Диалоги со смертью

Алексей Комов, 2020

Любовь и смерть… Разве это можно совместить? И если смерть – то какая любовь? Но жизнь любит шутить. И дает главному герою всего за один день прожить целую жизнь. Потому что Смерть оставила ему жизни всего 24 часа. За эти часы главный герой вдруг понимает те вещи, которые оставались за рамками его сознания четыре десятка лет. Встречи и расставания, дружба против предательства… Но главное, что самым сложным оказались поиски души… Затерялась она в будничной суете. Да так, что и не поймешь – а есть ли она вообще? И, оказалось, что она на точке соприкосновения светлой любви и темной страсти. Стремление к светлому чувству и падение в черную страсть. А еще выяснилось, что можно полюбить и собственную смерть! Сложно? А вы полагаете, что наша жизнь проще?

Глава 7

Не найти дорогу к Богу, когда не знаешь пути в храм!

Вчера в школе объявили, что Ты есть. Здравствуй.

Леня, 3 кл. «Дети пишут Богу»

Редко я ходил в церковь, чего скрывать.

А если и ходил, то, в основном, как турист. Бывал даже несколько раз в монастырях. Случайно на экскурсию попал. Оказывается, каждый монастырь — это свой мир, своя атмосфера, своя аура.

Раньше по своей наивности я монастырские порядки представлял больше, как армейско-казарменные. И черно-белые проблемы. Словно в «Андрее Рублеве» Тарковского.

Оказалось, в монастырской жизни, да и в церковной, много цветов и оттенков. Люди находящиеся там — очень разные.

К Богу я отношусь с уважением. К Православной церкви тоже, что бы там о ней не говорили новоявленные богоборцы.

Но сам я, скорее, человек православной культуры, чем верующий.

Сказать, чтобы я соблюдал духовные праздники, требования… Нет. Я далек от этого.

В церкви появлялся от случая к случаю… Как правило, по событиям, когда радостным, когда печальным…

А сейчас вдруг потянуло просто пойти туда.

Вышел из душа, позавтракал. Все как на автомате. Увидел миску Дворника. Стало щемящее грустно — вдруг уже не придется увидеть своего несуразного пса.

И вдруг понял, что тороплюсь. Тороплюсь… в церковь…

Обычно, в последнее время, как сам стал распоряжаться своим временем, после завтрака садился за компьютер.

( — Вы часто заходите в Интернет?

— Что вы. Я в Сеть не захожу…Я в ней живу)

Это про меня! Как-то так получилось, что с монитором после ухода с работы я общался больше, чем с реальными людьми. Каждый день, уже на автомате, проходя на кухню готовить кофе, я включал комп. Пока завтракал, приводил себя в порядок — все загружалось. И, садясь в свое старое потертое старенькое «программёрское» кресло с отчаянно скрипящими колесиками, сразу подключался к Сети, включал нужные программы, и запускал Оперу с готовыми вкладками.

Сегодня же — просто забыл про комп. А вот в церковь захотел пойти.

Хотя желание это появилось не на пустом месте. Ощущение необходимости сходить в храм возникло после звонка мобильника.

Хотя звонок никак не был связан с духовным миром. Это была та самая женщины из отдела кадров солидной фирмы, куда меня пригласили утром. Ольга… как её там по отчеству… что-то экзотическое… а, вспомнил: Бронеславовна!

Я удивился такому вниманию. Даже почувствовал гордость от самосознания своей значимости. Ольга Брониславовна извинилась, что еще раз беспокоит. И очень попросила появиться на их фирме все же сегодня, потому что ситуация складывается так, что завтра возникнут сложности со встречей у неё.

Не знаю, то ли неожиданная просьба, толи то, что мной так заинтересовались, то ли её неожиданно просящий тон подействовал на меня, но я согласился приехать на собеседование. Был и еще один момент — мне снова показалось, что у моей собеседницы очень знакомый голос. Но вот, где я его слышал, опять не смог вспомнить.

И вот после разговора, я вдруг ощутил, что хочу пойти в церковь. Какая связь — понять так и смог!

