Если вы хотите с ним поговорить… Новеллы

Алексей Лопинцев

Сборник новелл, пропитанных джазом. Их герои проходят зачастую непростой путь к самим себе, находя опору в мире, где всё – условно. Два последних миниатюрных эссе приводят истории к общему знаменателю.

Мальчик без лица

Отделение онкологии было заперто с тех пор, как в третий корпус больницы, где оно располагалось, влетела ракета. Это случилось год назад — в самом начале войны. Врачей и пациентов тогда эвакуировали, а входы в здание с зияющей в центре фасада дырой в три этажа, похожей на безобразный рот с обнажёнными клыкастыми лестницами, перекрыли до лучших времён. Из уцелевшего корпуса хирургии в приёмный покой онкологии ещё на днях можно было попасть только через общий коридор, отделённый дверью с большим стеклом. Но недавно из соображений безопасности — здание разрушалось — и её защёлкнули на замок да подпёрли истёртым дерматиновым креслом.

Однако за той дверью кто-то был. Мелькнувшую за матовым от пыли стеклом человеческую тень мальчик лет десяти разглядел, как только оказался в пустом гулком едва освещённом коридоре. С больничной койки он встал несколько дней назад, и обычно здесь заканчивались его исследования лестниц и переходов клиники. Пока тень оставалась за дверью, она была для него безопасна — он панически боялся чужих — поэтому мальчик принялся играть в классики на кафельных квадратах пола, считая каждый прыжок шепотом. Тень шевельнулась. Мальчик на мгновение замер, но любопытство возобладало. Он шажками, едва прихрамывая, стараясь не шлепать босыми ногами, приблизился к двери, взобрался коленями на скрипучее кресло и лбом уткнулся в стекло, чтобы получше разглядеть незнакомца.

Им оказался старик в инвалидной коляске. Он сидел напротив окна, покрытого паутиной трещин, и глядел то ли на дымный после утренней бомбёжки город, то ли на низкое мутно-серое небо с набегавшими к дождю облаками. Мальчик постучал по алюминиевой раме двери. Незнакомец как будто ждал этого и, крутанув узкие колёса, развернулся. Секунду они изучали друг друга. Даже сквозь пыльное стекло лицо старика выглядело светлым и чистым, несмотря на потрёпанную бороду и небрежные спадающие на лоб седые волосы. Незнакомец потянулся к ручке и тут же щелчок замка эхом пролетел по коридору, натужно заскрипела пружина, завыл сквозняк.

Мальчик вздрогнул и вцепился в спинку кресла. Его глаза заметались, крик подкатил к его горлу. Он всегда кричал, если незнакомые люди подходили к нему слишком близко, особенно если те не носили белых халатов. Но во взгляде старика было что-то успокаивающее, горела какая-то искорка, блеску которой можно доверять. Мальчик разжал руки и спустился на пол. Старик улыбнулся, прищурившись, и живо заговорил густым голосом:

— Всё-таки правду говорят: если ты нуждаешься в помощи, Всевышний обязательно тебе её пошлёт, только наберись терпения. Заходите, молодой человек. Отсюда открывается замечательный вид.

Мальчик глянул в окно. Конечно, за ним не было ничего нового — только прокопчённые скелеты домов. Мальчик переступил порог. Дверь захлопнулась. Но на этот раз он не вздрогнул.

— Вы из этого отделения? — спросил он, старательно выговаривая слова — из-за тугой повязки, закрывавшей почти всё лицо, ему трудно было открывать рот.

— Нет-нет, — ответил незнакомец с наигранной строгостью, — я искал жену. Она лечилась здесь. Но сейчас тут пусто, а я заблудился. Никак не могу найти выход. Знаешь, на этой коляске очень трудно перебираться с этажа на этаж. Раньше были лифты, теперь приходится работать руками. Выбился из сил.

— Я могу проводить вас к моему врачу. Он вам поможет. Он хороший человек.

— Ни в коем случае! Понимаешь, мне нужно срочно выбраться отсюда. Я слышал, ты всё тут знаешь. Поможешь?

— Вы слышали обо мне!?

— Конечно. Такие старики как я о многих слышали и знают. Так, поможешь?

