Гробы спасения

Алексей Резник

Гробовые деревья были открыты совершенно случайно. Как известно, случайность – сопутствующий фактор многих великих открытий человечества, и обнаружение в одном из диких и почти неисследованных районов северо-восточного Тибета тенистой рощи Гробовых деревьев не явилось исключением.Однажды на территории дружественной Монгольской Народной Республики один рядовой советский геолог…

ГРОБЫ СПАСЕНИЯ

Гробы спасения

Гробовые деревья были открыты совершенно случайно. Как известно случайность — сопутствующий фактор многих великих открытий человечества, и обнаружение в одном из диких и почти неисследованных районов северо-восточного Тибета тенистой рощи Гробовых деревьев не явилось исключением.

Однажды на территории дружественной Монгольской Народной Республики один рядовой советский геолог, некто Сергей Кобзев, во время банкета, посвященного окончанию работы разведэкспедиции, напился до поросячьего визга и в этом сумеречном состоянии неожиданно предложил монголке-переводчице свои руку и сердце. Кривоногой, маленькой и коренастой, как и подавляющее большинство монгольских девушек, переводчице высокий симпатичный Кобзев давно уже нравился, и она ему, дура, поверила. С другой стороны, конечно, нельзя судить ее за это так строго — наивную доверчивую душу, урожденную жительницу бескрайних степей, ничуть не испорченную тлетворным влиянием современной цивилизации. Ей было двадцать лет, звали ее Бурта, и она никуда не выезжала из родного аймака за исключением трех поездок в Улан-Батор, — два раза с родителями, и один раз от школы за хорошую успеваемость. Русскому языку ее научил дедушка, воевавший еще в гражданскую войну в составе красногвардейской бригады, разгромившей барона Унгерна. Отец Бурты являлся председателем богатого аймака и в личном пользовании имел тысячу голов крупного рогатого скота, пять тысяч баранов и косяк в двести лошадей. Кобзев не мог об этом знать, и доверчивая Бурта восторженно выслушала его неожиданное предложение, ничего не зная о влиянии в большом количестве принятого алкоголя на мужскую психику. И, более того, в спонтанном экстатическом порыве любвеобильная Бурта незаметно сунула в правый карман куртки Кобзева пачку стодолларовых купюр — все что у ней было на тот момент с собою. Стремительно коченеющий Кобзев даже и не заметил этого великодушного жеста юной монголки. Как выяснилось позднее, Бурта подарила Сергею целых десять стодолларовых купюр — целую тысячу долларов!…

Дальше — хуже. Вдрызг пьяный Кобзев в категоричной форме потребовал от Бурты, чтобы она немедленно познакомила его со своими родителями. Бурта это требование сходившего с ума геолога восприняла с еще большим восторгом, правда, тут же заметила, что до родного аймака от экспедиционного лагеря чуть больше трехсот километров. Самое плохое заключалось в том, что в беседу молодых людей совершенно некому было вмешаться — во всем лагере к этому позднему вечернему часу последнего майского дня не оставалось ни одного трезвого человека. Как-никак, в этих глухих местах, в предгорьях Тибета, на самой границе между Монголией и Китаем, российской геологической партии после полутора месяцев напряженного труда и крайних бытовых лишений удалось разведать залежи молибденовых руд предположительно крупнейшего в Азии месторождения.

Начальник экспедиции одним из первых упал под стол, чем фактически дал команду подчиненным отпустить тормоза и расслабиться на полную катушку. Сергей Кобзев не являлся исключением и, услышав от Бурты, что до ее дома триста километров, немедленно предложил ей лететь туда на экспедиционном вертолете «Ми-8». Постоянный собутыльник Кобзева — командир экипажа вертолета, пилот второго класса Николай Осадчий отозвался на просьбу геолога резко положительно.

— За три часа обернемся туда и обратно! Никто и не узнает, что мы туда слетали! — уверенно заявил он, и вся троица направилась к винтокрылой машине, стоявшей на импровизированной площадке с полными баками. Из пустыни как будто потянуло легким ветерком, но едва заметное движение в ночном воздухе, обычно предвещавшее пыльную бурю, заметила одна лишь трезвая Бурта, не сделавшая, однако, из этого должных выводов.

В общем, они благополучно взлетели, но через пять минут после необходимого набора высоты произошло две вещи, предопределившие, в конечном итоге, дальнейший ход более чем удивительных событий данного повествования, тесно связанных с судьбами двух ветеранов Второй Мировой войны, один из которых скучно доживал свой век в провинциальной России, а другой — в Бразилии, на берегах величайшей реки мира Амазонки, в ее среднем течении. Во-первых, началась знаменитая Гобийская пыльная буря, а во-вторых, неожиданно уснул беспробудным пьяным сном пилот второго класса Николай Осадчий. В результате вертолет сбился с курса и вскоре вторгся в воздушное пространство Китайской Народной Республики и со скоростью «пятьсот километров в час» полетел прямиком в сторону Тибетского нагорья.

Что конкретно произошло дальше с вертолетом, Осадчим и Буртой, Кобзев не помнил — он очнулся под куполом парашюта-крыла (сам ли он надел парашют или кто-то ему помог, он этого тоже не помнил) от свиста ледяного ветра в ушах и от дикого холода, пробравшегося, казалось, в каждую клеточку его большого тренированного тела. Сначала внимание Сергея привлекла полная круглая луна, сиявшая посреди звездного безоблачного неба, а затем — вечные снега горных вершин, осиянных полной луной и проплывавших у него далеко под ногами.

