Год

Алексей Радов, 2017

Остросюжетная проза социолога, философа, финалиста премии «НГ» «Нонконформизм-2016», автора сборника рассказов «Мертвый ноябрь», романа «Вершитель судеб», Алексея Радова – роман о криминале и политике, секретных службах и власти, сексе и свободе.

Глава 2. При пяти

— Клавенрон Хуг? — интеллигентным, и потому реально побольше мерзким, точно мах друга хитрецу незаметный год назад, такой шлепок, тем и обиднее, что не больно, но звук прозвучал так, из этой трубки, недобрым мужским «немужским» голосом поинтересовались. Кнопочный, или по выражению старшего, — цифровой висел всего ничего, на кухню переехал более новый из спальни, а красный ветеран, помнивший еще секбэм, ценой получасовой схватки с «другом душевным», называл в сторону половину в запоминающиеся мгновения, отправился на антресоль, он проверял — так чтобы видела, там, нет.

— Что нашла ты в этом человеке? — она смотрела томно точно на ребенка, бегал, и не признается, затейник, обожала детей, действительно, что называется, точно детей. Еще ей очень нравились люди, но после последних знакомств, решила никого в близкие не брать, и вот уже год стресс снимала не пушистым бессловесным одеялом, а пойдет, кажется, еще ничего не имеет ценности.

— История, раззява. Чего ты? Мой прадед по нему говорил с Булганиным!

— А палки у вас нет семейной?

Про них слышать больше не мог. Иногда казалось, нет никакой Нелли, это собирательный образ всего их коллектива, хотя и видел прообраз, и у них бывали неделю за год, честная канцелярия, почему дорогая так лебезит перед ними.

— Чем тебе он мешает?

— Пыль собирается. Дышать нечем! Хлама набрал, стервятник.

Никогда не материлась, но чем зацепить, знала досконально. Ненависть была сильна, такая женщина былинная, останавливавшая время.

— Нет, — наконец протянул. — Лавенрон. Кто спрашивает?

— А то не понял, может и должность назвать. Вы дома сейчас?

— Вы видите.

— Уважаемый! Не сложно, лучше подойдет прямой ответ.

— Слушайте, вы мне домой звоните, я и отвечаю — дома я или нет?

— Вы — Хук?

— Хог.

— И это Вы? Просто X можно?

— Пять.

— Гражданин! Я — на работе, догадались верно. Будьте добры, не трать мое время ни на что.

— Я.

— Очень хорошо. Никуда не собираетесь?

— Куда?

— Никуда не идешь, да?

— Пока нет.

— Так, хала хлебобулочная. Я через десять буду. Совсем уйдешь — вини себя, под землей найду, на три штуки, ясненько, Хог, прикинь для заметки, что избрать?

— Да, не возражаю, — он разбитно плюхнулся на диван. Наверно родная устроила, придет сейчас какой-нибудь щиток смотреть, информация, мухлюете с показаниями, или еще что надумают. Нет, не иначе душевный друг позаботилась, чтобы не скучал без нее тут. Хоть буду знать, как власть выглядит, о чем речь.

Не тут-то. Громкий стук в дверь, потом звонок снова стук — похоже ногой, с похмелья показалось, кричат матом, но что именно, не разобрал, а скорее всего воспроизвел это сам мозг — через три двери было не слышно даже когда младшие взрывали в подъезде «Удар грома».

Проб был явно не в духе, такое с ним случалось не часто, обычно всегда обходительный этот обычного телосложения приятный человек превращался в какого-то зверя.

— Ты чего?

— Я? Да так. Пошли.

— Куда?

— Давай быстро, поднимайся.

— Что случилось? Отдыхаю, работали допоздна.

— По дороге объяснимся! И на вот, держи — протянул чекан мавродивки. — Там мой заждался уже, и не выключал чтобы сказал, давай, прокатимся. Кое-чего раскинем?

— Прав, — спокойный внешне вид Проба Клавенрону был знаком, и завораживал, быстренько хлебнул четверть и ойкнув скорее, чем икнув, даже парабольнув рукой, извиняй, — все когда-нибудь жевали хомут с тяжелой морды, чтобы лучше было, а то так и упасть можно, что впрочем, не имеет также собственного значения. Многим распивание разумно видится проблемой самой воды, точно она обиделась на заключение в бутылки разноцветные. Некоторые потом сожалеют, но все в целом легко исправить, особенно при равенстве полов и возможностей, а у индусов — не возьмусь сказать, их женщины мнятся чем наше скоромнее трагизма, — и пронеслось молчание на полушариях Хока, когда он деонтологизировал.

