Тартарары

Алексей Николаевич Евстафьев, 2020

Главный герой соприкасается с трагическим происшествием, имевшим место четверть века назад. Компания из пятерых молодых людей и девушки отдыхала на даче, откуда девушка бесследно исчезла. Поиски остались безрезультатны. В наше время все участники происшествия числятся умершими и пребывают в своих отдельных точках-ловушках многочисленных миров Тартарары. История с пропажей девушки так или иначе повлияла на судьбу каждого из них. Главный герой, переходя из одного мира в другой, сталкивается со множеством фантастических существ и событий, борется с ведьмами и чертями, запутывается в сновидениях, посещает зоопарк-бестиарий, наполненный удивительными тварями. Лишь самый последний визит в Тартарары – возможно в самой глубокой и неприятной его точке-ловушке – приоткрывает перед героем завесу тайны исчезновения девушки. Кто виноват? Содержит нецензурную брань.

Вниз

Евпсихий Алексеевич чуть было не разразился саркастическим хохотом, но осёкся. Анна Ильинична явно не шутила.

— Вам нужно проникнуть в Тартарары, встретиться с каждым из этих пятерых парней — верней с теми функциями, которые они сейчас из себя представляют — и хорошенько допросить. Сама я этого сделать не могу, у меня имеется собственное пристанище в Тартарары, и покинуть я его не имею возможности, но могу своим голосом сопровождать вас и помогать, если вдруг что понадобится. Только так вы сможете установить Истину.

— Но помилуйте, любезная барышня, разве возможно живому человеку попасть на временную прогулку в Тартарары?..

— Возможно. Уверяю вас, люди неоднократно к нам попадали, и затем удачно возвращались обратно — это не так сложно, как вы думаете. Ведь всё, что находится вне человека, обнаруживает свою символику всему, что находится внутри человека, надо только уметь всё это применять и сочетать. Десятки средневековых алхимиков посещали Тартарары, созерцая некогда величественных королей и титанов, заполнявших эпохальной мудростью геополитический вакуум, общались и с простыми смертными, убеждаясь, что они движут историческими процессами ничуть не меньше, чем вышеупомянутые титаны. Но лишь некоторые из путешественников в Тартарары позволяли себя намёки или небольшие аллегорические рассказы о своих приключениях, поскольку отлично понимали, что каждое высказанное слово имеет последствия, за которые непременно будешь отвечать.

— Предумышленный эффект, изменяющий иерархию вещей — это я понимаю. — Евпсихий Алексеевич вдруг почувствовал в левой ноздре неприятную щекотливую пылинку, но умудрился ловко сдунуть её и не расчихаться. — Непредумышленные обстоятельства — они куда как опасней.

— И ещё раз хочу напомнить, что вы здесь, у нас, будете не один, мой голос обязуется вас сопровождать и поддерживать. — пообещала Анна Ильинична.

Евпсихий Алексеевич был смелым человеком. Даже отчасти законопослушным авантюристом, лишь бы предполагаемые приключения не наносили нравственных увечий.

— Ну, конечно, по молодости я мечтал и на машине времени покататься, чтоб питекантропов прорабатывать, а тут должно быть всё менее опасно, надо только потрудиться.

— Да, Евпсихий Алексеевич, вы очень точно подметили свою наипервейшую задачу: тут надо очень потрудиться, и — главное — верить в плоды трудов своих. Мне кажется, что для посещения различных миров, находящихся под юрисдикцией Тартарары, вам необходимо не просто возлечь в гроб, как вы наловчились это делать для общения со мной, но и принять специальный эликсир, вызывающий эффект анафилактического шока. Назовём его так, как он достоин называться — снадобье алхимического свойства. Эликсир мудрецов, что некоторым хочется прозвать философским камнем, но которым он конечно не является.

— Простите — что?? — Евпсихий Алексеевич совсем не ожидал услышать от юной девушки таких эзотерических вывертов. — Простите, а вы откуда про него знаете?..

— Кажется, у нас все про него знают, и это знание берётся неизвестно откуда. Собственно говоря, и тот голос, которым я с вами общаюсь — не совсем мой, и взялся также неизвестно откуда.

— Если у вас всё берётся неизвестно откуда, то откуда-то натуральным образом должен взяться тот, кто приготовит вам этот эликсир?

— НАМ приготовит. — уточнила Анна Ильинична. — И вам, в данном случае, он гораздо нужней, чем мне. Вот вы его и приготовите.

— Я?? — засмеялся Евпсихий Алексеевич, представляя себя в образе седобородого старца, принюхивающегося с блаженством идиота ко всеразличным амброзиям и снадобьям. — Готов биться об заклад, что вы пальчики оближите, если попробуете, приготовленный мной омлет или жаркое из свинины. Готов прямо сейчас затеять на кухне маленький кавардак и наварить в кастрюлях всего, что только попадётся под руку. Но уж будьте уверены, что философского камня из этого не получится, вы просто не в курсе того, о чём говорите. Мне даже негде отыскать необходимые алхимические реторты и тигли, не говоря о компонентах, образующих ваше мифическое вещество.

— Вы полагаете, что рецептура эликсира сложна?

— Неимоверно!.. Я не обладаю хорошей памятью и с трудом усваиваю разные полезные задачки, но некоторые сведения западают надолго и помогают в часы досуга развеселить приятелей с приятельницами — они любят всяческую волшебную небывальщину. Как раз рецепт приготовления философского камня я однажды зачем-то запомнил, и сейчас вам его поведаю, догадываясь, что у вас это вызовет не столько весёлую расторопность, сколько насупленную печаль. Итак, некто из древнейших служителей практической магии писал своему верному ученику: «Чтобы сварить эликсир мудрецов, известный также, как философский камень, возьми, друг мой, с верхней полочки философской ртути, и накаливай на сковороде, пока не превратится она в Зелёного Льва с личиной побитой собаки, пытающейся ухватить тебя за палец, но не способной укусить, ибо труслива. Затем прокаливай сковороду ещё сильней, и ртуть превратится в Красного Льва с личиной вавилонской блудницы, жаждущей пасть в неге под лаской твоих рук, но помни, что всякий взгляд её есть обман. Дигерируй блаженно рыкающего Льва на песчаной бане с кислым виноградным спиртом, выпари жидкость и увидишь тогда на сковороде камедеобразное вещество, которое легко режется ножом и обгрызается зубами. Помести его в реторту, обмазанную монтмориллонитовой глиной, и дистиллируй с ночи полнолуния дня, цифра которого чётна, вплоть до первого боя полуночных курантов в день, в названии которого количество букв нечётно. Собирай отдельно все капельки и накопления жидкости, появляющиеся при этом, чтоб затем различить в них и безвкусную флегму, и слёзы палача, и влагу, подобную той, что остаётся на губах после поцелуя. Но вот когда киммерийские тени покроют твою реторту тёмным покрывалом, тогда ты наберёшься храбрости и заглянешь под него, и увидишь дракона Урабороса, пожирающего собственный хвост, и всяким движением своих мускул, насыщающего пространство анаболическими стероидами. Прикоснись к нему раскалённым углём самшитового древа. Сделай так, чтоб дракон от яростной боли сожрал до конца свой хвост, и снова примись за дистилляцию. И очень скоро ты увидишь смесь, напоминающую видом человеческую кровь, изрыгнутую перенасыщенным Зверем — которая, друг мой, и будет эликсиром жизни, сиречь философским камнем. Так возьми её.»

