Тайная миссия Кутузова

Алексей Мартыненко, 2011

Всегда очень странно в изложении советских историков выглядел тот факт, что победившая в генеральном сражении армия вдруг, ни с того ни с сего, взяла и отступила… Мало того, не просто отступила: ни для кого неожиданно ее руководством без боя была сдана древняя столица России. Причем сдана революционному воинству масонов со всеми ее святынями, продовольственными и военными складами, с пороховыми погребами, забитыми под завязку… Мало того, были отданы в плен врагу наши тяжелораненые герои Бородинского сражения!!! Что это: просчет руководства, ошибочность планов командования или все-таки измена???

Светочи масонской цивилизации

Был ими захвачен в свои руки и сам процесс формирования плодящей масонов прослойки общества — интеллигенции:

«Российская академия, Шляхетский корпус и Московский университет… превращаются в мощные масонские центры, откуда льется свет вольнокаменщического учения…

Российская академия (1787) из 60 членов имела тридцать масонов» [225] (с. 185).

«В 1775 году в Москве усилиями масонов с широкими связями И.И. Шувалова и М.Ломоносова был открыт Московский университет…» [36] (с. 242).

«Кураторами университета с самого начала становятся масоны же; Херасков, подлинный его руководитель…» [191] (с. 307).

Что вовсе не случайно. Ведь среди наследующих ему кураторов числится и мастер стула ложи «Скромности» — Мелиссино, который до своего кураторства занимал весьма пикантный для масона пост в государстве Екатерины II:

«Был обер-прокурором Св. Синода с 1763» [225] (с. 492).

А уже с:

«1771 — куратор Московского университета» (там же).

Между тем уже само этого учебного заведения открытие явилось вовсе не рядовым очередным этапом борьбы масонства с Православием. Ведь этот университет стал первым в те времена революционным антирелигиозным заведением вообще среди всех иных учебных заведений:

«В отличие от принятой в Европе системы тут не было богословского факультета. Ломоносов полагал, что истинная наука не терпит вмешательства церкви» [40] (с. 7).

«И ему, как первому действительному духовному создателю Университета, поставлен в 1876 году памятник…» [190] (с. 241).

Поставлен, заметим, царем-демократом Александром II, чья причастность к масонству в последнее время проявляется все более отчетливо. Что и объединяет духовность этого императора с духовностью пестуемого им масона. А если «истинной наукой», духовно окормляемой Ломоносовым, является еще и алхимия, то детище расхваленного нам на все лады этого «с широкими связями» масона теперь начинает проливать некоторый свет на то, что творилось в стенах данного учебного заведения: оно вело деятельную подготовку масонов алхимиков для скорейшего воцарения антихриста.

И если после выше приведенных фактов о масонстве Ломоносова у кого-то еще и возникнут сомнения, то здесь следует привести свидетельства, запечатленные еще и в камне:

«…архитектор М.Ф. Казаков выстроил университетское здание… реставратором его явился Д.И. Джилярди…» [190] (с. 242).

Оба, что общеизвестно, масоны.

Однако ж безбожному высшему образовательному заведению должно было оказать подспорье и подобного же рода заведение начальное:

«Студентов для университета должна была готовить гимназия при нем. На этом пункте Ломоносов настаивал особенно. Без гимназии, писал он Шувалову, “университет, как пашня без семя”» [40] (с. 7–8).

И вот на каком фундаменте зиждились стены этого заведения, уже изначально предназначенного выращивать «драконьи зубы»:

«В доме рядом была Казанская австерия — питейное заведение, которое случалось навещать и государю Петру» [40] (с. 8).

И если учесть, что государь Петр был хроническим алкоголиком, то можно представить, до какой степени часто он это заведение навещал.

«В Москве одна была до 1754 года аустерия у курятных ворот в том доме, где открыт Московский университет…» [32] (с. 883).

Но откуда столь инородное наименование, Австерия (аустерия), появляется у питейного заведения в самой цитадели Православия — Москве, где чуть ранее за шинкарство, то есть спаивание русского народонаселения, вообще — головы рубили?

А вот откуда.

В.Ф.Иванов, большой знаток масонства, уже в 30-х гг. XX в. подетально исследовавший существо этой тайной организации, сообщает о конечной цели масонов как о достижении:

«…царства Астреи и земного Эдема» [225] (с. 39).

Так что пьянствовал Петр со всем своим «Всешутейшим собором» именно в масонском земном раю — в питейном заведении.

«Австерия с годами обветшала, и ее разобрали, чтобы кирпич употребить на постройку здания для университетских служб» [40] (с. 8).

Каких таких служб, если от Православия Ломоносов в своем заведении напрочь отказался?!

Для каббалических ритуальных мистерий, которые, судя по всему, и происходили здесь же при участии масона Петра и его окружения, состоящего исключительно из масонов же. Все они заканчивались, как у них и принято, обязательнейшей попойкой (прикрытием черных месс, судя по всему, являлся и «Всешутейший собор»). Потому-то чисто официально это помещение и именовалось: питейным заведением.

А ведь именно Московский университет, в подтверждение вышесказанного, всегда и являлся рассадником все сильнее опутывающей Россию по рукам и ногам тайной организации, которая имела власть убивать или свергать неугодных ей императоров, подпитывала все впоследствии образовывающиеся антирусские партии, чем, в конечном итоге, и довела нашу страну до ее нынешнего состояния.

«При Екатерине русское общество к принятию масонского учения было подготовлено в предшествующие царствования, начиная с Петра I, и с тех пор все делается по трафарету. Профессора открывают борьбу за “свободу научного исследования” с духовным и светским деспотизмом, то есть с церковью и государством, несут проповедь новой религии и морали по образцам западноевропейского мистицизма и, наконец, увлекают своих питомцев в царство грез и мечтаний о переустройстве всей жизни на земле и превращении ее в цветущий сад, в царство всеобщей любви, в царство Астреи» [225] (с. 185).

И впереди всех стоит имя Ломоносова — эдакого «дивного светоча» от вышеуказанной «науки». То есть масонской алхимии.

Вот какими заслугами перед большевиками, что выясняется, этот Михайло, якобы выходец из народа, в их интерпретации чуть ли ни крестьянский сын, снискал себе популярность!

