Шестая койка и другие истории из жизни Паровозова

Алексей Моторов

“Шестая койка и другие истории из жизни Паровозова” – долгожданная третья книга Алексея Моторова, автора знаменитых воспоминаний о работе в московских больницах на излете советских времен. Первая его книга “Юные годы медбрата Паровозова” стала бестселлером и принесла писателю-дебютанту Приз читательских симпатий литературной премии “НОС”. Затем последовало не менее успешное “Преступление доктора Паровозова” – продолжение приключений бывшего медбрата, теперь уже дипломированного хирурга, работающего в Москве в дни октябрьского путча 1993‑го. В “Шестой койке” Алексей Моторов, мастер безумных и парадоксальных сюжетов, вспоминает яркие моменты своей жизни, начиная с самого раннего детства. В свойственной ему неподражаемой манере он рассказывает о себе и своей семье, о взрослении на фоне брежневского застоя, о событиях недавнего прошлого и, как всегда, веселит читателя невероятными, но подлинными случаями из повседневного больничного быта. И, конечно, здесь снова действует незабываемый медбрат Паровозов собственной персоной.

Свободу Луису Корвалану!

Моей бабушке Людмиле Александровне Добиаш

Дом наш стоял на краю большой поляны. Построен он был где-то на Урале, и в нем жили другие люди. Потом, когда дом купил дед Яков, его разобрали, привезли сюда и заново сложили по бревнышку. Засадили сад яблонями, грушами да вишнями и поставили под деревьями большую скамейку.

Раньше, до того как возник поселок, тут было бескрайнее картофельное поле, разрезанное на две неравные части железной дорогой. И поляна, большая квадратная заплатка, на которую смотрели окнами полтора десятка домов, была частью этого поля, не застроенной по чистому недоразумению.

Мне иногда кажется, что с нашими соседями по поляне я познакомился еще до своего появления на свет — во всяком случае, в раннем детстве мне приходилось видеть их куда чаще собственных родителей.

Люди они были разные, жизнью жили обычной, особой дружбы с нами не водили, но и не враждовали. Кроме Полины.

Полина вообще ненавидела всех лютой ненавистью. Всех скопом и каждого по отдельности. Но мы никогда ее не обижали, ни разу не сказали худого слова, да к тому же были из тех немногих, кто покупал у нее молоко, не торгуясь. Покупала, конечно, бабушка, с ней Полина еще как-то разговаривала, хотя и ее едва терпела.

Полина была единственной, кто в нашей части поселка держал скотину. Коза паслась прямо перед домом, а корова уходила со стадом ранним утром и возвращалась к вечеру. Сначала у нее все покупали молоко, но очень быстро выяснилось, что она его немилосердно разбавляет и недоливает. Еще у Полины был муж Жора, тихий незлой пьяница, и взрослый сын Колька, которого всю его несчастную жизнь держали в психиатрической лечебнице на станции Столбовая.

Само это изящное имя — Полина — не очень-то ей шло. Она была тяжелая, коренастая, с большими красными руками. И взгляд у нее всегда был подозрительный и недобрый. Больше всего Полина любила сидеть в минуты отдыха на лавке у забора и наблюдать. По ее лицу было заметно, что увиденное ей сильно не нравилось, особенно жизнь, протекавшая за нашим забором. Ведь все у них, у этих, по мнению Полины, было не по-людски.

Вот взять, к примеру, хозяина, который Яков. Не выпьет толком, никогда не подерется, даже в праздник трезвым быть умудряется и под баян частушек не поет, да и в пивном зале «Сокол» у станции ни разу замечен не был, зато давеча вышел на поляну, на лавку уселся и давай старухе Прасковье и дочери ее Тоньке два часа о Достоевском рассусоливать, про «Братьев Карамазовых», а то те фильм посмотрели, да толком ничего не поняли. Вот он им объяснял, старался, просто соловьем пел, да уж больно все мудрено. А этим после его объяснений одно ясно стало: не про них писано, нечего и время тратить на пустое.

