше, чем ты думаешь…» — и руку мою кладет к себе на штаны. Это был третий.

Парня своего отмазала.

Сидит теперь перед ящиком, курит.

– — Жень, — стою перед ним. — Же-е-ень! — смотрю на него зло. И вижу, что его глаза затуманены. Я в них не отражаюсь.

Скорее отвернулась — хотя он и не заметил, что я заплакала. Закрылась в ванной. Сижу, думаю. Прошло столько времени — а до меня только сейчас дошло: я дура. Зачем мне он? Я плачу за квартиру и приношу продукты домой, готовлю, убираю — обслуживаю, защищаю. А у меня — соревнования! Сейчас отборочный на Россию. Вечером тренировка.

Не о такой доле я мечтала, когда покидала отца. Он, кстати, за три эти года ни разу не приехал посмотреть, как живет его дочь. С характером у нас все в семье. Заносчивые, принципиальные. Против воли отца ничего делать нельзя. Он же не просто человек, а заслуженный тренер России. Звезда, шишка в мире спорта. Он таких людей лепил. И из меня хотел слепить. Сейчас домой к нему вернусь — скажет укоризненно: я же говорил. На тренировках все время выжидающе смотрит. Думает, расплачусь и к нему побегу: «Папочка, миленький, прости дочку-дуру!» Дура-то я, может, конечно, и дура, но мне не за что просить прощения. Никого я тогда не оскорбляла. Сказала просто, что хочу жить самостоятельно и не в общежитии колледжа. Как он смотрел. Это был не взгляд отца. Это был взгляд надзирателя.

…Никогда не обращала внимания, какой сырой и спертый запах в спортзале. Это и не удивительно. Ведь тут занимается по пятьдесят человек в день. У некоторых по две тренировки. Прыгают, прыгают. Зачем прыгают? У половины из присутствующих нет даже малюсенького шанса попасть в отборочный. Две трети от второй половины более или менее могут делать контрвыпады, чем удивят, возможно, соперника, но тут же сдуются. Еще треть делает технически правильно выпад, еще треть из них — третью и четвертую защиты. И все. Они еле живые. Ноги медленные, словно поломаны в трех местах. Ни грации, ни пластики. Если и выигрывает кто из них, то случайно. И потому, что с другой стороны им достался олух с навыками из первой половины.

Я люблю шпагу. В отличие от рапиры и сабли, у нее больше свободы. Состязание на шпагах приближено к реальному бою. Здесь меньше ограничений. Ты не должен ждать атаки, чтобы, отбив, контратаковать. Ты просто рубишь, рубишь.

…Запах все же спертый. Раньше не замечала. Противный, смрадный. Думала, сожгла нос на работе. Нет, чувствую.

Руки сегодня тяжелые. Перчатка от нескольких лет усилий пропиталась потом, периодически ее все-таки нужно стирать. Достаю из шкафа маску и шпагу. Иду мимо одинаковых рядов шкафчиков коричневого цвета — пережитка обшарпанного прошлого. Лампы сверху горят через одну. Сколько занимаюсь в этом зале, столько лампа над выходом мигает. Сообщает: выход здесь.

Зал почти такой же большой, как баскетбольный. Светлый. И эта коричневая краска, что на шкафчиках, теперь здесь и на полу. Раньше на это я тоже не обращала внимания. Они ею все покрасили? Смотрю себе под ноги. Протертые некогда белые кроссовки посерели, стоптавшись на сторону. Я их купила на первые выигранные деньги на чемпионате Европы в Торуне. Мы пили всю ночь, а наутро я забрала медаль. Все это похоже на затянувшуюся игру, детскую шалость. Только сегодня играю не для своего удовольствия, а для сдержанной улыбки отца.

… — Анна, — ко мне подходит мужчина преклонных лет.

— Да, папа, — его раздражает, когда на людях я обращаюсь к нему не по имени-отчеству. Словно каждый раз он теряет очки авторитета.

— Борис Анатольевич, — язвительно напоминает подвижная испанская бородка, такая же белая, как и жиденькие волосы на макушке. Отец говорит, пропуская воздух через чуть приоткрытый рот, — это у него означает верх раздраженности.

Закатываю глаза:

— Да, Борис Анатольевич.

– — Анна, тренировка уже семь минут как началась, — наставительный монотонный гундеж несется со стороны испанской бородки.

Я соглашаюсь и присоединяюсь к остальным тренирующимся.

Отец переключается на весь зал и громко хлопает в ладоши, привлекая внимание спортсменов:

— Так, продолжаем разминку.

Зал размечен длинными белыми линиями, формирующими коридоры для энергично приседающих фехтовальщиков. Два десятка проваливающихся в недошпагате парней и девушек — словно молоточки в рояле отбивают бит на выдохе. Вверх-вниз. Старательно. Посматривая на отца, то есть на Бориса Анатольевича. Вверх-вниз.

— Так, хорошо. Покажите мне правильную стойку, — отец обрывает запыхавшихся учеников. — Анна, как выглядит правильная стойка, — не глядя, указывает он, вытянув руку. Внимание зала переключается на меня — на призера кубка Европы, на призера чемпионата России 2015 и 2016 годов. Встаю в стойку с видом, соответствующим моим регалиям.