А ведь именно они его нам из забвения и вынули, от толстого слоя пыли, осевшего на его памяти после смерти царя-демократа, пооттряхнули, да так раскрасиво его кипучую деятельность порасписали, что это всплывшее его масонство с «широкими связями» приводит просто в недоумение. И вот где большевики пробалтываются, ставя рекламирование его деятельности в свою выдающуюся заслугу:

«В XIX веке глубокий смысл деятельности Ломоносова перестал быть непосредственно понятным, о нем стали забывать, и только Великая Октябрьская социалистическая революция… вновь пробудила особое внимание… к Ломоносову. В результате огромной, напряженной работы ученых… за советские годы творческий образ Ломоносова раскрылся с поразительной полнотой. На этой основе стало, наконец, возможным… раскрыть его значение для нашей науки…» [140] (с. 5–6).

Так что ж он для клики, захватившей в нашей стране власть, такого уж больно особенного понаваял, что они его уж с таким усердием из забвения извлекли, от двухвековой пыли поотдраили да нам на обозрение и выставили?

Он, как выясняется:

«…высоко поднял знамя материалистического учения…» [140] (с. 8).

То есть того самого рода «лапши», которую на наши уши, более фундаментально, масонам удалось развесить лишь после захвата власти в нашей стране большевиками. А потому:

«Только советские люди с гордостью раскрыли… многообразие глубокого и разностороннего новаторства Ломоносова, установили его неоспоримый приоритет в открытии важных законов природы, осознали все значение его исторических заслуг в развитии самых различных отраслей русской промышленности, экономики, техники, науки и культуры» [140] (с. 8–9).

То есть лишь пришедшие к власти в нашей стране масоны и обвешали регалиями своего брата, чей «смысл деятельности» ранее оказавшегося в русской православной среде в презрении и забвении, был теперь изъят из архивов, слегка поочищен от пыли и выставлен на всеобщее обозрение.

Но даже широкое рекламирование Ломоносова большевиками ну никак не могло объяснить многих темных пятен его странной биографии. И даже при самом теперь пристальном рассмотрении существо этой темной личности, некогда занимавшей в стране одно из высших сановных мест, настолько не выяснено, что требует к себе особого внимания. Вот что сообщается о его отце:

«Он женился в первый раз, по тогдашним воззрениям, очень поздно, лет 27–28, на сироте…

Время рождения Михаила Васильевича Ломоносова принято относить к 8 (19) ноября 1711 года, хотя подлинной записи в церковных книгах не сохранилось. Не найдено и записи о браке Василия Дорофеевича» [140] (с. 8–9).

То есть с его происхождением — полная темнота. И давно ходящая у всех на слуху версия, что на самом деле он является сыном Петра I, под этот странный рассказ вполне подходит. Ведь лишь после женитьбы на этой самой сироте, чуть ли ни «казанской», его отец и получает неизвестно откуда доставшийся ему капитал, что позволяет ему вдруг внезапно стать человеком очень зажиточным. Вот что сообщают о названном отце Ломоносова, прикрывшем очередной грешок Петра I, его биографы:

«Василий Дорофеевич благодаря упорному труду [во что и сами-то биографы не верят — А.М.] стал самым зажиточным в округе промысловиком: во всяком случае, он первым из жителей края построил и по-европейски оснастил галиот…» [275] (с. 6).

Упорный труд во времена Петра I ничего не приносил (см. систему обложения налогами в те жуткие времена: [209] (с. 101–116)).

Однако ж, вдруг, в местности появления на свет Ломоносова, причем, что выше цитировано, в целом крае (!), появляется единственный на весь север нувориш. И кто же вы думали это мог быть?

Так ведь сам папа Ломоносова! Это просто удивительное совпадение с разнесенной молвой историей о бастарде Петра.

Потому следует здесь принять на вооружение единственную хоть с чем-либо согласующуюся версию, что донесла молва. А по ней вырисовывается, что саму эту «сироту», будущую невесту его исключительно названного папы, Петр, при своем посещении местных северных краев, притащил с собой. Благочестивых поморянок безчестить, судя по всему, в те времена было достаточно небезопасно даже ему, окруженному многочисленной свитой и охраной. А вот прихватить с собой шлюшку из какого-нибудь питейного заведения, из числа им понаструганных во множестве, — легче некуда.

Но вот незадача — набил и ей Петр брюхо. За что боролся, как говорится, — на то и напоролся.

Что делать?

Поступить как обычно (а рождений бастардов Петра историей засвидетельствовано под сотню) — осуществить акт благодеяния: выдать замуж. Вот нашли бездельника, замухрышку, и выдали за него брюхатую Петром невесту с весьма не хилым приданным. Потому-то папа нашего «дарования из народа», ранее нищий и по нищете своей холостой, становится вдруг, после женитьбы на этой сироте «казанской», сказочно богат. И не просто богат, но самым богатым во всем крае!

Так что лишь этой единой из всех иных странностей становится вышеописанная версия появления на свет Ломоносова более чем внятно объяснена. Иных вариантов здесь прослеживаться просто не может: они не смогут объяснить хода всех вышеописанных с его родителем чудес. А тем более и всех чудес последующего: просто невозможного по тем временам великого скачка из крестьянского сына в царские вельможи…

Далее о его «гениальности»:

«…Ломоносов выучился грамоте не столь рано, как уверяют некоторые биографы…» [140] (с. 77).

Так ведь и Петр: в свои 16 лет знал лишь первые два правила арифметики! А ведь яблоко от яблони недалеко падает.

Потому, несмотря на явную протекцию, он и оказался учеником-переростком. Все же его шараханья от сочинения стихов до алхимических опытов и от мозаики до сантехнических приспособлений — полностью повторяют шараханья в желании получить обучение и сразу, и всему — царя Петра. Так что слух о родстве Ломоносова с Петром отнюдь не безпочвен, а особенно — в свете именно им и учреждения в главном учебном заведении страны очага поклонения божеству, которому всю жизнь свою исправно служил и сам Петр.

А вот насколько близки безнравственностью его поступки своему увенчанному лаврами рожденному в таком же беззаконии предшественнику на посту «просветителя» России.

Когда потребовался священник в экспедицию на Аральское море, Ломоносов, горя желанием развлечься в столь заманчивом экзотическом путешествии, с легкостью лжет о своем происхождении:

«4 сентября 1734 года он подал прошение, в котором объявил, что у него отец “города Холмогор… поп Василий Дорофеев” и что он жил всегда при своем отце… Ломоносов дал подписку, что если в его показаниях что ложно, “за то священного чина будет лишен и пострижен и сослан в жестокое подначалие в дальний монастырь”.

Но “ставнический стол” академии вознамерился проверить через Камер-коллегию истинность показаний недавнего дворянского сына, и Ломоносову пришлось рассказать правду… Дело кое-как замяли» [120] (с. 77).

