ОТМА. Спасение Романовых

Алексей Колмогоров, 2021

«ОТМА. Спасение Романовых» – первый роман Алексея Колмогорова, сценариста и режиссера: полнокровный, динамичный, живой – настоящее эпическое приключение. «Начинаю эти записи сегодня, в день, когда наш беспримерный поход завершился столь невероятным образом. Я, Леонид Анненков, мичман Императорского Военно-морского флота, 1898 года рождения, удостоверяю, что все, описанное здесь, есть правда и только правда. В ночь с 16 на 17 июля 1918 года я участвовал в операции по спасению Государя Императора и августейшей семьи из большевистского плена в доме Ипатьева в Екатеринбурге. Операция эта увенчалась полным успехом. Мои царевны… моя ОТМА – жива».

Часть вторая

Татьяна

Из записок мичмана Анненкова

20 июля 1918 года

Татьяна вошла в тамбур и взялась за ручку двери, будто собиралась пройти дальше. Я испугался и схватил ее за локоть.

— Дальше нельзя!

Она улыбалась, и я поспешно отдернул руку. В застекленном окошке двери и так было видно, что это последний вагон и дальше только бесконечные рельсы.

— Я вижу… У нас теперь все так: пара шагов от кровати — и дальше нельзя…

Маленькая станция после Красноярска. Поезд не двигался уже часа два. Мы стояли у окна и смотрели на пустой перрон. Вдалеке виднелось убогое станционное здание, похожее на амбар. Куры рылись в траве у платформы.

Татьяна! Последний тамбур последнего вагона — она это знала. Неужели ко мне пришла?

На Корабле Великая Княжна Татьяна Николавна едва удостаивала насмешливым взглядом юнгу, бегавшего с ее младшей сестрой.

Моя детская фантазия: будто бы эта гордячка оказывалась не родной дочерью Царя, а приемной. Тайна открывалась внезапно, что лишало ее царственных привилегий, она становилась простой девушкой, и ей уже не нужно было выходить замуж непременно за принца. Я совершал подвиг ради нее и… И вот фантазии сбылись самым невероятным образом: Государь отрекся от престола, новые власти распорядились именовать его гражданином Романовым. И Великая Княжна Татьяна Николаевна — теперь просто Таня Романова — стояла рядом со мной в тамбуре вагона. Неужели Российская империя погибла во исполнение моих мальчишеских грез? Тысячелетнее Царство вверглось в кровавый хаос, потому что я мечтал о Царевне! Господи прости, не этого я хотел.

Я помнил Татьяну девочкой, но и тогда уже она сияла царственно. Ее сияние не отменить постановлением какого-то совета каких-то депутатов.

— Трупп ужасно храпит за стенкой. А иногда они храпят на пару с Харитоновым. Я не могу заснуть. — Она улыбнулась.

— Это неприятно, должно быть.

— Ужасно. А вы? Вам удобно в купе?

— Еще бы! Первый раз еду в первом классе.

— В самом деле? А мы много ездили на поезде, на нашем… Владивосток… Вы там бывали?

— Не приходилось.

— Я теперь вижу столько новых мест! Сижу у окна и смотрю… — Она говорила со мной как со старым другом. Волшебство. — Наверно, я их никогда бы не увидела, если бы не все это… несчастье…

— Да, вероятно.

— Вы стали таким бравым военным.

Я промолчал, не посетил меня ответ, достойный бравого военного.

— Когда мы с вами виделись в последний раз? — Она сощурила рысьи глаза, всматриваясь в прошлое.

— 6 июня 1914 года в 15:30 на рейде Кронштадта, — сказал я.

— Как вы помните так точно?!

— Помню. Потому что вы тогда в последний раз покинули яхту и больше не вернулись.

— Ах да. Я тоже помню. Мы сошли на катер — и в Петергоф… Никто не знал тогда, что больше мы нашей яхты не увидим. Так, значит, мы виделись в тот день?

— Вряд ли можно сказать, что мы виделись. Потому что вас я видел, а вы меня — нет. Я начищал поручни на верхней палубе, а вы спускались по трапу на катер в кремовом платье с широкими рукавами и круглой соломенной шляпке.

