Жили-были

Алексей Хрусталев, 2021

События в повести происходят в конце 2010-х годов, в Вологде. Жизнь дружной многодетной семьи нарушает тяжелая болезнь главного героя. На этом фоне выясняется, что предательство близких страшнее немощи и болезней.

Дочурка под кроватью ставит кошке клизму,

В наплыве счастия полуоткрывши рот,

И кошка, мрачному предавшись пессимизму,

Трагичным голосом взволнованно орет.

Саша Чёрный

Осень ставила рекорды продолжительности и ни в какую не хотела уступить место зиме, размазывая слякоть по улицам, давно готовым к снегам и гололёду, она, казалось, сознательно демонстрировала свои возможности по созданию и усилению мерзопакости под ногами. С середины сентября дожди практически не прекращались, менялась лишь их интенсивность. Обычный дождь из больших капель сменялся мелкой моросью из водной взвеси, проникающей даже под водонепроницаемую одежду. А в ноябре капли стали иногда превращаться в маленькие шарики льда или крупные мокрые снежинки, которые, упав на землю, снова становились водой. Короткие дни казались еще короче из-за пасмурной погоды и низко нависающих туч, цепляющихся за крыши немногочисленных высоких зданий. Многодневное отсутствие солнца наводило тоску на население и способствовало развитию меланхолии у особо впечатлительных граждан.

В один из таких беспросветных ноябрьских дней Николай Викторович Шимичев, закончив смену и высадив на конечной последних пассажиров, возвращался в автобусный парк. Он работал водителем автобуса и уже тридцать с лишним лет возил людей от остановки к остановке в своей родной Вологде. В Вологде, в которой он родился, учился в школе, из которого он уходил в армию, в котором похоронил своих родителей, в котором женился и совместно с женой произвел на свет и вырастил девять детей. Город свой он любил, хоть и не особо задумывался над этим.

Он вел по знакомым улицам современный, почти новый автобус, который уверенно форсировал лужи и не замечал ухабистой дорожной мелочи. Дворники чисто смахивали влагу с огромного панорамного лобового стекла. В кабине было тепло и уютно: чуть слышно работающий вентилятор равномерно распределял воздушные потоки, анатомическое сидение удобно удерживало тело, приглушенный шум мотора не раздражал слух.

Под навесами остановок прятались от дождя пассажиры, но на сегодня это были уже не его клиенты и Шимичев сочувственно скользил по ним взглядом. За долгие годы работы водителем у него трижды принципиально менялось отношение к пассажирам.

Первые несколько лет — сразу после армии — он смотрел на перевозимых им людей свысока, считая себя некоей важной персоной, человеком, который знает нечто, что не дано знать всем. Он считал, что от его работы зависят чуть ли не судьбы пассажиров. Николаю казалось, что все смотрят на него с уважением, снизу вверх и даже завидуют ему. Он был преисполнен гордостью от осознания сверхважности совершаемой им работы.

Год примерно на четвёртый-пятый, когда начала сказываться усталость от монотонной и довольно тяжелой работы, когда постоянно ломающийся автобус бесил и иногда доводил до припадков ярости, пассажиры стали его раздражать, а гордость за профессию сменилась злостью на нее. Он смотрел на людей в салоне и на остановках и видел, что они всё делали неправильно: неправильно входили в автобус, неправильно оплачивали проезд, бестолково толпились, мешая друг другу. У них не хватало ума заранее приблизиться к дверям и они яростно принимались расталкивать попутчиков, чтобы выскочить на нужной остановке, они не догадывались при входе сбить с обуви грязь и тащили ее в салон, они портили сидения и выкручивали болтики из поручней. В общем, несколько лет пассажиры были для Николая врагами, мешающими ему работать и не ценящими его “великого трудового подвига”.

Но время шло, хроническая усталость и недосып сменились привычкой, свойственные молодости раздражительность и нетерпимость замещались зрелой уравновешенностью. Монотонность жизни перешла в разряд стабильности и у Николая Викторовича снова изменилось отношение к пассажирам. Теперь он возлюбил их всех скопом абстрактной любовью, какой любой нормальный взрослый человек любит маленьких детей — не своих, не детей знакомых, а просто “маленьких детей”. Теперь он снисходительно и без раздражения наблюдал за всякими их неловкостями, чуть ли не с умилением глядя на своих пассажиров, как смотрят взрослые на неразумных детишек, которые только осваивают нормы поведения.

Такая любовь к пассажирам принесла свои положительные плоды: Николай стал меньше уставать, хоть лет ему становилось больше, и работа снова, как в ранней молодости, стала приносить ему радость. Видимо, правильно утверждают, что жизнь вокруг тебя отражает мысли внутри тебя.

Сейчас Николаю Викторовичу было 56 лет, он был среднего роста, не худой и не толстый, но с довольно явно обозначенным животиком. Походка его уже утратила молодецкую уверенность и, как это бывает у мужчин с приближением старости, одно плечо стало чуть-чуть выше другого и при ходьбе едва заметно выдавалось вперед, наклоняя в сторону всё тело. Голова его не являлась уже прямым продолжением шеи, а несколько сместилась по горизонтальной оси, образовав своеобразный загривок из-за которого он стал не то чтобы сутул, но смотрел теперь больше под ноги, чем вперед. Он стал немного ниже поднимать ноги при каждом шаге и сами шаги стали короче. В общем, с ним происходило все то, что происходит с большинством мужчин на рубеже пятидесяти пяти — шестидесяти лет.

Волосы его, довольно темные в молодости, приобрели изрядную проседь, при этом, если и поредели, то незначительно и равномерно, нигде не обозначив заметной плеши, что позволяло Николаю всю жизнь носить одну и ту же стрижку — под машинку — “дешево и сердито”. Лицо, хоть и несколько утяжеленное широким подбородком, в целом производило приятное впечатление и полностью подходило под определение «простое лицо».

Вполне приличный внешний вид его сильно портила общая черта всей российской провинции — зубы, точнее — проблемы с зубами, видимые при каждом открывании рта. Что уж там такое происходит в провинциальных ртах, но чем дальше от Москвы, тем раньше люди начинают терять зубы и тем реже их вставлять.

Уже к тридцати годам улыбка Шимичева демонстрировала отсутствие нескольких зубов и мощное развитие кариеса на многих из оставшихся. К тридцати пяти он сверкал коронками из “желтого металла”, а теперь у него были съемные протезы из ‘’экологически чистых и натуральных” пластических масс. В общем, Николай Викторович выглядел вполне обычно, может быть, лишь чуть старше своего биологического возраста.