Еще позавчера, дня четыре тому был «кабачок». Всегда теперь разве будет.

Сами по себе вышли, Проб настоял поздороваться с обеих рук, помог забраться.

Так он (не тот, он сам, хотя с кем не бывает) вообще не покойный, да два подряд дня в такие щи уходили на суточные, где-то был, дрался, не помнил, потом утро, злится.

До — в воскресенье, с Пробом бравурно отдыхали с тремя в меру приятными, немного симпатичными пищащими, не кончая базар спиртовичками — первую не помнит, Дедалой и Гнетти.

Хорошие уже заканчивали через месяц образование, и хотели, что называется, попробовать, что это «взрослая жизнь», а то вдруг принц будет над ей смеяться, не так пойдет, концептуализация изначальных эмоций смутит вконец, или своей напористостью все напортит, и благородный к другой убежит, а так всегда можно что, но сказать. Он — поверит. А ныне — поехали, там объясню, чекан захватил, будто я алкоголик, без ошибок назвал. Сладко звала Бетти, главная и единственная радость, счастье всей жизни, куда не привело, мыслил о ней — вспоминая то нежное тепло иногда.

— Братишкин, — Проб перешел на более драматичный тон, видно было, нервничает, таким похоже его Хок увидел впервые.

— Знаешь про правило двух свидетелей?

— Секст, с ним-то что?

— Ничего. То есть много чего, когда интересоваться. Живехонький, не переживай так.

— Что-то — вообще? — наблюдав перемены в лице родни, — кем там приходился Иотираван, спрашивал раза три, и у Три три, даже у его — тогда Иотираван с него спросил, сразу войдя в квартиру, порывом налетев, — испугал Поста, вернулись из медового месяца, она была еще не освежеванной, загорелой, виделось, его девушка — на сто.

— Проб! Я — можно, закурю, — извините что перебил, Хок.

— Пожалуйста, — согласился Проб. Он всегда так.

— Хам, — неожиданно для сказал Пост, застеснялся, глаза побежали, что с ним?

— Легче, братик, ты чего! — Проб иногда просто сидел, потом окидывал всех взглядом и говорил чего. С разными интонациями, а обычно с одной, непонятной в его униженном, по сути, социальном положении. Причем такими довольными жизнью бывают только мужчины из обслуги, так их называла, между ними, его. Зачем ты так о нем, причем за спиной! Хочешь, чтобы в лицо бросила? Ладно. Нет, что ты? Увидишь — сделаю. Он не мог поверить. Проб, всегда очень вежливо и внимательно слушал дежурные истории о новых, совсем не интересной текучке в отделе, и тут она: «а у вас — в обслуге»? Пост подавился вкуснейшей, таявшей во рту шведской селедочкой, откуда только Проб нашел…

Пост прочувствовал напряжение в шее, и потянулся к Пробу, чтобы остановил. Тот понял, и хлыстом по сдыхающей за полмили до почтового скотине криком, переходящим в слово, но что за, Пост не слышал, фактически остановил автомобиль. Изучая ремонт полотна в открытую дверь, прямо на перекрестке, все думал — откуда только у Проба это, взять Никона. Робкий, зеленый парнишка, вот-вот с городской службы, сам откуда-то из-под центра, или с ближней периферии? Чуть ли не их села — за полгода в столице, уже жигули, не новые, но на ходу. Проб говорит, бизнес делает, резинку из Китая, еще что-то, порошки, да — порошки. И сам как-то рассказал, мол, купил вначале сто пачек порошка — на все, что получил за месяц. Толкнул кому надо, купил уже сто тридцать, пошло — поехало. Пост так занервничал тогда, не к добру вспоминать. Дай сигарету, что ли, или не надо? — Вы ж не курите, Хок! — Не закурил, стараясь не смотреть молодому в глаза, и спросил по итогу, — Родной, а я могу тоже купить пачек сто, даже сто пятьдесят, или больше — почем порошок стоит, поможешь? — Зачем? Ясно разве — Секст учится, пуловер новее прикупить, отдохнуть.