А уж как Яков работников нанимал! Над ним же весь поселок потешался. Понаберет распоследних ханыг, те наобещают с три короба, аванс потребуют, а после ищи их. А если и не сбегут с деньгами, так только чтоб он им еще обед выставил с водкой да с закусью. Выпьют, пожрут, попадают пьяные кто куда и поднимаются только ради опохмелки. А Яков, вместо того чтоб гнать взашей таких работников, по три раза на день им за белой в магазин бегает.

Людмила Александровна, жена Якова, та и вовсе чудная. Сядет, бывало, у себя в саду на скамейке и давай на гитаре бренькать. В небо смотрит, песен не поет, сама себя слушает. Спросили, она улыбается, мол, это просто музыка, для души, тут слов не надобно. Да какая там музыка, смех один, трень-брень. Тут собрала ватагу ребятишек. Желаю, говорит, театр детский устроить, с детьми заниматься страсть как люблю. И принялась с утра до вечера с ними стихи читать да хороводы водить, а те у нее лишь грядки потоптали да ягоды пообрывали, вот тебе и весь театр.

Позапрошлой весной поляну засадить удумала. Хорошо, говорит, чтоб вместо голой земли у нас роща была, чтоб деревца листочками шелестели, а мы б смотрели на эту благодать и радовались. Одно слово — малахольная. И как пошла ямы под саженцы копать — экскаватор не угонится, так всю весну с утра до вечера с лопатой корячилась, не разгибаясь. И ведь не лень было. А саженцы, те целыми грузовиками покупала, вот же деньги девать некуда. Мишка Босых вечером со станции шел, крепко выпимши, чуть шею себе в одной такой яме не свернул. Ох он и ругался, сожгу, говорит, к хуям собачьим их халабуду, будут знать, как рабочего человека калечить. После, как протрезвел, поутих малость, потому как Людмила Александровна его самого частенько рыть подряжала, цельный рупь за яму платила, а поначалу банку с керосином схватил, еле удержали.

И чего только не делали потом с деревьями этими — растут подлюки. А вот елки вырубили подчистую еще на Новый год. Хоть какой прок. А с остальными никакого сладу. Полина поначалу выгоняла туда свою козу да корову, но только они веточки жевать примутся, Людмила Александровна всякий раз тут как тут, точно чуяла.

— Полина, дорогая, я вас очень прошу, не надо свою скотину в рощу загонять, деревца — они живые, давайте я вам сена куплю.

Вот же дура ненормальная. Подавись ты этим своим сеном. Живые они у нее. И как только язык поворачивается.

А как автобус пустили, они с Яковом у остановки лавку вкопали. Там одного только дерева полкубометра ушло, ежели не поболе. Да еще и работника подрядили, как обычно у них водится, сами же белоручки. Это зачем баловство такое — тратиться, доски эти километр на себе переть, неужто постоять нельзя? Мы, говорят, не только за-ради себя, мы и для других тоже. Может, нас за это кто добрым словом вспомнит. Ага, жди, авось дождешься.

А в доме у них, в самом углу — не поверишь, иконы висят, лампадка горит. Полина давно такого не видывала. У самой в избе все честь по чести, на стенке ковер с лебедями и карточка с Лениным. Да неужто у вас кто в Бога верит? А Людмила Александровна ей: мол, я и верую. Чудно. Вроде грамотная, книжки читает, а поди ж ты.

— Так, может, вы и в церковь ходите?

— Хожу, — говорит, — и в Москве стараюсь, и тут не забываю, правда, в Подольск ездить приходится, ближе храма-то нету. Вы же знаете, трое внуков на мне, поэтому не всегда к заутрене получается.

А сама сидит за столом и на машинке печатает.

— Что печатаете, Людмила Александровна, письмо, заявление али другой какой важный документ?

— Да нет, Полина, не письмо, — улыбается, — я новый рассказ сочинила, у меня уже много рассказов вышло, в «Огоньке», в «Семье и школе». Вот хочу снова им отослать, может, возьмут?