Тридцать шесть лет своей жизни он отдал работе водителем автобуса. Так получилось, что перед армией по направлению военкомата Николай отучился на шофера в школе ДОСАФ, в армии водил УРАЛ, а демобилизовавшись в восемьдесят первом году случайно попал на курсы категории “D” в автобусный парк. Его привлекли довольно высокая зарплата, близость работы к дому и советская пропаганда, прославляющая любой труд, особенно неинтеллектуальный.

Вот и сегодня он возвращался в автобусный парк после очередного сколько-то тысячного дня неинтеллектуального труда. Николай Викторович любил эти возвращения после смены на пустом автобусе. Не нужно останавливаться на остановках, не нужно контролировать посадку и открывать-закрывать двери, не нужно продавать талончики и возиться со сдачей. В такие минуты можно было спокойно побыть наедине с самим собой, поразмышлять о том о сём, помечтать. Кроме того, возвращение в парк означало, что скоро он будет дома, в семье, куда он всегда шёл с охотой и радостью.

Ему опять не давала покоя тянущая боль в пояснице, ставшая в последние годы уже привычной. Теперь он знал причину этой боли, а предыдущие несколько лет по бытовому обыкновению списывал всё на остеохондроз — любимый диагноз при самолечении, в восьмидесятые годы пришедший на смену диагнозу “радикулит”.

В начале года по упорному настоянию старшей дочери Вики, которая работала врачом в областной больнице, он всё-таки лег на обследование по поводу болей в спине. И, хоть и не сразу, выяснилось что причиной этой боли является не радикулит, спровоцированный неудобными сиденьями ЛИАЗов, на которых он отработал лет двадцать пять, а почечная недостаточность, и что болезнь эта посерьезней радикулитов с остеохондрозами. Хроническая почечная недостаточность, явившаяся следствием гломерулонефрита переросла у него уже в стадию, неподдающеюся медикаментозному лечению. Говоря простым языком, почки его не могли более полноценно выполнять свои функции и не выводили из организма ненужные и вредные вещества.

В мире существуют, конечно, вполне эффективные, хоть и не стопроцентные, методы лечения, например, в клиниках Германии, США или Израиля, но для Шимичева, по вполне понятным причинам, они были недоступны. В России же он мог рассчитывать только на плановый (с протекцией дочери-врача — внеплановый) гемодиализ. При гемодиализе кровь очищается от токсинов при помощи аппарата искусственной почки в течении нескольких часов. Проделывать процедуру нужно еженедельно, что совершенно невозможно при том, что квоты на неё в Вологде (да и в других городах) распределяются на год вперёд. Кроме того необходимо регулярное стентирование мочеточников — процедура, если без подробностей, сродни гомодиалезу почек и очереди на него тоже сродни гемодиализным. Такое стентирование раз в год смысла, конечно, не имеет, а еженедельно платить громадные деньги коммерческой медицине, понятно, не по карману. Но, в любом случае, всё это не лечит, а только замедляет развитие болезни, это попытка частично компенсировать функцию почек, которые отказались полноценно работать. В идеале Шимичеву могла бы помочь пересадка донорской почки. Но это путь на сколько эффективный на столько и трудноосуществимый.

У Николая Викторовича долго не укладывалось в голове, что почечная недостаточность является тяжелейшим заболеванием, почти не вылечивается и ведет к необратимым последствиям в головном мозге. Он всю жизнь знал, что главный орган в организме это сердце, ну рак еще страшен и инсульт, а все остальное второстепенно. Теперь же, полежав неделю на обследовании и наслушавшись от соседей-больных медицинских страшилок, он понял, что в организме нет второстепенных органов, что здоровье любого органа не менее важно, чем здоровье сердца.

Лечащий врач объяснил ему по-простому, на пальцах, что почки выводят из организма вредные вещества, которые наш организм не только получает с пищей и питьем, но и вырабатывает сам в процессе жизнедеятельности. Почки отфильтровывают из крови эти ненужные вещества и отправляют их в мочевой пузырь. По мере ослабления почечной деятельности все больше и больше ядов остаются в крови, с кровью доходят до мозга и отравляют его. Отравленный мозг перестает нормально работать и человек постепенно, но неминуемо становится умственно неполноценным со всеми вытекающими последствиями.

Вика подтвердила отцу объяснения лечащего врача, добавив, что эффективного и доступного лечения пока не придумали. Вот теперь до Шимичева дошел смысл выражения “Моча в голову ударила”. Получается, что смысл-то буквальный и любое фольклорное выражение имеет под собой веские основания и не возникает на ровном месте.

Размышления о болезни у Николая Викторовича плавно сместились в бытовую область. Вчера жене звонила из школы учительница самого младшего — второклассника Мишки, которого все в семье называли “Михал Николаич”, и учительница жаловалась, что Миша снова “безобразно” (выражение учительницы) ведет себя в школе. А Михал Николаич давно просит у родителей купить ему смартфон, и родители вроде бы уже пообещали ему его купить, но в свете этих жалоб, наверное, не следует покупать, но тогда будет нарушено обещание. Хотя, конечно, взрослые часто и бессовестно нарушают обещания, данные детям, придумывая массу “объективных и важных” причин, от детей же, при этом, строго требуют исполнения ими их обещаний родителям.

По мнению Николая, все старшие дети, когда росли, вели себя скромнее, но Михал Николаич был последним ребенком в семье — жена родила его уже в сорок пять — и, поэтому, ему многое прощалось. Его баловали не только мама с папой, но и старшие братья и сестры. Старшие даже в большей степени.

Когда родился Михал Николаич Вика, Леночка и Сашка — старшие дети в семье — были уже вполне взрослыми людьми, и их отношение к младшему брату было больше родительское, нежели братское.

По мере подрастания детей забот у родителей убавляется — несколько лет назад Сергей стал жить отдельно, и Егор уехал в Москву, вот все освободившееся родительское внимание, любовь и опека свалилось на младших, а особенно на самого младшего, а он этим, конечно, пользуется.