Тот засмеялся. Совершенно не похоже на него, этот смех, наверно с прошлого, там многое было. Потом снова помялся, посмотрел Посту в грудь и очень четко заявил: Вам туда не надо. — Почему, — не целиком понравилась интонация. — Отнимут, — удачный коммерсант без удовольствия хмыкнул в задернутую красивой тонкой наледью правильной формы лужу.

— Ты уже там? — прервал поток несвоевременной интроспекции Проб.

Пост понял, уже не смотрит в обнаженную ломку гравия, висит головой вниз над тем же асфальтом, вглядываясь в бывшее с ним позавчера.

— Жизнь такая. Секста подстрелили переодетые бандиты, в больнице, — начал Проб медленней, нежели раньше, похоже вид отдохнувшего того дал уверенность.

— Что это за бесцеремонность? — он заметно побледнел — кусочек фруктовой массы, очевидно застрявший в зубах или тканях пищевода, сорвался, и пролетев с полметра, шмякнулся в шею.

Тот выдал нечто вроде, но Проб уже успокаивал, «ладно бывает, перебирал накануне фотографии тех лет, сам знаешь». Откуда они все же познакомились, искал ответ Клавенрон, а фоном стояло его имя.

— Будет. Вон, чуть магнитолу не выключил.

— Пока в учреждении? Придет к ужину?

— Пропустил. Везде ходит. Помнишь, мылись в бане, новая помпа упала, ведь даже не брякнул горячего.

— Разговаривает, память, поломал чего?

— Вроде, нет.

— Когда, вчера?

— Снова нет, неделю в больничном свете.

— Столько? И не сказали мне? Получается, когда в воскресенье бряцали — Секст, с ним и такое?

— В прошлое, Клавенрон, не это.

Эхом в ответ интеллигентно кашлянул, потом цапнул внутри — и голова его припала на плечо, а сам завалился мешком картошки в открытый кузов.

— Зачем вообще взяли, разрешите, — домой? — Никон посматривал в водительское, лихо крутя баранку, гнали где-то сто сорок.

— На всякий. Кто там знает. Хватит посматривать невольно, дорогой.

Никон помолчал, нахмурился, и уже не спрашивая, так, глазами через зеркало, прикурил.

— Брось и мне?

Тир также без слов протянул ему отвратительный яд.

— Ничего?

— Да что сказать, Проб, предчувствие нехорошее. Вы извините, может захватим Ена или Та?

— Оставь. — Сизый ароматный дым швейцарского марлборо наполнил велюр верха. Окон не открывали. Проб не знал, почему решил обойтись одним им. Там иеех, хотят видеть слабость, смотреть — что внутри. Стоит оплошать, — уважать заново не заставишь. Сейчас поинтересуются, не попутал кто, к чему артиллеристы. Сами решат, по разговору.

— Проб, позвольте вопрос?

— Давай, — после, только душа заснул, Проб ожил и уже с минуту бросал на Никона вполне благожелательные взгляды, тот мог видеть в зеркало, менее чем за года два, чувствовал перемены. Месяца через полтора, когда устроился, Проб, дальше дежурных фраз с ним не шедший, в один вполне обычный будний вечер, нежданно таким новым тоном, что обернулся, будто кто еще в машине был, залихватски ритмично щелкая пальцами, цокая, и раз в минуту произнося фирменное что — начал ему нечто быстро говорить, даже не понимал вначале, к чему. Был у них главный, точно все в общем. Сам не зная почему, силясь понять это перед сном в своей милой комнатке в последнем четвертом этаже необшарпанной и такой простой, родной советской, что щемило за грудиной, проходной общежития, но главного вспоминал чуть не каждую продолжительную поездку с шефом. В чем причина? Кое-что наверно остается без ответа в этой жизни, ставил мысленные тире Никон. И сейчас, крутился в голове.

— Так о чем? Не тлей, депеша, — подбодрил Проб примолкнувшего друга.

Вот и тогда — точь в точь. Закончив думать все предложения, которые не мог ухватить в цельнокупности, получил от Проба в плечо:

— А погнали, по девочкам?