— Действительно, чепуха. — после паузы тяжело выдохнул голос Анны Ильиничны. — Дракон, львы, вавилонская блудница… О чём это всё?.. Я была уверена, что можно было обойтись заячьими лапками и мышиным навозом. Ну, или какие там комбикормовые вещества пользовали средневековые ведьмы?

— Ведьмы чего только не практиковали, и инцестуозные связи в том числе — нам это совсем не подходит.

— Корешки мать-и-мачехи могли бы использовать — сейчас я думаю их в любой аптеке продают. — огорошено бормотала Анна Ильинична. — А монтмориллонитовая глина — что это? откуда нам её взять?..

— Некоторые химики — я сейчас говорю про настоящих химиков, вполне заслуживающих учёных степеней и всеобщего уважения — в последствии пытались расшифровать этот рецепт, точнее говоря, не расшифровать, а предать ему комплектующую ясность. Так философскую ртуть объясняли обыкновенным свинцом, а зелёного льва сравнивали со свинцовой окисью, известной под названием массикот, а красный лев определённо был маскировкой обыкновенного красного сурика. Затем алхимик дигерировал сурик на сковороде до получения свинцового сахара — то самое вещество, что можно легко резать ножом и грызть зубами, а затем дистиллировал, чтоб получить так называемую флегму — кристаллизационную воду, слёзы — спирт, известный в наше время под названием ацетон, и влагу поцелуя — что-то вроде современного полимера трифторхлоруглерода. Впрочем, это всё ненужные компоненты, побочные, сущая дрянь, а исследователей интересовал дракон Ураборос, пожирающий собственный хвост. Его точная расшифровка нам не знакома, а если кто из учёных мужей и раскрыл эту тайну, то не поделился с человечеством, а использовал в корыстных целях.

— Выходит, тут нам надеяться не на что?

— Выходит, что не на что. Безусловно, я человек ответственный, и могу весь остаток жизни потратить на добычу философского камня, и возможно даже получу нечто полезное и жизнеутверждающее. Но вам-то что с того?

— Да, понимаю, что мне никакой практической пользы от ваших экспериментов не видать. Думаю, напрасно я это всё затеяла, вас напугала и втянула в свои бредни… Право слово, мне очень жаль. Готова попрощаться с вами, надеясь, что оставлю по себе добрую память, и когда-нибудь мы обязательно встретимся в мирах, предназначенных судьбой, чтоб вновь пообщаться на эту загадочную тему — но уже с грузом прожитых лет и ошибок. Я к тому времени наверняка смирюсь с участью и буду тихонечко улыбаться, слушая ваши потешные воспоминания о том, как ударились лбом об гроб и на этом не угомонились.

— Здрасьте, приехали. — ворчливо заегозил Евпсихий Алексеевич. — Мне категорически не нравится ваше настроение. Вы слишком рано сдаётесь, не попробовав придумать ещё что-нибудь замысловатое, способное помочь мне проникнуть в Тартарары.

— Но что ещё можно придумать?

— Да разное. Погодите, я сейчас вспоминаю одну книгу, сочинённую доподлинным магистром масонской ложи, и при том будучи лицом весьма известным в конце девятнадцатого и в начале двадцатого веков, лицом, приближённым к царской семье — а среди Романовых масонов было пруд пруди, факт известный — и вот в этой книге он упоминает удивительный способ, при помощи которого за единый миг преодолевал расстояния в сто тысяч вёрст.

— Я заинтригована. Как же он так умел?..

— Оказывается, всё дело в ультразвуках — во всяком случае, так пишет магистр, а поскольку на прочих страницах своей книги он пишет абсолютную правду, легко проверяемую из разных исторических источников, то можно доверять ему и в этих россказнях. Магистр за неслыханные деньги прикупил в Америке авиационный мотор, тайно доставил его в своё имение, где уснастил некоторой технической спецификой, а именно — приделал к лопастям пропеллера множество тонких металлических пластинок, способных при вращении мотора издавать те самые ультразвуки, вызывающие у человека анафилактический шок, возможно даже со смертельным исходом. Но уж если человек не умирал, а лишь впадал в состояние, схожее с сомнамбулическим, то у него раскрывались неслыханные доселе возможности, связанные с дополнительной энергией. Человек в считанные секунды преодолевал и онтологическую ущербность, и физиологическую законченность. Да и не только с человеком творились чудеса — экспериментатор пишет, что однажды множество окрестных собак сбежалось к сараю, где неустанно вращался мотор, чтоб посмотреть и хорошенько облаять механизм, но достаточно быстро прониклись его мощностью. Одни особи начинали летать и кувыркаться в воздухе, заполошно отбрыкиваясь лапами друг от друга, некоторые собаки обретали дар человечьих голосов и однозначно выражались по поводу происшедшего с ними, другие же испытывали потребность куда-то мчаться с невероятной скоростью, так что магистр не видел перед собой собак, а наблюдал сплошную нервно-дрожащую меховую петлю то стягивающуюся, то растягивающуюся вокруг сарая с мотором.

— Это то, что нам нужно! — воскликнула Анна Ильинична.

— Во всяком случае, это проще, чем жарить драконов на сковороде, и я уверен, что вы — как насельница миров таинственных и сверхъестественных — способны извлечь голосом ультразвуки, дабы пронзить гипоталамус в моём мозге и вызвать анафилактический шок. Если упомянутый магистр в состоянии шока и с лёгкостью перемещался из родового имения под Конотопом на бал-маскарад в большом дворце Петергофа, то и мне ничего не стоит проникнуть в Тартарары.

— Я могу попробовать прямо сейчас извлечь эти звуки.

— Погодите. Ради Бога, не торопитесь.