— Мама дорогая! Да как же это меня угораздило?! Зарекался же я больше литра не пить и не смешивать самогонку с пивом! — Кобзев, если бы умел, то обязательно бы заплакал.

Решив не предаваться бесполезному отчаянию, он сосредоточился на решении самой актуальной загадки: где он может находиться?!

Мозг его работал вхолостую, а между тем, парашют начал резко снижаться. Вскоре прямо перед геологом возникла крутая отвесная пикообразная скала, и ему оставалось лишь горячо молить Бога о том, чтобы парашют успел его перенести через эту скалу, а не забросил умирать от голода, холода и жажды на ее бесплодную вершину. Суровый тибетский Бог услышал мольбу российского геолога и дал его парашюту необходимый запас кинетической энергии перелететь через скальный кусочек филиала ада на Земле и опуститься прямо посреди райского сада.

Во всяком случае, геологу так твердо показалось, когда намокший парашют перенес его, едва не задевшего вершину скалы рифлеными подошвами тяжелых ботинок, в уютную котловину, защищенную от ветра сплошной стеной утесов.

Там глубоко внизу на Кобзева пахнуло странным, почти домашним теплом и густым ароматом незнакомых цветов. Лунный свет щедро проливался на дно котловины и десятками тысяч призрачных огоньков зажигал белые лепестки крупных цветов, усыпавших кроны высоких раскидистых деревьев. Их стройные прямые стволы покрывала светлая желтоватая кора, заметно выделявшаяся среди ночного мрака.

Сергей мягко приземлился в густую траву, а сверху на него плавно опустилась отяжелевшая шелковая ткань парашюта. «О, Боже — как иногда бывает прекрасен мир!» — мелькнула в похмельной голове Кобзева светлая и легкая, как перышко лирохвоста, мысль. Он с жадностью вдохнул полную грудь прохладного чистого воздуха, напоенного мятным ароматом цветов и трав, головная боль сразу ушла, и Кобзев мгновенно уснул безмятежным сном младенца на опушке тенистой рощи деревьев, еще не занесенных в энциклопедию растений.

Ему снился удивительный сон… А быть может, это был и не сон, а действительно с ветвей цветущих деревьев спустилась прекрасная зеленоволосая дриада, забралась под шелк парашюта к зябнувшему геологу, крепко и нежно обняла его и нашептала на ухо удивительную сказку про деревья, чьи семена прилетели из дальнего-предальнего космоса…

«…Над северо-восточным Тибетом одной майской ночью, примерно десять миллионов лет назад, разразилась страшная гроза. Ливневые струи, толщиной в мизинец взрослого мужчины, хлестали несколько часов подряд под аккомпонемент грома и молний. Перед рассветом ливень резко прекратился, небо очистилось от туч. На нем, как новенькая, засияла яркая луна, и в свете луны на хорошо увлажненную землю уединенной горной котловины просыпались несколько сотен тысяч продолговатых крепких семян, каждое из которых достигало величины дубового желудя.

Некому было восхищаться феерическим зрелищем их падения, и никто не радовался серебристым всходам, которые дали семена через несколько дней после достопамятной грозовой ночи…».

Сергей Кобзев видел только одно зрелище: в свете луны, сверкая и переливаясь всеми оттенками серебра, сыпались космические семена, таившие в себе неведомые на Земле виды энергий…

Кобзев проснулся на рассвете, и глазам его предстало зрелище, достойное кисти пейзажиста фламандской школы — роща стройных деревьев со стволами, покрытыми гладкой золотой корой. Во всяком случае, кора вспыхивала под лучами утреннего солнца настоящими золотыми бликами. А между тем, среди деревьев стоял тенистый полусумрак, наполненный сверхъестественной тишиной и неподвижностью — по ветвям золотоствольных деревьев не бегали деловито на коротких лапках и не выискивали вредных насекомых мелкие певчие птички, а по стволам не шныряли то вверх, то вниз пушистые тибетские белки и колонки. Все в этой странной роще напоминало Кобзеву кладбище, и у него в голове вдруг сама собой возникла мысль-убеждение о том, что из этих деревьев нужно напиливать доски, а из этих досок сколачивать гробы для хороших людей. Мысль прилетела неожиданно и выглядела настолько свежо-оригинальной, что Кобзев не сдержался и глупо широко улыбнулся, даже не улыбнулся, а осклабился — мерзко, чисто по лошадиному. Тут же он испугался, что сходит, просто-напросто, с ума. Но, идиотская мысль о существовании несомненной связи между этими деревьями и гробами не упорхнула наружу через правое ухо мотыльком, как это обычно бывает со случайным бредом, а еще сильнее укрепилась не только в уме геолога, но и в его сознании. Причем невольно всплывающие в воображении гробы не вызывали, как это обычно бывало раньше, вспышки острой тоски по изначально утраченной родом людским возможности жить вечно.