Адресат покраснел. За всю жизнь, было у него три женщины. Вернее одна, и две на время, которых дома за женщин не держали. Лайки, так ее звали. Не дождалась. А ведь еще за полгода строили планы, показывала кус джинсовой ткани, из которой дома сошьют ей ему правильные штаны. Летала без умолку, заглядывала внутрь души, словно не расставались, за углом подсобки — их самая длинная в жизни ночь, клятвы, объятия, что положено. И на тебе! Два месяца оставалось! Уж они счастливы были б. Подходящая парка. Односельчане старались не встречаться с ним у магазина, хотя обычно встречают — встречают, год по городкам чемпион. Трех дней не побыл. Его поняли. Глава семьи был против, но видя отчаяние, во всегда с задорной хитринкой честных порывах среднего, обнял крепко. Увидел, не ровна гардина, заплатит. Чтобы случилось, не оставь командир телефон «человека в столице на всякий» — о том только ныне позволял думать, ведь ладьей стоять что не быль да пришлось дабы, а в людях: неумеха, недожданчик, забыли его в помощь правым правый.

Там женщины чего решат — кто их разберет, может Лайки не сама ушла. Или он виноват — абдукция люта! Подцепил кого не видно. Травмоопасно бить рельс заводской — номер таковский дела, говорит, молит ячеистый монолит, что девушка добрая, хорошая, стала бы такого, чисто эмбарго, на алиготэ за так менять? Вот в вот. Населенный пункт не велик, всем жить в согласии оптимально, хорошо получилось, прощай. Пусть брешут, сбежал, что скрывать. Сейчас время — дай каждому, накопит, иномарку у Та одолжит, вернется. Старшее поколение уже писало в самых лестных словах, сколь благодарна за помощь, и соседки справа завидуют сыну. О ней — молчат. Шикарно рубят, точно шинкуя на весну.

Понимая, нельзя ударить лицом, пересилил злобу, и ровно мужику пореволюционному отвечал Пробу:

— Погнали!

Утром после гулянки, война Никона круто переменилась еще. Проб вел с ним, ни в чем не бывало, точно не братались вчера, не рассказывал он, пьяно бесслезно всхлипывая, всю свою короткую, четко по партии, что впаяли золото, стезю. А девочки? Пять раз вызывали! И оставляли — всю бригаду, расклейщиками объявлений о найме для друзей. Примерно в середине дороги Проб достал из дверцы «Смит». «Держи». «Что?» «Говорил, знаешь. Волторны. Система — трезвящий Бандерас». «Да что с ним делать?» «Жать! Можно еще кешью распылять, но не пробовал. Будешь колоть — обойму выплюнь, и смотри, нет ли в стволе пыли». «Мне надо кого зашевелить?» «Мешок твоего супа знает, самому виднее. Держи всегда у себя» — тут он поглупил: «А вдруг кто найдет?» — Проб отвечал: «тогда ты…» — и цыкнул условлено, плавно проведя подушечками.

— Вы точно полиция, Проб, или шпага мальтийская? — хотел сказать что-то приятное, да не каждый день ставят перед фактами, что отныне — бандит. Что там село, иномарка ржавая карданом — или пропасть, или пропаном лопасть. Газет, конечно, не читал, и новости не слушал, но точно многие крепок. Проб не стал тогда воспитывать, не хмыкнул свойски.

Вконец спросил, чего хотелось:

— Что «за правило двух свидетелей», о чем с ним общались? Или не мое.

— Не бери скотину на башню. Внимание уводил, чтобы не сильно понял, что там с его, а то разойдется, колыбельную ставить.

— Иначе, нет такого правила, — ехать еще под сто, оба чувствовали необходимость разговора.

Тир не сходил с ума от своих, не всем, даже в нынешнее отрубное время пить с лица, пытался выглядеть современным, — но внутри не был фанатик. Молодой напоминал ему самого двадцать с лихом отмотай — такой, время изменило моральный голеадора.

— Ну что тебе там, — участливо спросил Проб. — Вспомнил?

— Что?

— Что значит быть в тес? Готов улетучить этих диффузных, в случае минимализма сопротивления?

— Знаете, да, Проб, — работник скоро продемонстрировал себя с нежданной стороны, что ни дело — правильная тридцатка. Особые случаи будет несогласный, так, например, чего короче.

Сколько их там? Десять-пятнадцать? Справимся? Вопросы набросились на двух мужчин, точно машина резко въезжает в переменный дождь. И до конца пути молчали, изредка пихая Проста под бок, тот одинаковый звук издавал — видимо, проверял не совсем ли, хотя скорее — забавлялся с этим моментом, вдруг тот смучается с похмелья прямо тут, на сидении, что говорить? Забьет. Сковородой железной — не подумает.

— Взять чего, — неожиданно проникновенно как он один умел из всех, — произнес, когда показались первые постройки фермы, Проб, слышал такой низкий голос, где? — Присмотри за Секстом. Война пойдет, схоронитесь. В том прибежище имеется люк в помещении для халатов химзащиты.