Насчет «правды», которую якобы поведал Ломоносов, как-то уж больно сомнительно: знал ли он ее вообще?

Но ведь и в дальний монастырь его также не сослали. Значит, что-то знали о том, кто он такой на самом деле. Может быть, знали много больше и его самого. А точнее, что следует из всего случившегося, были люди, которые его родословную знали лучше него:

«Это дело стало известно вице-президенту Синода Феофану Прокоповичу, который заступился за Ломоносова…» [275] (с. 24).

Так кем же являлся этот удивительный нашего «крестьянского сына» заступничек?

Основной фигурой при Петре I, с помощью кого наш «преобразователь» преобразил Русскую Церковь в одно из многочисленных чиновничьих ведомств:

«…он по поручению Петра I подготовил теоретическую базу для ликвидации института Патриаршества и создания синода — государственного органа, осуществлявшего с 1721 до 1917 года руководство Русской Православной Церковью» (там же).

Но и во времена своих «учеб» этот «вышедший из народа» Михайло, ставший научной знаменитостью лишь при большевиках, шарахался из одного учебного заведения в другое, как только мог:

«Академическая биография 1784 года сообщает, что Ломоносов в поисках науки побывал и в Киеве…» [140] (с. 120).

О чем, что и понятно, в телевизионных «шарадах» о нашем этом «крестьянском сыне» ни слова ни полслова. То же и во всех иных «исторических» на эту тему опусах.

Но не знания, что выясняется, были нужны нашему Михайле, но карьера. А потому:

«Отдав себе отчет в том, что Киевская Академия не отвечает его планам и надеждам, он поспешил в Москву, где мог скорее рассчитывать на изменение своей судьбы» [140] (с. 120).

Эти чисто карьеристского толка «изменения» и в дальнейшем всецело руководили поступками нашего Михайло — эдакого большевицкого Кулибина:

«В июле 1735 года он был зачислен в философский класс. Но наука Спасских школ ему прискучила. Он испытывал томительное и безпокойное раздумье. Неизвестно, куда бы он еще метнулся, если бы в конце 1735 года не пришло сенатское предписание выбрать из учеников Спасских школ двадцать человек… и отправить их в Петербург, в Академию наук» [140] (с. 120–121).

Ну, такой оборот — это совсем другое дело! Ведь ему все равно в какой области себя прославлять: в химии или ваянии картин, стихосложении или вентиляторо — и вертолетостроении. Главное, чтоб наиболее крутой в подъеме была именно карьера!

Но это не было случайностью. Ломоносов, для достижения своей цели:

«…пустил в ход все средства и обратился к покровительству Феофана, который, по преданию, ему в том “способствовал”» [140] (с. 121).

То есть теперь нами обнаруживается один из его тайных покровителей! И кто же это?

Так ведь самый еще при Петре погрязший в коррупции священник — Феофан Прокопович! И вот каким было вплотную с карьерой увязанное его вероисповедание:

«Феофан Прокопович учился сначала в Киевской академии, потом последовательно в иезуитских коллегиях во Львове, Люблине, Вильне и Познани. Его не раз обвиняли в безбожии, ереси, но ему покровительствуют сначала Петр I, затем Екатерина I, наконец, Бирон» [191] (с. 76).

С чего бы это вдруг такая при дворе известная фигура покровительствует якобы всем безвестному какому-то такому увальню Михайло — «крестьянскому сыну»?

Для этого стоит лишь более пристально приглядеться к той организации, к которой имел принадлежность как облагодетельствовавший его чудеснейшим образом Феофан Прокопович, так затем и сам этот «крестьянский сын»:

«“Властители дум” русского общества получили свои познания от масонской премудрости и сами были членами ордена вольных каменщиков. Под знаменем пятиконечной звезды прошли: Артамон Матвеев, князь В.В. Голицын, “птенцы гнезда Петрова”, Прокопович, Татищев, Кантемир, князь Щербатов, Сумароков, Херасков, Новиков, Радищев, Грибоедов, декабристы, Герцен, Бакунин, Нечаев, либералы, радикалы, социалисты, Ленин.

В течение двух столетий передовая интеллигенция шла под знаменем мятежа против божеских и человеческих установлений.

Она шла от рационализма к пантеизму и закончила атеизмом и построением Вавилонской башни» [225] (с. 127).

А вот уже конкретно о роли в деле построения этой башни самого Прокоповича:

«В.В. Назаревский в своей книге “Из истории Москвы” сообщает, что в зале Сухаревой башни (в Москве), по преданию, происходили тайные заседания какого-то “Нептунова общества”… там председательствовал Лефорт… Сам царь был первым надзирателем, а архиепископ Феофан Прокопович — оратором этого общества… в народе долго ходила молва, будто бы на башне хранилась черная книга, которую сторожили двенадцать духов и которая была заложена в стену и заколочена алтынными гвоздями (Марков Н.Е. Войны темных сил)» [225] (с. 83).

Вот кем был, как выясняется, Феофан Прокопович, хлопотавший за этого увальня: он был масоном-чернокнижником. Точно таким, которым стал впоследствии, побывав на стажировке у алхимика Вольфа, и сам его подопечный.

Но столь удивительнейшие чудеса, творящиеся с ведома слишком влиятельных в стране людей, на этом не заканчиваются. Когда потребовалось отослать за границу для обучения химии трех студентов академии, из огромного числа претендентов были избраны только трое:

«1. Густав Ульрих Рейзер, советника берг-коллегии сын, рожден в Москве и имеет от роду семнадцать лет.

2. Дмитрий Виноградов, попович из Суздаля, шестнадцати лет.

3. Михайло Ломоносов, крестьянский сын, из Архангельской губернии, Двинского уезда, Куростровской волости, двадцати двух лет» [140] (с. 137).

Ломоносов в Петербурге все также продолжал лгать. Судя по всему, эта его особенность является показателем более чем солидных связей «крестьянского сына» с сильными мира сего. Ведь вновь его явная ложь, которую так и не смогли скрыть столь симпатизирующие ему источники, говорит о его уверенности в полной своей безнаказанности, которую Ломоносов, по отношению к себе, считал вполне естественной. Потому он:

«…несколько поубавил себе лет, чтобы не казаться слишком великовозрастным» [140] (с. 137).

Смотрим, может быть ошибся кто в исчислении его возраста и напрасну наговаривают на нашу отечественную с большевицких пор знаменитость?

«Михаил Васильевич Ломоносов родился 19 ноября 1711 г.» [250] (с. 44).