— Что это, — презрительно сморщившись, разводит руками Борис Анатольевич. — Это что по-твоему, стойка? Где должна быть левая рука? — он дергает меня за руку. — Осанка должна быть, как кол в спине, прямая. Перемести, — берет за талию, — перемести центр тяжести, — отдергивает меня назад и мотает туда-сюда в стороны. — Твои победы больше похожи на случайность с таким подходом к спорту, — вот что на весь зал говорит мой тренер.

Чувствую, как стремительно краснею. Ноздри раздуваются, втягивая спертый воздух. Темно-коричневая краска, будто тягучая смола, ползет на меня из-под кроссовок. Она делает неподвижными ноги, ползет выше. Бедра, живот, грудь уже потонули в темной смоле. Вот она уже подбирается к вытянутой руке со шпагой.

— Голову выше, — тренер бесцеремонно приподнимает мой подбородок.

Смола удушливо сдавливает горло. А в руке я держу уже не рукоять шпаги, а часть следователя. Вытянутую, жесткую, возбужденную часть Андрея Геннадьевича.

— Стойка — это исходная точка вашей техники и часть победы. Отрабатываем, — тренер хлопает в ладоши, завершив наставления. А испанская бородка сжимается, под сединой пряча старческие губы. — Перемещение. Не стой, Анна! Мы становимся в стойку. Начинаем с правой ноги и далее перемещаем левую ногу. Спинка ровная, не сгибаемся. Шаг вперед, — тренер придерживает меня за спину, — шаг вперед, шаг назад. Начинаем с левой ноги. Шаг назад, шаг назад, — он дергает меня вперед-назад, как безвольную куклу. — Теперь шаг вперед, шаг вперед. Выпад! Закрыться! — он контролирует, держа меня за талию. — Студент, внимательнее, — кричит в ухо. — Закрыться! Выпад! Закрыться. Что у тебя со спиной?

— Немного потянула, — оправдываюсь я.

— Валентина Веццали, итальянка, — он говорит громко, чтобы в любой части зала его слышали, — несколько лет выступала с травмой колена и перенесла операцию на крестообразные связки. Но это ей не помешало стать одной из самых титулованных фехтовальщиц планеты. Расскажи о своих травмах Алексею Черемисинову с проткнутой рукой. Или Виктору Кровопускову. Хватит ныть. Возьми себя в руки! — Борис Анатольевич считает своим долгом воспитывать не просто учеников, а спартанцев, чья основная задача в жизни — крушить соперника. И особенно активно он воспитывал меня — я же его наследница и не имею права быть хуже.

— Так, это все. Отрабатываем, — обращается он к ученикам. — Анна, на мишень, — он не смотрит в глаза. Говорит так, между делом, занимаясь с другими учениками. Так, словно я не заслуживаю большего внимания.

«Монотонность упражнения — залог успеха!»

Я стою перед мишенью. «Монотонность упражнения — залог успеха», — я уже думаю его фразочками и делаю выпад, выпад, выпад. Ненавижу мишень, фехтование, отца, Женю — всех.

Привычный диалог отца строится на ультиматумах и угрозах.

У меня не было выбора: заняться танцами или пойти в кружок рисования. Вся моя карьера, жизнь были спланированы до моего рождения. И к реализации этого плана жестко вел отец.

«Спорт — постоянная жертва», — говорит тренер. Но кому и чему приношу жертву, если мне это не нужно? Мне не нужны медали, ленточки, грамоты. Я больше не нуждаюсь в поощрении, внимании, гордости заносчивого отца. Мне не двенадцать лет и понимаю разницу между любить и тиранить.

Тренировка со злобой обычно заканчивается в два раза быстрее.

— Анна, завтра выходной. Послезавтра…

— Отборочный, — я перебиваю отца. Его это раздражает еще больше, чем опоздания. Он уходит.

Потная одежда падает в сумку. Сижу в раздевалке и думаю про последние три своих года. Что в них было такого, чтобы я так ненавидела себя сейчас? Руки кажутся грязными.

Вонючее хозяйственное мыло скользит в моих ладонях, когда я стою над раковиной.

Снова сижу в раздевалке. Домой ехать не хочу. Просто не хочу. Мне противно. Я не знаю, зачем мне туда нужно. Звонит телефон.

— Да, мам… Привет… Давай… Куда?.. Буду через час.

Мама ушла от отца лет семь назад. Сказав, что лучше пойдет на панели работать, чем будет выслушивать его старческий гундеж. Выходила она, знаете ли, за другого человека. Собрала вещи и ушла. Просто взяла и ушла от нас. Мне было жаль отца. Но он как будто и не расстроился. Я думала, что ему не позволяет характер показывать эмоций. Но сейчас думаю, что не было их совсем, этих эмоций.

Он часто бывает невыносим.

Встретились с мамой в кафе на Тверской — потому что ей так удобнее.

— Как твои дела? Как твой, э.. — мама не помнит его имени.

— Женя.

— Да, этот симпатяжка, — улыбается она, что-то вспомнив.

— Да, как-то все,.. — я собралась уже поделиться переживаниями, но мама перебивает:

— Так, смотри. Мне нужна твоя подпись, — ей неважно, что у меня. Ей важно только — что у нее. Всегда только она. Все разговоры только о ее несчастной судьбе. Как она угробила свою молодость на пожилого мужа, на материнство. А ведь могла бы построить карьеру. Но тут эти пеленки, сады. Ребенок много внимания требует… И подруги у нее такие же: «Если бы, Аня, не ты, она бы давно развелась и построила бизнес или стала руководителем! Салона, мега-корпорации и еще бог знает чего…»

— Что это?