Взяв всю наличность (всю до копейки — а что её жалеть?), свою банковскую карточку, там тоже какая-то денежка осталась, я набросил куртку, влез в сапоги и вдруг понимаю, что надо бы костюм надеть, и при галстуке… Так во всяком случае, рекомендуют ходить к потенциальным работодателям опытные рекрутеры.

Но чтобы обряжаться в костюм… надо его погладить… рубашку тоже… кучу времени на это тратить?!

Может, ну его, это собеседование?… Хотя, раз согласился на встречу, надо слово держать! Фирма всё-таки солидная.

С другой стороны, это я им нужен. Значит, в джинсах примут. Тем более, они у меня вполне приличные. Почти новые. Мне нравятся. И не надо тратить время на глажку!

Подумал, стоит ли брать свою сумку. Но понимаю, что без неё буду чувствовать себя неуютно. Надо на всякий случай взять чтиво. Может, «Божественную комедию» Данте?

Но потом решил ерундой не заниматься, книжка-то не тоненькая, и сую какой-то старый, но еще не читаный журнал. «Вокруг света». Познавательное, но совершенно бесполезное чтиво. Как раз для транспорта…

Выхожу на улицу. Погода изменилась. Поднялся неприятный холодный ветер. В лицо летят намокшие желтые листья. Они хлещут меня по лицу, по щекам, словно хотят привести в чувство, говоря: «Ты о чем думаешь? Приди в себя! Жизнь продолжается. Даже если погода — полное дерьмо!».

Мне же лезут в голову снова какие-то невеселые мысли. Может, навеянные теми самыми опавшими листьями.

Мысли, все о том же. О смерти.

Мы, почему, стараемся не видеть её. А я только что понял, что она нас окружает почти на каждом шагу. Вот валяется голубь, а точнее все, что от него осталось после того, как его настигла местная бродячая кошка.

На дороге — раздавленная крыса. Переехал бедолагу какой-то грузовик, и никому никакого дела нет, что жизнь прервалась. Пусть и крысиная. Так все равно же — жизнь. Умирающая трава. Умирающие деревья.

На похоронную процессию, что поехала в сторону крематория тоже никто внимания не обратил. Обыденное дело. Мало ли таких автобусов?

Все живут жизнью. Жизнью, где смерти нет.

И я так жил. До вчерашней полуночи.

Сегодня стал жить смертью.

Хотя, как выяснилось, что жизнь, пропущенная через фильтр смерти, временами становится даже свежее. И начинаешь своё бытиё ощущать острее.

Смерти я тоже начинаю воспринимать иначе, чем это было до того.

Вот сейчас я понял, как обычно воспринимает человек смерть.

Первая стадия жизни — это абстрактно-теоретическая возможность окончания жизни. То есть ты осознаешь, что, в принципе, смерть есть. И это страшно! Но для тебя это настолько отдаленная перспектива, что и думать об этом не имеет смысла. Нет, и страх есть, и жуть иногда пробирает. Конечно, она пугает, как все очень незнакомое, страшное, хотя очень далекое от тебя. Как правило, это происходит в совсем зеленом возрасте. В этот момент человек, даже сталкиваясь с тем, что, кто-то утрачивает свою жизнь, к себе напрямую не относит это событие. Правда, если ушедший человек не был очень близок тебе.

В противном случае, человек переходит на вторую стадию. Констатирующую. Ты понимаешь, что смерть-то в принципе есть. И она уже в тебя поселяется, приобретая конкретные очертания и ощущения, через ушедшего близкого человека. Точнее эмоции, когда осознаёшь, что его уже нет и никогда не будет! Но все равно — от тебя реальная твоя личная смерть очень далека. Даже если рядом с тобой погибают люди, или ты получаешь известье, что человек, с которым ты только что общался, попал под машину, осознания того, что это уже твое — нет. Наоборот. Это их! Но ты-то все равно будешь жить долго. Всегда! Хотя того страха, что был на предыдущей стадии уже нет. Более того, временами хочется даже поиграть с ней, подразнить. Я, например, в одном доме видел целый альбом, где семья снималась… вместе с покойником. Никаких психологических отклонений. Просто покойник лежал в гробу. А живые домочадцы окружают усопшего. На следующей — уже один из тех, кто стоял у того гроба, сам оказывался в центре фотографии уже внутри домовины. Так — целый альбом. Каждый раз один из домочадцев попадал на центральное место коллективного портрета как главный герой композиции. Жуть!

