Рассказы. Сколько ног у муравья?

Алексей Праслов

Сочинённая, но не придуманная правда. Можно сказать, «затерянный» мир. А может быть, потерянный. Чего нам всем, выходцам оттуда, жаль. Простые, добрые и наивные люди. Чудаковатые. Немного «диктует» жанр, но лишь немного. А простота и наивность не от тупости и забитости, а от не желания никому зла. Опять выходит – доброта. И философствуют, и дерутся, и милуются, и жалеют друг друга. Живые люди.

ТРЕТЬЯ ВСТРЕЧА

В невысоком кудрявом кустарнике громко рыдал бывший командир взвода разведки, давно, ещё с войны, списанный из активной жизни по инвалидности, а теперь уже и по возрасту, в стельку пьяный Лазарь Семёнов. Катался по земле, рвал траву руками и зубами, ревел зверем, как только может реветь человек, когда у него заходится сердце и невыносимо жжёт в груди. Вокруг него бегал, спотыкаясь о корни, перепуганный и оттого на время отрезвевший, Петька Быков. Он уворачивался от самодельного до коленного протеза-культи Лазаря, влетая в кусты тесной для разгула полянки, изодрал в кровь лицо, руки и всё старался поймать и придавить к земле страшный для него протез, остановить горячку Лазаря, успокоить его.

— С ума сойдёт… Ей-богу, сойдёт! — бормотал он. — Зайдётся, ёлки, и сойдёт…

— Уйди, Петька! У-ох! Уйди, гнида… У-ох! — Лазарь глушил стоны, которые рвались из него, как рвётся кашель из груди при жестокой простудной болезни, глушил, уткнувши лицо в траву, вдавливал всего себя, раскоряченного, в землю.

— Лазарь Трофимыч, Лазарь Трофимыч, брось! — успокаивал его Петька, подступаясь со стороны правой, здоровой ноги. — Не заводись, слышь? Брось!

Лазарь будто послушался его, ещё раза два «охнул» и, стукнув кулаками по земле, обмяк, часто выстанывая утихающий приступ, как бы отдыхиваясь. Петька чуть присел, согнулся, вытянул вперёд руки, словно собирался ловить бабочку или кузнечика, как их ловят дети, и, на всякий случай, мягко навалился на ноги Лазарю.

— Не тронь, гнида, не тронь! — захрипел Лазарь, выплёвывая траву и, вдруг, резко крутанулся на спину. Петька не ожидал такого рывка, не приготовился. Он взлетел на протезе, согнутый пополам, и, перевернувшись в воздухе через голову, упал в кусты. Протез чиркнул его по животу, порвал рубаху, неглубоко, но больно прокарябал тело и, примяв редкие жидкие прутики, клином вошёл между двух не толстых стволов. Затрещало дерево — не то протез, не то кустарник. Лазарь услышал треск, перестал дёргаться, крутится, раскинул в стороны руки, удерживая себя на спине, несколько раз всхлипнул на вдохе, словно икал, и затих.

В кустах быстрым, прерывистым шепотком, чтобы не спугнуть затишье, матерился Петька. Отматерившись, он выполз из кустов, постоял на четвереньках, готовый в опасный момент нырнуть обратно, подождал, пока Лазарь совсем ослабнет в своём припадке и, когда тот задышал, засопел носом глубоко и спокойно, как во сне, подсел к нему.

— У-у, ёлки, медведь… — проворчал он, радуясь концу этого непонятного буйства, — только рогатиной и остановишь.

Лазарь молчал. Петька легонько постучал кулаком снизу по застрявшему протезу, выбивая.

— Не тронь, — остановил его Лазарь, — пусть выйдет…

— Чего? Кто? — не понял Петька.

— Тоска, говорю… Пусть вся выйдет, потом…

— Дык, тоска! — Петька сморщил своё испитое лицо, потное, в кровяных царапинах, и угодливо хихикнул. — Её, хых, залить можно.

Он перевалился через Лазаря, пошарил руками где-то у него за головой в кустах. Страх, недавно дёргавший его и, казалось, трезвивший, отпустил. Опять накатывала какая-то внутренняя хмарь, терялась ясность. Он взвизгнул, вильнул задницей, словно пёс хвостом, и вывернулся из-за куста с бутылкой вина.

— Во-от… А ты — тоска!

— Дай-ка. — Лазарь, не поворачивая головы, протянул руку к Петьке.

— Один момент, Трофимыч. — Петька схватился за пробку зубами.

— Дай-ка. — повторил Лазарь.

— Аха, Твахымыч, увзе из-дёт! — тянул пробку из горлышка Петька.