Мальчик пожал плечами. Старик с лёгкостью притянул его за руку почти вплотную к себе и заговорщецки зашептал:

— Мне очень нужно найти свою жену. Без тебя мне не выбраться.

— Но я не знаю, куда отсюда увезли людей.

— Я покажу.

Мальчик сначала мелко, затем всё уверенней закивал, словно внутри него сошлись в битве противоречия и в конце концов победило то, что во взрослой жизни признаётся за храбрость.

— Как твоя нога? Ты можешь идти? — спросил старик.

— Да. Она зажила и почти не болит.

— А твоё лицо…, — старик покачал головой, — Всевышний покарает их, будь уверен.

Мальчик не ответил. Он давно не смотрел на себя в зеркало.

— Нам туда, — сказал старик и указал на длинный коридор онкологии, заканчивающийся кромешной темнотой, — поторопись, молодой человек. У меня мало времени.

Мальчик взялся за рукоятки коляски и покатил её в ускользающую тьму. Он был уверен, что миновав все больничные палаты и кабинеты отделения онкологии, двери которых были открыты настежь, из-за чего ветер свободно метал из угла в угол редкие обрывки бумаг, они уткнутся в разрушенную лестницу, после чего старик попросит увезти его в терапию, где он немедленно ляжет в свою постель и затребует доктора. Но коридор всё не заканчивался. Он то извивался змеёй, то нырял в темноту, то вновь озарялся мутным светом из распахнутых комнат, где застыл беспорядок, напоминавший о панике, надрывно ревущей сирене, едком дыме, в котором врачи и медсёстры выносили на руках людей, многие из которых тогда погибли. Чем дальше продвигались мальчик и старик, тем более ветхими казались стены. Толстый слой тёмно-зелёной краски, а затем и штукатурка отпадали лоскутами, тут же превращаясь в пыль, облачка которой подхватывал и уносил с собой сквозивший отовсюду ветер. Кафель пола, усеянный трещинами, местами отбитый, глухо постукивал под босыми ногами. Но вскоре и он стал исчезать, уступая тёплой густой темноте, разлившейся внизу.

— Что происходит? — тревожно спросил мальчик. Он остановился, озираясь.

— Это время всё стирает, — ответил старик, — тебе не о чем беспокоиться. Мы близко.

— Мы умерли? Мне многие здесь говорили, что так бывает, когда ты умираешь.

— Не совсем. Ты всё увидишь сам.

Мальчик пожал плечами и налёг на коляску. В свои годы он ясно осознавал, что больше не может ничего потерять, поэтому так легко доверился незнакомому старику, который уводил его всё дальше от безопасных лабиринтов больницы. Через несколько шагов темнота расступилась, обнажив перед ними дверь, покрытую слоями облупившейся эмали.

— Ну, что же ты остановился? — сказал старик, — идём.

— Туда нельзя. Нас убьют. Надо остаться в больнице. Здесь безопасно.

— Мальчик мой, доверившись раз, доверяй до конца! Я не подведу, хоть тебе и кажется, что я вот-вот развалюсь.

Старик засмеялся. Мальчик ссутулился, словно набираясь сил перед решающим рывком, и толкнул коляску, зажмурившись. Когда дверь захлопнулась за их спинами, он огляделся. Они оказались на низком крыльце служебного входа в полуразрушенный взрывом ракеты третий корпус больницы. Клиника находилась на самой окраине города в живописном месте. В утреннем густом тумане за витиеватой чугунной оградой проглядывала платановая роща. Горожане называли её северным парком, хоть в ней не было ничего, кроме многовековых величественных деревьев, под кронами которых всегда царил полумрак, и сплетения вытоптанных с годами дорожек, усыпанных, как на кашмирских коврах, остроконечными листьями. Мальчик вдохнул полной грудью. Впервые за долгие месяцы он чувствовал влажную прохладу воздуха.

— Ну, вперёд же! — сказал старик, — ты же не хочешь, чтобы на нас свалилась какая-нибудь штуковина?

Где-то вдали ухнул взрыв. Они повернули головы в сторону города, где поднялся столб чёрного дыма.