Все Сестры были в кремовых платьях и соломенных шляпах. Не было построения команды, стенаний оркестра, как при отбытии по окончании летнего сезона. Никто не сомневался, что через несколько дней Семья вернется и мы пойдем в финские шхеры…

— Длинное лето четырнадцатого года. Тогда еще не воевали с Германией… — почти прошептала Татьяна.

В тот день еще не воевали, но через несколько дней — война. С тех пор я повзрослел, рухнула Империя, а война все тянется. Доживу ли до победы? И чьей победы?

— Последний год на яхте я вас, кажется, и не видела.

— Вырос и стал невидимкой.

Татьяна все поглядывала на меня, будто укалывала булавкой. Я улыбнулся ей откровенно, дерзко.

— Счастлив снова служить Вашему Высочеству!

— И я рада… — сказала она почти нежно.

Черт возьми! Да она смутилась! Задиристое высокомерие странным образом сочеталось в ней с застенчивостью. Это от матери. Татьяна более всех Сестер походила на Государыню. Что за чудо эта Принцесса!.. И то прикосновение — ее прохладная ладошка на моем затылке…

Вдруг я увидел на тропе за насыпью бородатого мужика в черном кафтане. Он стоял против вагона и шарил глазами по окнам.

— Отойдите от окна, Ваше Высочество! — Это прозвучало довольно резко.

— Да разве можно меня здесь разглядеть?

Бородач уже прямо смотрел на наше окно.

— Ваше Высочество!

Татьяна отошла от окна, глянула насмешливо:

— Теперь вы мной повелеваете, юнга? Мечтали об этом?

Ушла в вагон. Я посмотрел в окно — никого…

И тут же — вот он, мужик, перед вагоном, и пялится прямо на меня. И я вглядываюсь в него и знаю — он здесь неспроста.

— Эй! В чем дело? Проходи!

Спускаюсь по ступенькам на насыпь, иду, сдвигая перед собой упругую толщу горячего воздуха. Он следит за мной пустыми глазами, будто животное — олень или волк. И как животное, внезапно отворачивается и уходит по тропе вдоль насыпи среди кустов.

— Эй! Стой! Стой тебе говорят! — слышу я свой голос.

Я уже знаю, кто это, но это невозможно. Он останавливается и смотрит на меня. Я не могу вымолвить ни слова и вязну в расплавленном воздухе, как муха в жидком янтаре. Он делает шаг в сторону с тропы и исчезает среди деревьев…

Тихий звон в голове. Я у вагона. Татьяна прогуливается со своим бульдогом Ортипо на поводке, будто по аллее Царскосельского парка. Черт!

— Ваше Высочество!

Бежал и видел: по перрону идет к ней тип в черном костюме и котелке; вглядывается, явно узнает.

Я схватил Ее Высочество под руку и буквально поволок в вагон.

— Что… Что вы себе позволяете! — возмутилась она.

Отбросив всякий политес, я затащил ее в наш тамбур и закинул туда же бульдога.

— Это что такое! — Она вырвала свой локоть из моих рук.

Я невольно притиснул Татьяну к стене, отодвигая от окна. Ее лицо было близко — на расстоянии дыхания: серо-голубые глаза и бледная прохладная кожа — ее я, конечно, не касался и все же ощущал…

Татьяна оттолкнула меня:

— Оставьте!

— Он смотрел на вас! Он узнал вас!

— Кто?

— Этот черный котелок.

— Не может быть! — Она потирала локоть после моей хватки. — Вы сделали мне больно!

— Прошу прощения, Ваше Высочество! — сказал я не слишком любезно.

Она зло сощурилась и ушла с собакой в вагон. Я выглянул из открытого окна. Черный котелок уходил вдоль состава. Остановившись у третьего от нас вагона, он оглянулся. Я отпрянул — наверняка он заметил это.

Я немедленно доложил о Котелке Бреннеру. О мужике у насыпи почему-то умолчал. Бреннер сжал губы, несколькими точными движениями собрал маузер, который чистил, вставил обойму, взвел и вышел из купе. Я — следом.