Сергей освободился от парашютных строп и осторожно пошагал по направлению к роще Гробовых Деревьев (так он их стал почтительно величать). Причем после первых двух шагов выяснилось, что у него сильно поврежден коленный сустав правой ноги. Повреждение он получил, очевидно, при приземлении. Сергей задрал порванную штанину и увидел, что правая коленка безобразно опухла, а ее кожные покровы приобрели синюшно-багровый цвет. Кобзев еще удивился — насколько мало встревожило его это печальное обстоятельство и, перестав нервировать себя видом обезображенной коленки, похромал по направлению к роще, причем каждый шаг отдавался острой болью в порванных связках и мениске.

Когда он пересек незримую границу Гробовой Рощи, в коленке что-то громко щелкнуло, и внутри ее полыхавшего огнем воспаления суставе начались бурные ремиссионные процессы. Кобзева мягко обнял ароматный полусумрак, в толще которого ярче вспыхнуло золотое сияние гладкой древесной коры, чьи-то невидимые губы ласково шепнули ему на ухо «обними меня скорей!», и, подчиняясь ненавязчиво высказанной просьбе, он подошел к ближайшему стволу, протянул руки и крепко прижал ладони к золоту отполированной наждаком самой природы коры. Ствол дерева оказался теплым, и на прикосновение человеческих ладоней он, как это ни показалось Кобзеву парадоксальным, ответил приветственной дрожью, горячей волной пробежавшей от глубоко спрятанных под землею корней до самой верхушки кроны, купавшейся в мареве лучей рассвета.

Землю между деревьями сплошным серо-белым ковром покрывал пушистый упругий мох, на поверхности которого играли в догонялки и изменчиво переливались золотые блики отражений древесных стволов. Причем создавалось ощущение, что ковер этот неизвестные хозяева волшебной золотоствольной рощи ежедневно тщательно обрабатывали пылесосом — нигде не было видно никакого мусора, обычного для любого леса — ни прошлогодних палых листьев, ни обломанных ветром сухих веток. Кобзев наклонился и потрогал растопыренными пальцами мох — он был сухим и теплым, и словно приглашал на него опуститься, лечь, широко раскинуть в стороны руки-ноги и, как следует, набраться сил. Кобзев так и сделал, опрокинувшись навзничь и расслабленно прикрыв глаза веками. И тотчас же ему опять привиделись радостно, можно было даже сказать — приветливо сиявшие свежей теплой позолотой, заменяющей им улыбку, симпатичные, совсем не страшные — гробы. «Как здесь здорово, Бог ты мой! Я никогда не уйду отсюда обратно — ни за что!», — сквозь сладкий, вновь неудержимо навалившийся на него сон, смутно подумал геолог. Во сне он опять видел серебристые семена, по дуге безостановочно валившиеся из космоса на землю, и на этот раз их падение было озвучено тонким звонким журчанием.

Проснулся Кобзев через несколько часов, когда солнце достигло зенита, и его лучи, пробравшиеся сквозь лиственные кроны Гробовых Деревьев, зажгли из мириад тоненьких ворсинок мохового ковра бесшумный и не обжигающий золотой пожар. Геолога что-то не больно стукнуло по лбу, и он открыл глаза, сразу увидев несколько серебристых точек, стремительно падавших откуда-то сверху прямо на него. Одна из точек снова попала ему прямо в лоб. «Это же семена!» — догадался Сергей и, сам не зная — почему, радостно улыбнулся. Несколько секунд он еще полежал в праздном ничегониделании. Внимательно вслушиваясь в явственно звучавшее уже наяву тоненькое звонкое журчанье, он рывком поднялся на ноги, забыв о раненой коленке. Причем коленка не напомнила о себе обязательной при подобных травмах вспышкой боли. Изумленный Кобзев задрал штанину и увидел, что нога приобрела свой прежний совершенно здоровый внешний вид.

— Чудеса, да и только! — счастливо пробормотал он и поднял со мха одно из семян, осторожно взяв его двумя пальцами. Семя достигало в длину примерно трех сантиметров, было покрыто твердой оболочкой зеленовато-серебристого цвета, а по форме… По форме, с какой бы стороны и в каком бы ракурсе ни пытался Кобзев его рассматривать, семя напоминало миниатюрную копию человеческого гроба, накрытого сверху характерной формы крышкой. Сходство выглядело настолько полным и впечатляющим, что у Сергея даже мелькнула сумасшедшая мысль о крохотном покойнике, находившемся внутри серебристого семени. «Наверное, это гробы цветочных эльфов!», — решил он и автоматическим движением положил семя Гробового Дерева в карман куртки.

Множество самых фантастических мыслей зароились в голове у Кобзева, но он пока решил не останавливаться ни на одной из них. А выяснить, прежде всего, происхождение не утихавшего ни на секунду звонкого переливчатого журчания. Определив при помощи слуха направление, в котором следовало его искать, он пошагал навстречу источнику звука. Им оказался узкий неглубокий ручей, по ложу которого бежала темная прозрачная вода. Сергей наклонился и зачерпнул сложенной лодочкой ладонью воды из ручья. Вода сильно пахла цветами, а на вкус чем-то неуловимо напомнила апрельский березовый сок.