А люди гордились своей традицией. Гостям показывали этот семейный альбом! Потом я узнал, откуда появилась такая нетривиальная коллекция семейных фотографий.

Во всяком случае, в России. Она начала появляться в столице Империи в XIX веке. Возникла мода среди небогатого купечества, обеспеченных мастеровых и разночинцев включать одной из статей расходов на похороны — фотографирование умершего. В те времена запечатлеть человека на память было достаточно дорого, поэтому зачастую посмертная фотография была единственной возможностью оставить память о человеке. Потом эта традицию подхватили и в других местах. С распространением и удешевлением фотодела эта странная традиция превратилась в экзотику. Но не умерла. В тридцатые годы уже 20 века об этом вспомнили советские служащие из привлеченных по партийно-комсомольской линии из крестьянской среды. Ну и закрепилось… У некоторых даже до наших дней!

Вот что я заметил в семье моих знакомых: у тех, кто постарше, взгляд был совсем иной, чем у молодняка. Словно они понимали, что теперь смерть — это уже их часть бытия, она идет с ними след в след. Жизненный путь практически конечен. Но ты оттягиваешь эту черту — и люфт есть. Чем человек сильнее, тем на большем расстоянии держишь эту последнюю ленточку финиша. Даже, если что-то и происходит, то это, скорее, те, кто со своей смертью столкнулся случайно. Он её не звал.

Наконец, последняя стадия. Когда смерть становится… подругой. И тогда человек со смертью живет, как с членом семьи. Просыпаясь, удивляется, что она еще не пришла. Это уже старость. Но старость не по возрасту — по сознанию.

Какая стадия у меня? Вот сейчас, в этот момент? Мне удалось стать стариком в одночасье?

Идя по ставшей совсем неприветливой улице, я понимал, что с каждым шагом этот мир становится все более и более чужим.

Словно кто-то выталкивает меня из бытия…

Или, наоборот, это я этому миру становлюсь чужим

Не нужна моя жизнь этим сырым и серым домам. Не нужна — озлобленным от своей осенней обнаженности деревьям. На меня не надеялись уже увядшие листья. Проезжали мимо совсем чужие трамваи…

Почему-то трамваи расстроили меня больше всего.

Может, потому что с детства любил эти грохочущие и неторопливые коробки с разноцветными фонарями на крыше, похожие на смешных жирафов. Были они какими-то очень московскими. Сейчас их заменили на безликие, с претензией на модерновый дизайн, вагоны. Дизайн, если присмотреться, может и проглядывается пунктиром, а вот того духа моего города не осталось… И той немного неуклюжей заботливости нет…Может потому трамваи стали новой Москве совсем не нужны?

Так, со спутанными и растрепанными мыслями, я дошел до церкви.

Это был совсем недавно построенный храм. Говорят, его казаки поставили. Но достоверно не знаю, так ли это или нет. Просто не интересовался. Ни к чему. Сейчас тем более — не за чем.

Перед входом не очень ловко перекрестился. Правда, сначала пришлось вспомнить, а как это сделать правильно, и даже, какой рукой. Но рядом подошла старушка, и я подсмотрел, как все делает она. Перекрестясь и поклонившись, я вспомнил, что, выходя из дома, не надел крестик.

Есть у меня дома небольшой красивый серебряный крестик. Как-то поехал на встречу с клиентами, и не рассчитал время — появился раньше. А там, рядом, был восстановленный монастырь. И чтоб скоротать время, я зашел в ворота обители.