21 июля 1918 года

Станция Злобино

Когда Бреннер и Анненков вышли в коридор, Николай стоял у окна. Из купе лакей Трупп вывел Алексея. И тут же поблизости замаячил Котелок. Остановился против окна, в котором, как на парадном портрете, застыли царь и царевич, мгновенно оценил картину за стеклом и исчез. Бреннер, вышедший на перрон с маузером под гимнастеркой за брючным поясом, увидел его уже у третьего вагона, где толпились легионеры.

Котелок оглянулся на Бреннера, будто ждал его. Бреннер подошел не торопясь и бросил как бы между прочим:

— Черт знает что на дороге творится.

— Вы совершенно правы, — ответил Котелок вежливо.

— Этак мы до Владивостока за неделю не доедем.

— Что ж, я вам не завидую. Я вот в Иркутске освобожусь уже от этой паровозной пытки. — Котелок коснулся пальцами полей своего котелка: — Свирин, Петр Ильич. Коммерсант.

— Климов, Константин Сергеевич. Личный секретарь.

— Секретарь? Чей, позвольте полюбопытствовать?

— Английского коммерсанта, что едет в том вагоне.

— Видать, важная персона ваш англичанин?

— Не столь важная, сколь состоятельная.

— Да уж, если он может оплатить чехам проезд в отдельном вагоне.

— Да ведь и вы, верно, не задаром у них едете.

— Еще бы! Эти чехи — чистые разбойники.

— И не говорите…

Они обменялись откровенными изучающими взглядами, хотя каждый уже все для себя понял. Котелок покосился на двух легионеров с винтовками, скучавших возле тамбура, посмотрел на Бреннера уверенно, с наглецой, и сказал негромко:

— Познакомьте меня с вашим англичанином.

— Это невозможно! Сколько вы хотите?

— Я хочу говорить с англичанином, или он будет говорить с чехами!

— Чехи знают, кто он.

— Не думаю.

— Соглашайтесь на деньги.

— А есть у него столько, сколько он стоит?

Из записок мичмана Анненкова

21 июля 1918 года

Вернувшись в вагон, Бреннер сразу пошел к Государю и пробыл у него не более трех минут. Когда вышел, сказал в тамбуре нам троим:

— Государь повелел дать Котелку аванс, а основную часть заплатить в Иркутске.

Помолчали, но, кажется, все думали об одном: ничто не мешало Котелку в любую минуту выдать нас чехам или передать со станции телеграмму в Омск Сибирскому правительству. Результатом стал бы арест Государя и Семьи. Что мы могли сделать в этом случае? Обороняться? Устроить перестрелку в поезде? Безумие. Сойти с поезда — еще большее безумие. До Владивостока три тысячи верст.

— Мичман, доложите, как Татьяна Николавна оказалась на перроне? — приказал Бреннер.

— Я только на минуту вышел из вагона. И не видел, что Татьяна Николавна прогуливает собаку…

— По какой же, черт возьми, причине вы оставили пост?

— Я… увидел у насыпи человека… Это был Распутин.

На меня посмотрели так, будто я прокукарекал или закричал ослом.

— Анненков, вы в своем уме? — сказал Бреннер вкрадчиво. — Распутин уже два года как в могиле.

— Так точно! Но он был так похож… Мне показалось — это он.

— Показалось?! И что же вы собирались сделать? Еще раз убить его?

Друзья смотрели на меня как на безумца.

— Виноват…

Бреннер покачал головой:

— Виноват… Вы хоть понимаете, какие могут быть последствия вашего ротозейства?

Конечно, я понимал, хотя в тот момент еще не до конца. Если бы я мог тогда предвидеть все последствия, то, наверно, застрелился бы…

— Котелок идет с вокзала! — доложил Лиховский, наблюдавший за перроном через открытую дверь тамбура.

— Там телеграф, черт! — сказал Бреннер.

Мы видели из тамбура, как бросились легионеры к дрогнувшему составу и как Котелок вскочил на подножку третьего от нас вагона. Отправил ли он телеграмму? Как мне пережить, если отправил? Удастся ли нам всем пережить это? Снова и снова пытался я вызвать в памяти видение у насыпи, заставившее меня оставить пост, но не мог различить черты того странного лица. Что это было? Как я мог всерьез принять какого-то бородатого мужика за Распутина?..