Темный, прозрачный, прохладный ручей утолил не только похмельную жажду Сергея Кобзева, но и что самое удивительное, и голод. Он предусмотрительно набил удивительными семенами карманы куртки и решил выбираться из этого странного места, справедливо полагая, что ему как можно скорее необходимо вернуться домой, на свою великую Родину — в Советский Союз…

Так были открыты для мира Гробовые Деревья…

Через десять лет после открытия. Территория новой «независимой» России. Период перестройки…

…На скамейке у калитки большого частного дома неподвижно сидел ветеран Великой Отечественной войны Павел Петрович Астахов и безучастно смотрел прямо перед собой на узкую пыльную улочку выцветшими от времени близорукими бледно-голубыми глазами. Дяде Паше (так ветерана называли соседи и многочисленные родственники-домочадцы) через два месяца должно было исполниться девяносто пять лет, но он безошибочно предчувствовал, что скорее всего, не доживет до этой знаменательной даты, так как страдал, по меньшей мере, десятком возрастных дегенеративных изменений основных жизнеобеспечивающих систем организма. Молодым и не стареющим оставались лишь острота восприятия радостей жизни и сама, собственно, жажда жизни — никогда не дряхлеющий в человеке инстинкт самосохранения и жгучее желание продолжения рода. Больше всех остальных возрастных категорий населения жить хотят старики — в силу понимания ими неизбежности очень близкого конца. И дядя Паша не являлся исключением.

Сидя на скамейке у собственного дома этим теплым майским вечером, Павел Петрович думал о неумолимо приближающейся смерти и о своей прожитой жизни, горько сожалея о том, что она заканчивается, одновременно, однако, ощущая стоическое спокойствие по этому прискорбному поводу, понимая, что время поворотить невозможно. Он вспоминал любимую жену, покинувшую его тринадцать лет назад благодаря раку печени, единственного сына, погибшего в автокатастрофе в позапрошлом году и размышлял о том, заканчивается ли жизнь после смерти, или он увидится там с женой и сыном, и его земное безутешное отчаяние является ничем иным, как простой тратой нервов. А еще у него была мечта, которую он пронес через всю жизнь, начиная с раннего детства, с той минуты, когда в их маленькой сельской школе учительница по географии рассказала про самую большую реку планеты — Амазонку. Павел Петрович так хотел увидеть ее — колоссальный водный поток, поражающий своей шириной и глубиной, богатейшим растительным и животным миром, плодородием почв и романтическим ореолом легенд и таинственных недосказанностей. Он часто представлял себя индейцем — охотником на анаконд, проверяющим сети в узкой глубокой протоке среди густых и диких джунглей, или безумно храбрым торговцем каучука — регатаном, в постоянном одиночестве ежедневно бросающим вызов самой смерти, стерегущей его на каждом шагу в виде кровожадных пираний, ядовитых змей, лягушек и пауков, гигантских водоворотов, внезапно возникающих на речных стремнинах самой огромной пресноводной системы планеты, одураченных им, затаивших жажду мести, недалеких серингейро. Эти яркие красочные фантазии, всегда переполненные изобилием броских тропических красок и сладких экзотических ароматов, призраками невесомых колибри, свирепых пятнистых ягуаров и ревущих обезьян, помогали ему выжить под холодными тоскливыми дождями на бесконечных посевных и уборочных родного колхоза, на дне окопов и на нарах землянки в промежутках между боями на фронте…

Скрипнула калитка. Дядя Паша повернул голову — это выходили со двора его семнадцатилетняя правнучка Марина, ученица выпускного класса, и ее подружка-одноклассница, одетая в точно такую же короткую джинсовую юбку, что и Марина. От обеих за километр несло дешевыми духами и крепкими мужскими сигаретами. На дедушку они раздраженно покосились густо подведенными глазами, и у них не нашлось для него ни одного доброго слова. Пошли они, кстати, к третьей своей подружке аналогичного дешевого пошиба, чтобы потом в наступивших сумерках втроем запереться на дискотеку местного районного клуба.

— Маринка, ты к экзамену—то приготовилась?! — сипло прошамкал Павел Петрович беззубым ртом. — А-то на танцы собралась!

— Приготовилась! — не повернув головы, словно собака, огрызнулась Маринка и процедила сквозь зубы, рассчитывая на то, что ее услышит только подружка. — Козел старый — сдохнуть все никак не может!

Подружка хихикнула в ответ, выказав тем самым в своем характере полное отсутствие какой-либо почтительности перед убеленной сединами старостью.

Дедушка догадался, что любимая младшая внучка сказала своей подружке что-нибудь обидное, гадкое в его адрес. Ничья психика так не ранима, как психика стариков, и лицо Павла Петровича исказилось от невыносимой душевной боли, но он по-прежнему оставался мужчиной и солдатом, сумевшим пройти живым через четыре года мясорубки Великой Отечественной. Он справился с собой, и лицо его приняло прежнее безучастное выражение. Боль в душе, однако, осталась, вместе с упрямым непониманием: откуда в такой молоденькой девочке, тем более, его внучке, которую он нянчил на руках, подобная жестокость? Конечно же, он не судил ее сильно строго, хотя бы в силу того, что приходился ей родным прадедом, и она была кровиночкой его погибшего сына, мудро учитывая к тому же объективность сегодняшней реальности, поставившей в полный логический тупик каждого человека его поколения. «Лишь бы в старости, если она конечно доживет до моих лет, ее не обижали так, как обижает она меня. И некому ее будет пожалеть — меня-то уже лет шестьдесят, как не будет на свете». И непрошеные слезы навернулись на глаза. «Да что это со мной сегодня такое?!» — сокрушенно подумал ветеран. — «Как баба прямо расклеился! Может, правда — смерть уже совсем рядом… А хоронить-то меня ведь совершенно не на что! Нельзя мне сейчас умирать, никак нельзя!» И он внимательно посмотрел сначала на безоблачное вечереющее майское небо, а затем — вдоль пыльной улочки, как будто и там, и там надеялся увидеть злейшего врага рода человеческого. Но и небо, и дальний конец улочки пока выглядели абсолютно пустынными, и Павел Петрович более или менее успокоенным вернулся к своим ностальгическим размышлениям-воспоминаниям…