— Да какая разница? Просто подписывай здесь, — мама нервно тыкает пальцем в бумагу с жирной надписью в шапке «Договор безвозмездного отчуждения». — Господи, мне еще приходится выпрашивать свое. Сколько можно? Ты ведешь себя как отец — невыносимо! — она достает пачку сигарет. — Только все и думают, что о себе. А обо мне кто побеспокоится? — легкий винный аромат доносится до меня. Она снова пьяна. — Столько сделала для тебя, а ты все одно. Я для тебя враг, что ли? Если бы не я…

– — Что, если бы не ты? Что, если бы не ты, мам?! — я наклоняюсь к ней через стол.

Она замерла, убрав сигарету в пачку.

— Я бы не закончила колледж? Я бы не стала чемпионкой Европы? Я бы не нуждалась в деньгах? Я бы не искала материнского совета, ласки, любви? Что, если бы не ты, мама? — впервые я почувствовала желание ударить эту женщину.

Она сидит, уставившись на красно-белую пачку сигарет. Я зло хватаю бумажку, смяв край, нарочно вывожу огромную подпись, вылезая за обозначенные ей края. — Это должно сделать тебя счастливее, — бросаю ей в лицо документ и ручку.

Столько раз казалось, что рано или поздно мама посмотрит на мои медали и скажет: молодец. Посмотрит на то, какая я стала взрослая, и скажет, что во мне не сомневалась. Теперь я не сомневаюсь. Не сомневаюсь, что она — тварь.

Захожу в продуктовый магазин у своего дома.

— Пачку"Кисс"и два джин-тоника.

— У нас сегодня праздник? — зайдя в кухню, спрашивает Женя.

– — Да. Похороны, — я запрокидываю голову и залпом выпиваю джин-тоник. Глоток, глоток. Я чувствую Женин взгляд на своей шее — там, где еле заметный кадычок отправляет внутрь кислое пойло.

— Кого хороним? — потирая руки, Женя присаживается рядом.

— Прошлое.

— Это мое любимое мероприятие, — он тянется к банке.

— Купи себе сам! — резко кладу руку сверху его руки.

— Не больно-то, — Женя начинает привычные манипуляции.

Сейчас он встанет. И с кислой рожей пойдет в комнату.

Да. Так и есть — встает и идет в комнату.

Сейчас он включит на всю громкость телевизор и будет сидеть в телефоне, демонстрировать равнодушие и искать очередную дурочку на сайте знакомств. За три года я насмотрелась на этот театр драмы.

— «Давай, дурмань, горючая вода», — читаю название на банке.

Из комнаты слышится громкая музыка.

Ложусь в кухне на диван. Приходит Женя и ложится рядом. Сопит. На меня не смотрит. Демонстрация презрения продолжается. Но мне, вдруг, стало все равно. И почему раньше я так не делала? Все переживала. Чего-то дергалась, плакала, просила. А сейчас все, что я хочу, — это спать. Тяжелые веки смыкаются сами собой, и мне кажется, от такого спокойствия я даже всхрапываю.

Просыпаюсь от того, что его рука мнет мою грудь под футболкой. Уже глубоко за полночь. У Жени всегда был свой режим, и обычно я под него подстраивалась. И сейчас все это кажется страной формой полового сожительства.

Достаю его пятерню и отшвыриваю к остальному телу.

– — У тебя кровавое воскресенье? — шепчет он и лезет в трусы.

— Отвали, сказала! — я отворачиваюсь.

— Совсем немного нежности для любимого. Ты же не хочешь меня расстроить? — он тянется меня поцеловать.

Перебил мне сон. Я его ненавижу. Меня воротит от него.

— Хочешь внимания? Нежности?

Он улыбается.

— Ласки? — я улыбаюсь ему в ответ, приподняв брови.

— Как ты хочешь? — Он валится на спину, заложив руки за голову.

Я молчу.

— Ну, мне нравится, когда ты фантазируешь, — от него воняет трехдневным отсутствием душа.

— Например, так? — сдергиваю до колен его трусы.

— Да, — тихо говорит он.

— Или так? — целую его в грудь. Он кивает. — Может, так? — целую в живот. Он закрывает глаза. — Или так? — целую в бедро.

Он глубоко вдыхает:

— Да, да.

— Тогда иди и подрочи!

Он вскакивает с дивана. Злой, тупой.

— Ты охерела?! Так не делают!

— Ты мне отвратителен. Ты эмоционально ущербен и интеллектуально низок! — я четко выговариваю каждое слово, вбивая их в его глупую голову.

— Так не живи со мной!

— Отлично! Собирай шмот и вали на хер, — я продолжаю изъясняться высоким стилем.

В его глазах страх — он не контролирует меня. Он понимает, что теряет меня и все, что было удобно столько лет. Он шлепает по выключателю. Зажигается свет.

— Отлично!

— Давай, тоскливая манда, шуруй! — кричу не я, а накопившееся во мне несогласие. Я только сейчас поняла, что Женя никогда не сделал бы для меня столько, сколько сделала для него я. Он бы не прятал в трусах мою траву и не ублажал капитана. Его гордость выше моих бед.

— Иди к лешему, потаскуха! — вопит он, натягивая куртку.

— Я всегда была тебе верна, — мне стала понятна направленность его мысли.

— Расскажи это следаку, — он ухмыляется и, отвернувшись, открывает комод.