— Дай-ка!

Лазарь не крикнул, не шевельнулся, лежал, как лежал, с протянутой к Петьке рукой, только чуть надавил на слово усталым выдохом, дал понять, что терпение у него сейчас слабое и лучше ему, Лазарю, не перечить. Петька уловил угрозу давешней горячки, сунул в его раскрытую ладонь бутылку и отполз к кустам.

Лазарь приподнялся на локтях, посмотрел на рогатину, зажавшую протез, и снова лёг на спину. Потом вдруг выгнулся животом вверх, дал место размахнуться здоровой ноге и сильно, с кряком, ударил снизу ботинком по деревяшке протеза. Стесав клин буро-зелёной коры, она мягко выскочила из тисков. Лазарь пошевелил освободившейся ногой, поразмял её, затёкшую в долгом неудобном лежании, и тяжело встал.

— Ты чего, Лазарь Трофимыч, ты чего? — забеспокоился Петька, слабея от предчувствия.

Лазарь глянул сверху на маленького, помятого, словно изжёванного, Петьку и почувствовал — нет, ощутил — свою громадность и значительность, и пожалел, что это ощущение пришло в такой ненужный, постыдный момент. Злости не было, внутри было как-то нехорошо, но спокойно. Только подкатывала, как изжога, досада, обида на самого себя. И чем больше пьянел Петька от выпитого и от усталости, смявшей его после недавней борьбы с Лазарем, тем трезвее становился сам Лазарь. Он стоял почти вровень по высоте с деревцами, смотрел поверх них на взгорок, под которым и была облюбованная им с Петькой рощица. Там, на взгорке, на высокой, в три, четыре человеческих роста, жердине краснел флаг.

— Ты чего, Лас Трофимыч, ты чего? — как заведённый подвывал сбоку Петька. Он уже не верил в тяжёлое, давящее его спокойствие Лазаря, боялся этого спокойствия и извёлся в ожидании нового взрыва. — Ты чего, ёлки-палки, копишь-то?

Лазарь молча снял с ветки свой пиджак, одел его, перекладывая из одной руки в другую бутылку вина, и, сжав её за горлышко, как гранату, начал взбираться по склону, с силой втыкая в землю протез, чтобы удержать соскальзывающую по траве здоровую ногу.

— Лазарь Трофимыч! — крикнул вслед Петька.

Склон был пологий, ложбина, заросшая кустарником, неглубокая, и Лазарь, сделав шагов десять, был уже почти наверху.

— Ты дурак, Петьк, ты не поймёшь. — не оборачиваясь, отозвался он на его крик.

— Как пить вместе, так я понятливый… — обиделся Петька.

— Вот ты и пропил всё!

— А мне нечего было пропивать! Одни штаны чуть ли не с детства таскаю.

Что разозлило Лазаря, не понять. Будто сухого хвороста подкинул Петька на его угольки и вспыхнул, занялся огонь.

— Чем хвалишься, дурак?! — закричал он, разворачиваясь к Петьке. — Нечего!..

От резкого, крутого разворота его потащило вниз, и он стал съезжать по склону, вычерчивая за собой протезом борозду. Давняя глупая беспомощность, от которой он страдал в первые годы, как остался без ноги, и от которой долго избавлялся, вдруг проклюнулась непонятным страхом. Он зацепился за корешок, торчащий из земли, остановился, вдавил поглубже протез для устойчивости и посмотрел вниз. Нет, не упасть боялся он. Сколько падал на своём веку, синяков не считал. Который раз за полдня он поразился странному преломлению окружающего. Моментами всё казалось мельче, чем обычно, а он как будто выпирал из этой мелочи, возвышался над ней какое-то время и тут же сползал куда-то, как нырял, но выныривал и опять поднимался вверх. И будто впервые Лазарь со стороны, сверху, вглядывался в свою жизнь, прикидывал к ней старые, но строгие мерки и с горечью понимал, что крупный счёт, по которому надо спрашивать с человека, велик для него. Вся его теперешняя жизнь съёжилась, сморщилась, обеззубела. И словно в том низу, куда она сползла, а не в этой пушисто-зелёной ложбине, стоял маленький пьяный Петька Быков. И Лазарь, уже не думая, прав он или неправ, выхлестнулся в отчаянно-злобном крике на него:

— Ты мать свою пропил, которая из-за тебя от голода померла! Ты детдом свой пропил, в котором жрал и вырос! Ты семью и себя изуродовал… Ты глянь на себя… Окурок жизни! Сам себя иссосал и выплюнул, одна копоть и вонь осталась!…

Конец ознакомительного фрагмента.