— Почему они постоянно бомбят? Особенно ночью, — спросил мальчик, налегая на коляску, передние маленькие колёса которой увязали в мокрой от росы гравийной дорожке, ведущей к выходу, — ночами нас почти всегда уводят в подвал.

— Они хотят стереть эту страну с лица Земли.

— Зачем? Что мы им сделали?

— Они так хотят. А сделали мы что-то или нет — это второй вопрос.

У самых ворот мальчик резко остановился.

— А моих родителей они тоже хотели убить? Или чтобы я стал уродом, они тоже этого хотели?!

— Мальчик мой, жизни десяти, даже тысячи человек для войны ничего не стоят. Мы все потеряли кого-то. Мои соседи зарезали моих детей, мать, отца, внука, пока я был в отъезде, а жена лежала в больнице. Мы много лет прожили бок о бок. А потом по воле тех, кто развязал эту бойню, стали врагами, потому что принадлежали к разным нациям, по-разному молились одному Богу. Можешь себе представить? Даже мы с тобой, по их логике, должны сейчас накинуться друг на друга и рвать зубами от того, что мы разные. А знаешь, зачем они это делают?

— Зачем?

— Чтобы не посылать сюда своих солдат. Чтобы мы перебили друг друга сами, а они якобы принесут сюда мир, когда мы будем захлёбываться в крови. Поверь, ни твоя, ни моя жизни их не волнуют.

— Мне очень жаль ваших детей и родителей. А я хочу быть рядом со своими…

И сдерживаемые долгие месяцы слёзы наполнили глаза мальчика. Он захлюпал носом. Старик развернулся и взял его руку.

— Плачь. Плачь. Нечего сдерживаться. Слёзы очищают душу, — пробормотал он.

Мальчик уткнулся лицом в колени старика. Три месяца он терпел одну только боль, теперь она выходила из него, сотрясая тело в конвульсиях рыданий. А воспоминания, от которых его сознание яростно отбивалось, как чёрные призраки прошлого прорезались в памяти.

Он увидел себя в том просторном светлом универмаге. Отец и мать выбирали на полке электротоваров подарок — у него был десятый день рождения. Он указал на радиоприёмник, окаймлённый пластмассой цвета рубина, в то время о таком мечтал каждый мальчишка.

Потом был шумный весёлый парк, и захватывало дух на чёртовом колесе. В одной руке у него было мороженое, в другой — на коротком кожаном ремешке — новенький транзистор излучал джаз. Не какое-нибудь модное в то время техно, а настоящий би-боп — беспрерывные переливы саксофона, клавишных, перекаты барабанов, задумчивый, петляющий контрабас. Его родители щебетали о чём-то, смотрели на него, улыбались.

Музыка каждые полчаса прерывалась новостями. В эти минуты отец просил у него приёмник и подносил его динамиком к уху — в ярмарочной шумихе иначе слов разобрать было невозможно. Мальчик каждый раз подтягивался на цыпочках и тоже прислушивался. Но до него долетали только обрывки малопонятных фраз.

«…боевики организации „Патриотическая лига“… если федеральное правительство не освободит лидера… перейдут к акциям прямого действия… в жилых кварталах…».

Отец каждый раз хмурился, говорил что-то тихо матери, она брала его руку, повторяя: «Не думай об этом, не думай». Мальчик понимал, что сообщения как-то связаны с работой отца — он был полицейским, но что так встревожило отца, понять не мог.

Тёплый вечер того дня они встретили, плавая втроём на лодке по пруду. Домой возвращались под низким мутно-серым небом. Вот-вот должен был пойти дождь. Так часто случалось в его день рождения. Когда они проходили мимо магазина, мама ахнула, глянув в витрину — там было выставлено модное платье. Она уговорила отца зайти. Мальчик остался с мороженым приплясывать под музыку, прерывавшуюся чёртовыми новостями.

«…выступая на сессии ООН по вопросу разрешения кризиса, президент подчеркнул, что федеральный центр не пойдёт ни на какие уступки сепаратистам…».