— Тварь! — мои ноги подкашиваются, а к горлу подступает тошнота. — Урод! — мои кулаки бьют по спине презираемого Жени, который растаптывает последнее, что нас связывало. Но руки стали вдруг вялыми. Бессильными тряпочками они хлопают по спине мерзкого шакаленка.

А он скалит зубы и ржет.

— Да отвали, проститутка! — Женя с силой толкает меня. Я падаю, ударяюсь головой о стену.

Хлопает дверь. Он ушел.

Я плачу. Не от боли — от предательства. Время — не лучший друг. Время — кислота. В ней растворяется все. Проблемы, дни и бывшие.

Доползаю до дивана. Засыпаю.

С трудом открываю глаза. На телефоне 16:35 — ого, я проспала 13 часов.

Обхожу квартиру. Входная дверь осталась незапертой, а на месте для башмаков Жени — пусто. Он не вернулся. Наверняка, завис у своих дружков. Да и все равно. Будет ждать моего звонка или сообщений. Играет со мной. Надоело. Но тошнотное чувство осталось.

Заказала смену личинки замка. Усатый дядька сделал все за час. Новые гладенькие ключи девственно блестят. Зубастые, они забавным украшением ложатся мне в руку, и я чувствую вес давно назревшего и принятого решения.

В день накануне соревнований я обычно ничего не делаю. Просто лежу. Никаких гаджетов, телевизора, соцсетей, разговоров, книг — ничего. Но не сегодня! Да, я могу себе позволить нажраться.

Два джин-тоника растворились во мне так, словно я пила воду с привкусом радости. На фоне звучит «Фаннел оф Лав бай». Я сажусь напротив зеркала. В отражении уставшая девушка, которая не может выйти из состояния зависимости от тех, кто держит пистолет у ее виска.

«Жалкая потаскуха!» — выплескиваю джин-тоник на отражение — оно теперь улыбается растекшимися глазами персонажей Пикассо. Жирно мажу помаду о губы, обвожу по кругу. Еще раз. Еще. И еще. Не жалея жирный стержень, раскрашиваю и раскрашиваю рот. Пусть он подает сигнал: девушка готова к любви.

Направляю настольную лампу в лицо — я хороша. Вытягиваю губы, сжав их в поцелуе. Забыть такую нельзя. Мой образ — «Королева».

Джин-тоник тянется через полосатую трубочку к алым губам, приятно покалывает язык. «Слатшейминг» — говорю максимально эротично и наблюдаю за своим отражением. Высовываю язык и играю с трубочкой. Она непослушная, как и я.

Приближаю лицо к зеркалу, подвожу черной кистью глаза. Отодвигаюсь, смотрю на отражение. «Дрянь, — смеюсь, — дрянь!» Трубочка, язык, джин. Встаю. Раздеваюсь. Зеркало показывает голую меня, джин-тоник, секс.

Поднимая руку с банкой, свожу ноги, присаживаюсь — у меня хорошее тело. Ничего лишнего. Аккуратная выпуклая попа, стройные ноги. Узкая талия. Грудь-двоечка. Своя. Гладкое лицо. И рот — таким хотят упиваться.

Снова сажусь у зеркала и щеточкой вытягиваю ресницы, имитируя их объем.

— Кто лучшая? — спрашиваю я, преблизившись к зеркалу так близко, что на нем образуется алкогольный конденсат. — Пошли, детка, в клуб.

Через два часа в «Шибари» подмигиваю бармену. Громкая музыка — стул подо мной вибрирует от басов. На мне — короткое облегающее платье-огрызок.

Я оглядываюсь. Сочные девчонки, усыпанные блестками, извиваются как змеи на постаментах, зазывая к празднику гедонистов. «Давай жить сегодня!» — кричат их крутящиеся тела. «Отдайся чувствам!» — трубят разогретые пилоны в их объятиях. Лазерные лучи разрезают пространство клуба, деля его на части и выхватывая из темноты самых отвязных персонажей.

– — Это вам от того парня, — кричит мне бармен сквозь шум, показывая на шот с коктейлем «В52».

Поворачиваю голову — какой-то довольный мальчик с другого конца бара, шевеля губами, сигналит: «Это тебе». Улыбаюсь ему.

— Пошли, — не дождавшись согласия, какой-то кавказец хватает меня за руку и тянет в сторону толпы танцующих.

— Э-э, я сама по себе, — я вырываю руку, даже не поднявшись со стула.

Кавказец пренебрежительно смотрит на меня, что-то кричит и уходит.

— Шевели лапками, — напутствую я его.

Живая плотная масса бурлит под лучами ночного храма, который открывает свои порталы в мир кайфа. Его прихожан питают лазерные звезды, неоновые тени и боги с пакетиком космической пыли.

— Еще. Оттуда же, — кричит бармен, поставив передо мной очередной шот.

— За тебя, сопля, — демонстративно поднимаю шот и, глядя на улыбающегося мальчика, заливаю в себя второй коктейль.

— Привет, — возле меня оказывается крепкий молодой человек. Рваная футболка демонстрирует рельефный торс и банки бицепсов. Он уверен в себе настолько, что готов позволить любить себя.

— Привет, — я кладу руку ему на шею.

— У меня есть для тебя немножко счастья, — с улыбкой говорит мне на ухо местный Хью Джекман.

— Выкладывай, — мне смешно. — Но сначала купи королеве еще.

Парень щелкает пальцами и показывает бармену на пустой шот.