Это оказалось удивительное место. Совершенно неожиданная архитектура. Рядом с величественным храмом, который, правда, наполовину был скрыт лесами, примостилась небольшая церквушка, словно составленная из детских кубиков. Выкрашена она была в веселенький желтый цвет. Рядом с монашескими покоями цвели крупные и холеные розы всех мыслимых цветов. Справа в небольшом пруду плавала пара черных и несколько белых лебедей. Между ними суетливо носились сытые утки. Из самого пруда время от времени выпрыгивала крупная рыба, чтобы на лету поймать какую-то мошку. Окружен он был развесистыми ивами и густыми толстыми деревьями. Вдоль берега тянулась дорожка, мощенная цветной плиткой. Стояли красивые старомодные скамейки. Мамы с малышами, очевидно из соседних с монастырем домов прогуливались по дорожкам. Паломницы-богомолки устроились на лавочках, а по дорожкам время от времени проходили достаточно молодые монахи, озабоченные какими-то своими делами.

Было там разлито такое спокойствие и умиротворение, что вся моя суета и напряжение перед переговорами прошли сами по себе… Настроение стало совсем иным. И вот, уже уходя из монастыря, я купил небольшой, но изящно сделанный, серебряный крестик с чернением. Освещенный настоятелем, как мне сказала женщина, которая подобрала его для меня.

Даже носил его некоторое время. Но потом порвалась цепочка. Починить или заменить её — руки не дошли.

Надо было конечно сегодня надеть его. Хоть на веревочке…

Но…не возвращаться же.

В храме было обыденно-торжественно. Именно так — и обыденно, и торжественно.

Торжественно — это ощущение всегда возникает в православный храмах церквах или часовенках. Не знаю почему, но в душе появлялось именно такое ощущение. И не важно, расписан храм Андреем Рублевым, как во Владимире, или нынешними иконописцами из соседнего монастыря. Помню, в Новочеркасск попал в храм войска Донского. Так там у всех святых такие залихватские чубы просматривались… Но что бы не было в иконах и росписях, почему-то сама атмосфера за душу берет. Вот у католиков в самых, что ни наесть знаменитых храмах бывал (где бывал) — там все через глаза. А у нас — глаза не самое важное…только проводник. Как-то через душу идет… Сейчас такое же ощущение возникло.

Но справа стояли отгороженные плотной сеткой ремонтные леса. И оттуда доносился сдержанный шум работ. Это и была та самая обыденность. Хотя эта обыденность только подчеркивала торжественную душевность уже сделанной части церкви.

Народу в храме было не много. Несколько богомольных старушек, для которых церковь уже давно стала родным домом. Они что-то вытирали, собирали обгоревшие свечки и строго следили за входящими — все требования соблюдаются: покрыта ли голова у женщин, и, наоборот, снята ли шапка у мужчин.

Несколько женщин и мужчин среднего возраста. Ну, эти явно из любопытства. Хотя свечки уже купили и были готовы их зажечь и поставить. Возле одного оклада женщина в темном платке истово молилась. Она не произносила не звука, только губы едва шевелились, но посмотрев на неё ты словно слышал крик…

В центре священник совсем тихо разговаривал с парочкой явно деловых людей. Судя по всему, разговор был совершенно светским, по вполне земным проблемам.

Честно говоря, я боялся, что в церкви увижу покойников.

Как-то в провинции зашел в церковь, а там, у алтаря, на козлах, одиноко, словно кем-то забытые, были поставлены два гроба с преставившимися. Никого рядом с ними не стоял, и это делало эту картину еще более мрачной…

Но, то ли этот обычай отменили, то ли к тому времени, как я пришел, всех уже отпели и отвезли, но никаких похоронных процессий здесь не было.

Я неторопливо оглянулся, подошел к церковной лавке. Женщина в темно-серой одежде и темном платке негромко спросила:

— Здравствуйте! Что бы вы хотели?

Что бы я хотел? Жить бы я хотел. И чтобы в голову не лезли всякие мрачные мысли. Но лекарства от этого даже в церкви не купишь.

Я вежливо улыбаюсь и беру три свечки среднего размера. Почему три? Не знаю. Так показалось, что нужно именно три.