22 июля 1918 года

Транссиб

Анненков сидел напротив Котелка рядом с Бреннером. На столике высилась бутылка французского коньяка, купленная у чехов за бешеные деньги.

— Редкая роскошь в наше время, — сказал Котелок. — Хотя, признаться, и в прежние времена я такого нектара не пробовал.

Он, разумеется, сидел без котелка в своем купе почтово-товарного вагона. Его широкое лицо лоснилось, как масленичный блин, а два маленьких глаза поблескивали черными икринками. Где-то за ящиками и мешками смеялись и говорили по-чешски.

— Вот, как обещал, — сказал Бреннер и положил на стол рядом с бутылкой золотой кулончик, обсыпанный мелкими камушками с небольшим рубином в центре. В глазках Котелка камушки отразились и заискрились, но он не притронулся к кулону.

— И какие же условия?

— Вы должны сохранить в тайне то, что видели в нашем вагоне. Вы ведь никому еще не сообщили?

— Никому.

— А чехам?

— Нет. Иначе бы вы тут не сидели.

— Это верно. А кому-нибудь еще?

— Как? Мы с вами в поезде.

— Ну, можно было телеграмму отправить со станции.

— Помилуйте, на той станции и телеграфа-то нет, наверно. Я хотел в буфет зайти, да и его там не было.

Бреннер кивнул невозмутимо и протянул Котелку золотой кулон с небольшим рубином.

— Это аванс. В Иркутске, когда выходить будете, еще такой же получите, — сказал Бреннер.

Котелок улыбнулся и взял вещицу в руки. Ощупал толстыми пальцами камушки. Налил себе коньяку, предложил офицерам, но те отказались. Котелок выпил и решил, что можно уже говорить прямо.

— А кто же носил эту красоту? Неужто государыня?

— Вы хотели сказать — англичанка, — поправил Бреннер.

— Оставьте, капитан! Чей кулончик? Государыни или кого из великих княжон?

— Это мне неизвестно, — сухо сказал Бреннер.

Котелок полюбовался кулоном. Посмотрел рубин на просвет, на лампу. Достал платок, завернул в него вещицу и спрятал во внутренний карман пиджака. Глянул на офицеров весело, с пьяной нежностью, как на старых добрых друзей.

— Я, знаете ли, до всего этого в охранном отделении служил.

— Была у меня такая мысль, — сказал Бреннер.

— Приходилось мне стоять в охранении на разных выходах их величеств. Перво-наперво на коронации, да-с. Я тогда только начинал. Стоял в толпе, в штатском, наблюдал, значит, чтобы кто дурного не замыслил. А государыня — красота-то неземная. Помню, тогда прослезился даже, когда их величества мимо проходили, молодые, красивые. Стоял и плакал в толпе, как дурак. Вас, мичман, тогда, поди, еще и на свете не было. А потом мы узнали, что́ там было на Ходынском поле, сколько народу подавилось, сколько народу…

Он выпил из кружки.

— И на трехсотлетие династии в Кремле стоял на выходе их величеств из Успенского собора. Тоже в цивильном платье. Я был по обеспечению их безопасности. Совсем близко видел и государя, и государыню, и княжон. И потом еще приходилось… А сегодня вышел подышать на перрон, смотрю, барышня с собачкой. Знакомая барышня! А надо вам сказать, что я великих княжон видел довольно часто с самого их младенчества и до последних лет. А уж на Татьяну-то Николавну смотреть всегда было наслаждением. А когда они в пору вошли — так это просто праздник был стоять в охране и видеть ее высочество! — Котелок даже причмокнул непроизвольно.

— Вы губами-то шлепать воздержитесь, — сказал Анненков чрезвычайно нелюбезно.

— Грубо, молодой человек.

Котелок попробовал осадить наглеца холодным взглядом, но, глянув на Анненкова, тотчас отвернулся.

— Да я только хотел сказать, что узнал ее сразу. Смотрю — глазам не верю! Татьяна Николавна. Но как? И тут вы, мичман, хватаете ее под ручку — и в вагон. Точно она, думаю. Эх!