Евпсихий Алексеевич ещё не совсем был уверен в необходимости путешествия, возможно, не сулящего ничего доброго; перед глазами промелькнули волнующие воспоминания и важные невоплощённые замыслы, сердце тревожно забилось и заелозило, словно напоминая про скудельный сосуд человеческого тела, и что-то совсем невразумительно-недосягаемое заскреблось на совести. «А ведь ещё совсем недавно, если б мне предложили просто взять и умереть — я воспринял бы такую задачу даже с отчаянным удальством, даже потребовал бы не поминать меня лихом, даже подбадривал бы возможного палача своим геройским видом. Но теперь, когда я убедился, что посмертное будущее продолжает активную, пускай и перелицованную шиворот-навыворот жизнь, мной одолела робость, а по сути — это настоящий страх проследовать в клоаку инфернального мира. Впрочем, находится во мне и чувство стыда, что проявляю малодушие перед несчастной женщиной, и это чувство сильнее страха; уж ежели обещался ей помочь, то будь добр — помогай, держи слово!» И Евпсихий Алексеевич попробовал приосаниться, насколько это позволял размер гроба, и патетично хмыкнул.

— Я готов, Анна Ильинична. Приступайте.

— Я так понимаю, что надо верещать как можно пронзительней?.. Этаким нестерпимо режущим визгом?

— Вот-вот, Анна Ильинична, вообразите себя безжалостным вихрем, или даже смерчем, несущим массовые разрушения, один только вид которого вселяет в людей ужас, а стенания его подобны сирене, сконцентрированной на одной невыносимо тончайшей ноте… Ааааааяяяяййййй!! — попробовал провизжать заполошной сиреной Евпсихий Алексеевич, но закашлялся и чертыхнулся.

— Я всё поняла, будьте здоровы. Лежите тихонечко, а я сейчас заверещу, дайте мне одну минуточку. — сперва Анна Ильинична, для пробы голоса, напела тембром элегической виолончели коротенький куплет, пришибленный на унылых рифмах, затем набралась силёнок и произвела хрустяще-стонущий вопль, вынудивший Евпсихия Алексеевича содрогнуться.

— Давайте-ка что-нибудь пописклявей. — торопливо забормотал Евпсихий Алексеевич. — У меня сердце захолонуло от вашего вопля, а надо чтоб вы в мозг проникли. Мозг — вот тут у меня — в голове.

— Я всё поняла, я просто пытаюсь настроиться, я никогда раньше не пробовала делать то, о чём вы просите. — Анна Ильинична ещё некоторое время выдавливала из себя свирепо булькочущие звуки, а затем затянула долгим скулящим писком: — Аааааааа… ууууууу… ииииии…

— Пронзительней, умоляю вас!.. представьте, что вам необходимо выдуть из меня все мозги без остатка!.. — потребовал Евпсихий Алексеевич, не ощущая в гипоталамусе частиц, механически стимулирующих биологически активные точки.

— Ууииииии!.. Ууииииии!.. — выкладывалась Анна Ильинична.

— Свистите, Анна Ильинична, не визжите! с визгом у нас ничего не получается! — потребовал Евпсихий Алексеевич. — Пронзительно-тонко свистите!..

Анна Ильинична выдохнула свой беспорядочный визг без остатка и, всецело предавшись желанию достичь Истины, дабы обрушить меч справедливости на преступную главу, яростно засвистала. И этого оказалось вполне достаточно.

Существо Евпсихия Алексеевича засвербело каждой своей щепоткой, каждой нервной клеточкой, рефлексируя на неистово ноющую боль и проламывая целостность своего же сознания. И вот он словно бы рухнул в воздушную яму, перекодирующую все обозначения ясности, и перед ним воссияло тугое огненное колесо, по ободу которого дрались, кривлялись и прельстительно корёжились искрящиеся тени людей и городов. Ожесточённо-медленно вращаясь и поскрипывая, словно дыхание зверя, внезапно разбуженного и вылеченного от смертельной болезни, оно вытянулось в громадный душный тоннель из тысячи огненных колёс, в который и затянуло Евпсихия Алексеевича, чтоб через долю секунды выплюнуть на начало нового пути.

Отряхнувшись и выждав, когда угомонится боль в предплечье, Евпсихий Алексеевич осмотрелся по сторонам, соображая, что теперь ему делать и кого здесь стоит опасаться. Поначалу его очень напугало отчётливо слышимое муторное дыхание, пытающиеся подавить все прочие звуки, пока Евпсихий Алексеевич не сообразил, что это его собственное дыхание, просто к нему нужно привыкнуть. Его окружало слегка кривоватое пространство, совершенно безлюдное и удручающе тяжеловесное, но не способное пребывать в состоянии покоя даже несколько секунд — оно непрестанно вздрагивало, расплывалось и смазывалось во всеразличных кусочках, клочках и точках, настойчиво привлекало к себе что-то чужеродное и затем изгоняло его, увлёкшись иными причудливыми экстрактами. Облезлые шафранные сумерки покрывали Тартарары, словно неумело разрисованные дрянной дешёвой краской, а мертвенно-бледную небесную твердь лениво буравили косматые огненные всполохи. Кажется, из-под земли доносились отдалённый ропотный гул и звяканье цепей, сквозь узкие неприметные скважины прорывались костлявые змейки молний, бились в конвульсиях и вырисовывали переплетёнными трещинами на засохшей земле то ли слова, выкраденные из неизвестных языков, то ли демонические аллегории.

Евпсихий Алексеевич видел перед собой единственное уныло-торжественное здание, напоминающее полуразвалившийся провинциальный театрик с вычурными гипсовыми колоннами у входа, украшенными любопытными психеями и ангелочками, с витражными окнами, неумело забитыми досками, и массивной дверью, заманчиво приоткрытой чуть более чем на четверть. На крыше здания имелся нахлобученный, словно бы наобум, огромный дырявый купол, подозрительно блещущий тёмным серебром и выгравированными буковками, что, словно развязанные узелки арабской вязи, выстраивались в надпись «КАЖДОМУ — СВОЁ». Евпсихий Алексеевич сообразил, что здесь ему больше некуда податься, отворил дверь в театр пошире — для чего ему пришлось изрядно поднатужиться — и протиснулся во внутрь. Фойе почему-то отсутствовало, а имелось тесноватое помещение гардероба, совмещённого с буфетом, при выходе из которого сразу начинался просторный зрительный зал, возведённый высоким кичливым амфитеатром, и бестолково освещённый тремя скукоженными люстрами. Впрочем, вычурная роскошь театра осталась в далёком прошлом, а сейчас, благодаря ободранным креслам, залежам нетронутой пыли и запаху простуженной оркестровой ямы, зрительный зал вызывал у Евпсихия Алексеевича ощущения брезгливые и тягостные. Пол был по щиколотку завален хламом из аляповатых декораций, лоскутьев тяжёлых бальных платьев и пёстрых сказочных костюмов, обрывков незатейливых афиш, бутылок, пластиковых стаканов и объедков из театрального буфета. Саму сцену интригующе-плотно прикрывал занавес, впрочем, дозволив красоваться посерёдке суфлёрской будке, чем она и превосходно воспользовалась, демонстрируя из себя квинтэссенцию творческой невинности. Публики в зале не было и в помине, и только в директорской ложе сидел некий взлохмаченный человечек, явно ненавидящий всё происходящее вокруг, но пробующий смириться со своей участью.

