Записки москвича

Алексей Николаевич Хетагуров

Из опытов быстротекущей жизни, кои ничему не могут научить и ничего исправить, однако могут быть любопытны, ибо описанные события происходили в прошлом веке – двадцатом…

Чарли Чаплин

Сегодня трудно представить, но в 50-60-е годы прошлого века Москва в летнее время была свободна от детей. «Цветы жизни» зацветали и расцветали за ее пределами, главным образом в Подмосковье. Детские сады вместе с воспитателями и обслугой выезжали на летние дачи. Детей школьного возраста вывозили в пионерские лагеря, коих было множество — бесплатных, иногда за мизерную цену. Оплачивали местком, профком и т. д. условия жизни, воспитательная работа, культурная программы были вполне приличны. Еда оставляла желать лучшего, но спасибо и на этом — дареному коню в зубы не смотрят. К тому же время было послевоенное.

Меня отправляли в пионерлагерь каждое лето. Если не было места на маминой работе, то оно находилось на отцовской. Мама работала в Академии наук. Их лагерь располагался в имении Поречье графов Уваровых. Для детей были выстроены щитовые домики, в них спали. Столовая, клуб и т. д. — в господском доме. По отцовской линии лагерь был с казарменным уклоном, жили в палатках, упор делался на физкультуру.

Я больше любил Поречье, но если там не было мест, обходился и палаточным житием. В сильный дождь палатки нещадно протекали и продувались ветром. Но главное, в летнюю жару я не мучился в городе, а жил на природе — с походами, кострами, кружками, заплывами на реке. Словом, это было хорошее изобретение, унесенное ветром перемен. Там не существовало ни бедных, ни богатых, а стало быть — зависти, гордости, спеси и алчной злобы — всего, к чему приводит социальное неравенство.

На кружки богат был лагерь в Поречье. Кружок юннатов вели две сухонькие пожилые сестры-учительницы, одна курила «Беломор», другая — «Казбек». Откуда-то они знали о моих школьных подвигах, доложили пионервожатому, его реакция была: «Я так и думал!». В этом кружке я кормил кроликов, воспитывал ежей, но быстро слинял, так как учительницы напоминали мне школу.

Записался в музыкальный кружок — бренчал на домре и балалайке, пытался освоить аккордеон, но все это быстро надоело. Перешел в хореографический, постигал плясы, покушался на лезгинку — для этого мне из кумача сшили сапожки и тюрбан. Исполнил под аккордеон, имел успех. Но, слава Богу, среди зрителей не было кавказцев, меня бы подняли на смех. Когда начали разучивать «Польку-кокетку», с танцами завязал.

Перешел в драматический, увлекся чеховскими персонажами: «Хамелеон», «Толстый и тонкий», «Хирургия». Пионервожатый был режиссером, относился к делу очень серьезно. Потом я запел, и это стало началом конца. За все эти потуги получил в конце смены книгу в благодарность. Пионерские костры я разнообразил песнями Раджа Капура из «Бродяги» и «Господина 420», а свой пионерский барабан использовал как там-там — выбивал индийские ритмы ладонями.

С этим же там-тамом добрался до Ива-Монтана, исполнял его шансоны, все это на полной тарабарщине, но пионерам и вожатым нравилось. Одна вожатая, знающая французский, написала мне текст песни русскими буквами, я разучил: «О, гамен-Пари сэтут он поэмо…» и т. д. — словом, о парижском мальчишке. Получалось, что мы несколько километров перли на эти костры для того, чтобы я выкладывался с там-тамом по полной программе! Правда, делал я это с удовольствием. Эти пионерские костры отдавали иностранщиной, но с прогрессивным уклоном.

Хрущев тогда ездил в Индию, и граждане скандировали: «Хинди-руси бхай-бхай!», а индийские кинофильмы не сходили с экранов. Радж Капур был всеобщим любимцем, заодно и актриса Наргис. Ив Монтан — вообще вне подозрений — сам бывший рабочий-грузчик, пел о трудящихся, обличал. Мама была на его концерте, пришла в полном восторге, ничего похожего раньше не слышала. Какой добрый народ были москвичи — всех любили: еще Жерара Филиппа, Вана Клиберна, Поля Робсона, Иму Сумак, Лолиту Торрес, Дина Рида и т. д. Где вы, москвичи? И вас унес ветер перемен? И даже не записали в «Красную книгу»…

Художественная самодеятельность в лагере «Поречье» била ключом. Помимо этого пионеров развлекали экскурсиями, кинофильмами и заезжими артистами — назывались они артистическими бригадами, имели свои уклоны: песенные, цирковые, танцевальные, драматические. Труд был не легким. Тогда у артистов машин не было, добирались кто как может — в основном на перекладных, на попутках. Если у пионерлагеря был свой грузовичок, его высылали к поезду или автобусу, если нет — пешком, с вещами и инвентарем. В общем, почти как Счастливцев и Несчастливцев.