За знакомым поворотом показалась церковь и Николай Викторович троекратно перекрестился. Эта привычка появилась у него когда он понял, что нет эффективных методов его излечения и, раньше абсолютно нерелигиозный Шимичев, теперь стал регулярно захаживать в храм, ставить там свечки и креститься. Он и прежде, конечно, не был атеистом, но не проявлял никакой ретивости в вопросах веры, а просто ходил с женой в церковь на Пасху и Рождество, если позволял рабочий график. Ну и в трудных ситуациях, конечно, Бога на помощь призывал, хоть особо и не задумывался над смыслом божественного. Теперь же Николай, уповая на Божью помощь, выучил несколько молитв, которые читал про себя ежедневно, стал носить крест, узнал имена святых, помогающих страждущим и болящим, в общем, полноценно приобщался к христианским обрядам. И креститься вот начал при виде церквей, наверное, чтобы засвидетельствовать свою лояльность Богу.

Тем временем автобус подкатил к проходной, шлагбаум гостеприимно поднялся и Николай взмахом руки поздоровался с охранником в будке. Аккуратно, без суеты припарковав автобус на отведенное ему место и, быстро покончив с рабочими формальностями, Шимичев пошел на остановку под усилившимся мелким дождем.

Ехать до дома ему было не близко — последние годы они жили на окраине Вологды в частном секторе — сначала минут двадцать на одном автобусе, затем примерно столько же на другом. Вместе с пересадкой и ожиданием получалось не меньше часа.

Конечно, Николай Викторович давным-давно мог перейти работать в другой парк, благо таковой имелся в трех остановках от дома, но обычный обывательский страх перед всем новым, инертность и нежелание совершать серьезные шаги без крайней необходимости — не позволяли ему перейти на другую работу.

Люди, вообще, крайне неохотно меняют что-либо, что хоть как-то устроено в жизни, даже если оно и устроено-то не очень. Человек боится потерять то малое, что у него есть и опасается как бы не стало хуже. Инерция в физике — это стремление физического тела поддерживать стабильное положение в пространстве, препятствуя попыткам его изменить, инерция человека заключается в том же стремлении сохранять хоть какую-никакую, но стабильность. Николай Викторович руководствовался принципом: “от добра добра не ищут”, мотивируя это тем, что не хочет расставаться с родным коллективом, хотя коллектив этот постепенно — и довольно быстро — сам менялся вокруг него. Он не задумывался о том, что люди и отношения между ними в другом автобусном парке ничем не отличаются от таковых на его привычной работе.

Так и ездил Николай на работу с двумя пересадками с тех пор как они переехали в частный сектор, когда после рождения Юки — восьмого ребёнка — государство выделило им большой и некрасивый снаружи дом. И только последний — Михал Николаич — родился уже в этом доме.

А до этого семья жила в другом, тоже окраинном районе Вологды, в трехкомнатной квартире, которую им тоже предоставило государство после рождения Егора — пятого ребенка. А еще до этого они жили почти в центре города — в просторной двушке с высокими потолками и по два окна в каждой комнате, в которой вырос сам Николай.

Когда, тогда в ещё молодой семье Шимичевых, появился третий ребенок, мать Николая уехала на свою малую родину в деревню в Ярославской области, где жила её одинокая старшая сестра и в этой деревне через несколько лет умерла. Николай ездил её хоронить, но почему-то очень не понравился тётке — сестре матери, с которой они виделись только в детстве, когда он почти каждое лето приезжал с родителями. На похоронах тётя Нина смотрела на Кольку волком, цедила сквозь зубы, что, дескать, мать болела, а от единственного сына ни привета, ни помощи, и похороним без тебя — сами справимся. Николай понимал справедливость упрёков, с тех пор, как мать переехала из Вологды, освободив им жилплощадь, он ни разу её не навестил — только открытки с Новым годом и днём рождения. А когда он получил письмо, что мать болеет, так и не собрался приехать, переложив все заботы на тётю Нину. Со дня похорон он там ни разу не был, хотя постоянно собирался навестить материну могилу.

Отец Николая умер от рака лёгких, когда Николай служил в армии. Его тогда отпустили на похороны по специальной заверенной на почте телеграмме. Он с большим трудом добирался с Южного Урала, где служил водителем в мотопехотных частях. И когда он, наконец, оказался в родной Вологде — отца уже похоронили. Родственники отца жили где-то на Донбассе, но никаких контактов не сохранилось и кого как зовут он уже не вспомнил бы, а ведь там были и двоюродные братья и сёстры — не дальняя, в общем-то, родня.

Появившийся из-за угла и стремительно подъехавший к остановке автобус отвлек Шимичева от размышлений. Входя в подъехавший автобус он сдержанным кивком поприветствовал знакомого молодого водителя. Николай Викторович относился к молодым коллегам с большим скепсисом. Он считал, что все они не умеют работать “по-настоящему”, что сейчас им все “достается слишком легко” и все такое прочее, что обычно говорят недалекие пожилые люди в адрес молодежи, твердо уверенные в том, что они жили тяжелее и, в связи с этим, правильнее. И что, вообще, жизнь не должна быть лёгкой.

В кармане ожил телефон: звонила Вика:

— Привет, пап! Отработал?

— Привет, привет! Домой еду.

— Я договорилась в больнице, дней через десять кладу тебя на стентирование. И совместимость по трансплантации заодно проверим, и, вообще, лишний раз всё посмотрят.

— Может, чуть попозже, — как и многие, кому предстоит какая-либо медицинская процедура или госпитализация, Николай хотел оттянуть ее начало; — Давай, может, когда снег выпадет — посветлее будет, повеселее…

— Нет, пап, у тебя ситуация совсем не терпит. К тому же, я договорилась с большим трудом. Ты же знаешь, что квот по ОМСу по несколько лет ждут, а у коммерсантов это бешеных денег стоит.

— Ладно, уговорила! Как Дениска? — Дениска — сын Вики и, соответственно, внук Николая Викторовича.

— Он у вас. Я маму попросила сегодня его из сада забрать — мне некогда. Вечером забегу и заберу его.

— Можешь у нас оставить — я завтра выходной, в сад отведу.

— Ладно, посмотрим. Позвоню ещё. Пока!

Дениска ходил в детский сад последний год и в следующем сентябре должен был поступить в школу. Вика родила его без мужа на последнем году интернатуры и внук Николая Викторовича рос без отца. Отец у Дениски, конечно, был — некий Слава, полицейский (или милиционер, как Шимичев продолжал называть сотрудников МВД). Славу Николай видел всего дважды — ничем не выдающийся, очень средний молодой человек, ровесник Вики, в те годы лейтенант. Но Вика дала ему полную и категорическую отставку ещё будучи беременной, никак не объяснив свой поступок родителям. Так что сейчас она была одинокой мамашей, в связи с чем Дениска очень часто гостил у бабушки с дедушкой. Тем более, что жили они совсем близко, в десяти минутах ходьбы — Вика снимала половину дома у бывшей санитарки из её больницы. Детский садик был ровно на полпути между их домами, так что забрать Дениску из сада или отвести его туда не было проблемой для Шимичевых-старших, привыкших к заботам о детях.