Ну, понятно теперь, откуда деньги у них. Там небось тыщи огромные платят в журналах этих. А Яков, тот вроде какой начальник в Москве, наверняка при большом окладе. Эх, деньги к деньгам.

С того лета Полина подняла им цену на молоко вдвое и разбавлять стала сверх обычного, а они все ходят да спасибо ей говорят, ну не дураки?

Зимой, когда они все вдруг на неделю в Москву съехали, решили денежки да золотишко в доме поискать. Все углы, все щели обшарили, даже в подполе землю мерзлую рыли, а ничего не нашли. Видать, с собой в город увезли, с них станется.

Спросила у Борисыча — он сосед Якова через забор: где же они деньжищи свои прячут? Тот лишь рукой махнул. Что ты хочешь, говорит, у евреев всегда денег навалом, а вот поди их найди, деньги эти. И сплюнул в сердцах.

Так вот они, оказывается, кто! Евреи! Борисыч в этом вопросе разбирается. Он в Египте недавно в командировке был, как раз когда там у них с евреями война приключилась. Еще Борисыч пояснил, что еврей у них вроде один Яков, и фамилия его — Быховский, самая что ни на есть еврейская. Людмила Александровна, та, кажись, русская, но коль она евреева жена, то и сама, стало быть, не лучше. Вот и ты, Полина, если б за еврея пошла, то сама бы еврейкой стала.

Тьфу, типун тебе на язык!

Пришла Полина домой, села за стол и крепко задумалась. Не зря, не зря люди евреев не любят. Не любят — значит, есть за что.

* * *

Дача наша была для нас троих особенным местом. Обычно на даче живут только летом, а мы с бабушкой провели там четыре года. Когда ею вдруг овладела идея жить одной с детьми, в избе, подальше от суеты, от городского шума, она быстро собралась, взяла троих внуков в охапку и уехала прочь из Москвы. И там принялась учить нас всему тому, что ей было самой интересно. Вот поэтому мы бегло читали в четыре года, в пять знали наизусть Евангелие, а в шесть играли на гитаре.

Здесь, в углу сада, у мамы отошли воды, начались схватки, и хотя ее успели отвезти в Подольск, бабушка утверждала, что я родился именно тут, под смородиновым кустом. И мне эта версия очень нравилась. Наверное, еще и поэтому я всю жизнь чувствовал странное притяжение этого места.

Родителей своих мы видели редко. Зимой нас почти не навещали, а вот летом приезжали целой оравой. Бабушка не сильно жаловала эти визиты, по ее собственным словам, от добровольных помощников, идиотов обоего пола, была лишь суета, мешающая педагогическому процессу.

Как я понял позже, бабушка наша, пребывая в постоянном искреннем заблуждении, пыталась продолжать традиции народничества из ее любимых романов. Думаю, что поселок виделся ей этакой патриархальной деревней, населенной добрыми степенными крестьянами с их милой детворой. И, желая полностью слиться с ними, стать частью этой идиллии, бабушка изо всех сил приспосабливалась, старалась говорить на простонародный манер, и даже платочек себе повязывала, словно деревенская бабка. Беда в том, что жители рабочей слободки, годами не просыхающие, бьющие смертным боем своих жен, и близко не были похожи на героев столь почитаемого бабушкой Толстого. Так же как и их отпрыски, для которых зарубить щенка или утопить котенка было плевым делом, уж точно не являлись некрасовскими крестьянскими детьми.

Для выполнения этой народнической миссии бабушке довольно скоро стало недостаточно нас троих, особенно когда выяснилось, что в поселке полно людей, не умеющих ни читать, ни писать. И она с горячим рвением взялась искоренять неграмотность среди местных жителей. Старухи приходили по очереди, с букварями под мышкой, усаживались за стол и заскорузлыми пальцами водили по страницам.