— Евпсихий Алексеевич! — воскликнул он, обращаясь к нашему герою с помпезным умилением. — Вот и вы к нам припожаловали, вот и вас не миновала чаша сия — как могли бы горестно заметить поэты, невольники-то чести. Не сомневаюсь, что вы были человеком праведной жизни, и надолго у нас не задержитесь, а я вот попал в это проклятое логово — теперь и не ведаю, как выпутаться!.. — человечек помахал обгорелой театральной программкой, затем свернул её в свиток и пару раз шарахнул по перилам ложи. — Застрял в нумерологических лабиринтах, не могу разгадать, что тут за казуистику показывают мне доморощенные актёришки. Пятый год маюсь.

— Позвольте, откуда же вы меня знаете?

— Да ещё бы не знать. Вы проходили свидетелем по делу о массовой драке у стоматологической поликлиники, а я как раз следователь Крокодилов, что вёл это дело, и вас допрашивал. Ну, да куда вам меня запомнить, вы пришли и ушли, а я вот запоминаю почти всех своих подопечных. Иного встретишь случайно на улице или в каком-нибудь учреждении — вот как вас сейчас, например — и хочется заново его за решётку упечь или хотя бы допросить хорошенько, чтоб он содержал себя в состоянии изумления и обуздания. Всякий нормальный человек должен так существовать, чтоб и помыслить не мог о возможности нарушить закон. Впрочем, что сейчас о прошлом толковать, прошлого не воротишь, а вот взгляните-ка на сцену, Евпсихий Алексеевич, сейчас представление начнётся. Пятый год смотрю, в день по пять сеансов с антрактом. Не желаете ли выпить? — у меня тут большие запасы.

— Нет, простите.

— Как хотите, Евпсихий Алексеевич. — следователь Крокодилов строго прищурился, показывая, что отчасти обиделся на отказ гостя выпить с ним, но с привычным безнадёжным азартом выдул из горла полбутылки. — Глупое тщеславие привело меня сюда, думал, что всё на свете знаю, всё мной разгадано и перегадано до малейших подробностей, а тут влип. Только представьте себе: истекаю я кровью, в результате полученных травм, ожидаю смерти и блаженства безгрешности, а оказываюсь в этом мерзопакостном местечке и выслушиваю претензию, что дело Анны Ильиничны Зарницкой не распутано, а значит я не выполнил свой земной долг до конца.

— Дело Анны Ильиничны??

«Это получается тот самый следователь, что занимался расследованием моего исчезновения.» — Евпсихий Алексеевич услышал в голове голос Анны Ильиничны и приободрился.

— Так выходит, что это вы не довели дело Анны Ильиничны до конца, и теперь вынуждены обживать Тартарары? — не сдержал ехидной улыбки Евпсихий Алексеевич.

— Ну да, так и есть, можете смяться, сколько вам влезет. — с пьяной усталостью махнул рукой следователь. — Хотел на собственном лбу выцарапать гвоздём «дурак ты — Крокодилов», да смысла нет — некому читать. Гостей тут почти не бывает, а начальство с проверками заходит редко. Тут и без начальства полно причин, чтоб стыдиться, стесняться и потихоньку бздеть.

— Собственно говоря, я не совсем погостить сюда зашёл, у меня тоже своё дело имеется. Вот вы насчёт Анны Ильиничны Зарницкой выразились, а если я попрошу подробностей?

— Да, извольте, могу и подробностей, да что с того толку. Девка молодая была, пропала без вести, сгинула прямо во время весёлой гулянки, которую организовала компания безмозглых парней. Как сквозь землю провалилась. Сколько я их не допрашивал: никто ничего не знает и не понимает, как такое могло случиться. Оно, конечно, пьяное состояние ухудшает тактико-технические характеристики наблюдательности, но чтоб сразу не заметить исчезновения единственной подруги и не переполошиться — в это мне верилось с трудом. Ну, думаю, устроили ей групповой шпэхен-трэхен, а затем побоялись ответственности, укокошили девку и труп припрятали — вся фактурность преступления, казалось бы, лежит на поверхности, но, однако, никаких улик не обнаруживалось. Нет трупа — нет доказательства чьей-либо вины.

— А хорошенько ли обыскали окрестности?.. Кстати, где находится эта самая дача, куда парни завезли девушку?..

— Дача где-то за посёлком силикатного завода — да там чёрт ногу сломает, замучаешься обыскивать. Ты думаешь, Евпсихий, что мне было наплевать на девушку, что ежедневная рутина воспитала во мне безразличие к людским судьбам?.. И ты отчасти прав, Евпсихий, но поставь себя на моё место: сотрудников для проведения розыскных работ не хватало, материальных средств не имелось вообще, прокурор требовал не заниматься ерундой, уверяя, что девка уехала к жениху в Серпухов и теперь живёт там при совершенном удовольствии, наплевав на отца с матерью. Безбашенная молодость, дескать, трампапусики и всё такое.

«Не было у меня жениха в Серпухове.» — заныл голос Анны Ильиничны.

— А мне какой резон с прокурором ссориться, если — в целом — он человек не плохой и отчасти полезный?.. — вздохнул следователь Крокодилов. — А вот резона-то и нет.

Но вдруг в театре три раза истошно прозвенело, собирая отсутствующих зрителей на представление, распахнулся багрово-бархатный занавес, местами почерневший от копоти, и на сцену выскочил конферансье с повадками манерного официанта, зудливо почёсывающего рожки, игриво выглядывающие из-под прилизанных неестественно рыжих волос.

— Дамы и господа! — воскликнул конферансье, обращаясь в пустой зал, не замечая ложи со следователем и Евпсихием Алексеевичем. — Артист, что готовится выступить перед вами, известен всем и почитаем по заслугам. Одни знатоки театрального искусства называют его сразу по имени, пытаясь быть запанибрата, а другие вычисляют из его имени сразу семь имён, зашифрованных ещё в библейские времена, и получают число 666. Да вот, пожалуйста, я назову и имена эти, негоже их скрывать: Evantas, Damnatus, Antemus, Gensericus, Antichristus, Teitan и Die-Lux. Друзья, поприветствуйте артиста аплодисментами, он обожает своего зрителя.

На сцену выбрался, слегка усталой и пренебрежительной походкой, весьма важного вида бесёнок в военном френче, с пышными усами, угрюмым тупым взглядом, шарящим по самым отдалённым уголкам зрительного зала, и с трубкой в зубах.