Автобус подъехал к нужной остановке — сто пятьдесят метров пешком и Николай будет дома. Но именно эти полтораста метров и напоминали каждый раз, что Вологда, хоть и областной, но все-таки периферийный город. И если за последние две пятилетки в центре и в районах многоэтажек дороги подлатали, то в частном секторе — как после бомбежки. Разрушенные тротуары и мостовые представляли собой череду ям и ухабов различной глубины и конфигурации, которые после дождя и в слякотную погоду наполнялись водой, а словосочетание “ливневая канализация” коммунальщики считали ругательством. Автомобили, проезжавшие по этим улицам, как и положено в провинции, никогда не притормаживали рядом с пешеходами, а обязательно обдавали их грязной жижей из этих почти не пересыхающих луж.

Привычным маршрутом, балансируя на сухих местах, Николай добрался до своей калитки почти не промочив ног, а во дворе, заблаговременно учуяв запах хозяина, поскуливала от нетерпения собака по кличке Грыжа, которая, как всегда, с радостным визгом кубарем бросилась под ноги.

Николай ласково потрепал Грыжу по загривку, мимоходом радуясь порядку во дворе. По мере подрастания детей у него все больше оставалось времени для наведения красоты на своем приусадебном участке. И теперь, в ожидании зимы, пейзаж около его дома был почти идеальным — розы и туи укрыты, травянистые многолетники подрезаны, на газоне — ни одного листочка. Нигде не мозолит глаза оставленный “на минутку” инвентарь и тому подобное. Не немецкий “орднунг”, конечно, но всё-таки порядок.

Снимая в прихожей обувь, он услышал голос жены из кухни:

— Коль, у нас Леночка с Костей в гостях!

А Леночка с Костей уже заглядывали в прихожую, чтобы поздороваться с отцом и тестем.

Леночка — вторая их дочь, недавно вышедшая замуж. До самого последнего времени она работала продавцом в отделе мужской одежды в торговом центре “Август” — крупнейшем торговом центре Вологды. Там она и познакомилась со своим мужем Костей. Он выбирал костюм, готовясь к свадьбе друга. Прошло всего неполных три месяца и Леночка с Костей сами стали молодоженами.

Леночке уже исполнилось тридцать и Костя, возможно, “последний вагон”, в который ей удалось запрыгнуть. Конечно, по сегодняшним временем “тридцатка” — возраст не критический, ещё несколько лет в запасе есть, но с учетом ее слишком покладистого и робкого характера, Костю упускать не стоило.

Костя уроженец Вологды и его родители отдали молодоженам однушку в старой пятиэтажке, которую до свадьбы сына они сдавали. Так что с жильем у молодой семьи был полный порядок. “И то слава Богу, — сказали Виктор Николаевич с Ольгой Сергеевной, — а с ремонтом поможем”.

Леночку всю её жизнь все и везде называли ”Леночкой”. Не Еленой, не Аленой, а именно Леночкой. С рождения, с детского садика — только Леночка. И этот уменьшительно-ласкательный суффикс “очк” удивительно соответствовал её сущности во все периоды её жизни. До последнего времени родители считали Леночку самой неустроенной среди взрослых детей, по крайней мере, среди девочек, так как считается, что мужчине устроиться в жизни легче, чем женщине.

С детства Леночка не проявляла каких-то особенных талантов и стремлений. В школе училась средненько — звёзд с неба не хватала, хоть и в арьергарде никогда не плелась, получала средние оценки при хорошем прилежании. Среди сверстников ничем не выделялась ни в плохую, ни в хорошую сторону.

Зато Леночка с удовольствием занималась домашними делами и с малых лет помогала маме управляться с младшими — пеленала, сюсюкала, меняла подгузники, купала и пр. и, как-то само собой получилось, что к окончанию девятого класса ни у кого не было сомнений, что путь её лежит в педучилище. Это даже не обсуждалось на семейных советах, эта идея как-то сама собой материализовалась из эфира и укрепилась в сознании всех заинтересованных лиц задолго до решающего девятого класса.

После училища Леночка пошла работать воспитательницей в ближайший к дому детский сад — тот самый из которого весной выпустили младшую сестру Полину и в который в сентябре поступала ещё более младшая сестра — трёхлетняя Света.

Но, как ни странно, работа воспитательницы Леночке быстро наскучила. Она доработала до лета и уволилась.

Такое иногда случается: человека интересует некая отрасль, он стремится к ней, а как только это становится его профессией — наступает резкое охлаждение, разочарование вплоть до отвращения.

Что-то подобное произошло и с Леночкой — заниматься детьми ей стало неинтересно и даже в тягость. При этом она по-прежнему с удовольствием возилась дома с младшими. Быть может, у нее и не было никогда желания заниматься посторонними детьми и неправильные выводы привели к неправильному выбору профессии.

Имея очень мягкий и кроткий характер, Леночка от природы была неконфликтна и безотказна. Она моментально забывала обиды, никогда ни на кого не злилась, всем желала добра. Леночка готова была откликнуться на любую просьбу, даже если ей совсем было не с руки помогать, а окружающие её люди беззастенчиво эксплуатировали Леночкину безотказность и сговорчивость.

В школе её просили подежурить за кого-то — Леночка улыбалась и соглашалась, а потом никогда не напоминала, что надо бы отдежурить и за неё. Во время детских игр, когда кому-то надо было бежать за далеко улетевшим мячом, все, не сговариваясь, смотрели на Леночку и она улыбалась и бежала за мячом. В училище, на работе стоило её о чем-то попросить, даже не настойчиво, как Леночка, улыбаясь, не находила возможным отказать.

Только очень ленивые или очень совестливые люди не пользовались Леночкиной мягкостью. Она и в споре не могла отстоять своё мнение и сразу соглашалась с оппонентом.

Такая мягкость и бытовой конформизм очень удобны всем окружающим, но лишает индивидуальности и очень мешает жить обладателю такого характера. Таким людям всегда приходится кого-то выручать, кому-то помогать в ущерб собственным интересам.