— Ты одна?

— Уверяю, меня тебе хватит, — я стараюсь выговаривать каждое слово. Но ловлю себя на мысли, что уже пьяна, и моя эротика больше похожа на кривляние старой алкоголички. Повернувшись спиной к бару, кладу на столешницу локти, а голову слегка запрокидываю.

— Думаю, разберусь, — Росомаха ухмыляется. Он показывает бармену, что как будто бы ворожит над пустым бокалом, и бармен обновляет напиток.

— Колдун? — я принимаю «В52» из его рук.

— Это моя работа, — не сводит с меня пристальных черных глаз слуга сатаны.

С большим трудом концентрируюсь, удерживая на своем лице выражение «взгляд пантеры». «Боже, я ущербна…» — с этой мыслью я принимаю еще одну порцию алкоголя.

— Смотри, что у меня есть, — в его большой руке оказывается маленький прозрачный пакетик. Пакетик переливается синим, красным, зеленым цветом окружающего веселья, зовет присоединиться. — Пойдем со мной, — Хью аккуратно берет меня за руку.

Меня не нужно тянуть — я сама плыву за ним сквозь беснующуюся толпу вглубь таинственного храма, где чуть темнее, чуть тише. Он идет, то и дело оборачиваясь на меня и улыбаясь чему-то своему. А мне на все плевать. Мне приятно его внимание.

Дверь с нарисованным на дощечке мужчиной отворяется, мы входим в туалет.

— Сделай кисть вот так, — говорит мой Хью Джекман. — Так, словно хочешь взять яблоко.

Я послушно повторяю. Он сыплет мне в ложбинку между указательным и большим пальцем белый порошок.

— А теперь резко вдыхай, — говорит он и показывает как.

Моя рука касается носа. Холодный воздух обжигает ноздри и летит в голову, рассекая мозг надвое.

— Да? — улыбается Хью. — Да… — он кивает, целуя меня. — Пойдем. Это еще не все.

Пока он разворачивается, я вижу, как девка, стоя на коленях, ласкает розовый продолговатый зефир. Такой знакомый, что я чувствую его температуру и его упругость в своей руке. Он бывал во мне везде.

Я помню, как Женя начинал с того, что прижимал. Не важно к чему, к стене, кровати, к столешнице. Хватал в свои тиски и сжимал. Хочешь, не хочешь — в плену. Срывал с меня поцелуй, затем одежду. Он дарил беленькие маечки и любил их на мне рвать. Так, чтобы грудь под ней тряслась от неожиданной грубости, а на плече оставался красный след от разорванной лямочки. Он бил меня собой. Когда кровь, разгоняясь, мчалась в голову, было уже все равно. И тогда просыпалось желание ему ответить. Я резко хватала Женю за неопрятные волосы и оттягивала его от себя. Он скручивал меня за это, стискивая мои узкие кисти. Распалившись, я вырывалась и доставала его из себя. Водила им по себе, там, где горячо и всегда брито, дразня и издеваясь над ним. Женя не отводил взгляда. Смотрел выжидающе и агрессивно. Это была игра. Игра «Кто кому принадлежит». Он был во мне так часто, что я просыпалась с распирающим ощущением его присутствия, а засыпала с чувством латекса во рту. Он стал центром моей вселенной. Вокруг него вертелась моя жизнь.

А сейчас Женя был в ней.

Я вижу, как она улыбается мне пустым неоновым взглядом. Блестки сверкают на ее щеках, переливаясь под мерцающими лампами сортира.

Легкие перестают наполняться воздухом, словно кто-то давит на них, не давая раскрыться.

Ноги сами несут меня наружу.

Клубное стадо трясется, словно на него воздействуют сигналы неведомого кода. Никому нет до меня дела. И я, мокрая от пота, бегу, зажимая рот. Бежать, бежать, бежать. Лестница. Толпа вправо, на выход. Дверь. Дверь. Кислота обжигает горло. Но я успеваю оказаться на улице, прежде чем рвотная масса с запахом Жени выплескивается на темный, отливающий серебром асфальт.

На сверкающую золотом ночную Москву льет дождь, старательно отмывая накопленную за день пыль и грязь, уносит из города все то, что делало его душным, невыносимым, несчастным. Дождь безжалостно топит тротуар Технического переулка и, стараясь растворить, заливает стоящую на бордюре маленькую черноволосую фигурку. То есть меня.

Кажется, что вода, струясь по моему телу, уносит то, что мне противно, туда, под асфальт, в канализационные коллекторы, где и место всем нечистотам.

Хотите меня видеть циничной и развратной? Ок. Но не я должна бежать. Не мне должно быть тошно. Поднимаю голову и струи, разбиваясь о лицо, дробятся на мириады блестящих бисеринок.

Уверенно распахиваю двери клуба. Кислый воздух обдувает лицо с потекшей косметикой.

Клуб басовито зовет меня.

…Раскалывается голова. Мутно в глазах. Надо завязывать мешать алкоголь и переходить на щадящий режим.

Сколько времени?

Чей-то локоть упирается в печень. Трусы на мне. И платье. Прижимаю ладонь к пульсирующему лбу — из него вот-вот должно вылупиться нечто. Память начинает возвращаться и собирать полную картину вчерашнего дня с Росомахой, Женей и принятыми раз и навсегда решениями в единое целое.