— Вы что, что ты, — неожиданно для себя вдруг обратился к Пробу на «ты» будто у метро, к залетному. — Сам тоже переживаю, видно это.

— Тебе куда, домой отписать? Мы поможем там, и с домом, никогда не подводили.

— Можно, — парень уже думал о другом, во второй раз была такая особа, и Проб очень трогательно, увидел в нем в самом ребенка, маленького Секста, с эгоистической притягательной важностью протянул задумчиво, светло-задумчиво, как сам ища, почему-то было не тревожно а волнующе-обособленно, предвкушение светлого будущего в солнечной пыли грунтовки, — пойдет. — Это вот «возьмешь» детское, он, и девушка успокоено засмеялись.

Показались блоки, ворота фермы, у самого первого столба трутся пять-семь совсем молодых, на вскидку без оружия. Не больше.

Притормозили метров за тридцать. Проб, поморщившись, столкнул невнятного показывавшего решительное нет Проста, завалился набок, а потом голова медленно сползла и воткнулась между сиденьями. Ну и пусть, страус навеселе, — хохотнул с закрытым ртом почти в адреналине Проб и вразвалку двинулся к фигурам, не закрыв дверь.

— Кто главный, — позвал властно метров за двадцать.

— Я, — совсем просто ответил один из них, внешне не отличимый от прочих, в хламиде.

— Где мой? — спросил без вызова Проб.

— Твой, видишь, стоит, земляк, — обратился к нему один. — Но не много. Он видел самого Лондона. Лэндона?

Тир с обычной улыбкой выхватил из-за спины прикрепленный автомат и навел на говорившего:

— Теперь что скажешь, величавый.

— А вот так не надо грубить, — перебил представившийся лидером.

— Вот твой хумидор, — названный Пробом указал в сторону других ворот, из которых еще двое выводили Секста. С ним была девушка и испуганный мужчина в халате.

— Мэй и Варенукер были должны Хоскинду, там ровно — трофей, но Лэндон так не оставит, кто видел в живых его лицо, будь это твой родственник, или твоя та.

Тир даже не дернулся, а Никон побледнел, лидер говорил о самой актрисе театра.

— Стойте! — в искреннем изумлении, Проб с другом, поверив, было оглянулись, — закричал самый такой. — Это что за не пойми сам?! — Никто не заметил, Клавенрон Хок проснулся и уже почти дошел до них, метров пятнадцать. — Стой! — обратился к нему кричавший раньше. Тот шатался, Проб видел, не понимает где вообще. Изо рта вырывались проклятия.

— Это что за немое кино, вообще за съемки? Я распорядитель на массовке? А ну ты, пасть заварил, быстро, сказал, чего рассматриваешь, — Хок вдруг полез на ближайшего.

— Хороший, попутал? Ляжешь тут, — парень вначале попятился, тот неожиданно напал и слова его звучали, потом перед товарищем устыдился своего страха, и подумав, что разборка началась, просто все тормозят, выстрелил, выхватив пистолет из широких штанов столь быстро, никто ничего.

— Помогите! — сотрясал воздух Секст, вырываясь из цепких рук охранников, они открыли огонь одновременно из автоматов, из-за ворот вдруг стали прицельно шмалять рядом, «недооценили»:

— Убегаем, — звал зигзагом пригнувшись, сломя голову к машине несясь, Проб секундами всего позже, вдруг его подкосило точно, а Тир отстреливался, упав.

— Прекратить огонь, — раздалось со стороны.

На дороге, не пойми откуда, появилось человек восемь таких же с пистолетами. Проб и Прост бросили свои автоматы, тем более патронов у Проба не было, а молодой поступил по примеру товарища.

— Проб, значит, — ехидно спросили из толпы. — Чем объясните? — Этого — в мою, а пехотинца и родню — до свидания. Наших — отдельно, всех записать, — десять минут икс на обзор.

Тиру было не очень больно, он только сейчас это понял, что даже спорить не может, невыносимо.

Молча смотрел, через руки несших его куда-то в кусты гадов, Никон обнял Секста, когда их подвели к друг другу. Думать Проб тоже не хотел, просто понимал, что они попали, и раз люди, зная его, идут на такую, надеяться — просить что-либо, спрашивать — бесполезно. Сдали, наверно не один.