В Германию же он отправился в 1736 г. (там же)!

Потому достаточно не сложно вычисляется, что поубавил этот недоросль из своей биографии переростка, ни много ни мало, как целых три года. И ему на момент отъезда в учебу за границу (это «крестьянскому-то сыну»!!!) было уже 25 лет!

И это в то время, когда направляемому с ним сыну советника было, как и положено абитуриенту высшей школы, — 17 лет.

Но в том, зачем страна отправляла дворянских отпрысков (и Ломоносова) за границу, особой нужды, как выясняется, вовсе не было:

«Химия как практическая отрасль знания давно была известна в России. В металлургии, кожевенном и красильном деле, смолокурении и солеварении, в приготовлении пороховых составов, да мало ли в каких еще областях русские люди постоянно сталкивались с химическими процессами и накапливали технический опыт» [140] (с. 138).

Но не химия интересовала Ломоносова, а именно алхимия — наука посвященного масонства:

«Чтобы узнать что-либо о химии, Ломоносов должен был обратиться к тем же “Примечаниям к Ведомостям”, где он мог найти помещенную еще в 1731 году большую статью “Об алхимиках”» [140] (с. 138).

А там сообщалось, что:

«…старинная алхимия не была только обманом и заблуждением…» [140] (с. 138).

А энергия алхимиков:

«…была устремлена на поиски “философского камня”, с помощью которого можно было управлять всеми превращениями вещества и претворять простые металлы в золото…» [140] (с. 138).

Но неспроста именно к алхимикам в гости Феофаном Прокоповичем направлялся этот туповатый великовозрастный детинушка. Ведь именно в момент своего отъезда на Запад для знакомства с алхимией ему исполнилось 25 лет. То есть как раз настала пора вступления в масонство. Именно для этой цели, судя по всему, и было затеяно то самое посольство, в котором, наряду с сыном советника, участвовал и так называемый некий такой «крестьянский сын» (кстати, а ведь и его предполагаемый настоящий папуля, Петр I, аккурат в 25 же лет и укатил за кордон — тоже с той же целью).

А вот какое жалованье государство отрядило этому безвестному «крестьянскому сыну», из-за своего редкого для России замедленного взросления странным образом удостоенного выезда за границу:

«На содержание каждого из них было определено по триста рублей в год» [140] (с. 168).

То есть даже несколько более чем по корове на неделю!!!

И это все притом, что их преподаватель:

«Вольф, получавший пенсию от русского правительства, платы за обучение не требовал» [140] (с. 168).

С каких же это пор?

С Петровских. О нем сказано:

«На затеи государя, касавшиеся народного воспитания и перестройки России на западноевропейский лад, имело влияние знакомство со знаменитыми в Германии учеными Лейбницем и Христианом Вольфом» [150] (с. 691).

А были эти «ученые» ни кем иными, как масонами очень большого градуса посвящения. Мало того, именно алхимиками. Именно по этой причине «крестьянский сын» с очень не крестьянскими как замашками, так и полномочиями направляется на обучение к ученику Лейбница — Вольфу.

А вообще:

«…масоны появляются в России как раз в эпоху Петра I, и очень многое в его решениях, в особенностях того “регулярного государства”, которое он собирался построить, объясняется именно масонским влиянием. Ведь и Лейбниц, и Вольф, и Лефорт, и Яков Брюс — это масоны…» [148] (с. 202).

Так что Ломоносов за границей, что выясняется, занимался масонской «наукой» алхимией у масона очень высокого градуса посвящения, некогда связанного какими-то тайными отношениями с Петром — его предполагаемым отцом. И занимался, что и понятно, на всем готовом. Мало того, имел возможность в это самое свое время «учеб» прокучивать достаточно немалые суммы финансовых средств.

«По словам Вольфа, его подопечные “чрез меру предавались разгульной жизни и были пристрастны к женскому полу”. Это приводило к незапланированным тратам, покрывать которые пришлось Академии наук» [275] (с. 9).

Но вот советские источники не желают объяснять, каким же это образом умудрялся их любимец расправляться с коровой в какую-нибудь неделю:

«Встречающиеся до сих пор в биографиях Ломоносова представления о каких-то чрезмерных кутежах, которым он будто бы предавался в Марбурге, крайне преувеличены» [140] (с. 169).

Вот какие аргументы в защиту своего единоверца они при этом выставляют:

«Живший насупротив него Иоганн Пюттер даже засвидетельствовал чрезвычайную регулярность образа жизни Ломоносова… Почти каждый день он наблюдал из окна, как Ломоносов вкушал свой завтрак, состоявший “из нескольких селедок и доброй порции пива”» (там же).

Так на что же такая чрезвычайная «скромность» завтрака смахивает?

Да на самое преобыденнейшее — на опохмелку. И вся эта приема подобного набора «яств» повышенная регулярность лишь подтверждает, что Ломоносов там не наукам каким обучался, но пьянствовал. Затем же, поутру, солидной порцией пива опохмелялся. И ухайдакать за неделю целую корову, которая в нищей Западной Европе была ох как еще и не у каждого крестьянина, это не просто мотовство, но мотовство, по западным в то время меркам, просто безпредельное. И исключительно по этой причине:

«Вольфу пришлось распутывать накопившиеся долги, сумма которых накопилась к августу 1739 года 1 936 рейхсталеров (из которых на долю Ломоносова приходилось 613, Виноградова — 899 и Рейзера — 414 рейхсталеров)» [140] (с. 170).

И это все сверх прокучиваемой за неделю коровы!

Так чей же, в таком случае, он был сын, если позволял себе такие роскошества, которые зафиксированы и от которых так просто не отмахнуться?

А вот и еще штришок о его подленькой душонке, что не спрячешь ни за какими мифологическими объяснениями произошедшего. Вот что сказано о нем в его биографии за 1739 г.:

«Ломоносов женится на дочери квартирной хозяйки Елизавете Христиане Цильх, после чего уезжает…» [275] (с. 5).

Куда же, интересно, и при каких обстоятельствах?

От своей немецкой законной супруги (законной, судя по всему, по западным нормам — официально они были разных вероисповеданий), когда у него появились финансовые и иные проблемы:

«Ушел он, по своему обыкновению, тайно» [144] (с. 192):

«Не простившись ни с кем, ниже с женой своей, одним вечером вышел со двора и пустился прямо по дороге в Голландию» [276] (с. X).

Что же вынудило его:

«…покинуть ожидавшую ребенка жену…» [275] (с. 9)?