Отношения с противоположным полом были у Леночки однобокими: выбирала не она, а её. Несколько романов-увлечений до Кости, складывались, как по трафарету, по одному сценарию. То есть, кавалеры приглашали её на свидания тогда, когда им было удобно, и часто пропадали на неопределенное время. Леночка при этом не пыталась звонить или как-то напоминать о себе, ей казалось неудобным навязываться. А когда ухажер объявлялся — Леночка принимала его, как ни в чём ни бывало. Так что, в любви Леночкой откровенно пользовались точно так же, как и в повседневной жизни. Такие отношения, тем не менее, она воспринимала как должное, может быть, ей так же неудобно было отказывать, как и в случаях с внеочередным дежурством и другими бытовыми одолжениями.

При этом внешне Леночка была вполне симпатична и очень мила. Если в детстве и в подростковом возрасте у неё было несколько глуповато-наивное выражение лица, то годам к восемнадцати оттенок инфантильности сменился озорной живостью и сексуальностью.

Леночка была среднего роста и среднего телосложения со спортивным типом фигуры. Она никогда не была худышкой, но и на диетах ей сидеть не приходилось, чтобы сохранять стройность. Она от природы имела плохой аппетит, не любила сладкого и не поправлялась. К тридцати годам её нисколько не разнесло, не появилось ни живота, ни жира на боках, может несколько прибавилось мышечной массы, но это только добавляло ей сексапильности. Она по прежнему могла не стесняясь загорать в бикини. Красилась Леночка всегда в блондинку — традиционный для российских девушек цвет ещё со времен пергидроля.

Леночкин новоиспеченный муж Костя работал в автосервисе, имел самую обычную биографию и самую обычную внешность, при этом производил впечатление человека недалекого, но, вспомним Грибоедова:

“А чем не муж? Ума в нём только мало;

Но чтоб иметь детей,

Кому ума недоставало?”

* * *

Николай Викторович, в ожидании обеда, устроился рядом с гостями у телевизора, из которого бодрый голос диктора сообщил, что сегодня президент подписал указ “Об усилении мер борьбы с коррупцией”.

— Пчёлы выступают против мёда, — неожиданно прокомментировал Костя, явно повторяя услышанную от кого-то фразу, — Сам с собой, что ль, бороться будет?

— Да как ты можешь так рассуждать!? — неожиданно резко для своего спокойного характера отреагировал Николай Викторович, — он столько для страны делает! Танки вон какие у нас, ракеты, Крым вернул. Нас вон как все боятся, мы любому можем отпор дать!

Из его реплики напрашивался вывод, что и танки и ракеты нужны стране, чтобы не отдавать назад Крым, и если бы не Крым, в котором он никогда не был, то и танки с ракетами не понадобились бы. Он не сомневался, что оружие это существует не только в телевизоре и не задавался вопросом: почему диалез ему не могут делать столько раз, сколько надо. Энтузиазм в словах Николая Викторовича был искренний, неподдельный, можно было предположить, что эти танки с ракетами возвратят ему здоровье.

Костя после такой отповеди тестя смолк и даже покраснел, пожалев о том, что желая, поумничать, повторил за кем-то эту фразу про пчёл, тем более, что сам он так не думал. Он вообще о политике особо не задумывался, а президента воспринимал, как данность, а не как избираемого, в том числе и Костей, гражданина. Впрочем, так оно отчасти и было, ведь вся его сознательная жизнь продолжалась при этом президенте и, возможно, и кончится при нём, ведь Косте уже тридцать пять, президент бодрее, чем пятнадцать лет назад.

— Да я не про президента, я про чиновников, которые коррумпированные, — попытался Костя смягчить ситуацию.

Но Шимичев уже успокоился, тем более, что в гостиной появились Михал Николаич и Дениска — почти ровесники с разницей в год. Формально один приходился другому дядей, что нисколько не мешало им отлично ладить друг с другом. Когда Дениска, который рос без отца, был поменьше, он частенько называл Николая Викторовича папой. А Михал Николаич по этому поводу ревниво возмущался, иногда до слез и пытался объяснить кто есть папа, а кто дед.

Николай Викторович поцеловал обоих, к каждому по отдельности обратился с дежурной фразой всех взрослых “ ну, как дела?” и вполуха выслушал бодрые ответы: ”хорошо!”. Ольга Сергеевна или Олюня, как всю жизнь называл её муж, подавая мужу тарелку с супом, шикнула на малышей, чтоб не мешались и начала пересказывать бытовые новости. Она излагала эти новости без всяких вступлений и предисловий, как будто её кто-то перебил на секунду, а теперь она продолжает:

— Ну и не стала я у Михаила свинину брать, раз он цену задрал. А Вера взяла. А я за эти деньги лучше на базаре возьму. Он с машины своей продает антисанитарию всякую да такие деньжищи хочет…

Николай на этой фразе положил в тарелку щей полнейшую — с какой только возможно горкой — ложку майонеза. Удивительно: как только майонез перестал быть дефицитом (года этак с девяносто третьего), он моментально заменил в российской провинции и сметану, и подсолнечное масло и приобрёл при этом ласковое прозвище “мазик”. Конечно, и в столице несть числа поклонникам майонеза, но, как правило, это все-таки приезжие в первом поколении.

Майонез подается к любому блюду — закускам, первому и второму, холодному и горячему. Салат, даже из непотребных ингредиентов, будет съеден, если залить его майонезом. Им приправляют бутерброды и просто намазывают его на хлеб толстым слоем, используя, в данном случае, как основное блюдо, хотя когда-то майонез появился как соус. А вот в перечнях продуктов, которые висят в больницах, роддомах и пр., майонез приравнивается к молочным продуктам — загадка, которую, наверное, не разрешить рациональными методами. В основе майонеза лежит обычный уксус, полученный из химической уксусной эссенции (не из вина), добавлено дешевое растительное масло и имитация яичного порошка. Молоком в нём, как говориться, и не пахнет, но он всё-таки молочный.

Любое блюдо при добавлении в него майонеза неизбежно приобретает кислый вкус уксуса, забивающий вкусы других продуктов. Парадокс: люди старательно готовят, например, борщ, тратят время, выбирают ингредиенты, а при подаче вбухивают в него майонез, после чего из борща получается некое блюдо со вкусом майонеза, которое не отличить от щей, харчо или рассольника с добавлением его же.

Майонезу в жизни россиян можно посвятить целое околонаучное эссе, но и тогда не получиться установить зачем всё разнообразие запахов, вкусов, и послевкусий надо глушить уксусом. Наверное, какая-то извращенная органолеплика толкает на это.

А Ольга, не переводя дыхания и без паузы продолжала уже совсем о другом:

— Вика звонила. Она договорилась на счет стентирования. Так что, Коль, собирайся лечиться.