— Почему музычка не лялялякает? — сурово спросил он у конферансье, и тот затараторил извиняющимся тоном, не допускающим возражений, что ему намекали всякие доброжелательные товарищи о попытках вредительства в театре, но любые акты диверсий будут им пресекаться строго по закону.

— Теряете авторитет, милейший. — прицельно прищурился бесёнок на конферансье.

— Сейчас всё будет, минуточку! — и конферансье, всматриваясь в тишину оркестровой ямы, затейливо зарычал.

— А если мне голову отрубили по статье за разжигание межрелигиозной розни, то чем я буду в трубу дуть? — послышался негодующий вопль из оркестровой ямы. — Я буду на вас жаловаться в вышестоящие инстанции.

— Вы нам тут психотропный ГУЛАГ не устраивайте. — категорично афишировал свой кулак конферансье. — Дуйте хоть задом, но чтоб музыка была — вам за это вознаграждение выписывают и молоко за вредность.

Оркестровая яма уязвлённо зашушукалась, но, кажется, кроме безголового трубача, поддерживать мятеж никому из музыкантов не хотелось. Конферансье отошёл за кулисы, где превратился в изваяние скорби, а глуховатая, плохо выспавшаяся скрипка сдержанно затянула вступление к песне.

— Мягко стелют да жёстко спать… — забормотал речитативом с усладительным кавказским акцентом бесёнок. — Бесконечно-подлый трындёжь про гуманизм, ибо больше нечего рабам отдать в двенадцатичасовой рабочий механизм…

Раздолбанное фортепьяно экономно дребезжало, нагнетая покорную тревогу в сердцах слушателей, и лишь короткими взрывами минорных аккордов акцентировало переходы со строчки на строчку этого мрачноватого пения. Из оркестровой ямы выглядывал хулиганистого вида бесёнок-шишига и делал вид, что дирижирует. Обман шишиги раскрылся очень скоро, поскольку дирижировать ему было нечем: оркестр представительно молчал, следуя предписаниям партитуры, а церемониальные каверзы фортепьяно сопровождали лишь чирикающие каракули флейты и та самая труба безголового трубача, иронично подхихикивающая в терцию.

— Халтура! — поморщился следователь Крокодилов.

«Расспросите его о последовательности событий в тот злополучный день. — потребовал голос Анны Ильиничны в голове у Евпсихия Алексеевича. — Наверняка он неоднократно допрашивал подозреваемых и запросто мог уцепиться за какую-нибудь мелочь, способную определить, где чушь несусветная, а где частичная действительность.»

Бесёнок в военном френче закончил пение, прочертив пыхающей трубкой вокруг своей головы что-то вроде нимба, и покинул сцену. Его тут же сменила парочка вертлявых скелетов с подборкой юмористических миниатюр. Как не странно, шутки в основном были не плохи, но однообразны и сводились к незадачливым ночным посетителям кладбища. Например, был показан пьяный мужичок, что упал ночью в свежевыкопанную могилу, где отоспался, а утром побрёл домой. И только у ворот его догнал кладбищенский сторож, со всей мочи треснул лопатой по балде и крикнул: «Вылез погулять — так гуляй, но за территорию — ни ногой!!» Оркестр сыграл туш.

— Экий дурень. — усмехнулся следователь Крокодилов. — Теперь может загреметь по статье о нанесение тяжких телесных повреждений. Страшное дело.

— А скажите-ка, любезный. — отвлёкся от сценического действа Евпсихий Алексеевич. — Насколько тонка психологическая грань, отделяющая следователя от преступника?.. Ведь измышляя способ, которым было совершенно преступление, следователь вовлекается в тот же самый криминальный механизм, что овладевает головой преступника. Разве нет?

— Тут разница в причинно-следственной связи. Я могу придумать преступление, могу придать ему идеально-нераскрываемую форму, но не придумаю достаточного довода, чтоб его совершить.

— Не из боязни? — улыбнулся Евпсихий Алексеевич.

— Отчасти. Но и преступник тоже боится совершаемых деяний и последствий этих деяний, я вообще не верю в бесстрашных людей. Если любой человеческий подвиг ухватить за ниточку, характеризирующую личностные мотивы, то противоположный её конец отыщется в недрах либо обыкновенной глупости, либо жуткого отчаяния.

(«Как это ты собрался меня сожрать? — спрашивает скелет, играющий роль приблудившегося на кладбище мальчонки, у скелета-покойника. — Как ты вообще можешь любить сырое мясо?.. У тебя же нет органов пищеварения, и проглоченные куски прямиком вываливаются из задницы!» — «Так вот и люблю. — отшучивается покойник. — Зато экономлю на лекарстве от глистов.»)

— Мда. — следователь развернул программку, потыкал пальцем в чью-то фамилию, отвечающую за авторство шуток, и вздохнул. — Вроде бы и смешно, а ничего не понимаю. Зачем мне всё это выслушивать по сто раз за день, к чему всё это меня приведёт? — не понимаю!!

Могильным ознобом повеяло со сцены, на несколько секунд черепушки скелетов исказились жесточайшими гримасами, повелевающими всеми ужасами бесконечности, но конферансье дал отмашку на продолжение концерта.

— Для чего мне нужно было жить на свете, если всё закончилось именно так глупо?? — прошептал следователь.

Затем он допил из бутылки вино, сдержанно рявкнул и отправил пустую посудину в оркестровую яму, где она, кажется, никого не задела, но навела шороху.

— А давайте возвратимся к вопросу о пропавшей девушке. — Евпсихий Алексеевич встряхнул головой, словно отбиваясь от только что увиденного. — Разве профессиональный взор сыщика не обнаружил на даче ничего подозрительного, за что можно было бы уцепиться и потянуть ниточку?.. К примеру, что из себя представляла эта дача?