«…от непорядочного, может быть хозяйства, впал в нищету и долги… так что непрестанно был угрожаем тюрьмою от должников, коих удовольствовать не имел силы» [276] (с. X).

А потому сбежал, бросив беременную супругу на растерзанье должников!!!

И вот еще деталь: а как же он с нею, со своею венчанною половиной, впоследствии воссоединился? Ведь биографы его уж что-то не в меру скромны на эту тематику: и предпочитают на предмет «облико морале» своего подзащитного либо поднимать глаза в потолок, либо тупо опускать вниз, скромненько при этом пытаясь отмолчаться.

А здесь не он вовсе проявил свое эдакое рыцарское-де благородство, но она, не желая терпеть нужду при живом законном супруге, принялась за разыскание беглеца. Как бы сейчас сказали — алиментщика:

«…Елизавета Христина, почувствовав себя брошенной женой, сама принялась разыскивать пропавшего супруга» [275] (с. 13).

Так что подлое предательство и вероломный подлог являются истинными чертами характера столь до небес превознесенного большевиками этого их «гения».

Однако ж вот в какого рода гениальности, как обнаруживается, он наиболее себя прославил:

«…его торжественные хвалебные оды становятся неотъемлемой принадлежностью официальных торжеств. Елизавета жалует и награждает Ломоносова исключительно за его поэтические заслуги. О Ломоносове-ученом она не имеет даже смутного представления» [144] (с. 286).

А был ли он вообще — мальчик-то этот? Ведь исключительно за счет необычайной популярности этих лакейских излияний, где пирующая на развалинах страны инородчина расхвалена этим придворным словоблудником:

«Иметь у себя книги Ломоносова в особо роскошном переплете становилось делом тщеславия» [144] (с. 286).

Но и не только в сочинительстве стишков засветился этот наш «халиф на час». В результате своих алхимических упражнений, чему обязывала его принадлежность к высшим кругам масонства, ему удалось выведать технологию изготовления мозаичных плиток и устроить их производство. Собранные со всей России лучшие русские мастеровые рисовали заказываемые ему картины и портреты знати, которые и изготовляли в мозаике. И тут, самое главное, он-то ведь сам к ним, судя по всему, вообще не причастен ни с какого боку. Ведь нет никаких упоминаний о его способности в изображении портрета или еще в каком ином виде мозаичных работ.

Но лавры изготовителя, что теперь не может не удивлять, пропагандой советского времени достались лишь ему одному!

И совершенно не исключено, что и в стихах его заслуги отнюдь не более. Ведь и здесь он имел прекрасную возможность завести такую же мастерскую, но уже в пиитовиршеплетстве хвалебных од, предназначенных для прославления как придворных вельмож, так и самой императрицы, столь обожающей лесть и прославление собственной персоны.

Оставил ли он в чем еще свой след?

Если и оставил, то что-то уж и не слишком заметный: вроде бы чего-то там изобретал, писал какие-то труды, философствовал. Однако ж если и имеются тому вещественные доказательства, то никакой гарантии, что эти изобретения следует относить лично к Ломоносову, а не к его мастерской. Ведь он слишком часто лгал, чтобы ему можно было в чем-либо доверяться.

Однако ж вновь закрадывается вопрос: а как ему вообще удалось столь лихо взобраться в верха, чтобы уж потом и выступать в роли эдакого величайшего пиитиста и мозаичника «всех времен и народов»?

А ведь в самом еще начале своей службы в рядах Академии наук он ко двору не пришелся. И все дело здесь даже не в вопросе о его профессиональной пригодности (как обучался он за границей наукам — нам известно, регулярность опохмелки лишь малое тому свидетельство), но к его склонности к пьяным дебошам, в том числе и в рабочее время:

«26 апреля 1743 года наш герой, подвыпив,… публично оскорбил Вейсгейма: “Ругаясь оному профессору, остановился и весьма неприличным образом обезчестил, крайне поносный знак самым подлым и безстыдным образом руками против них сделав”. Далее “поносил он профессора Вейсгейма и всех прочих профессоров, называя их… скверными словами, что и писать стыдно…”» [275] (с. 11).

Так что такие вот дебоши, один из которых, вышеприведенный, заставил усадить его даже в кутузку, вывести Ломоносова в светочи всеразличных наук ну уж никак не могли.

Что же вывело?

Так ведь и здесь все оказывается достаточно просто и обыденно. Вот что помечено в его биографии под 1750 г.:

«Сближение Ломоносова с Иваном Шуваловым, фаворитом Елизаветы Петровны» [275] (с. 5).

То бишь, выражаясь по-русски, с хахалем очередной блудницы, усаженной масонами на российский трон. Что ж, Кутузов наш, Михайло Илларионович, чему подтверждение будет указано несколько позже, когда разговор пойдет о нем, молоденькому хахалю Екатерины II, Платону Зубову, кофе в постелю по утрам верноподданнически подавал. И ничего — был при этом величайшим среди царедворцев. Здесь, похоже, попахивает чем-то подобным же.

«Теплые отношения с Шуваловым значительно помогли Ломоносову» [275] (с. 14).

Так что все ясно и здесь: масон Кутузов свою популярность при дворе завоевывал абсолютно тем же, чем и масон Ломоносов.

А вот и вскрываемая нами удивительная многогранность его шараханий: от сантехнических приспособлений до мозаичных картин и от вентиляции до организации пышных иллюминаций в честь царицыных тезоименин. Вот, что выясняется, откуда ноги растут у такого разброса практически во всех областях науки неких таких всеобъемлющих познаний. Академия наук, и аккурат в пору его «теплых» ухаживаний за Шуваловым, поручала ему:

«…рецензировать и переводить труды не только коллег, но и других европейских ученых…

Ломоносов нередко врабатывался в чужую ему сферу знания и находил в ней что-нибудь свое» (там же).

И так врабатывался, что это и действительно чужое, на выходе, как и положено у находящихся на подобного рода должностях лиц, обретало в себе в лучшем случае чьего-то соавтора. В худшем же — превращалось в целиком вышедшее из-под его пера изобретение.

Так что и здесь все просто — полная аналогия нашего совка, когда пара-тройка русских изобретателей работают на забитый под завязку хананеями институт. И вышестоящие «соавторы», как и обычно, собирают с авторов все сливки. И не только для себя, но и для вывоза «на экспорт»: вся западная цивилизация и по сей день барствует лишь за счет нескончаемой череды открытий русских людей, работающих в области науки.