От главы семьи тщательно скрывали ведущиеся в доме переговоры о необходимости и крайней срочности пересадки почки. Вика настаивает, что медлить нельзя, что дорога каждая неделя, что идёт необратимый процесс и оптимальный выход — имплантация донорской почки. Но, объясняет Вика, даже если каким-то образом удастся встать в очередь на официального донора, то его — этого донора с нужными параметрами по совместимости — можно ждать не один год. Поэтому, выход тут единственный — пересадка почки от кровных родственников, то есть от детей.

Вот это третью неделю и обсуждали между собой Ольга Сергеевна, Вика, Леночка, Александр и Егор (по телефону из Москвы). Все понимали, что кто-то из старших детей должен стать донором и пожертвовать почку.

Пока никто вслух не дал ни официального согласия, ни отказа. Да и понятно, что ни у кого не было особого желания ложиться под нож и лишаться хоть и парного, но далеко не лишнего органа. Как бы ни хотелось помочь отцу, но и решиться на такое совсем не просто. На такие жертвы люди охотнее идут ради детей, чем ради родителей.

Кстати, Егор, которому недавно исполнилось двадцать один и который третий год работал и учился в Москве, уже успел нахвататься московских ”деловых” повадок и обещал найти в Москве нужного донора из Азии за десять тысяч долларов. Сумму он, скорее всего, взял с потолка, но она была кругла и убедительна ещё и оттого, что значилась в валюте — чуждом для заМКАДовского слуха исчислении. Егору, как и всем взрослеющим детям, хотелось показать свою самостоятельность и способность решать жизненные проблемы. Кроме того, твердое обещание раздобыть мифического донора-азиата автоматом снимало с него необходимость “жертвоприношения”.

Как почти все живущие в Москве иногородние, большую часть заработанных денег Егору приходилось отдавать за весьма убогое съёмное жильё, ещё значительную часть съедала учёба в универе. Оставшаяся часть денег была не больше (даже, скорее, меньше) того, что он мог бы зарабатывать в родной Вологде, живя дома. Но Москва манила фантастическими перспективами в стиле ”американской мечты”, затягивала в себя своим невиданными на периферии темпом, возможностями и соблазнами. Кроме того, жизнь вдали от дома давала так желаемую молодёжью самостоятельность и свободу, недоступную вблизи родителей.

Егор мечтал обосноваться в Москве — то есть приобрести там жильё. Он даже мысли не допускал о том, что ему почему-либо придется возвращаться в Вологду. И, конечно, отдача почки смешала бы его планы и существенно сдвинула бы их во времени.

Ольга Сергеевна по понятным причинам открыто не призывала детей к такой жертве да в глубине души и не желала этого. Она, безусловно, очень хотела, чтобы муж поправился, но ещё сильней ей было жалко любого из своих девятерых детей. Солируя в этих разговорах, она внутри себя почему-то была уверенна, что пересадка не состоится.

Больше всего Ольга боялась за Леночку, прекрасно зная её безотказный характер и постоянную готовность помогать окружающим. Ольга Сергеевна вполне обоснованно предполагала, что Леночка предложит отцу свою почку. Поэтому, она очень надеялась, что Николай тоже не захочет принять от любого своего ребенка такую жертву. Она очень надеялась, что всё это как-нибудь само собой обойдется и рассосётся. Она даже поверила, что Егор найдёт в Москве донора за десять тысяч и, не без труда пересчитав с помощью интернета и калькулятора эту сумму в рубли, прикинула, что с помощью старших детей и кредитов деньги такие можно собрать.

И так, и сяк перетасовывая в голове подобные мысли, Олюня продолжала говорить с мужем о всяческих бытовых мелочах, составляющих обыкновенную жизнь. Николай периодически выдавал жене односложные ответы, давая понять, что внимательно её слушает. А основные его мысли крутились вокруг его болячек и связанных с этим сложностей.

— У Сашки опять продавец в кассу залез, — говорила Ольга. — Ему за товар надо платить, а денег нет. Что ж у него все продавцы — одни жулики попадаются.

— Наркоман, что ли опять? — откликнулся Николай. — Да-а, бизнес — такое дело… житья от этих наркоманов не стало.

— Наркоман — не наркоман, а только как теперь с него получишь?

Сашка — третий ребенок после Вики и Леночки — самый старший из сыновей. Ему двадцать семь лет. После армии попытал счастья в Питере, но быстро вернулся домой и вскорости женился. Жена его — Настя — пухленькая, невысокая брюнетка, улыбчивая и миловидная, по-быстрому родила Сашке сначала сына и сразу вдогонку дочку и теперь постоянно была озабочена аппетитом и здоровьем детей.

Последние два года Александр занимался собственным бизнесом. Бизнес в России, как известно, может быть только в виде купли-продажи в той или иной форме. Александр с переменным успехом торговал автозапчастями. Он арендовал павильон в первой линии на окраине города и единолично пользовался семейным микроавтобусом Фольксваген.

Этот Фольксваген, в далеко не девственном состоянии выделила Шимичивым администрация города, как многодетной семье. Николаю с сыновьями пришлось немало потрудиться, чтобы привести его в нормальное рабочее состояние. А когда Сашка занялся запчастями, он взял у отца машину на первое время и, как это часто случается, машина потихонечку прижилась у него. Фольксваген, конечно, как любой старый автомобиль требовал постоянного ухода и инвестиций, но продолжал исправно служить.

Бизнес у Александра шёл ни шатко ни валко, регулярно потрясаемый различными форсмажорами. И вот теперь очередная неприятность с продавцом.

Отобедав, Николай Викторович переместился в гостиную, где перед телевизором сидели молодожёны — Леночка с Костей.

— Как себя чувствуешь, пап? — Леночка весело улыбалась, глаза её светились восторгом. Было видно, что ей очень нравится быть официальной женой.

— Нормально чувствую. Как жизнь семейная? Не ругаетесь?

Они перекинулись несколькими дежурными фразами, посетовали, что долго не наступает зима.

— Расскажи, как новой работе, — отец вспомнил, что Леночка недавно перешла из продавцов в бармены на “фуд корт” всё в том же “Августе”.

— Ой, пап! Тут такой смех был, — заулыбалась Леночка, заскучавший Костя тоже оживился, было видно, что случай этот ему знаком.