В эти же самые минуты другой Павел, но только — Васильевич и по фамилии Ефремов, никогда и нигде не воевавший, занимавший ныне ответственный пост главы администрации города, на территории которого доживал свой век Павел Петрович Астахов, сидел в своем рабочем кабинете и отвечал на вопросы дотошных журналистов о планах, перспективах и о текущем моменте. Самым неприятным был именно текущий момент, выразившийся, прежде всего, в состоявшихся четыре дня назад похоронах на одном из неэлитных городских кладбищ. Хоронили неизвестно кого, но похороны сделались знаменитыми, в своем роде, на весь город. В результате этих злосчастных похорон репутация главы городской администрации получила еще одно жирное черное, дурно пахнувшее, несмываемое пятно. Похоже было на то, что репутация Ефремова, если ее расстелить на грешной земле, по площади бы не уступила безразмерной солдатской плащпалатке. Павла Васильевича утешало только то, что кроме черных и просто темных пятен на его репутации имелось немало и пятен светлых праздничных оттенков. В общем, в конечном итоге, компромиссное душевное спокойствие мэра оказалось достигнутым благодаря всячески культивируемому им убеждению, что чисто внешне его репутация вкупе с совестью обладает оптимальной для современной общественно-политической ситуации камуфляжной раскраской. А тут еще этот внезапный и странный звонок аж из Австралии с обещанием некоего мистера «Икс» «обязательно хорошо помочь родному городу!». Это, возможно, и перекрасит мэровскую репутацию в праздничный цвет. Хотя сам он пока не понимал, каким образом ему может помочь этот австралийский телефонный звонок, но развитым политическим чутьем скользкий, как угорь, мэр безошибочно определил предстоящую свою личную удачу.

— Павел Васильевич! — вывел из грез городского голову журналист из центральной областной газеты и задал ожидаемый всеми собравшимися на пресс-конференции вопрос. — Как вы можете прокомментировать вопиющий случай погребения жителя вашего города без гроба?!

«Вот сволочь!» — подумал о бестактном журналисте Ефремов, а вслух ответил на предельно ясный вопрос журналиста вопросом совершенно бессмысленным — машинально подчиняясь иезуитской привычке изворачиваться и тянуть время в щекотливых ситуациях:

— В смысле?!

— В прямом смысле, Павел Васильевич — шестидесятипятилетнего пенсионера Артема Хоржункова донесли до кладбища в гробу, взятом напрокат, а затем, по свидетельству многочисленных очевидцев, тело вынули из гроба, завернули в несколько слоев полиэтилена и в таком, так сказать, виде предали погребению! Как собаку, по сути! — не мог не добавить журналист.

Павел Васильевич, у которого нервы и так последние две недели плясали пляску Святого Витта в результате деятельности всякого рода проверочных комиссий, неожиданно взбесился. Внутренне, конечно, не внешне.

— Глава городской администрации, господин дотошный журналист, в конце-концов, не Господь Бог, и не может контролировать каждую мельчайшую деталь к а ж д о г о, я подчеркиваю, жителя своего города! — с трудом сдерживая себя, возбужденно заговорил мэр. — И не моя вина в том, что этого Хоржункова закопали в землю, обернув полиэтиленом, как собаку! Сам, наверное, Хоржунков и виноват в том, что даже на гроб себе не заработал! Это же надо так умудриться — шестьдесят пять лет прожить и даже на гроб себе не заработать! А может, он и не жил вовсе, этот самый Хоржунков, а как у нас в народе говорят, небо коптил, а?! Кто он, вообще, такой, господин дотошный журналист — вы знаете об этом? Не успели, случайно, навести справки?!

— Бывший рабочий городского комбината химволокон, проработал там более тридцати лет, — совершенно спокойно пояснил журналист. — Пять лет назад вышел на пенсию. Умер неожиданно, скоропостижно то есть — обширный инфаркт. Вдова обратилась за помощью в местный районный комитет по социальной защите населения, там отказали, в профкоме комбината химволокон тоже отказали. А родственников у них никаких не было — вот вам и результат. Об этом случае уже говорил «Голос Америки», над нашей областью издеваются и смеются во всем мире.