Он раскраснелся, расчувствовался…

Поезд замедлил ход.

— Будет стоянка? — спросил Бреннер.

— Станция Тайшет должна быть. Послушайте, господа, представьте меня. Мне же ничего не надо, только руку пожать государю. И государыне ручку поцеловать. А? — Котелок глянул на Бреннера совсем как ребенок, что просится в цирк.

— Пойдемте, — сказал Бреннер.

— Как? Это можно? — не поверил Котелок. — Час-то который?

— Да они в карты играют допоздна, — сказал Бреннер. — Идемте. У них теперь все по-простому.

— В самом деле? Почту за честь!

Котелок вскочил, посмотрелся в настенное зеркало. Пригладил волосы, застегнул пиджак.

Первым шел Бреннер, за ним Котелок, Анненков замыкал. В тамбуре царского вагона Бреннер остановился и повернулся лицом к Котелку:

— Только, когда войдете в купе к государю, не говорите ему «ваше величество». Ничего такого. Просто по имени отчеству.

— Как же, я это понимаю, понимаю! — Котелок сиял в темноте. — Я это приветствую! Истинное, истинное величие!

— Дверь! — крикнул Бреннер.

Анненков оглянулся растерянно.

— Дверь! — снова рявкнул Бреннер.

— Чего? — сказал Котелок.

Он увидел маузер в руке Бреннера и отвел его в сторону. Выстрел. Пуля вошла в стенку в двух вершках от головы Анненкова. Это его разбудило, он выхватил револьвер. Котелок и Бреннер боролись за маузер, задранный к потолку. Анненков попытался включиться в борьбу, но Котелок пнул его, оттолкнул…

— Стреляй! Стреляй, мать твою! — мычал Бреннер.

Анненков приставил ствол к боку Котелка и выстрел два раза. Котелок охнул, повис на Бреннере. Они обнимались. Бреннер шарил в карманах Котелка.

— Помоги! Держи его!

Анненков подхватил тело. В руках Бреннера сверкнул кулончик, извлеченный из кармана Котелка, хрипевшего страшно. Вбежали Лиховский и Каракоев с револьверами в руках.

— Дверь! — крикнул Бреннер.

Анненков распахнул дверь, и Бреннер оттолкнул от себя Котелка в бурлящую и гремящую тьму.

— Идиот! Какого черта вы ждали?! — заорал Бреннер Анненкову.

— Что тут? — спросил Каракоев.

Бреннер закрыл дверь, сказал отрывисто:

— Он хотел, чтобы мы его представили…

И шагнул в царский вагон. Остальные следом, пряча револьверы под одеждой.

В вагоне все стояли вдоль окон и смотрели на вошедших — слышали выстрелы, несмотря на грохот идущего состава. Можно было только надеяться, что выстрелов не слышали чехи. Ближе всех к вошедшим — доктор Боткин и Алексей, за ними великие княжны по старшинству, державшие собак, потом Николай, Александра и, наконец, Трупп, Демидова и Харитонов. Строй встревоженных лиц.

— Что там? — спросил государь.

— Ваше величество! — громко, как на параде, отчеканил Бреннер. — Прибываем на станцию Тайшет. Как только остановимся, необходимо высадиться из последней двери на рельсы и уходить от состава по полотну.

— Капитан, подойдите ко мне, — приказал Николай.

— Нужно выходить, как только остановимся, ваше величество!

— Куда выходить? Вы с ума сошли! — Доктор Боткин вдруг проклюнулся из своего защитного кокона. — Вы понимаете, что там тайга! Мы там погибнем!

Поезд на тихом ходу втягивался на станцию Тайшет, но до нашего вагона явно не хватало перрона и света немногих электрических фонарей.

— Господин лейб-медик! — отчеканил Бреннер. — Этот филер отправил телеграмму со станции. Он доложил в Омск, что государь и семья в поезде. Ночью телеграмму не прочтут, я надеюсь, но утром нас будут ждать на каждой станции! Покинуть поезд сейчас — наш единственный шанс!

— Вы ранены? — спросил Трупп.

Тут все заметили пятна крови на гимнастерке Бреннера.

— Нет, — отрезал Бреннер.