— Дача как дача, Евпсихий, обыкновенная дача. — усталым негромким голосом произнёс следователь Крокодилов, что вынудило и парочку бесноватых скелетов на сцене прервать своё выступление и с интересом прислушаться. — Дощатый домик с тремя комнатками, даже с двумя — поскольку одна комнатка выполняла роль кухни и хозяйской бытовки. В таком домике может запросто разместиться компания из пятерых парней и одной девушки, не слишком мешая друг другу, и не подозревая о том, что может твориться в соседней комнате, если оттуда не доносится совсем подозрительного шума. Впрочем, компания большую часть времени проводила во дворе дома, впритык к огороду, где пили и жарили шашлыки — причём кто-то уверял меня, что специалистом по заготовке мяса и жарке шашлыков был Феофанов, а вот сам Феофанов (впрочем, не исключено, что я запутался, и это был не Феофанов, а кто-то другой, хотя бы и хромой Головакин) уверял, что шашлыки жарил Шершеньев, а остальные подносили уголёк, подшучивали над девушкой и забавлялись с хлипким февральским снегом — короче говоря, все были при своём деле. Но вот на что я сразу обратил внимание, это на поведение Сердцеедского. Если даже в кабинете следователя — скажем так, при обстоятельствах непростых и претендующих на тюремный срок — он держался крайне независимо, и порой строил из себя этакого надменного Цезаря, архаично балагуря и подтрунивая над приятелями, то можешь себе представить, Евпсихий, насколько высокомерно он себя вёл и на самом празднике. Кажется, на одном из допросов Головакин сказал, что чуть было не затеялась драка между Сердцеедским и Феофановым, поскольку первый назвал второго «генетическим отребьем», добавив, правда, что это всего-навсего шутка, а Феофанов незамедлительно указал на выгребную яму и спросил, не хочет ли Сердцеедский очутиться там?.. Казалось бы, что подобный рассказ может быть и пустячком, всего лишь промелькнувшим на безоблачном небе, но для меня он послужил достаточным поводом, чтоб усомниться в крепких дружеских отношениях внутри компании, а отсюда я сделал вывод, что если кому-нибудь одному из парней довелось совершить по-быстренькому преступное деяние, то он сохранил свой поступок в тайне от всех прочих, ибо не испытывал к ним дружеского доверия. Хотя, возможно, что это и не Головакин мне сказал про конфликт между Сердцеедским и Феофановым, а Свиристелов сказал — я не могу сейчас всего вспомнить… Вот бабка моя ещё жива, а она была приятельницей соседки этих Зарницких, и она шибко этим делом интересовалась, всё расспрашивала меня и записывала что-то в тетрадочку… не знаю, что она там записывала… Тебе бы дождаться моей бабки, когда она помрёт и здесь объявится, и порасспросить её хорошенько, что да как с пропажей этой Зарницкой, она тебе много чего порасскажет. А я деталей не могу вспомнить, сколько годков-то прошло.

— Ваша бабка?

— Ну, жена моя, старая она просто — вот я её бабкой и называю. — противно хмыкнул следователь.

Конферансье выпроводил незадачливую парочку скелетов за кулисы, вернулся к центральному микрофону, где ощерился всей пространностью своей комично-свирепой мордашки, после чего потребовал от благородной публики максимум внимания. Весь большой свет в зале погас, оркестр быстренько состряпал что-то вроде циркового антре, и на сцену выскочило длинношерстное хохластое существо небольшого роста, застыло в призывно-пересекающихся лучах прилипчивых софитов и противным детским голосочком затянуло грустный романс о лошадке, скачущей в спелом лугу.

— Халтура. — свистнул в два пальца пьяненький следователь Крокодилов. — Ещё бы «в лесу родилась ёлочка» спела. Да мы столько душегубов повидали, за шкирку хватали и на Божий свет вытаскивали, что из нас слезинки за просто так не выжмешь.

— Разве тут можно петь русское-народное? — усомнился Евпсихий Алексеевич. — Место злачное, без национальных и расовых мотивов.

— Это «в лесу родилась ёлочка» — народная песня? — желчно засмеялся следователь. — Евпсихий, ты меня удивляешь — умный вроде бы мужик. Песенка это вовсе не русская, сочинила её Раиса Адамовна Гедройц в 1903 году, специально натыкала туда оскорбительных инвектив… Уж сколько поколений русских детишек выросло, распевая этот гимн вурдалаков на радость простосердечным родителям, бабушкам и дедушкам!.. Вот как можно быть взрослым человеком и не осознавать весь сатанинский смысл этой песенки?.. Ведь что получается, Евпсихий?.. А получается то, что если мы не понимаем смысла сказанного, причём самого простого, самого лежащего на поверхности, смысла, значит отупели и очерствели душами!.. Очерствели, Евпсихий, и не можем рассчитывать на благостное дуновение, что способно направить нас подальше от бесполезных прегрешений. «Русские, очнитесь! родные мои, облагоразумьтесь!» — хотелось бы мне крикнуть во весь голос, да что теперь толку.

«Спросите у него, кем и как было замечено моё исчезновение. — требовательно зашуршал голос Анны Ильиничны. — Довольно болтать про Раису Адамовну, эта болтовня вас в такие дебри увлечёт — во век не выберетесь.»

Выступление взъерошенной певички закончилось извержением слюнных желёз, отчего конферансье перепугано схватился за голову и вызвал уборщицу, извиняясь перед публикой за непорядок, хотя, детские слёзы и недомогания могут быть понятны даже самому грубому мужлану. Уборщица сказалась больной, на минутку выскочила на сцену, чтоб продемонстрировать справку от доктора, которую конферансье вслух и зачитал. «Чёрт вас всех побери! — рявкнул он, разрывая справку в клочки. — Опять пневмония, опять требования санаторного отдыха и упоения в благоухающих садах. Я вас уволю к такой-то матери, и всем расскажу, что вы просто бездельница; любите, когда за вас другие работают. Уходите, не мозольте мне глаза!.."Тогда на сцену выползли мокрые половые тряпки и вполне самостоятельно принялись шуровать и убирать.

— Значит, Феофанов посулил Сердцеедскому выгребную яму, а тот и ухом не повёл? — обратился Евпсихий Алексеевич к следователю.

— У меня сложилось впечатление, что Сердцеедский редкостный циник, который и очутившись в выгребной яме, не принизит самооценки. Такие на многое способны, но цинизм — есть маскировка пошлой трусости, и циники редко идут на преступление.

— Если вся компания развлекалась при содействии абсолютно восторженной молодости, а Сердцеедский корчил из себя порфироносца и не принимал участия в общих забавах, то разве не должен был он первым заметить исчезновение девушки?

— По сути, должен был. — устало вздохнул следователь Крокодилов. — Возможно, что именно он первым и обратил внимание на недостаточное количество участников веселия. Но вся штука в том, что когда парни заметили долгое отсутствие девушки, они никак не связали этот факт с её окончательным исчезновением, а подумали о нелепой случайности, которую можно незамедлительно разъяснить, и этот мыслительный ход легко оправдывается излишним пьянством молодых людей. Сначала у них и Шершеньев пропадал на полчасика, а затем вернулся, как ни чём не бывало, бурча какие-то нелепые отмазки насчёт нерациональных стихий, а потом Свиристелов умахнул на железнодорожную станцию, думая, что там его поезд дожидается и не хочет без него уехать — какие только странности не взбредут в молодые головы!.. Поэтому парни посчитали, что гостья могла не исчезнуть, не сбежать с дачи, а заснуть в одной из комнат, скажем, в комнатке с громоздким диваном, на котором могли запросто поместиться и все вшестером, и даже послали кого-то проведать, не замёрзла ли девица в домике, поскольку он не слишком хорошо отапливался — кажется, функционировало всего-то парочка электрических батарей. И возможно, что они отправили на разведку Феофанова, который скоро вернулся и, пьяненько умиляясь, сообщил, что в комнатке с диваном никого нет, а поэтому девицу нужно искать на кушетке в другой комнатке, где она безусловно и прикорнула. Тогда, кажется, Головакин посетил комнатку с кушеткой, где также не нашёл подружки, чему совершенно не удивился, а решил, что та успела перебежать в комнатку с диваном за то время, пока Феофанов докладывал приятелям про её отсутствие в комнатке с диваном. Впрочем, и на кухне имелся топчан, на котором можно было запросто прикорнуть на часок-другой.

