Милость к падшим

Алексей Солоницын, 2021

В новой повести известного православного писателя Алексея Солоницына рассказывается о событиях VII века от Рождества Христова. В центре повествования – жизнь святого преподобного монаха Виталия Александрийского. Душа этого удивительного подвижника, как свеча, горела любовью и милосердием ко всем. Особенно же он жалел падших женщин. Подвиги монаха, совершаемые втайне, и молитвы привели многих блудниц к покаянию.

Глава 2

Смертный вечер и ночь

Монах очнулся от того, что кто-то мокрой тряпицей протирал его лицо. Приоткрыл глаз и увидел чье-то женское лицо. Сразу узнал его.

Стал припоминать, что с ним и где он.

— Ты у себя дома, брат Виталий. — Да, это она, потому что голос слишком знакомый. Он попробовал приподняться, но она положила руку на его грудь: — Лежи.

Боковым зрением он рассмотрел тень женщины, падающую от светильника на стену его глинобитного дома. Разглядел и блюдо с фруктами, стоящее на низком столе, им самим сделанном.

— Вот манговый сок, попей.

Пожалуй, она права.

Она помогла ему приподняться, придерживая твердой ладонью его голову.

Он выпил сок, и дышать стало легче.

Ровный свет выхватывал из полумрака лицо женщины, которую он узнал.

Он принадлежит Климене, гречанке, белокурой красавице с голубыми глазами. Время и страдания утонули в этих глазах, но сейчас легко понять, что они выражают.

— Как Темелко?

— Когда узнали, что ты лежишь избитый, святейший послал его, чтобы помочь тебе.

Он попробовал повернуться, чтобы лучше видеть ее, но почувствовал острую боль в боку. Потрогал себя правой рукой и понял, что лежит с накрепко перевязанной грудью.

— Он сломал тебе ребра.

Ах вот оно что.

Дышать трудно, потому что ребра, наверное, пробили легкие.

Но Темелко, жених Климены, македонянин, или кто-то еще, вправил ребра. Иначе он давно покинул бы этот свет.

Что ж, значит, Господу угодно, чтобы он напоследок объявил александрийцам, что написал в свитке.

— Климена, в кресте, над моим ложем, свиток. Достань его.

Она сняла со стены крест.

В его основании была защелка, открыв которую, она вынула из креста пергаментный свиток, заготовленный Виталием к смертному часу.

Он показал, чтобы она положила свиток на стол.

Скрипнула дверь, вошел Темелко, стройный юноша, каменотес.

Он подошел к ложу Виталия, опустился на колени и поцеловал ему руку.

— Как вы?

Виталий успокоительно закрыл и открыл глаза.

— Не надо ли чего?

«Как прекрасно Господь всё управил», — подумал Виталий.

— Нет, идите с миром.

Они встали, поклонилась.

Но Виталий видел, что Темелко что-то хочет сказать.

Он был юн, высок, плечист. Лицо открытое, чистое. В глазах светилась любовь к монаху, который для него стал духовным отцом.

— Отче, святейший не верит клевете, изливаемой на вас. Сам собирается прийти сюда, чтобы успокоить народ.

Виталий снова открыл и закрыл глаза.

— Я готов ко встрече со святейшим. И с Господом.

Климена подлила масла в светильник, поправила фитилек.

— Благословляю вас на мирное и благое житие, дети мои. Поминайте меня в своих молитвах. — Они не знали, что ответить ему. — Мне надо успеть помолиться. Идите с миром.

Молодые еще раз приложились к его руке и только после этого ушли.

Тихо.

Чуть потрескивает горящий фитилек в светильнике.

Как будто вернулось то время, когда он оставался в своей келье в монастыре аввы Серида.

И начинал молиться, и всё исчезало, словно поглощалось темнотой кельи, где только горящий огонек светильника звал его к Спасителю.

В душе еще ярче разгорался свет, и ей, тогда молодой, пока еще только закаляющейся, всё казалось возможным — даже стать подобным святому Варсонофию, который здесь, в монастыре, молился в затворе восемнадцать лет, никого не принимая. Лишь только авве Сериду открывал двери, впуская настоятеля монастыря, чтобы исповедаться и причаститься.

Авва Серид оставлял затворнику хлеб и воду и ничего не говорил, пока сам Варсонофий не произносил какие-нибудь слова.

И он, Виталий, стремился к такому же подвигу, но не смел о нем даже самому себе признаться, потому что боялся, что это превратится в гордыню и вместо святости обретет нечто противоположное.

Когда он переставал молиться и засыпал, утомленный, во сне картины прожитых лет обрывками всплывали в его сознании.

И он видел себя то идущим с караваном по дороге в Иерусалим, или в Дамаск, или в другие города, где он побывал в молодости, когда ушел из дома в поисках Христа Спасителя.

В городах, на площадях и базарах, в общении с самыми разными людьми в домах или хижинах, где находил приют, он чаще узнавал примеры не святости, а порока и жестокости.

Ответа на вопрос, который всё чаще ставила его душа, поглотившая много книжных знаний и немало примеров из самой жизни, для чего всё-таки следует жить, он нашел лишь в монастыре, куда пришел после странствий.

В монастырь его приняли охотно, потому что он был рукаст, знал много ремесел, занимаясь которыми добывал себе денег на пропитание и странствия. Плотничал, делал украшения из камней, не гнушался и самой тяжелой работы.

Он бы до конца жизни земной остался в монастыре, если бы не одно событие, которое произошло, когда отцу Виталию уже минуло пятьдесят лет.

И сейчас, лежа на своей жесткой постели, которая, как ему стало совершенно ясно, станет смертным одром, он снова припоминал и первые искушения, разочарования и укрепление в вере, и тот день, ту встречу, заставившую его выйти за ворота монастыря и направиться в Александрию.

Странно, казалось, монашеская жизнь должна была вычеркнуть из памяти всё, что предшествовало до принятия пострига. Но вот же, хотя и отрывочно, всплывали в памяти какие-то прожитые события независимо от его воли и сознания.