…В баре я познакомилась с девчонкой. Она смешная. Напилась и потеряла подруг. Несчастная дура. Наверное, такая же одинокая, как и я. И она меня смешит. Когда мы едем в такси, лезет обниматься и засыпает. Водитель за 300 рублей поднимает ее ко мне в квартиру и странно смотрит. «Да, это подарочек для моей малышки. Сегодня будет трахен-трахен без стручков. Праздник улитки, понимаешь?» — говорю ему. Он улыбается моей откровенности. «Вам пора», — я закрываю перед ним дверь. Таксист оборачивается, и в его взгляде читается молодой Роберт де Ниро из фильма"Такси". Немного жутко. Смотрю в глазок. Стоит у лифта, обернувшись к моей двери. Прячусь, осторожно сползая вниз.

— Бестолочь, — говорю сама себе, — от двери до лифта четыре метра, как он оттуда разглядит меня через глазок?

Поднимаю с пола свое испуганное тело и ухмыляюсь хмельной логике. Глазок рассекает темноту прихожей лучом света из подъезда. Снова аккуратно подсматриваю. Черт, таксист уже рядом. Огромная лохматая башка прислонила ухо к двери и слушает через нее мое тарабанящее сердце. Он слышит мой страх. Башка поворачивается, и черный глаз под косым веком как будто насаживается на глазок. Он пытается разглядеть двух молодых одиноких сук, желающих настоящего мужика. Он не моргает. Нас разделяет четыре с половиной сантиметра стекла и металла дверного глазка. Через дверь мы почти касаемся друг друга лицами. Я смотрю на его радужку и думаю, что за ней, кроме инстинкта, кроме голода и похоти, ничего нет. Ему нечего терять, все его с собой, хоть сейчас он совершит преступление и рванет домой. Через час его не будет в Москве, через три в Московской области, через двое суток в стране. И никто ему не помешает надругаться над обессилившими пьяными девушками из бара на Таганке.

Я боюсь моргнуть. Глаз напротив превратился в бездонный колодец. В своих фантазиях его хозяин срывал одежду с белоснежной кожи, нежные щеки прижигал пощечинами, слушал мольбы и крики — и это заводило его еще больше.

Стоять в таком напряжении тяжело. Беззвучно упираюсь ладонями в полотно двери — и чувствую стук сердца распаленного зверя, слышу его тяжелое дыхание. Не выдерживаю и падаю, успевая подумать одно — я помню, что закрутила дверной замок до упора.

И вот сейчас я лежу рядом с девчачьим телом на своей кровати. Приподнимаю одеяло — тело ничего так. Ставлю будильник — нужно успеть на соревнования! И засыпаю, успокоившись.

Просыпаюсь от грохота. Это не будильник. Иду на кухню.

— О, доброе утро! — говорит девчонка.

— Да, оно действительно доброе, — я поднимаю бровь.

— Хотела по-тихому свалить еще в шесть утра. Но ты на пороге лежала. Я посмотрела на твой гудок, выпускающий слюни, и мне стало совестно.

— Ты во скока встала, пьянь подзаборная?

Она смеется.

— Я — дура. Мне сегодня надо было на собеседование. Так что будильник сработал в шесть утра. Потом я увидела тебя — и не смогла позволить себе просто уйти.

— Как, удачно?

— Что? Что не позволила себе уйти?

— Нет, что дура, — улыбаюсь я ей. — Ведь и я дура.

Мы смеемся вместе.

У нее приятный голос, чуть писклявый, но ее это не портит. В ней нет вульгарности или напускной женственности. Все в ней гармонично. Она сама нежность и кокетство.

— Чего ты смеешься? У меня вообще привычка. Просыпаюсь ровно в восемь утра и все тут. Не надо ни будильников, ни собеседований, — говорю я и смотрю на стол. — Завтрак на две королевские персоны?

— Ой, да, — кивает она. — Я вообще готовить люблю. У меня в семье три брата — прожорливые как слоны.

— А мама?

— А мама, ну… умерла она, короче.

— Извини. Не хотела.

— Ничего. К тому же, это шутка, — она негромко хихикает, как будто чихает. Со временем я пойму, что такая громкость смеха — ее максимум.

— Ты точно — дура.

— Не, она просто кинула нас. В общем, я готовлю постоянно, вкусно и с любовью, — сообщает она с театральным пафосом, и ее полутораметровое тело мелко вздрагивает от чихающего смеха.

Ей повезло с фигурой — тело просто безупречно по своим пропорциям. Оно притягивает внимание и заставляет по-доброму завидовать. А талия нереально тонкая — кажется, я могу ее обхватить кистями рук, и пальцы мои соединятся.

И милое, очень милое лицо наивной школьницы.

— С кем ты живешь? — спрашиваю я.

— С девчонками вчетвером. Однушку в Царицине снимаем.

— Почем?

— Да дешево. 500 баксов.

— Ни хера себе! Вот 500 баксов, — широким взмахом руки я обвожу свои хоромы.

— Да ладно?! Тебе повезло. Красивым всегда везет, — ахают полтора метра доброты.

— Ты так сказала, как будто сама жабища.

— Ну, не такая, как ты назвала, но трезво себя оцениваю.

— Вопрос только в мейкапе. Только. Главное, губки контрастнее и глаза. Но все в меру.

Мы завтракаем, она говорит. И через каждую фразу восхищается тем, как я выгляжу даже после такой бурной ночки.

В конце концов я беру девчонку за руку и тащу в комнату. Включаю свет у трюмо.