— Но на топчане её тоже не было?

— Разумеется, не было и на топчане, тут уж Головакин вместе с Феофановым сходили на кухню, чтоб посмотреть, и никого там не увидели.

— Для меня всё это кажется очень-очень странным. Молодые парни, молодая красивая девушка — почему они не настолько волновали друг друга, чтоб неотвязно и весело носиться по огородным проталинам или безумолку щебетать, усевшись на тот же самый диван, бросая любовно-лирические наживки?

— Они и волновали друг друга, разумеется, не без этого… Свиристелов и вовсе был похож на мальчишку с гипертоксикозом, готовым пойти на трах-тибидох с кем попало. Но пойми тоже ситуацию: девушка была приглашена Шершеньевым, значит, он и имел на неё, в некоторым смысле, основные права, а если кто-нибудь другой решился бы посягнуть, то возник бы конфликт. И вот что ещё меня сразу заинтересовало: если Феофанов обыскивал комнатку с диваном, а Головакин исследовал комнатку с кушеткой, то почему на поиски девушки не бросился Шершеньев, а вместе со Свиристеловым стоял как бы в стороне, даже не выказывая излишнего волнения насчёт её исчезновения, как будто бы что-то и знал?.. На мои конкретные вопросы: уединялся ли он с девушкой с целью проникновения в святая святых, Шершеньев отвечал, что не уединялся и не проникал, хотя, возможности на то имелись, поскольку девушка явно была не прочь.

«Если я и была явно не прочь, то не в тот раз. — сердито забормотал голос Анны Ильиничны. — Если молодой человек зовёт меня на шашлыки, то я и еду на шашлыки, а если он зовёт меня на свидание, то я тысячу раз подумаю, ехать ли мне на свидание, догадываясь чем всё это может кончиться.»

— Очень странно вёл себя Шершеньев — если не сказать больше. — почувствовал острую неприязнь к молодому человеку Евпсихий Алексеевич.

— Да, мне всё это тоже показалось очень-очень странным, и хоть Шершеньев был редкостный мудак, но никаких следов сексуальных утех (а по заверениям родителей, девушка была девственницей) в домике не обнаружилось. «Может быть кто-то с девушкой тогда и целовался. — рассказывал мне, кажется, Свиристелов, изо всех сил стремясь помочь следствию. — Но лично я ни с кем не целовался — это точно!»

— А что вам рассказали люди с соседних дачных участков?

— Никаких людей не было на соседних дачных участках. Зима, февраль, праздничный день — какой леший потянул бы людей на дачу??

— И когда парни сообщили в милицию о пропаже девушки? Я так догадываюсь, что не сразу?

— Нет, не сразу, сообщили на следующий день, когда убедились, что она домой не возвращалась, и никто из подруг ничего про неё не знает. Признаюсь, с сожалением, что и милиция не поспешила затеять розыскные мероприятия прямо на даче, а потянула волынку, надеясь, что девушка вернётся из Серпухова и попросит прощения за то, что заставила всех волноваться. Но через две недели начальство сбросило это дело на меня, и я приступил к розыску.

Тем временем на сцене театра очень ловко произошла смена декораций, появились огромные искристые зеркала в тяжёлых резных рамах и уютный шатёр из шёлковой ткани, подобный алькову. Некоторые тщательно начертанные детали рисунков на шёлке указывали, что пришло время показать нечто экономно-фривольное и эротичное.

— Ну-ка погоди, Евпсихий, сейчас будет самое интересное, сейчас выйдет одна девка выступать. — заегозил следователь Крокодилов. — Никакая она, конечно, не девка, да что мне теперь с того! Обучили её всяким весёлым штукам, вот она тут дурью и мается, а мне очень смешно за ней наблюдать!.. Давай-ка посмотрим.

— Ишьтыподишьты!! — проворчал Евпсихий Алексеевич.

Конферансье объявил следующий номер программы и задымил из ноздрей чем-то вроде убористой марихуаны, заполняя пространство сцены соблазнительным туманом, таящим в себе податливые желания и исполнителей этих желаний. Чуть ли не с потолка на сцену свалился грациозно-комичный чёрт в белокуром парике и откровенном женском наряде, послал в зал несколько воздушных поцелуев и, жеманно потирая себе лошадиные длинные ноги, промурлыкал: «Хорошо любить весь мир: бледноликий, слегка плоский! в складках утренних квартир и улыбок идиотских!..» Оркестр сопровождал девичье мяуканье чёрта плавными вздохами и форшлагами, изъятыми из юношеских вальсов Штрауса, а затем, когда песня закончилась, бабахнул в трубы и ускорил плясовой ритм. Чёрт явно и рассчитывал на этакое пакостное веселье от оркестра и принялся танцевать что-то вроде чечётки, повиливая хвостатым задом на манер уличной профурсетки. Барабаны помогали чёрту бойкой кувыркающейся дробью и саркастическим звоном тарелок, неизвестный виртуоз из оркестровой ямы нахраписто лупцевал по струнам контрабаса, исполнитель на саксофоне добавлял в танцевальный номер квохчущего просторечья и аппетита. В целом получался неплохой контрапунктический эффект, музыка и танец мало кого оставляли равнодушным, и следователь Крокодилов со сдержанным восторгом прихлопывал в ладошки. Но только не Евпсихий Алексеевич.

— До чего мерзкое зрелище. — содрогнулся Евпсихий Алексеевич. — Нет у меня желания и дальше наблюдать за этим фиглярством и шутовством — правду сказать, тошнить начинает. Впрочем, позвольте ещё немножко поприсутствовать в вашей компании, чтоб наконец-то добиться хоть каких-нибудь фактов из дела Анны Ильиничны Зарницкой. Ведь не может Истина пребывать во тьме, что-то справедливое должно всплыть на свет. Там, где есть сила, там всегда найдётся ей антитеза — справедливость.