Запомнилась мне одна такая бригада, в которой собраны были почти все перечисленные жанры. Большая еврейская семья — сейчас бы назвали «семейный подряд» — папа, мама, два сына и дочка. Особняком в бригаде — тенор-лирик, белобрысый толстячок с ласковым лицом. Концерт проходил в клубе. Когда все отряды в сборе в замкнутом помещении — это нечто! Пионервожатые даже не пытались восстановить порядок, это могло сотворить только чудо или смекалка ведущего. Отец семейства, он же бригадир, представил артистов: жена — певица, старший сын — чтец-декламатор, младший — жонглер, дочка — танцовщица, сам папаша — аккомпаниатор. Он был большого роста с крупным носом и несколько ошалело выпученными глазами. И еще — приглашенный тенор, чрезвычайно сладкий.

В зале стоял невообразимый крик и гам, кто-то свистел. Ведущего никто не слушал. Папаша обреченно смотрел в зал, метался по сцене, повторяя: «Дайте тишину! Дайте тишину, ну дайте же тишину!». Все тщетно. Наконец он встал посреди сцены, выдержал паузу и, вознеся руки к небу, воскликнул: «У меня есть чрезвычайное сообщение!». Все на минуту смолкли. И еще громче: «Из совершенно достоверных источников мне стало известно: к нам едет Чарли Чаплин!»

Сначала наступила мертвая тишина, потом — гром аплодисментов. Аудитория — само внимание: «В этом году к нам приедет Чарли Чаплин! Даст несколько концертов в Москве. О билетах лучше позаботиться заранее. Следите за афишами. А сейчас начинаем наш концерт!» Порядок был восстановлен — лицо, приближенное к Чарли Чаплину полностью овладело аудиторией.

Для затравки выступил старший сын, похожий на молодого Аркадия Райкина, он и манеры его копировал, хотя сам был не без таланта. Читал сынуля стихотворение Маяковского о советском паспорте — с выражением, в лицах, преображаясь то в буржуя, то в таможенника, то в пролетария. Когда достал краснокожую книжицу, сам стал «молоткастым и серпастым» — багровым от натуги, патриотизма и гордости. Со скрежетом зубовным он ниспроверг буржуев — книжица победила. Имел полный успех, даже повторил на бис.

Потом выступила мама с романсами, аккомпанировал на рояле папа. Это была типичная еврейская мама с добрым чадолюбивым лицом. Пела вполне профессионально, однако была странность — ее романсы отдавали ботаникой: «Отцвели уж давно хризантемы в саду», «Белой акации гроздья душистые», «Колокольчики мои»… Все исполнялось с чувством.

Следующий номер — жонглер, младший сын. Крутил на палке тарелки, жонглировал вилками-ложками. На одну вилку насадил яблоко и успел поймать его ртом. Потом надевал шляпу при помощи ноги, даже изловчился поддеть ее пяткой и она, проделав сальто-мортале, хлопнулась ему на затылок. Мальчонка имел полный успех. Дальше на сцену выпорхнула девчушка лет тринадцати в белом платье с пышными оборками и весьма грациозно станцевала танец собственного изобретения — как ехидно сказал поэт: смесь французского с нижегородским! Однако и она получила порцию аплодисментов, по-балетному раскинув ручки, раскланялась.

В конце выступал приглашенный певец-лирик с популярным советским репертуаром. Он имел большой успех у лагерной обслуги — у поварих, нянечек, уборщиц и вообще, как говорится, у «простого народа», к которому можно было причислить и местное население, приглашенное на концерт.

Все бы хорошо, но певец не выговаривал звук «р», и — как нарочно! — выбирал песни, где она была в изобилии. Он закатывал глазки и нежно шептал: «Я знаю, ладная, милая, халосая моя!». Или: «Нагадал мне попугай счастье по билетику, я тли года белегу эту алифметику… Ты поплавай по леке, песня безответная пло зеленые глаза и пло лазноцветные…». Закончил выступление популярной: «Что так селдце, что так селдце ластлевожено, словно ветлом тлонуло стлуну…». Этот изъян певцу простили, а может, и не заметили, он еще что-то пробисировал, несколько раз споткнувшись на коварном звуке, и успешно закончил выступление.

Конец ознакомительного фрагмента.