— Если бы я знал, что такая петрушка получится с похоронами этого бедолаги Хоржункова, я бы, конечно, из своего личного кармана дал вдове на покупку гроба, и предлагаю закрыть эту неприятную прискорбную тему — она имеет ярко выраженный скандальный, провокационный характер! — настроение Ефремова неожиданно улучшилось после того, как он услышал от нападавшего на него журналиста о «Голосе Америки», связав эту информацию с недавним загадочным звонком из Австралии. — Спросите меня лучше о чем-нибудь другом, господа! И любой ваш вопрос, не касающийся темы похорон, всем нам сразу улучшит настроение — поверьте мне! — и Ефремов позволил себе улыбнуться, вызвав ответные улыбки в конференц-зале. Не улыбнулся лишь один человек — тот самый «дотошный журналист», визуально выглядевший волосатым, худым, прихрамывающим на правую ногу очкариком с желчным выражением угрюмого угреватого лица. Он моментально среагировал сообразно мрачному складу своего острого ума, предвосхитив развитие ситуации в мажорном направлении, следующим вопросом:

— Как вы можете объяснить тот печальный факт, что после избрания вас на пост главы городской администрации три года назад, смертность городского населения сразу начала опережать рождаемость бешеными темпами, и сейчас ваш город по этому показателю прочно удерживает первое место по области, намного обгоняя второго призера?!

«Спокойно!» — дал себе установку Павел Васильевич, хотя кровь ему ударила в большую дородную голову с такой силой, что сидевшие перед ним в конференц-зале журналисты на несколько секунд покрылись сплошной непрозрачной темно-багровой пеленой. — «Эта сволочь не случайно под меня копает! Они ждут моего срыва, но не дождутся! Лишь бы сегодня позвонил этот австралиец, Серж Кобзи, как пообещал — в десять вечера!»

— Вся Россия проигрывает сражение между рождаемостью и смертностью, господин дотошный журналист! И не думаю, что вас эта проблема интересует, как патриота России. Ваши хозяева нацелили вас на выполнение совсем других задач, науськивая на меня, как на законно избранного народом главу городского самоуправления! — он помолчал немного, собираясь с мыслями, и плюнув на возможные последствия, добавил. — Если бы я был бесчестным мздоимцем и казнокрадом, со мной не заключила бы договор одна старинная австралийская фирма — о постоянных фиксированных поставках серьезной гуманитарной помощи для жителей нашего города!

Сергей Николаевич Кобзев, преуспевающий австралийский бизнесмен, хозяин фирмы «Икс, игрек, зет», бывший советский гражданин, десять лет назад спонтанно эмигрировавший из СССР с клочка нейтральной территории, затерявшимся между Китаем и Монголией, не заезжая на Родину, в те минуты, когда мэр его родного города отражал острые журналистские атаки, стоял на бетонных плитах взлетно-посадочной полосы международного аэропорта Дарвина и наблюдал, как в тяжелые транспортные самолеты С-130 «Геркулес» грузились аккуратно сложенные штабеля гладких золотистых гробов, изготовленных из древесины открытых им когда-то деревьев.

Самолетов было два. Оба воздушных судна являлись собственностью корпорации «Икс, игрек, зет», так же, как и восемь автофургонов-десятитонников, на которых привезли в аэропорт гробы. Вокруг стоянок загружавшихся самолетов по периметру бдительно несли вахту сотрудники собственной службы безопасности корпорации, вооруженные огнестрельным оружием. Второе внешнее кольцо охранения располагалось параллельно внутреннему с промежутком в сто метров. Над местом погрузки на высоте трехсот метров барражировали три боевых вертолета. Во избежание ненужных случайностей меры безопасности руководством корпорации были предприняты беспрецедентные.

Один самолет отправлялся в столицу России Москву, другой — в столицу амазонской сельвы город Манаус. И там, и там Кобзев подписал два контракта общей стоимостью в один миллиард долларов. Небольшая партия гробов численностью в пятьдесят экземпляров передавалась с личного разрешения Кобзева безвозмездно в распоряжение мэрии небольшого российского городка Капустоград, уроженцем которого Кобзев являлся. В личной беседе с мэром Капустограда, состоявшейся по телефону, Сергей Николаевич объяснил господину Ефремову, что обещанная гуманитарная помощь прибудет в Капустоград поздно вечером седьмого мая, и лично он, Кобзев, очень хотел бы, чтобы она была распределена именно девятого мая, в День Победы, среди ветеранов Великой Отечественной войны. Ефремов клятвенно обещал выполнить просьбу Кобзева, не удосужившись почему-то спросить о том, что именно представляет из себя любезно предложенная гуманитарная помощь. А сам Кобзев отнюдь не вкладывал утонченный цинизм в затеянную им гуманитарную акцию, совершенно справедливо предполагая, что лучшего подарка больным, старым и нищим российским ветеранам (хотя бы крохотной частице их, как произошло в данном конкретном случае) придумать трудно. Объяснять же по телефону за много тысяч километров мэру Ефремову о главной уникальной особенности даримых ветеранам гробов из гладкой золотистой ароматной древесины, представлялось делом во всех отношениях нелогичным и, главное, неблагодарным. То есть, то обстоятельство, что стоимость каждого отдельно взятого гроба, производимого в цехах мебельной фабрики «Икс, игрек, зет», колебалась под влиянием сопутствующих заключению сделки обстоятельств, от пяти до пятидесяти миллионов долларов, должно было по мысли Кобзева остаться коммерческой тайной для мэра Капустограда. В противном случае, мэр обязательно оказался бы выбитым из нормальной нервно-психической колеи и мог бы натворить каких-нибудь глупостей околокриминального характера.