Но как только его родители скрылись за дверью, в ушах резануло от громкого хлопка. Земля, напрягшись пружиной, швырнула мальчика с тротуара на дорогу. Тысячи осколков стекла посекли лицо и руки, образовавшаяся вместо витрины дыра дыхнула на него пламенем. Он забарахтался на асфальте, пытаясь встать — от удара головой перед глазами всё плыло — закричал «мама», «папа», не понимая ещё, что их больше нет. Лицо горело от порезов и близкого беснующегося огня, а он всё кричал и кричал, корчась на дороге.

«…„Патриотическая лига“ выступила за проведение референдума по вопросу выхода из состава федерации и обретения независимости. Правительство готовится ввести в республику войска, чтобы стабилизировать ситуацию…».

А через несколько секунд по дороге пронёсся черный автомобиль. Из него без разбору строчили автоматы. Пули косили людей, разбегавшихся в панике от места взрыва. Отовсюду доносились вопли, стоны, истошные крики. Одна из пуль попала мальчику в ногу, и он тут же поник, раскинув руки, будто распятый на кресте.

Потом его миром стало переплетение полутёмных длинных коридоров и лестниц больницы, забитой в первые дни войны до отказа ранеными, которых нечем, да и некому было лечить. Они умирали каждый день. Их трупы сносили в морг, а когда он переполнялся, тела тех, кого не забрали родственники, вывозили на грузовике — иногда приезжали две, а то и три машины — за город, где сбрасывали в огромный ров и засыпали землёй. Больница постепенно пустела. В конце концов мальчик остался в большой комнате, заставленной койками, совершенно один. Раз в день к нему приходила медсестра, ставила обезболивающее и какие-то уколы, а один раз в неделю — единственный врач, улыбчивая женщина лет пятидесяти. Она с материнской заботой проверяла, как заживает рана от пули, и меняла повязки на сожжённом лице. Больше мальчик никого к себе не подпускал. Он терпел боль физическую, грызущую его ежеминутно, однако не в силах был справиться с болью душевной. И каждый день он всё дальше и дальше уходил из мира, казавшегося таким совершенным и обрушившегося на него со всей жестокостью. Война безобразным чавкающим ртом поглотила всё, что у него было, даже его лицо, изуродованное пламенем, превратив некогда излучающего радость существования ребёнка в сироту и калеку.

И мальчик стал подобен тени. Он и его мысли были невесомы. Когда ему разрешили вставать и когда он вместе с другими не сидел в подвале, пережидая очередной авианалёт, он бродил до ломоты в ногах по опустевшим коридорам, исследуя без особой цели каждый закуток клиники. И это занятие представляло единственный его интерес. Он продолжал жить словно по инерции, пребывая в своих фантазиях, а больница стала его надёжным крейсером, бетонными бортами рассекавшим штормовые волны человеческих жизней, стонущих под обломками разрушенных войной городов. Ни звуки громыхающих миномётов, ни огненные всполохи разрывов ракет не тревожили эти погружённые в полумрак коридоры. Он ни разу не выходил за их пределы. Только этот старик, появившийся как будто из того, доброго и светлого мира, смог вытащить его наружу.

Затаившая дыхание роща окутала их тишиной, которую никому не хотелось нарушать. Мальчик молча толкал коляску. Старик разглядывал то кроны величественных деревьев, то их огромные стволы. Наконец, он заговорил:

— Я много лет был проповедником. Потом её захватили злые и жестокие люди, которые несли в своих сердцах чёрный фанатичный страх перед Всевышним. Меня вытолкали из мечети прямо во время молитвы, хотели застрелить как собаку, но не осмелились. Шакалы. Так вот, в те трудные времена, когда обнаружили рак у моей жены, когда я остался без гроша в кармане, чтобы оплачивать её лечение, когда несчастья посыпались на меня, я часто повторял себе слова, которые раньше говорил ищущим у меня поддержки. Вот они: жизнь водит нас странными путями. Чаще она пугает нас, но что бы ни происходило — это нужно нам. Сама жизнь подталкивает нас к величию. Наша обязанность принять это и не жаловаться, что с тобой обошлись слишком жестоко. Звёзды, умирая, дают жизнь другим звёздам, и те светят нам. Так и мы, невзирая ни на что должны светить. Неважно, насколько ярок будет этот свет, важно, чтобы он был. Переживи всё это. И свети. И пусть свет твой не знает правых и неправых. Свети для всех. Не выбирая.