— Как у голливудских звезд, — ахает она, вставая под свет ламп.

— Так мы и есть голливудские звезды. Дивы. Главное, это баланс пойманного настроения, — я беру карандаш и уверенно рисую плавную линию по краю ее века. Точно так же обозначаю и второй глаз. — Не сравнивай нас с голливудскими звездами по двум причинам. Первая: чем популярнее, тем в жизни они страшнее. Там ведь как. Снимают-то на камеры. В камерах объективы. А это линзы. А они изогнуто-выпуклые. То есть для съемок надо брать дам с непропорционально большим ртом, глазами и, если повезет, то и носом. Под правильным освещением, с правильного ракурса, мы видим чудо-красотку. По факту же — лупоглазый фюрер, как Джулия Робертс.

Девочка снова хихикает как чихает.

— А вторая причина?

— Вторая причина, — я оттягиваю нижнюю челюсть собеседницы вниз, рот открывается, я обвожу его красной, как спелая клубника, помадой. — Чтобы попасть в звезды, нужно иметь стальную вагину и-и-и… И съемный гудок. — С этими словами снова поворачиваю ее к зеркалу.

— Ты просто мастер визажа! — взвизгивает девчонка. — Давно работаешь?

— Нет, — отвечаю я, собирая косметику. — Просто иногда люблю себя разрисовать до неузнаваемости.

— Я знаю, куда тебе нужно пойти! — радостно подпрыгивает Полторашка.

— Только если ты останешься у меня. Твои девки — курвы. Бросили тебя в баре и даже не побеспокоились, куда ты пропала. Живете вчетвером в однушке на окраине. Оставайся. Раньше здесь жил.., — волна неприязни нахлынула на меня, я с трудом сглатываю и продолжаю. — В общем, я одна. Я бы завела кота, но с тобой куда приятнее. Если, ты не против, конечно.

Я выхожу в прихожую. Вижу, что на месте для обуви бывшего стоят девчачьи розовые кроссовочки моего настоящего. И нет сожаления.

И мне ведь даже неизвестно, как ее зовут. Вот я наивная и бестолковая. Притащила к себе домой непонятно кого. Оставила ночевать. А теперь оставляю у себя жить. Хотя нет — нормальная я.

— Слышь, бесподобная Диана! — смеясь, кричу подруге.

— Ась? — наигранно по-деревенски отвечает она и подходит ко мне.

— Держи, — я разжимаю пальцы над ее ладонью — и блестящий зубастый крокодил находит себе новую хозяйку.

Девчонка кидается мне на шею. Но тут же отскакивает.

— Только пообещай, что никогда не бросишь меня, — говорит она, и лицо ее меняется, став сначала строгим и торжественным, а затем растерянным, как у маленькой девочки. — Обещай.

Я киваю. Она снова виснет у меня на шее:

— Сейчас за шмотьем сгоняю. А вечером будет праздничный ужин.

— Черт, мне нужно было давно сменить ориентацию. Ты девочка-фейерверк, — подмигиваю ей я.

Состояние похмелья плохо одним — всем. И оно длится вечность. Маршрутка трясет меня как вчерашнюю «маргариту» в шейкере. Вот-вот — и выйдет коктейль.

Отборочные соревнования всегда проходили у меня на волне стресса и озлобленности. Но сейчас мне просто хочется оставить в урне у входа во дворец спорта «маргариту».

… — Ты где пропадаешь? — шипит подскочившая испанская бородка. Отец крепко сжимает мое предплечье. — Хорошо хоть могу тебя зарегистрировать когда захочу. Но выйти за тебя на дорожку — нет… Так, слушай, слушай, — он принюхивается, — что это?

— Запах моего самочувствия.

— Соберись, — командует отец.

— Папа, мне плохо, — мне вдруг становится совсем дурно.

— А кому хорошо? Не капризничай, соберись. Ты не даром носишь мою фамилию, — с этими словами он вскидывает голову и надувает грудь. — К тому же, на тебя уже поставили.

— Что поставили?

— Не будь дурой. Что ставят большие дяди? Деньги. Ставка на победу. Не подведи, — он толкает меня в сторону раздевалки.

Я оборачиваюсь — добрый старик мило улыбается представителю федерации фехтования. Обхаживая, сгибается, чтобы казаться меньше.

На меня ставят деньги, как в петушиных боях на птицу, чей удел — похлебка на богатом столе «больших дядь». Они глумятся, петушок, не над твоими цыплячьими лапками, а в предвкушении того, что могут с тобой сделать. Могут вывернуть тебя наизнанку, заставить биться с кем хотят и как хотят. «Выиграй!» — ведь ты стопроцентный вариант. На тебя поставили деньги. Деньги. Деньги! Я равна деньгам. У меня есть своя стоимость. У меня есть своя бирка. Я — товар. «Не продается!».

«Приглашается следующая пара спортсменов. Зинаида Сафронова и Анна Купер».

— Отдай ей пару очков, — дает наставление пахнущий нафталином Борис Анатольевич.

«Пару очков…» — сетка на лице скрывает мою дьявольскую ухмылку.

Сигнал. Резко иду на соперницу. Она отступает. Выпад. Выпад. Укол. Гну шпагу. Смотрю на отца. Нервничает. Еле заметно разводит руками: «И?» — «Сейчас, папа, сейчас».

Сигнал. Бегу вперед. Батман. Выпад, Укол. Еще одно очко мое. Отец заметно нервничает и смотрит на своих «больших дядек».