Так что тайна необыкновенной великости Ломоносова, уж такого особенного наиглубочайшего ума, больше не тайна. Его все же заполученная лакейством высочайшая должность в Академии наук говорит обо всем.

И вновь сообщается о его склочном характере:

«Находясь в фаворе у фаворита, наш герой позволял себя вести заносчиво и грубо по отношению к коллегам, а его письма президентру Разумовскому в этот момент по форме начинают походить не на “репорты”, а на распоряжения» [275] (с. 17).

Пиитические же его во множестве к тому времени понаписанные сочинения, что не пользовались успехом до его царедворческого взлета, получили свое признание тогда же. «Талант», который у Ломоносова до этого момента что-то уж слишком не прослеживался и в самом своем зачатии, вдруг выплескивается наружу.

1751 г.:

«Выходит в свет “Собрание разных сочинений в стихах и в прозе Михаила Ломоносова”. Ломоносов, став коллежским советником, получает право на потомственное дворянство» (там же).

А ведь здесь вовсе нет ничего особенного:

«В настоящее время Ломоносова знают в основном как ученого, но при его жизни русское общество считало его прежде всего стихотворцем» [275] (с. 13).

Кем, собственно, на самом деле он и был. Однако ж, добавим, исключительно придворным стихотворцем. И слава эта при дворе жила достаточно продолжительное время. Потому-то до революции и не имелось сведений о каких-то его особых дарованиях в науках.

1752 г.:

«Ломоносов создает первую мозаичную картину» [275] (с. 5).

При всем при этом:

«Сам он талантом художника не обладал…» [275] (с. 16).

И вот в чем здесь сказалось искусство нашего придворного пиетиста:

«Ему удалось добиться перевода на свою фабрику учеников Академической рисовальной школы Матвея Васильева и Ефима Мельникова, ставших создателями большинства Ломоносовских мозаик» (там же).

Так что и здесь что-то не прослеживается его личных заслуг. Но лишь ловко выполненное поручение наряду с устройством иллюминаций на тезоименинах царицы и пылких под его именем прославляющих ее же стишков. С мозаикой — все то же. Он просто выполнил поручение по изготовлению портретов царственных и великовельможных особ в мозаике, вероятно, последнем писке тогдашней моды. А для воплощения в жизнь данной затеи необходимо было соорудить стекольный завод. Что и было исполнено. Понятно, на казенные деньги.

Потому находим в биографии под 1753 г.:

«Основание стекольной фабрики…» [275] (с. 5).

1755 г.:

«Основание Московского университета, учрежденного по проекту Ломоносова» (там же).

Так что исключительно результатом взаимодействия вышеуказанных масонов с широкими связями и становится открытие самого безбожного высшего учебного заведения Европы.

И вот в чем засвечивается основа проводимой в жизнь этим кружком масонов (Ломоносов — братья Шуваловы) программы:

«Выступая против постов, Ломоносов хочет разбить дух косности и консерватизма, мешающий прогрессивному развитию страны» [144] (с. 516).

Где-то мы про такое уже слышали. И вот в чем весь этот самый прогрессизм просто один в один сходится с подобным же масонским действом, устроенным много позднее Горбачевым:

«Если бы удалось сломить посты, то это облегчило бы перестройку» [144] (с. 286).

Какой знакомый термин!

То есть разбираемый нами алхимик упредил пришедшего нами править алхимика Горбачева более чем на два столетия. Но ведь и не от себя он это проводил:

«Ломоносов не только мечтал о подобных новшествах, но и предлагал их правительству. В его голосе слышатся решительность и пафос петровских реформ… Ломоносов берется за продолжение и углубление петровских реформ» [144] (с. 516).

А вот как он предваряет уже нынешние турникеты и прочие мероприятия по «борьбе с терроризмом», направленные на усиление полицейского контроля над гражданами:

«Ломоносов… предлагает ряд мероприятий для искоренения разбойников. Города надо обнести валами, рвами и палисадами; где нет постоянных гарнизонов, поставить мещанские караулы, завести постоянные ночлежные дома для проезжих, а прочим горожанам запретить пускать кого-либо на ночлег, кроме близких родственников, и т. д» [144] (с. 519).

То есть вот в чем, как выясняется, заключается квинтэссенция его «научных» трудов — в построении нового типа ГУЛАГа! Именно того образца, который нам готовят нынешние власти уже сегодня, когда каждый шаг, якобы для борьбы с неким таким терроризмом, фиксируется.

Но если нынешние политики глядят при этом в рот «дядюшке Сэму», то шпионская деятельность Ломоносова, как масона, имеющего прямое подчинение Берлину, укладывается в рамки подчинения России именно этой стране. Ведь туда он был некогда и откомандирован на алхимическую стажировку. Причем не к кому-нибудь, но к одному из идеологов «регулярного государства», долженствующего принудить: ручеек к журчанию, а птиц к пению исключительно разрешенных цензурой песенок (см.: [209] (с. 140–144)).

Однако ж следует задаться вопросом: как этот царедворец умудрился остаться «на плаву» после прихода к власти Екатерины II и, что и естественно, неминуемой опалы на братьев Шуваловых?

Так ведь все и здесь объясняется прекрасной ориентацией нашего «крестьянского сына» на хахалей императриц. Под 1763 г., все из его же биографии, мы узнаем, что защитил его от вполне естественных гонений, после очередного дворцового переворота, не кто-нибудь там еще, но сам Григорий Орлов — масон и хахаль Екатерины II.

Может, и ему приходилось кофею в постелю преподносить нашему «великому уму»?

Но не все масонские ложи в ту пору являлись безпременно прусскими. Они бывали также и английскими, и шведскими:

«Императрице донесли о подчинении русских масонов шведскому королю, и она осталась этим очень недовольна…» [5] (с. 202).

Однако ж ориентация на Стокгольм длилась недолго:

«В 1780 г. московские масоны основали “тайную и сиенфитическую” ложу “Гармония”. В 1781 г. они были посвящены в российское отделение “Братства Злато-Розового Креста”, штаб-квартира которого находилась в Берлине» [36] (с. 243).

Вот как, оказывается, этот ларчик устроен. Ключики-то от него — аж во враждебном государстве находятся. А мы все сетуем, кто же это нас предает постоянно.

И сама структура оболванивания наших дворянчиков теперь обнаружила свои контуры. Ведь масонство верховодило обучением в самом престижном в стране учебном заведении.

«В 1782 году московские розенкрейцеры создали “Дружеское общество”, среди членов и учеников которого был и Карамзин. Его мировоззрение сложилось под влиянием “Братства Злато-Розового Креста”» [36] (с. 244).