— Значит, стою я в субботу утром, в начале одиннадцатого, народу мало — двое в уголке кофе пьют, да в другом углу парочка. Заходит мужик с полной телегой из “Магнита”, на вид лет под пятьдесят, одет хорошо. Подходит с телегой к стойке, а сам всё назад, на вход оглядывается, говорит мне: “Коньяка пятьсот грамм налейте”, ”Какого вам?” спрашиваю, ”Всё равно, вон того дайте и побыстрее” пальцем показывает на армянский за две пятьсот бутылка. Снимаю с полки коньяк, ставлю перед ним на стойку, рядом стопку, начинаю открывать, он говорит ”Вы мне в кружку налейте, в пивную и сразу рассчитайте”. Я удивилась, конечно, сдачу ему с пятёрки дала и наливаю в кружку, а он всё на дверь посматривает. (Я потом поняла, он для того кружку просил, чтоб, если жена его засечёт, он мог сказать, что это пиво.) Берёт он кружку с коньяком и мелкими-мелкими глоточками начинает пить, а коньяк в него то идёт, а то не идёт и обратно проситься — щёки ему надувает, но мужик его в себе держит и обратно глотает, а одним глазом всё на дверь косит. В общем, кое-как, минуты за две он эту кружку одолел, лимончик в руках повертел и положил обратно, сказал: ”Спасибо” и потолкал телегу свою к выходу.

Леночка перевела дух, переглянулась с мужем в глазах которого уже стоял смех — не первый раз эту историю слышит — и продолжала:

— А прям в этот момент мадам солидная входит — расфуфыренная в пух и прах, по кольцу на каждом пальце и взгляд свирепый. Он ей: “Верочка, я тебя ищу”, ”Это я тебя ищу! А ты поближе к бухачу?!” Садятся за столик, кофе заказывают и мадам говорит: ”Закажи себе пятьдесят грамм, чего уж мучиться”. Я приношу кофе и пятьдесят коньяка, он выпивает рюмку, спокойненько так, с расстановкой и моментально делается в стельку пьян. Настолько, что на бок заваливается и руками за стол хватается — ему те первые пятьсот, наверное дошли. Мадам, увидев всё это, нечеловеческим голосом начинает орать: ”Скотина! Подонок! Ты до того допился, что уже с одной рюмки с ног валишься!” И хвать его со всего маху по шее. Он медленно упал на пол, глаза закатил, а лицо довольное-предовольное и причитает: ”Вера, что ты Верочка? Верунчик”. Ржали все, а я больше всех.

Костя хохотал и сквозь смех выкрикивал подробности: “А как она его поднимала, расскажи… и рукав оторвала…”, подсказывал он жене. Костя и в процессе рассказа неоднократно вставлял уточняющие реплики, как будто сам был очевидцем события.

В разгар всеобщего веселья домой вернулась шестнадцатилетняя Полина и внимание переключилось на неё.

У Полины, как почти у всех девушек-подростков её возраста, главной заботой были взаимоотношения с мальчиками, на втором месте стоял вопрос: что делать после школы. Ещё одной животрепещущей проблемой были прыщи, которые регулярно появлялись то тут, то там и, как всегда, в самый неподходящий момент — перед дискотекой или свиданием. Полина весьма по этому поводу комплексовала и поочередно применяла косметические, народные и даже эзотерические методы борьбы с прыщами.

— Как в школе? Уроки сделала? — спросил дочь Николай, что бы начать разговор.

— Да, чуток осталось, щас доделаю, — Полина, как могла, уклонилась от разговора и сконцентрировав взгляд на телефоне быстро прошла к себе, кивком поздоровавшись с сестрой и зятем.

Николай Викторович не стал останавливать или одергивать её. По своему богатому отцовскому опыту он твёрдо знал, что в этом возрасте детей лучше не задирать и не напрягать чрезмерным вниманием без крайней надобности. Он никогда не формулировал и не конкретизировал для себя какие-то правила обращения с детьми, он просто чувствовал, что ни нравоучения, ни советы не имеют смысла, так как, скорее всего, даже не будут услышаны. А тотальный контроль не приведет ни к чему хорошему, а лишь загонит ребёнка в глухое подполье. Ведь каждый подросток уверен, что он и только он лучше всех знает, как ему поступать и убедить его в чём-то ином невозможно. Всё равно сделает по-своему. А если пытаться настаивать и заставлять, то уж точно сделает наоборот — из чувства противоречия.

Разговор в гостиной вернулся к прежнее русло. Николай Викторович полушутя-полусерьёзно поинтересовался, скоро ли ждать от них внуков. Поболтали ещё немного о том о сём и молодёжь засобиралась домой.

В прихожей, уже одетые Костя с Леночкой прощались с родителями и Леночка шепнула на ухо отцу:

— Пап! Я решила почку тебе отдать. Так что — скоро поправишься.

— Что ты! Что ты! — оторопел от неожиданности Николай Викторович, — там Егор в Москве почти нашел донора. Не надо…

После Леночкиных слов Николай прослезился от нахлынувших на него чувств. Дверь за молодыми закрылась и он, не смотря в сторону жены, чтобы не показать стоявшие в глазах слёзы, вернулся к телевизору.

Он до сих пор полностью не осознавал тяжести своего положения и необходимости безотлагательной пересадки. Он считал редкие стентирования лечением: раз это делается в больнице — значит должно лечить, и ожидал эффекта. Кроме того, он очень надеялся, что вот-вот и найдётся какая-то медикаментозная панацея, которая вернет ему здоровье.

“Живи и радуйся,” — думал он, — ”Всё есть, дети выросли, домина свой вон какой. А вот же тебе беда такая навалилась”.

После переезда из квартиры в этот большой дом, Николай до сих пор наслаждался его простором. До этого приходилось ютиться чуть ли не на головах друг у друга. А теперь у них с женой появилась отдельная спальня, большим детям досталось по комнате, а маленьким по комнате на двоих и исчезла надобность в двухэтажных кроватях. Появилось два санузла с ваннами и ещё один отдельный туалет.

Этот дом выделили муниципальные власти после рождения восьмого ребенка — Юрия — в 2005 году. И хотя старшие — Вика и Леночка — были уже совершеннолетними, и в семье официально считалось не восемь, а шесть детей-иждивенцев (интересная методика подсчета, изобретённая российскими чиновниками) дом им всё-таки выделили. Скорее всего потому, что Шимичевых показали по областному TV и они стали широко известны в Вологде, как многодетная семья, живущая в крайне стеснённых жилищных условиях. Корреспондент в лицах живописал убогость жилья и многодетность Шимичивых и картинно взывал к властям о помощи.