А вот что дальше делать, я, честно говоря, не знаю. Наверное, стоило бы помолиться. Но как молиться, когда не знаешь слов.

Я прошел по церкви, мимо горящих свечей, мимо икон с изображением неведомых мне святых в окладах. Попытался что-то прочесть на табличках, прикрепленных рядом с окладами, но написаны они были на старославянском. Ничего не понял.

Охватила меня досада и печаль. Вот словно нащупал, что надо делать. И где это делать. А как не знаю…

И ускользает этот шанс что-то изменить, может быть, последний шанс…

— Добрый день! — сзади раздался негромкий приятный голос. Я обернулся.

Ко мне подошел тот самый священник, который совсем недавно беседовал с деловой парочкой.

— Здравствуйте, — тихо отвечаю я.

— Вы извините, что я к вам подошел. Но мне показалось, что у вас возникли какие-то трудности.

Трудности… Разумеется, трудности. Меньше, чем за сутки такого напроисходило…

Конечно, по уличному обычаю можно было бы не грубо, но твердо послать излишне любопытного человека.

Только не в этом случае: передо мной все-таки был не совсем простой человек, а лицо, имеющее духовный сан. И, потом, не он ко мне пришел в дом, а, как не поворачивай, я к нему.

— А у кого их сейчас нет? — не слишком тактично отвечаю я вопросом на вопрос (не еврей, я не еврей, просто ничего лучшего в той ситуации не нашел, как ответить именно так!).

Был и еще один момент: этот священник располагал к себе. Он был чуть ниже меня, примерно метр семьдесят пять, даже под рясой заметно, что хорошо сложен. Тонкие «думающие» черты лица, к которому очень шла аккуратная бородка в стиле физиков 60-х. Ну, собственно, по возрасту, он сам родом именно из тех лет. То, что был он уже не мальчиком, тоже располагало. Но главное — глаза. Взгляд у него был внимательным, словно проникающим, к тебе в душу, но проникающим мягко, без насилия над твоим собственным Я.

— Да вы знаете, не со всякими проблемами человек в храм идет. Тем более, человек не воцерковленный, — и здесь, словно убоявшись, что я не пойму последнего слова, пояснил, — то есть не слишком соблюдающий необходимые для верующего действия. В храме появляющийся не часто…

— Вы правы… — соглашаюсь я.

— Нет, если вы не хотите говорить, извините, за мою навязчивость…

— Да что вы, — я вдруг почувствовал, что не хочу, чтобы этот человек уходил. Нет желания излить, все накопившееся за прошедшие часы не появилось. Я никогда не исповедовался, и не тянет. Хотя, наверное, при моем раскладе — и не помешало бы… Но это по традиции. Внутреннего убеждения я так и ощутил. Но и желания, чтобы этот приятный человек ушел тоже. — Это вы извините меня за бестактность. Просто боюсь оторвать вас от насущных дел.

Он слегка улыбнулся, но едва-едва, словно боялся обидеть такой реакцией на мои слова. И ответил серьезно, хотя при желании можно было почувствовать хотя и доброжелательную, но иронию:

— Мои насущные дела — это людские заботы. Вот остальные, — он оглядывается в сторону строительных лесов, — это просто житейская необходимость…

— Куда без неё, — поддерживаю я, не совсем зная, а что говорить дальше. Если он сейчас спросит, «Что ж, мил человек, с тобой случилось?» — придется уйти. Не люблю подобных вопросов. Даже от духовных лиц.

— Меня зовут отец Иоан, — представляется он, но потом, словно заметив некоторое мое смущение, добавляет, — но, если вам сложно, можете называть меня Василий Петрович.

Я действительно был в растерянности. Называть своего ровесника «отцом» я как-то готов не был. Но и в храме священника — по имени — отчеству, верх бестактности. Чай, не нехристь какой.

Ладно, по ходу определю.

— Олег…, — начинаю представляться и я, но в тот момент, когда собираюсь произнести отчество, замялся, и решил, что в данном случае, оно будет лишним. Георгиевич — здесь как-то слишком официально. Не на переговорах же…

— Очень приятно! Вы не знаете, что делать со свечками? — он не стал пытать меня прямыми вопросами. Тем более, я действительно забыл про свечки. Просто машинально вертел их в руках. Они уже и подтаивать начали.