Семьдесят пять гробов, под строжайшим секретом от прессы и широкой общественности своей страны закупаемых бразильским правительством, оплачивались в полном объеме — на территории Бразилии у Сергея Николаевича Кобзева не проживало ни земляков, ни знакомых, ни родственников.

Было уже очень поздно, на небе высыпали звезды, засияла полная луна. Дядя Паша опять вышел посидеть на скамейке после вечернего чая, подышать свежим воздухом, как говорится, на сон грядущий. Да и какой там, честно говоря, был уже сон — последние недели он обычно ворочался до рассвета на своей узкой панцирной койке в душной комнатке, пропахшей лекарствами и другими специфическими ингредиентами, неопровержимо доказывающими, что комнатка эта — обиталище очень старого и очень больного человека. И если ночи выдавались теплыми, как например, эта, Павел Петрович с удовольствием растворял свое безмерное одиночество в романтическом свете луны и звезд, среди сонма таинственных ночных шорохов и вздохов. Ночь нивелировала и маскировала все дефекты мироздания, создавая иллюзию всеобщей гармонии. Зрелище мириад звезд, индифферентно мерцающих в черно-синем небе, подводило окончательную черту под целой серией логических умозаключений, доказывающих истинность утверждения о суетности кипения человеческих страстей, особенно — в душе и уме отдельно взятого человека, к тому же, больного и старого, и никому не нужного. «Нужно твердо поверить, что после смерти ты превратишься вот в такую звезду на ночном небе, и умирать тогда будет совсем не в тягость!» — часто думал дядя Паша, глядя на звездное небо во время своих ночных посиделок на скамейке, отдавая, тем не менее, себе отчет, что подобная формулировка может послужить утешением лишь для слабоумных, и всю невыразимую прелесть земного существования ничто не сможет заменить ни в каких иных мирах.

Сильная боль, внезапно возникшая в области сердца, грубо напомнила Павлу Петровичу о крайней отвлеченности его космических фантазий и вернула на землю — к пропахшей лекарствами душной каморке и солдатской панцирной кровати, на которой, судя по всему, и окоченеет его худое изболевшееся тело. У изголовья кровати стояла убогая фанерная тумбочка, несколько лет назад выкрашенная голубой краской. В верхнем выдвижном ящичке тумбочки хранился сто весь скромный наличный капитал ветерана, которого, по его мнению, должно было хватить на льготный ветеранский гроб. В венках он сомневался — городской Совет ветеранов действовал в последнее время неэффективно, а на родню он не надеялся. Родне — снохе, брату снохи и их родственникам — он давно уже был чем-то вроде кости в горле, и смерти его они, чего греха таить, только бы порадовались. Подумав об этих людях, Павел Петрович невольно поежился, как если бы в душу ему по какому-то трагическому недосмотру вползли холодные болотные гадюки, покрытые черной скользкой чешуей.

«Не расслабляться!» — дал себе приказ гвардии старший сержант в отставке, кавалер ордена Боевого Красного Знамени Павел Краюшкин и попытался сосредоточиться исключительно на мыслях об Амазонке. О том, как наверняка божественно красиво отражаются по ночам те же самые звезды, которые он видит сейчас, в черных водах огромной реки, на берегах которой ему так и не суждено было побывать.

В конце улочки послышались чьи-то шаги и возбужденные нетрезвые голоса — это внучка Маринка с приятелями возвращалась после дискотеки. Павел Петрович внутренне подобрался и постарался сделаться как можно незаметней на своей скамеечке.

Они и вправду его не заметили — Маринка и ее парень. Как раз шальная туча закрыла луну, и улочку накрыла непроглядная тьма, да и от Маринки с ее ухажером за три метра перло спиртным — какой-то дешевой бормотухой. Они встали возле калитки совсем рядом с притаившимся дедушкой, почти переставшим дышать, и принялись громко взасос целоваться. Маринка, правда, нужно отдать ей должное, вроде как отпихивалась обеими руками, с придыхом приговаривая, как водится в подобных случаях:

— Перестань, перестань, Коля! Ну же прекрати, а то я обижусь!

— А пойдем к тебе! — не переставая лапать девушку, предложил пьяный Коля. — В твою комнату!

— В какую мою комнату?!

— Ну ты же говорила, что у тебя своя комната скоро будет!

— Это мамка мне пообещала дедову комнату отдать, когда тот помрет!

— Он еще не помер?! — дебиловато хихикнув, спросил Коля.

— Все еще небо коптит, за… л уже в доме всех! — в голосе внучки Павел Петрович с горьким удивлением различил настоящую тяжелую злобу. — Папка говорит нам с мамкой, чтобы мы широко варежку не разевали — дед еще всех нас переживет!