Дом был построен недобросовестно, с массой недочётов, почти без внутренней отделки. История дома неясна — говорили, что близкий родственник мэра строил его для тёщи, но развелся и достраивал дом уже кое-как, после чего с помощью родственника-мэра продал его городу за “большие деньги” (раза в два дороже, чем он обошёлся) — своя рука владыка.

Шимичевым пришлось очень и очень потрудиться перед переездом. Чтобы в доме можно было комфортно жить многое пришлось менять, исправлять, переделывать. Конечно, это были приятные хлопоты. Помогали и старшие дети, и друзья. С работы выделили неожиданно много денег — хватило на кухню с техникой и почти на всю мебель. Такая щедрость руководства автобусного парка была вызвана, скорее всего, тем же самым телерепортажем.

Дом и приусадебный участок продолжали постоянно требовать и денег, и трудозатрат, нужно было благоустраивать, поливать, косить, чистить снег, но удовольствие жить автономно и внутренний простор, не сравнимый ни с какой квартирой, с лихвой компенсировало это. Дети, конечно, помогали и заботы эти хозяйственные были скорее в радость, чем в тягость. Они подчёркивали, что появилось что-то своё, личное, отгороженное от остальных и позволяющее самоидентифицироваться, хотя слова такого Николай, конечно, не знал, но вот крестьянин, живущий внутри него, плясал от радости вприсядку.

Первые годы пытались возделывать полноценный огород с парниками и картошкой. У Ольги был повод вспомнить свою деревенскую молодость. Но с каждым последующим годом посевные площади сокращались, пока от огорода не отказались совсем, как от абсолютно безидейного мероприятия, особенно в Вологде — зоне рискованного земледелия.

Уже через пару лет от первично обширных посевов Олюня оставила только небольшие грядки огурцов и клубники. За домом, с южной стороны, разрастались три яблони, посаженные на второй год после переезда. Одна из них была “грушовка” — летнее очень сочное и сладкое яблоко — радость детям. Другая — “богатырь” — крупные, слегка приплюснутые плоды которой становились изумительно вкусными только после первых заморозков, а до этого их и откусить было сложно — так они были тверды. А вот третья яблоня, купленная, как “антоновка” — оказалась несъедобной “дичкой”. Спасибо Петру Алексеевичу — пожилому соседу с характером и повадками крепкого хозяина — привил на эту дичку “белый налив” и “память Мичурина”. Петр Алексеевич, как истинный настоящий крестьянин в своём хозяйстве всё мог сделать сам, в отличии от ремесленников или рабочих, которые сильны только в своих профессиях.

Рядом с застеклённой верандой, которую Николай расстеклял на недолгие тёплые месяцы, он посадил голубую ель, которая теперь уже изрядно подросла и которою дети наряжали на Новый Год. Неподалёку от ёлки поставил мангал с красиво выложенной поленницей — получилась, как теперь принято говорить, зона барбекью. А на задворках, в самом дальнем углу участка, естественно, пристроилась куча “нужных” остатков стройматериалов, накрытая ржавыми кусками железа и придавленная сверху кирпичами. Такая куча — больше или меньше — присутствует, пожалуй, в каждом российском дворе. Варьируется только укрывной материал — рубероид, железо или полиэтилен. Кучи эти — отголоски бедности и унижающего повального дефицита, в которых жили несколько последних поколений людей в нашей стране и которые ещё не выветрились из памяти. И всё идёт к тому, что навыки жизни в нищете в ближайшие годы снова понадобятся.

Основная работа, забота о детях и домашние хлопоты повторяющиеся изо дня в день и составляют жизнь. Но в повседневности всегда над настоящим доминирует ожидание какого-то лучшего “завтра”. Вот, зима кончится и…, вот после Нового года…, вот Михал Николаич в школу пойдёт — тогда. Но кончалась зима, проходил Новый Год и ставились новые ориентиры. Жизнь всегда делилась на “вчера” и на ”завтра”, и каждый сегодняшний день воспринимался не сам по себе, а предверием скорого завтра, в котором всё будет лучше, исполнятся желания и суета сменится покоем.

Поборов накатившую слезу, Николай Викторович продолжал переживать Леночкину новость. Ему, с одной стороны, было очень приятно, что дочь готова для него на такую жертву, с другой — ему не хотелось в прямом смысле отрывать кусочек от Леночки и оставлять её без одной почки. А ещё ему в глубине души было обидно, что одна только Леночка готова была ради него на жертву. Ему было бы очень приятно, если бы ещё кто-нибудь из старших детей, а то и все старшие дети, предложил ему пересадку, а он великодушно отказался бы.

Погруженный в подобные мысли и в расстроенных и растроганных чувствах он отправился в спальню. Уже в кровати Олюня сказала мужу:

— Ой, жалко мне Леночку. Ей ещё детей рожать, молодая такая… — Она хотела продолжить и сказать “тяжело ей будет с одной почкой”, но остановилась на полуслове.

В ответ Николай прокряхтел что-то нечленораздельное, сделав вид, что засыпает и не готов поддерживать разговор. Он прекрасно понял, что хотела сказать Олюня. Он уже и сам решил, что не воспользуется почками детей, в частности Леночки, но почему-то не мог произнести это вслух. Видимо оставлял для себя какой-то небольшой шанс на самый крайний случай и боялся этого шанса лишиться, как последней надежды.

Ольга же, переживая за мужа и желая ему помочь, очень при этом не хотела, чтобы кто-то из детей — её детей, которых она выносила, родила и выкормила — лишился из-за этого своей части. А Леночку с её безотказностью Ольге было жалко больше всех. Но если бы почку предложил Саша, то ей было бы больше всех жалко Сашу и так далее по списку.

Как многие матери она продолжала считать своих давно выросших детей физической частью себя и думать, что она имеет право распоряжаться этой частью. Каждый самый незначительный ущерб, нанесённый её ребенку она воспринимала как нанесённый ей лично. И, как большинство матерей, она готова была пожертвовать собой во благо своего дитя. И не важно, что “дитю” этому уже четвёртый, или какой там ещё, десяток.

* * *

Предбольничная неделя прошла в обычных заботах и бытовой суете, однако в атмосфере дома появилась какая-то напряженность, так бывает при катастрофическом росте давления перед коллапсом. Напряжение не было чем-либо определено, но ощущалось всеми членами семьи. Жена и старшие дети стали вдруг как-то особенно вежливы и предупредительны к Николаю Викторовичу и, не сговариваясь, звонили отцу чуть ли не по два раза в день, справляясь о здоровье и настроении.

Конец ознакомительного фрагмента.