— Вот что тебе надо бы знать, Евпсихий, да теперь уже поздно. — заговорил следователь Крокодилов, так и не догадываясь, что Евпсихий Алексеевич ещё не умер, а просто заглянул в Тартарары по делам. — Надо бы знать, что любая материя распадается под воздействием солнечного света. Всё, что мы знаем о прошлом, всё, что определили и вычислили, изучая археологические артефакты — всё это благодаря тьме, всё это сохранено тьмой. И только по воле Божьей находится человек, способный достать из тьмы бумажку с начертанным в ней рисунком или словом, содержащим знание (то, что ты называешь Истиной), прочесть его и понять.

— Ну, так я и есть этот самый человек. Я намерен расследовать дело Анны Ильиничны до конца и добиться кары для виновных, а всем невиновным принести успокоение.

— Ты?? — удивился следователь Крокодилов.

— Я.

— Ты подумал, что бесконечность не виновата в том, что она бесконечность, что можно порубать её на мелкие кусочки, и каждому кусочку придать свою оригинальную форму?.. Ты развлечь себя решил расследованием дела Анны Ильиничны Зарницкой?..

— Вы можете понимать это, как развлечение, но для меня это нечто большее, и я решительно приступил к этому делу.

— Значит, ты мне можешь торжественно пообещать, что займёшься этим проклятым делом и доведёшь его до конца, сколько бы сил и времени не пришлось на это потратить?

— Не вам первому я это обещаю, и мне это не составляет труда, поскольку испытываю заинтересованность.

— Так не смею тебя задерживать, Евпсихий, в добром порыве. Пообещай мне.

— Пообещать — что??

— Что прямо сейчас, на этом самом месте, изымаешь у меня ответственность за неразгаданное дело Анны Ильиничны Зарницкой, поскольку сам берёшься довести его до точки!!

— Ну, обещаю!!

— Торжественно обещаешь, Евпсихий?.. Без всяких жульнических уловок?

— Обещаю торжественно и без уловок.

— Вот оно как, милостивые государи! — следователь Крокодилов пришлёпнул обгоревшим свитком театральной программки по собственной голове, на которой вдруг обозначился здоровенный кроваво-пурпурный шрам, поднялся во весь рост и страстно произнёс: — Все слышали, что Евпсихий Алексеевич пообещал довести дело Анны Ильиничны Зарницкой до точки, избавив тем самым меня от сего тяжкого груза?..

Немногочисленная труппа из захудалых чертей, шишиг, анчуток и хохликов выползла гуськом на сцену.

— Я ещё раз спрашиваю: все слышали, что этот вот гражданин обязался взяться за дело четвертьвековой давности и распутать его «от и до»?..

— Все слышали. — черти взволнованно закивали головами, с явной укоризной бросая взгляды на Евпсихия Алексеевича.

— В таком случае, могу ли я считать себя избавленным от обязанности самому нести ответственность за это дело?

Черти загрустили ещё больше, переглядываясь и переминаясь с ноги на ногу.

— Я хочу добиться от вас внятного ответа, поскольку если такового не добьюсь, то буду жаловаться херувиму-надзирателю, а он с минуту на минуту должен прийти сюда… Итак, я ещё раз вас спрашиваю: могу ли я беспрепятственно покинуть Тартарары, считая себя ни в чём невиноватым перед миром живых, дабы со спокойной совестью уйти в мир блаженства и упоения?

— Чего уж теперь. Свободен ты, дядька, ловко вывернулся. — произнёс конферансье голосом, внезапно сменившимся с манерно-угодливого на пронизывающе-холодный. — Кто-то хорошо молится за тебя, дурака, на земле, его и благодари.

— Это уже моё дело, кого благодарить, а ваше дело отпустить меня с Богом из вашего поганого театра в места обетованные, я здесь задерживаться не намерен. — и следователь Крокодилов бросил свиток театральной программки под ноги, чтоб резво растоптать его и пнуть в зрительный зал, в свалку мусора.

— Аминь. — произнесло нечто громогласное за кулисами, в воздухе хлёстко щёлкнуло, пространственные ориентиры внутри театра рассыпались и расплылись, и следователь Крокодилов мгновенно исчез.

— Вот теперь можно и выпить за упокой его души! — возвестил голос за кулисами.

Театр принял свой прежний замызганный, но пафосный вид, и артисты покладисто захихикали, ожидая беспросветной праздничной пьянки. Кто-то из шебутных музыкантов поспешил радостно вдарить по струнам, но чёрт-конферансье остерегающе приподнял руку. Он явно имел свою подленькую мысль на уме и не хотел себя сдерживать.

— Евпсихий Алексеевич, родненький. — широко раскрыв объятия, чёрт-конферансье спустился со сцены и направился к Евпсихию Алексеевичу. — Теперь от вас зависит, останемся ли мы без работы и пойдём по миру побираться, или всё-таки продолжим зарабатывать на кусок хлеба?.. Не хотите ли умереть прямо сейчас, чтоб исполнить обещанное?.. Мы это легко устроим. Делов-то.

— Как это — прямо сейчас? — вздрогнул Евпсихий Алексеевич.

— Да очень просто. Я ручонку свою просуну вам в глотку, душу вытяну — считайте, что вы и померли. Приятели к вам в квартирку ворвутся, а там всё очень прилично и красиво: гроб, бездыханное тело в гробу, умиротворение!.. Соглашайтесь, Евпсихий Алексеевич, вы нам здесь очень нужны!..

— Нет уж, позвольте, я удалюсь. А всё, что обещал, исполню самым надлежащим образом, но в состоянии более мне привычном и желанном. Уж позвольте.

— Оставайтесь, у нас Евпсихий!.. не кочевряжьтесь!..

Вся театральная нечисть, притягательно-паскудно улыбаясь и протягивая ручонки, принялась приближаться к Евпсихию Алексеевичу, сосредоточенно отступающему в какой-то закуток, а явственное утробное урчание медленно обволакивало театр.

«Пора давать отсюда дёру!» — испуганно шепнул голос Анны Ильиничны.

— Пора, но — как? — запаниковал Евпсихий Алексеевич. — Свистите, Анна Ильинична, да постарайтесь как можно пронзительней свистеть, мне нельзя здесь задерживаться ни на минуту!..

«Разумеется, Евпсихий Алексеевич, я сейчас… — заторопилась Анна Ильинична. — Щщщщщ… Щщщщщ…»

— Ну что же вы, Анна Ильинична?.. Разве это свист?..

«Извините, Евпсихий Алексеевич, я… я… у меня от волнения ничего не получается… Щщщщщ…»

В омерзительную когтистую клешню принялась превращаться крючковатая рука чёрта-конферансье, и Евпсихий Алексеевич, ничуть не соображая, что он делает, а отдаваясь на волю инстинкта самосохранения, сдавил ладонями глаза, представил себя — лежащего в гробу в собственной комнате, отчаянно-живого и везучего — и резко двинул головой вперёд, как бы сшибая лбом крышку гроба!..