— Ну, кроме того, что их надо зажечь и поставить — действительно, не знаю, — признаюсь я.

— Тогда не торопитесь. Но зачем-то вы их взяли…

— Так принято.

— Но это же не почетная обязанность. Вас, надеюсь, никто не заставлял.

— Конечно, нет…

— И пришли вы в храм не только отметиться свечкой, как галочкой, по модному нынешнему поветрию.

Здесь мне захотелось приоткрыть рольставни на своей душе.

— Да нет, не по моде… — грустно признаюсь я. — Как-то само-собой получилось.

— Само-собой — это означает, что у вас внутренняя потребность появилась в храм прийти. Жизнь, наверное, загнала в такой угол, когда никакие рационально-прагматические схемы не помогают найти выход?

— Вы очень близки к истине, — соглашаюсь я. — Только, боюсь, что не готов я к исповеди.

— Вы не бойтесь, потому что, действительно, к исповеди надо готовиться. В себе разобраться, Бога почувствовать. Иначе кому вы будете свои проблемы открывать и прощение за неправедные поступки испрашивать?

— Да, вы правы…

— Дело не в том, прав я или нет, — замечает отец Иоан. — Главное, чтобы вы правоту смогли найти. И свою душу…

— Душу, — удивился я, может мой собеседник оговорился…

— Именно, — подтверждает он. — Как вы, полагаете, а что такое душа? И не вообще, а именно у вас?

Я растерялся… Вопрос-то вроде простой, а как ответить, сформулировать… Он продолжал:

— Для себя ответьте. Она у вас есть?

— Надеюсь, что да! А что есть люди, у которых её нет?

— Таких нет. Я не о том. Что есть душа для вас? Можно сто раз говорить халва, но станет ли от этого слаще во рту? Я, действительно, думаю, что вам самому надо понять, что есть для вас душа — различные биохимические процессы? Или скрытый орган, что-то наподобие печени, только медиками не замечаемый? Может, что-то еще? Что вы внутри ощущаете, когда произносите это слово?… Ведь, любое слово материально, а не просто сотрясение воздуха…

— Не простые вопросы вы задаете, — попытался пошутить я. Но мой собеседник оставался серьезным, и тон — мягко-доверительным.

— Это не я задаю вам вопросы. Это вы не можете ответ на них найти.

— Не могу, — раздумчиво произношу я, и тут же, не удержавшись, задаю еще вопрос. — Но говоря о душе, сразу же возникает вопрос о грехе. Кто в нашей жизни грешник, кто праведник?

Вот здесь отец Иоан позволяет немного улыбнуться.

— Олег, вы, очевидно, в свое время были неплохим студентом. Сразу хотите на вопрос получить схему, формулы методы. Я, конечно, могу вам объяснить с точки зрения современных православных позиций эти понятия… Но не буду этого делать. Вы тот человек, у которого вера, истинная вера, начинается с вопросов к самому себе. Но и ответы надо начать искать самому. А уже потом приводить их в соответствие с церковными догмами. Да не покажется вам банальной фраза — у каждого свой путь к Богу.

— И смертный час тоже, — почему-то произношу я то, что говорить не хотел. — Наверное, вы правы. Путь нужен свой. А вдруг не получится? Вот поеду сейчас на метро — а там взрыв, или еще что-то страшное. В нашей жизни опасностей хватает. Что тогда? Не будет пути, не будет надежд?

Отец Ион очень внимательно посмотрел на меня, словно почувствовал, что это именно то из-за чего я и пришел в церковь.

–…К смертному часу надо быть готовым.

— Готовым? Но вы же не знаете, что будет там…достоверно.