А нам, дуракам, все невдомек: откуда же эта версия со столь русофобской теорией о просвещении нас, якобы олухов и самоедов, этими самыми западными просветителями. Ведь они, как на поверку оказалось, именно по тем временам, когда нас «просвещали», о грамоте знали что-либо лишь исключительно понаслышке, принимая древние русские руны за магические знаки. И это уже в те времена, когда у нас пряха из Лецкан автографы на орудиях своего же труда преспокойнехоньки без посторонней помощи выводила! Да и государство мы имели именно по тем временам такое, какого с тех пор не имела более ни одна держава мира. Ведь восходящее солнце над русскими поселениями в Северной Монголии и Южной Сибири (не говоря за дальние берега реки Уссури, Колымы и Чукотки) уходило за горизонт лишь минуя шотландский Росслинг и порт галлов Лузитании — далеко на западе.

Так до чего ж нужно ненавидеть русский народ, чтобы изобрести столь поразительно нелепую балладу о «призвании варягов»?!

А кто, собственно, порешил считать Карамзина русским человеком?

Ведь веру русскую он заменил масонской каббалой, русская речь в модных салонах того общества полностью отсутствовала и была заменена сначала голландской, а затем и французской. Алхимические же трактаты, на которых и зиждутся основы этих самых столь для нас теперь непонятных лжеисторий, издавались, по тем временам, исключительно на немецком.

Так ведь и национальностью своей он был совсем не русского корня: он был татарин! То есть историю очередного басурмана о нашей стране теперь столь с большой помпой и именуют: «История государства Российского».

Но и это не все о придумавшем о нас свою историю этом инородце. Его ближайшим патроном по масонству являлся гроссмейстер организации, тайно направляющей работу своих коллег из Берлина в Москву. И этим закордонским боссом был ни кто там еще иной, как самый русофобски настроенный европейский правитель того времени — Фридрих Вильгельм II! И если кому-либо в лютой ненависти к русскому человеку он и уступал, то лишь нещадно битому русским штыком своему же родимому папуле, чья армия после Кунерсдорфского сражения просто-напросто:

«…перестала существовать» [134] (с. 60).

«Русским стоила эта победа 2 614 человек убитыми и 10 863 ранеными… у Лаудона убито было 893 человека, ранено 1 398» [150] (с. 977).

И если победившие союзники в общей сложности потеряли убитыми 3 тыс. 507 человек, то Фридрих Великий был просто обезкровлен:

«Из сорока восьми тысяч воинов у меня осталось не более трех тысяч, — писал он тогда Финкенштейну, своему министру в Берлине. — Все бежит, нет у меня власти остановить войско… Все потеряно…» [150] (с. 977).

Потому в тот самый момент:

«В полной прострации он намеревался покончить с собой…» [134] (с. 60).

Но даже и на такое этот самый Фридрих, неизвестно за какие доблести историками прозванный «Великим», оказался в коленках что-то уж до рези в желудке жидковат. Потому с того памятного дня русских:

«…он страшился и ненавидел…» [134] (с. 60).

Но как ненавидят трусы?

Всегда одинаково: стараются сделать своему обидчику как можно больше гадостей. И разбираемый нами очередной этот серийный «великий» не стал в этом вопросе исключением:

«С этого дня и до своего смертного часа “старый Фриц” изыскивал любые возможности, чтобы ослабить русское государство, был его последовательным и заклятым врагом» [134] (с. 60).

А если к его родимому сынуле тащились с поклонами и клятвами на крови Новиковы и Карамзины, продающие свою Державу врагу, то теперь и поиска заказчика изобретенного о нас мифа вовсе не потребуется. Им являлся жестоко битый русским оружием басурман по имени Фридрих (по прозвищу Фриц), ненавидящий нас люто, но еще больше боящийся.

Вот кому мы обязаны навешанным на нас историософическим мусором, вышедшим из-под пера масона Карамзина и Кє!

Так что этот наш, казалось бы, «в доску» доморощенный «творец» столь почему-то на поверку сверх меры русофобской «Истории» про государство наше Российское оказался, ни много ни мало, а самым настоящим секретным агентом Германии. Иными словами — шпионом, который напрямую подчинялся Берлинской ложе:

«“Aux trois Globes”, которая с 1744 г. приняла титул Великой…» [5] (с. 68).

Вот именно взгляд Фридриха Вильгельма по отношению к нам мы теперь и находим в этой русофобской концепции нашего самоуничтожения через принижение у историка, ставшего по каким-то весьма странным обстоятельствам самым именитым в России. Но теперь, на поверку, если и можно сказать об этом масоне и шпионе германских спецслужб как об историке, то лишь после прибавки к данному термину приставочки — лже-.

А между тем эта фамилия числится в самом первом десятке наиболее высоко посвященных масонов России.

Там же находятся: Н.И и И.Н. Новиковы, князья Н.Н. и Ю.Н. Трубецкие, А.М. Кутузов, барон Г.Я. Шредер, А.Ф. Ладыженский, И.В. и П.В. Лопухины, князь А.А. Черкасский, И.П. Тургенев, В.В. Чулков, князь К.М. Енгалычев, О.А. Поздеев.

А особая роль была у сподвижника Новикова — Гамалеи. Ведь после разгрома Екатериной II русского масонства возвращенный из заточения Павлом I Новиков с 1810 г. вместе именно с ним приступает к подготовке выпуска 50 томов «герметической библиотеки». И если учесть, что сам Новиков, то есть руководитель всего этого грандиознейшего предприятия, в закордонских наречиях был, что называется, «ни бум-бум», то о его столь засекреченном партнере сказано:

«…Гамалея хорошо знал латинский, немецкий и некоторые из восточных языков; он перевел “невероятное множество мистических сочинений, по большей части не напечатанных [то есть переведенных исключительно для внутреннего пользования — А.М.], в том числе все творения Якова Бема в двадцати двух томах” (Лонгинов, 163)» [6] (с. 34).

В XX в. сами масоны сетуют на слишком большую засекреченность этой мрачной личности, словно скрывшейся под тень разрабатываемых им мистерий переводимых средневековых трактатов:

«…далеко не все стороны его деятельности нам известны» [6] (с. 34).

И это притом, что:

«После разгрома Новиковского кружка Семен Иванович поселился в… селе Тихвинском, где провел… почти тридцать лет» [6] (с. 34).