Мальчик шмыгнул носом и остановился.

— Я могу уйти с вами? — спросил он.

Старик улыбнулся.

— Смотри туда, — сказал он.

Мальчик обернулся, куда показывал старик. Вдали между могучими деревьями мелькнула неясная женская фигура. Солнце, рассыпающееся в ветвях на тысячи лучей, пронизывало её перламутровым светом. Её движения были знакомы мальчику с рождения.

— Мама! — закричал он изо всех сил. Он бросился было к ней, но старик ухватил за руку.

— Пустите! — извивался мальчик, — это моя мама! Пустите!

Но женщина, не замечая их, скользнула вглубь рощи, где стелился густой туман. Вскоре она скрылась в дымке.

— Почему? — закричал мальчик.

Старик выпустил руку.

— И твоя мать, и твой отец, и моя жена бывают здесь каждый раз, когда восходит солнце. Ты понимаешь, о чём я говорю? Всегда помни, что они здесь.

— Возьмите меня с собой! Я не хочу обратно!

— Когда наступит твоё время, ты тоже придёшь сюда.

— Разве оно не настало?

Вместо ответа старик проворно скинул плед и вскочил на ноги. Мальчик от неожиданности отпрянул, споткнулся о корягу и свалился на спину.

— Нет. Когда-нибудь тебя сюда прикатит на инвалидной коляске какой-нибудь слишком доверчивый мальчуган.

— Так вы можете ходить? — изумился мальчик, потирая ушибленный локоть.

Старик захохотал.

— Да! Прости, что пришлось тебя обмануть. Иначе вас, молодёжь, с места не сдвинешь. И страшно лень было самому добираться.

Он продолжал хохотать. Мальчик от обиды поджал губы, но вместо того чтобы заплакать, рассмеялся. Впервые он смеялся так же беззаботно, как и в свой день рождения, когда дух захватывало на каруселях. Старик помог ему подняться и крепко обнял.

— Живи, — сказал он и зашагал в туман. — Живи! — крикнул он уже издали.

И слово это эхом прокатилось по разбуженной смехом роще.

…

— Папочка, а что было дальше?

— Дальше? Дальше я очнулся по-настоящему. Здесь, в Париже. Да-да, не удивляйся. Меня доставили сюда самолётом, можешь себе представить? Поэтому я остался жив. А твоя бабушка была моим врачом.

— Она забрала тебя к себе?

— Да, она и дедушка стали для меня новой семьёй.

— А потом ты познакомился с мамой…

— В университете…

— И все мы будем жить долго и счастливо.

— Спи, детка. Конечно, будем.

Я запер дверь в детскую. Жена, врач скорой помощи, дежурила в ночь, поэтому и мне не спалось. Так всегда бывало: она не спит на работе, я — дома. И наоборот, когда я ночью работаю в операционной детской больницы, она рассказывает сказки дочке.

Мы поговорили с женой немного по телефону, выяснили, что всё в порядке, попрощались, пообещав друг другу при первой же возможности лечь спать. Но я вместо этого пошёл на кухню, включил приёмник, такой же какой был у меня в детстве, окаймлённый красной пластмассовой полоской. Конечно, дочери я не рассказывал всех подробностей: ни того путешествия моего сознания к душам мёртвых, когда я находился на грани жизни и смерти, ни того, как погибли отец и мать. Ни к чему было пугать её.

Я приподнял жалюзи и прильнул к окну, где искрился город. Страна, в которой я родился, была расколота на множество враждующих друг с другом нищих республик. Я ни разу не съездил на родину. Зато моё лицо после нескольких десятков операций приобрело почти человеческие очертания. Оно оставалось немного кособоким, но не таким отвратительным, как в детстве. Тогда я выглядел настолько пугающе, что учиться мне пришлось на дому. И только когда я поступил в медицинский университет, одна из клиник взялась вернуть мне моё лицо.

И сейчас оно всё больше напоминало лицо старика, покинувшего меня в тумане платановой рощи, — меня самого.

— Живу, живу, — прошептал я сам себе.

Из приёмника тихо струился джаз.

Июнь 2017 г.