— Не знаем. Но верим. Потому что внутренне убеждение, наш душевный мир дает нам эту веру. Человек приходит к этой вере сам. Чтобы для вас было проще: вера — это убежденная надежда, которая предопределяет всё мировоззрение и поступки человека, исходящие из неё. Но думаю, это уже следующий шаг. Вы же пришли в Храм не из школьного любопытства…

— А может, мне причаститься? — я спрашиваю не потому, что продумывал вопросы. Я спрашиваю, потому чувствую, что хочу именно это узнать.

— Хорошо, причаститься можно. Но только чтобы вам покаяться, прежде всего, надо в себе разобраться. Причащение — не ответ на заданный урок. Я не учитель, чтобы, как оценку за правильный ответ, вам отпущение грехов дать. Повторюсь. Сначала вы должны почувствовать свою душу и сами навести там порядок. Вот это самое главное причащение. А я уже помогу вам справиться с накопившимся балластом неправедных поступков.

— Что наподобие очищения организма от шлаков путем жесткой диеты?

— Ну, что-то отдаленно напоминает, если вам так легче воспринять. Главное, чтобы вы в душе очищение начали. Поэтому «причащение» — так созвучно чистоте.

— Спасибо вам, — говорю я, и потом совершенно без напряжения, обращаюсь к нему называя не мирское, а церковное имя, — отец Иоан. Мне неудобно, что я отнял у вас так много времени.

— Скажем так — работа моя такая, — улыбаясь, отвечает он.

— Последняя просьба, раз уж вы вначале спросили о свечках, может подскажете, как все правильно сделать?

— Олег, свеча это символ жертвы нашей Богу, ниточка, которая поможет связать вас с Всевышнем. Поэтому мало просто её зажечь и поставить. Надо прочитать молитву. Сделать это у иконы своего святого, который станет проводником к Богу.

Мне стало не по себе:

— Но я не знаю молитв, — признаюсь я. — И не знаю, к какому святому обращаться.

— Вы для начала просто попробуйте сказать Богу те слова, которые вы хотите сказать, но не можете, потому что нет такого человека на Земле, которому вы смогли бы их доверить. А со святым, давайте я вам помогу…

Он подвел меня к лику святого. Я не стал спрашивать, чей это лик, и почему именно сюда мне надо было подойти. Просто всматриваюсь в лицо молодого мужчины, словно передо мной был живой человек. И даже не замечаю, как отец Иоан отошел.

Разумеется, иконы я и раньше видел. И в Третьяковке к Троице Рублева подходил. Но тогда мы вслед за бойкой экскурсоводшей смотрели на особенности письма Великого мастера, замечали особенности фона, своеобразие света и прочее, прочее, прочее…

Сейчас не было рассмотрения иконы, у которой я стоял. Это было созерцание. Я вдруг понял, чем икона отличается от картины. Обычный художник пытается выразить себя через полотно. Получается или нет — это зависит от таланта живописца. Даже портрет — это результат виденья мастера.

Иконы же, православные иконы, это попытка передать земным людям часть общего духовного, что от человека воплощающего это в рисунке зависит в меньшей степени. Поэтому в иконописи так строги каноны.

Потом родилась молитва…

Моя первая в жизни молитва….

Она странно возникла. Сначала я вглядывался в лик святого, и ничего не возникало у меня внутри. И я уже было испугался: а может и нет у меня души, о который говорил отец Иоан. Поэтому и не возникает никакого желания молиться. И вдруг в какой-то момент мне показалось, что я ощутил нечто незнакомое, ранее не испытанное, но то, что может дать умиротворение моему раздраю в голове после всего свалившегося на меня…

После этого как-то сразу, вдруг появилось очень много слов. Это были не фразы, а какие-то обрывки фраз — словно клочья чувств и эмоций. И я произносил только одно:

«Боже, всемилостьевийший, прости меня, грешного и неправильного. Много я сделал не то и не так. Но я очень хочу жить. Я очень не хочу умирать… Боже, услышь меня…».

И через какое-то время, я даже и не понял, сколько прошло, вдруг почувствовал какое — странное облегчение. Может, действительно услышал?

Я, перекрестившись, пошел к выходу.

Прав отец Иоан, надо искать свою душу.

А смерть сама меня найдет, если так суждено…