И лишь огромные тайные подземелья, теперь указывающие нам на колоссальную мощь той спрятанной от людских глаз мрачной подземной реки, и в невероятном множестве изданные тома герметической библиотеки вскрывают тот огромнейший айсберг, несомненно, упирающийся своим концом в неудавшееся восстание декабристов (О московских и подмосковных подземельях см.: трилогия «Подземная река». «Ушкуйнички урочища Обираловка»).

А вот что говорится о начале связей Новикова с петербургским масонством:

«Когда Новиков учился в дворянской гимназии, университетской типографией, библиотекой и пожарным обозом заведовал асессор Михаил Матвеевич Херасков… Он, вероятно, вступил в орден еще в Петербурге и теперь искал в Москве себе единомышленников» [40] (с. 20).

А ведь в рассматриваемых нами связях масонов очень часто немаловажное значение имеют и кровно родственные узы: братья Новиковы, братья Шуваловы, братья Трубецкие. Не являлся исключением в данном вопросе и рассматриваемый нами асессор, заведующий университетской типографией:

«…Херасков, его братья по матери князья Трубецкие, некоторые участники университетского журнала были видными деятелями ордена» [40] (с. 110).

Так что связи с масонами были у Новикова очень разветвленными, а потому:

«Иван Перфильевич Елагин, придворный человек и глава русских масонов, принял Новикова сразу в третий градус, мастером» [40] (с. 111).

И такое удивительнейшее к нему участие со стороны могущественнейшего человека в стране оказалось совершенно не случайно. Ведь лишь владение Новиковым Авдотьиным ясно указывало на его явно хозяйскую роль в обладании подземельем, пронизывающим Москву и Подмосковье. И посвященный масон Елагин не мог недооценивать значения обладания этой подземной рекой, одним из первых владельцев которой некогда являлся легендарный боярин Кучка.

И вот как Елагин якобы расписывал Новикову, эдакому-де не искушенному в масонстве простачку, те преимущества, которые ожидают вступающего в братство неофита:

«…лестно побыть в равенстве с такими людьми, которые в обществе знамениты чинами и достоинствами» [40] (с. 115).

А потому при вступлении в масонство Елагина:

«…не обошлось здесь и без “лестной надежды” заручиться покровительством “друзей, могущих споспешествовать его счастию” (Записки И.П. Елагина. Р. Архив, 1864 г., т. I, с. 591)» [5] (с. 128–129).

То есть новообращенных всегда привлекала возможность головокружительной карьеры. О чем здесь масоны весьма неосторожно и пробалтываются. А что делать? Ведь, бывает, требуется не только молчать, как рыба, но и что-то в свое оправдание пробовать и говорить…

Но недолго российское масонство оставалось без покровительства иностранных спецслужб. Очень похоже, что эта видимость некоей самостоятельности лож являлась частью запланированной программы придания масонству некоторого элемента патриотичности. Потому достаточно закономерно вскоре оно весьма последовательно и переродилось в:

«…масонство, привезенное из Берлина бароном Рейхелем… ложи, бывшие в подчинении у Елагина, соединились с рейхелевскими» [40] (с. 116).

Шварц пробалтывается о том, в чем заключается конечная цель деятельности иностранных масонских лож в России:

«По словам одного из современников, Шварц открыл ему потаенные цели ордена, клонившиеся даже к тому, чтобы уничтожить Православие в России» [40] (с. 134).

Вот чем хороша, в отличие от демократической, советская пресса: она ничуть не стесняется в освещении истинных целей масонства по отношению к нашей стране.

И такие планы очень импонировали дворянству, давно приученному к импортномыслию:

«Завезенное Шварцем из Берлина розенкрейцерство пришлось по вкусу московским масонам… Образовалась ложа, мастером которой был Новиков. Члены ее рассуждали на религиозные темы и отчасти упражнялись в алхимии…» [40] (с. 135).

А эти самые «религиозные темы» были следующего толка:

«По своим идеалам розенкрейцеры происходили от гностиков II и III века…» [5] (с. 213).

Так что легендарная чаша Грааля для Гитлера и Новикова являли собою единый предмет для поклонения. На том же сходились религии Александра I и Наполеона Бонапарта.

«Александр сам был якобинцем» [288] (с. 77).

И все это объединяется с тайными науками алхимиков средневековья. Шварц совершенно откровенно указывает и на конечную цель исповедываемого им учения:

«Магия, говорит он, и есть та божественная наука, с помощью которой маги познают истинный натуральный свет…» [5] (с. 216).

То есть свет Люцифера. Очень премило…

Мало того:

«…и натуральный дух. Маг — это тот искатель истины, с которым натура говорит во всех тварях через своего духа…» [5] (с. 216).

То есть через внедрившегося беса. Но и про свет Люцифера упомянуто. Вот именно для того, чтобы его увидеть, по убеждению Шварца, то есть:

«…чтобы признать себя “избранным”, чтобы развить в себе способность “проникновения” в тайны натуры — и надо упражняться в этих науках» [5] (с. 216).

«Избранным», заметим, бесами.

Именно таким способом человек и должен, используя масонскую розенкрейцеровскую «науку», превратиться в животное:

«…и да противопоставят как правило жизни нравственному закону христианской чистоты органический закон животных инстинктов» [292] (с. 95).

А вот против Кого масоны ведут на протяжении тысячелетий свою все нескончаемую войну:

«“В 18-й степени ордена, то есть степени Роз-Круа, составляющей переход к внутреннему масонству, наконец отыскивается потерянное иудейское слово, без которого восстановление иудейского храма, то есть царства иудеев, было бы неосуществимо…

В церемониал посвящения в 18-ю степень, то есть в рыцари Розового Креста… в прозрачной картине изображаются три креста, из которых на среднем видна обыкновенно надпись «I.H.P.I.»… адепту объясняют, что Адонирамово слово было потеряно в ту минуту, когда свершилась на кресте смерть Спасителя, и в свою очередь требуют, чтобы адепт объяснил им, что такое, по его мнению, может означать над крестом надпись «I.H.P.I.». Заставивши произнести на это священное имя хулу, заключающуюся, как мы уже видели, в торжественном признании Христа Спасителя — преступником, заслужившим проклятие и казнь, венерабль восклицает с радостью: «Братья, теперь мы нашли потерянное слово»” (А.Д. Философов. Разоблачение великой тайны франкмасонства, с. 44–47; 68–69).

Вот какую идейную направленность имеет масонство — непримиримую войну против Христианства. А ведется она с привлечением бесов, которые вызываются из преисподней множеством методов при помощи: магии, астрологии, чернокнижия, алхимии, колдовства.

Конец ознакомительного фрагмента.