Сигнал. Бегу вперед. Она отступает. Приходится ее догонять. Резко останавливаюсь. Она растеряно прыгает назад-вперед, ее выпад. Третья защита — мне даже не приходится напрягаться. Даже в этом состоянии я могу ее одолеть. Батман. Шпага соперницы больно бьет по руке.

«Ах ты, средство для отпугивания пенисов!» — ругаюсь я про себя.

Батман. Выпад. Она взяла очко. Отец вытирает пот со лба.

«Ну, сейчас будет тебе грязная игра».

Выпад, назад — «заманиваю». Выпад. Батман. Назад. Назад. «Пошла. Давай-давай.» Соперница потянулась за мной. «Выпад — третья защита. Выпад — четвертая защита. Контрдействие. И-и-и — на!» — моя шпага шлепает по маске соперницы. Унизительно. Знаю. Маска скрывает мое злорадство.

Кисть начала ныть.

Сигнал. Стою на месте. Она бежит. В прыжке выпад. Флэш-атака. Мимо — черт. Контрдействие. Первая защита. «Что, метишь в голову?» Защита — флэш-атака! — моя шпага снова шлепает по ее шлему. Знаю, моя соперница бесится.

Борис Анатольевич стоит, скрестив руки на груди — переживает. Непредсказуемый и неуправляемый поединок.

Сигнал. Дразню соперницу. Она делает выпады. Первая защита. Выпад. Ее шпага снова бьет меня по кисти. «Дрянь!» Выпад, атака, атака, удар по шлему. Корпус. Очко мое.

Кисть болит начинает неметь. Встряхнула ею. Отец видит.

«Что, Борис Анатольевич, папа, неприятный поединок?»

Седые брови зло собрались на переносице — он готовит речь для меня. Грозную, устрашающую, что-нибудь про темное будущее и обоссанные двенадцатью кошками обои. Нужно стараться и работать на износ. Ты должна. Ты обязана.

«Я не должна и не обязана».

Сигнал. Стою на месте. Соперница неуверенно подскакивает. Прыгает назад-вперед. Я опускаю руки, позволяя ей забрать самую легкую победу в ее карьере. Укол. Сигнал. Она вскидывает руки от радости.

Смотрю на отца. Его глаза округлились. Рот открыт. Укол. Она забирает еще одно очко.

Сигнал — укол. Сигнал — укол. Ноющая боль пронзает до кости. Слезинки прозрачными зернами упали с моих ресниц. Смотрю на отца, стою, не двигаясь.

Он разворачивается к судьям.

«Анна Купер снимается с соревнований. Техническую победу одержала…»

— Я с тобой позже поговорю, — отец стоит уже возле меня. Лицо у него красное.

— Я ухожу из спорта, — впихиваю ему в руки шпагу, шлем. Чувствую, что вместе с ними оставляю в руках отца непосильный груз — такой, что ноги как будто оторвались от пола, и спина стала прямее.

Меня дома ждет девочка-фейерверк.

***

Новый замок еще не разработался. Ключ туго входит. Сейчас расскажу ей, что учудила. Она-то меня поймет.

— Эй, Полторашка! — вваливаюсь в квартиру.

Полторашка… Ехала домой и думала, что прозвище «Полторашка» очень четко описывает маленький рост моей подруги и ее способность в один присест выпивать полтора литра пива.

Мне не терпелось ее обрадовать своей филологической находкой. Но дома оказалось темно. Никого. И ванная пуста.

Полторашка должна была уже два раза смотаться за вещами и вернуться.

Оседаю по стене, теребя блестящий ключ. У меня ведь и телефона ее нет. Может, ее подружки уговорили, и она передумала? Кто я для нее? Так, случайное пьяное знакомство в баре.

Не бывает долго и хорошо. Бывает долго и херово — это вероятнее всего.

В замочную скважину кто-то пытается вставить ключ. Вставляет — достает. Вставляет с усилием, со скрежетом вынимает.

— Да, кто там?! — кричу. — Открыто.

В дверь вваливается Полторашка.

— Ну и что это за ерунда? Замки, Аньк, для того, чтобы ими запирались, — надо мной склоняется хохочущая детская мордашка. — Эй, ты чего без настроения?

Я встаю и крепко прижимаю к себе гнома в розовой ветровке.

— Кажется, меня сегодня трахнула реальность.

— Шеллак мне на ноготочки! Ты хоть предохранялась? — она чихает, не останавливаясь. Ей нравятся ее же пошленькие шуточки, все розовое и я.

— Ты же поняла, что я не по тыковкам? — сообщает она, не разжимая объятий. И опять чихает, смеясь над своим контекстом.

Я плачу и киваю.

— Ух, ты! Что это у тебя? Татуля? — отстранившись, смотрит на меня Полторашка.

Я опять киваю:

— Решила сделать себе памятный подарок.

— Мне нравится, — она внимательно присматривается к раздраженной иглой коже на скуле, где тонким шрифтом красуется «baby girl».

— Правда? — уточняю я.

— Конечно! Ты моя девочка… — Полторашка крепко обнимает меня. — Еще что-нибудь?

Я качаю головой, всхлипнув от обиды, свободы и счастья.

— Тогда я должна тебе кое-в-чем признаться, — Полторашка виновато смотрит на меня.

— Историю про маму я уже слышала, — улыбаюсь я, но понимаю, здесь явно не до смеха.