Обычно бабушка пристраивалась рядом и не сразу, давая время приготовиться, говорила очередной своей ученице:

— Ну что, Евдокия Васильевна, приступим?

Старуха тяжело вздыхала, кивала, долго разглядывала букву, терла ее пальцем, хмурилась, беззвучно шевелила губами, затем с превеликим трудом выдавливала:

— Кы!

— Очень хорошо, Евдокия Васильевна! — подбадривала бабушка. — Только не «кы», а «к»!

— К! — немного подумав, соглашалась та и переходила к следующей букве. — А!

— Правильно! — Бабушка с наслаждением прикрывала глаза. — А теперь эти две буквы вместе!

— Ка! — с превеликим трудом соединяла тайные знаки Евдокия Васильевна и, чувствуя, что не ошиблась, так как бабушка не возражает, переходила к третьей: — Р!

— Прекрасно! — отзывалась бабушка. — И что же вместе у нас получается?

Евдокия Васильевна брала долгую паузу, с сомнением качала головой, напряженно смотрела в букварь, собиралась с духом и наконец, будто ворона, каркала:

— КАР!

— Все верно, — кивала бабушка, — вот видите, как это просто! Дальше!

— Т! — ободренная, продолжала Евдокия Васильевна и тут же штурмовала новую высоту. — О!

— И вместе?

— КАРТО! — удивляясь самой себе, переходила на шепот та, уставившись на страницу и часто моргая, потом, после некоторого замешательства, вдруг отчаянно выстреливала: — Ш! К! А!

— И что же в результате??? — от возбуждения приподнималась со своего стула бабушка. — Если все это прочитать вместе, Евдокия Васильевна?

— КАР! КАРТ! ОШ! ШК! КАРТОШК! КАРТО! ШКА!

Вдруг потрясенная, впервые за все занятие оторвав взгляд от букваря, она поднимала глаза и выдыхала:

— КАРТОШКА!!!

И через секунду повторяла, как бы не веря:

— КАРТОШКА!!!

И темное ее лицо вдруг озарялось таким невероятным светом счастья, от всего сразу, но главное — от первого прочитанного в долгой и нелегкой жизни слова, что даже нам невольно передавался этот восторг, мы смеялись и аплодировали.

— Людмил Ляксандровна! — отчаянно взмахивая рукой, весело предлагала Евдокия Васильевна. — Давай еще раз почитаем!

А потом все пили чай.

Но самое острое мое любопытство вызывали странницы-богомолки. Это были особые старухи, они не так часто захаживали, но благодаря какой-то их тайной почте знали, что в поселке недалеко от Подольска живет набожная женщина, и сама в Христа верует, и божьих людей привечает. Выслушает, к столу позовет, на ночлег оставит, еще и на дорожку даст рублик-другой.

Ходили они по России-матушке, по пыльным дорогам, сбивая башмаки, по обителям да монастырям, вымаливая у Бога спасение души, с торбой за спиной, где лежала краюха, чистый платок да Святое Писание.

Некоторые останавливались у нас не по одному разу. Придет, бывало, такая, на пороге широко перекрестится да земной поклон отвесит:

— Ну, здравствуй, Людмила Александровна, спаси тебя Господь! Вот добралась до тебя с божьей помощью!

Бабушка тут же ахала, всплескивала руками, бросала все дела, и нас в том числе, кидалась к дорогой гостье, подвигая ей стул, затем бежала к печке, бак с водой нагреть, чтоб та ноги обмыла с дороги, и давай мигом на стол собирать. Угощение хоть и нехитрое, зато от всего сердца.

А богомолка, от еды разомлев, начинала мое самое любимое — истории из далеких странствий, по неведомым местам.