«Лучше бы я умер до того, как услышать такое от родной внучки!» — заметался под сводами черепа Павла Петровича вопль боли и возмущения. Он сумел не застонать и не охнуть, лишь схватился рукой за левую сторону груди, чтобы ощутить и почувствовать, как сократится его сердце последний раз в жизни, протолкнув вверх по аорте к задыхающемуся без кислорода головному мозгу заключительную порцию остывающей крови…

Алинкейро Пигос Орельяно — профессиональный охотник на анаконд, которому вчера исполнилось восемьдесят восемь лет, затушил лампу на столе и вышел из комнаты на открытую веранду ветхого бунгало, в котором он прожил последние пятдесят лет своей жизни. Облитая жидким серебром лунного света сельва встретила старого змеелова и рыбака привычными звуками своей ночной жизни, включающими в себя широкий реестр голосов от тонкого дисканта певчих пичуг до грозного рева ягуара. Концентрированный медовый запах распускавшихся цветов знаменитого душителя деревьев — лианы апуизейро — причудливо перемешивался со сладковатым ароматом гниения многочисленных растительных и животных останков, сплошным ковром устилавших почву между древесными стволами; свежая прохлада, поднимавшаяся от поверхности лесной протоки, протекавшей буквально в двух метрах от ступенек, ведущих на веранду бунгало Орельяно, сталкивалась с воздушными потоками влажной жаркой духоты, спорадически струившимися из непролазной лесной чащи, отдающей по ночам переизбыток солнечной энергии, накопленной в течение дня.

Примерно в полутора милях на юг от бунгало старика Орельяно, протока впадала в Амазонку. На север, сквозь зеленое царство сельвы, протока уходила миль на восемь до водоема, из которого и вытекала — большого озера, где в мелких прибрежных водах водилось много капибар, на протяжении многих лет являвшихся для старика и его семьи постоянным источником вкусного свежего мяса. Сейчас семьи у Алинкейро Пигаса уже не было, он доживал остаток отпущенного ему судьбой времени наедине с живьем пожиравшим его раком мочевого пузыря, проводя дни в ловле и заготовке мяса и кожи анаконд и кайманов, а ночи — в напряженном ожидании истинной хозяйки амазонских вод — Боуины. Где-то неделю назад, в ночь молодой Луны, он как будто слышал неподалеку ее характерный ужасающий вой. Всем коренным жителям амазонского бассейна хорошо было известно, что чудовищных размеров анаконда Боуина рано или поздно приплывает к одиноким, больным, беззащитным старикам и жадно высасывает из них жизнь. Алинкейро верил в способность Боуины в ночи периода ущерба Луны принимать облик заколдованной ладьи с поднятыми и надутыми даже при полном безветрии парусами. Ладья эта светится неживым бледно-зеленым светом, оставляя после себя кильватерную струю, состоящую из искрящейся пены. Вот и сейчас, затушив лампу в доме, Алинкейро вышел в прохладные объятия ночи понаблюдать за посеребренными луной водами протоки — не начнут ли закручиваться на их поверхности подозрительные бурунчики и водовороты. Но нет — все казалось спокойным, только крупная рыба порой сонно шевелила хвостовым плавником, отчего слышался слабый плеск, и по воде расходились круги. Да где-то вдалеке, вверх по течению, тишина ночи грубо распоролась громким хрюканьем выплывшего на охоту каймана. А возможно, что спокойствие было обманчивым, и обычно молчаливый во время охоты кайман оказался выбитым из равновесия каким-то неожиданным, чуждым родным джунглям, фактором, что и заставило осторожное пресмыкающееся тревожно и яростно захрюкать.

Старик неподвижно замер, внимательно к чему-то прислушиваясь — где-то далеко на юге ночь родила еле заметный пока звук, возникший высоко — под самыми небесами. Участок леса, предположительно росший вокруг только что хрюкнувшего каймана, вдруг разразился целым хором истошно-пронзительных голосов — это почему-то пробудилась от крепкого ночного сна стая обезьян-уакари. Вслед за обезьянами энергично начали перекликаться многочисленные птицы. Там, в сельве, появился кто-то чужой, какой-то чужой человек, который имел веские основания скрываться, как безошибочно определил опытный следопыт Орельяно. Брови старого рыбака нахмурились — двадцать пять лет назад точно такие же невидимые в ночной темноте незваные гости, оказавшиеся бандой уголовников, нанятых его основным конкурентом по промыслу анаконды, вырезали всю семью Орельяно. Самого Орельяно тогда не оказалось дома. Спустя месяцы он ухитрился убить их всех, включая конкурента, но на душе ему почти не сделалось легче, и он навсегда удалился жить в сельву, стараясь пореже встречаться с людьми.

А между тем, небесный звук, неумолимо приближавшийся с юга, сделался совершенно отчетливым, и Алинкейро понял, что это достаточно низко летит большой реактивный самолет. Аэропортом назначения самолета мог быть только Манаус, находившийся в пятидесяти милях к западу от его бунгало. Алинкейро не мог, разумеется, знать, что это снижается перед посадкой в аэропорту Манауса транспортный «С-130» с грузом чудо-гробов на борту, принадлежавший транснациональной корпорации «Икс, игрек, зет». Зато об этом прекрасно были осведомлены боевики из известной перуанской террористической организации «Сендера Луминоса», притаившиеся неподалеку от ветхого бунгало Алинкейро Орельяно. Они знали, что самолет на несколько секунд окажется не особенно высоко прямо над ними в чистом небе, не загороженном непроницаемым зеленым пологом сельвы, и поэтому трое из них держали наготове переносные ракетно-зенитные комплексы американского производства «Стингер»…

Конец ознакомительного фрагмента.