— Тут под городом Ярославлем, у женщины одной, Марьи Егоровны, в прошлом годе дочка померла. В церкви отпели, молитвы над гробом прочитали, все честь по чести. Месяца не прошло, как стала дочь-покойница матери во снах являться. Стоит в рубахе одной, белая — чисто полотно, и причитает: «Ой, мама, больно в груди у меня!» И так кажную ночь! И чего только не делали. И за упокой заказывали, и могилку святой водой окропляли, и к старице божией в Переславль ездили. Ничего не помогает. Как ночь, так является к Марье Егоровне дочка ейная и просит жалобно: «Спаси, мама, больно! Ой, больно мене в груди!» Делать нечего, в Ростов отправились. Там батюшка в храме служит, из старых, он советом мудрым многим людям помог. Послушал он Марью Егоровну, послушал и надолго задумался. Потом встал, подошел к иконе Архистратига Михаила, осенил себя знамением крестным, обернулся и говорит: «Разрывайте могилу!» И вышел вон.

Пришли на кладбище, с лопатами. Могилку разрыли, гроб вытащили, крышку подняли. А в гробу — батюшки-светы, лежит дочь-покойница, лицом белая, на груди змея черная свернулась да из нее кровь сосет!

Бабушка обожала всякий такой фольклор. И, чувствуя это, к ней часто шли соседи наши поведать о своем житье-бытье. И бабушка истории эти запоминала, а некоторые и в тетрадку особую записывала. Полина уж как нас не любила, все равно раз заявилась, причем, редкий случай, очень довольная. Оказалось, похвастаться, как сходила на свидание с Борисычем:

— Как дасть он мне кулаком по башке, так я сразу в канаву у колонки и кувырнулась! А этот ирод взял да как сверху навалился, дышать нечем стало. И только я вздумала крикнуть: «Караул!!!», он мне рот-то и зажал! Подол задрал, грудь стиснул, ноги выкрутил. И как начал он меня, Людмила Александровна, корячить!

Бабушка тогда, помню, ладонью глаза прикрыла и сказала:

— Алеша, милый, ступай в сад, собери яблочек.

У меня с Полиной были свои отношения. Когда она встречала меня на поляне, то сначала оглядывалась, нет ли кого, а потом шипела:

— А ну пшел отсюдова!

По малолетству я не проявлял особой строптивости и послушно уходил, но позже, лет в восемь, вдруг возмутился:

— Да что вы меня вечно гоните, здесь моя родина!

Полина, как всегда, оглянулась, затем нагнулась и в самое лицо мне выдохнула:

— Твоя родина — Израиль!

В тот же день я взял пугач, купленный накануне у старьевщика Мишки-татарина, и выстрелил Полининой козе в ухо. Бедная коза вырвала из земли колышек и с диким блеянием унеслась в неизвестном направлении. Ее нашли спустя сутки чуть ли не в Бутове, а сын Полины Колька, выпущенный на три дня из психушки на побывку, все это время рыскал с топором вокруг нашего участка, и меня не выпускали на улицу.

Израиль! Вот не успела мне мама объяснить про евреев, как с удивлением я понял, что еврейская тема не просто поднималась нашими соседями с завидным постоянством, а была из того немногого, что по-настоящему их волновало. Борьба с мировым сионизмом в нашем лице настолько занимала аборигенов, как будто они не жители скучного рабочего поселка, а передовой отряд палестинских беженцев на юге Ливана.

Я находил в этом много странного. К примеру, нас было трое: Ася, я и тихий, слабенький Дима, Димочка. Все мы были внуками деда Якова. Но почему-то груз еврейства между нами распределился крайне несправедливо и неравномерно. Главной еврейкой всегда считалась Ася. Вероятнее всего потому, что из нашей троицы у нее был самый длинный нос. Дальше шел я, причем с большим отрывом. В редкие минуты хорошего настроения сосед через забор Борисыч так и говорил мне, приобняв и обдавая перегаром: «Хороший ты парень, Алешка, на русского похож!» А вопрос национальной принадлежности Димы и вовсе никого не интересовал.

Дети наших соседей не собирались отставать от своих родителей, при любой возможности моментально вспоминая о нашем происхождении, хоть и не всегда к месту.

Как-то играли мы на улице в вышибалочку. Мне было шесть, Асе семь. Ася, пытаясь увернуться от мячика, споткнулась, шмякнулась со всего маху на дорогу, в том самом месте, где из земли торчал кусок ржавой проволоки. Когда она поднялась, зажав распоротую ногу, у нее между пальцами хлынула черная кровь и ручьем полилась на серую землю. Мне бы помочь ей, позвать на помощь, но я просто оцепенел от ужаса. Ася неловко заковыляла, оставляя на пыльной дороге страшные черные лужицы, которые словно ртуть разбегались во все стороны. Со стоном она отступала к нашей калитке, закусив губу, изо всех сил пытаясь сдерживать слезы, а я продолжал стоять столбом, не в силах сдвинуться с места. И как сквозь вату услышал:

— А почему Ася плачет, ей больно?

Это спрашивала крохотная девочка, имени которой я не помнил.

— Еврейка, потому и ноет! — радостно захохотал Сережа Босых, наш друг и сосед, с которым бабушка занималась едва ли не больше, чем с остальными. — Чего встали, давай дальше играть!

Когда Асю увезли в Подольск зашивать, я вышел за калитку и осторожно посмотрел на дорогу. Кровь засохла и впиталась в землю. А у Аси с той поры шрам на всю жизнь.

К лету семьдесят седьмого я уже покуривал, и мне продавали сигареты в ларьке за железнодорожной линией. В тот год мы с Димой решили соорудить шалаш на поляне у места для костра. Я хоть и воображал себя взрослым, но оказалось, что детская тяга к подобной ерунде еще не иссякла. Мы даже сложили рядом печку из дерна и кирпичей и стали проводить там почти все время, варили на печке супы из пакета, необычайно радуясь и этой нехитрой стряпне, и этой вольной жизни в шалаше.

Однажды поздно вечером, когда совсем стемнело, мы сидели и терпеливо ждали, пока прогорят дрова, чтобы закинуть в угли картошку, когда на свет вдруг вышла Полина. Кряхтя, переваливаясь, она подошла совсем близко к костру и, заслоняя лицо рукой от летевших искр, разглядела нас, сидящих там. Состроив, по своему обыкновению, пакостную рожу, она вдруг обратилась к Диме:

— Где отец-то твой? Давно не видать!

Тот, не глядя на нее, не спеша поковырял прутом угли, с минуту помолчал, затем нехотя ответил:

— В командировке.

Дима вообще был неразговорчив.

— Надо же! — с притворным удивлением вскинула брови Полина, подоткнув кулаками пузо. — Это что ж за командировка такая, ведь с прошлого года носа не кажет!

Димин отец, мой дядя Вова, Владимир Яковлевич Быховский, был известным биохимиком и ездил в командировки часто.

— И когда же он вернется, — продолжала допытываться Полина, — из командировки этой? Папу с мамой проведать?

В ее тоне чувствовалась явная насмешка.

Дима ничего говорить не стал, просто пожал плечами. Полина продолжала сверлить его недобрым взглядом, демонстративно не обращая на меня никакого внимания, а меня так и подмывало засветить ей картофелиной в глаз. Она потопталась еще с минуту и наконец пошла восвояси.

И через секунду из темноты до нас донесся ее голос, не скрывающий торжества:

— В командировке!!! Мы здесь тоже небось грамотные! Радиву слушаем! На Корвалана его поменяли, вот что!!!

Уже никого кроме меня не осталось, кто был при этом разговоре. А недавно ушел из жизни несгибаемый Владимир Буковский.

Дочь Луиса Корвалана, генерального секретаря компартии Чили, того самого, на которого обменяли тогда Буковского, училась потом в той же школе, куда ходили мы с Асей.

Дачу нашу давно продали. С каждым годом кварталы многоэтажных домов все ближе подступают к поляне, которая, хоть и существует еще, доживает последние дни. И всякий раз, когда там оказываюсь, я подхожу к заветному месту в углу у забора, где до сих пор растет смородиновый куст, под которым я родился.

Москва, ноябрь 2019