Поезд остановился, вздрогнул судорожно и замер.

— Действуем по вашему плану, — негромко сказал Николай Бреннеру, но все услышали.

— Ники, ты уверен? — спросила Александра.

— Нужно идти, другого выхода нет.

— Быстро на выход через заднюю дверь! Лиховский и Каракоев, обеспечить высадку! Я и Анненков остаемся в тамбуре для прикрытия, — приказал Бреннер. — Не шуметь!

Харитонов открыл заднюю дверь вагона. Лиховский и Каракоев бросились помогать семье высаживаться и выносить вещи на шпалы.

— Догоним вас, как только состав тронется, — продолжал Бреннер. — Шагов через двести сворачивайте в лес и уходите как можно глубже! С Богом!

Бреннер и Анненков прошли в передний тамбур, открыли дверь. Далеко впереди два фонаря освещали маленький вокзал и пустую платформу. Ни один легионер не вышел на перрон.

Из записок мичмана Анненкова

22 июля 1918 года

— Зачем мы убили этого старого жандарма?

Я сказал «мы», не знаю почему. Передо мной двигалась и колыхалась спина Бреннера, а вокруг поднимались корабельные сосны и смыкались кронами в солнечной вышине. Я смотрел себе под ноги на тропу с мелькающими впереди сапогами Бреннера.

— Он был опасен, — сказал Бреннер. — Он соврал, что на станции нет телеграфа, а я видел телеграфные столбы и провода.

— Если он все равно уже телеграфировал, какой смысл его убивать?

— Одно дело — телеграмма с кратким текстом, другое — живой свидетель, видевший Государя. Телеграмме, может, еще и не поверят. Решат, что Котелок обознался, тем более что он исчез. Это спутает все карты. В лесу у насыпи его не скоро найдут. Мы должны были его убить. Вам понятно, мичман?

— Понятно, господин капитан, — сказал я, но, видимо, не слишком уверенно.

Бреннер остановился — я чуть не натолкнулся на него, — и, когда он развернулся ко мне, я увидел близко его бешеные глаза.

— Мне казалось, мичман, что мы с вами приняли определенную сторону, когда в том подвале поклялись освободить Государя и Семью. Мы приняли сторону Государя Императора, не так ли?

— Так точно!

— Вы понимаете, что это значит?

— Понимаю.

— Это как на войне, где мы с вами были. Там мы приняли сторону нашей родины, а значит, должны были убивать. Вы убивали немцев?

— Так точно! Но то были немцы. А этот — он всю жизнь служил Государю…

— А после служил врагам Государя. При первой же возможности отстучал телеграммку. Если вы приняли определенную сторону, держитесь ее и будьте в этом последовательны. Помните, в подвале вы поклялись, что убьете любого ради спасения Государя?

— Помню.

— Вы до сих пор на стороне Романовых или что-то изменилось?

— Конечно я на их стороне!

— Так оставьте это нытье — «Почему мы убили того, почему мы убили этого…»! Что за пошлость — обсуждать в боевой обстановке свои душевные терзания? Это все равно что делиться интимными подробностями ваших визитов в сортир! Ваши рефлексии неуместны! Извольте исполнять свой долг!

Он резко отвернулся, и мы пошли дальше.

Не могу сказать, что я был во всем согласен с Бреннером. В конце концов, мы были не в окопах, где такие разговоры действительно должны пресекаться. Мы — добровольцы, товарищи. Что же, я не могу высказать свои сомнения?

Тут еще ко всему примешивалась досада от того, что я замешкался в тамбуре с Котелком. Когда Бреннер крикнул в первый раз «Дверь!», я растерялся. Это был условный сигнал. Мы договорились, что я должен открыть дверь, если что-то пойдет не так, и мы выкинем Котелка из поезда. На этот случай обе двери нашего тамбура мы оставили незапертыми. Я замешкался, потому что никак не ожидал сигнала. Я-то поверил, что Бреннер на самом деле решил представить Котелка Государю. И вдруг команда: «Дверь!» Бреннер чуть не погиб из-за меня… Я ощутил всю нелепость своих рефлексий: не странно ли раскаиваться в убийстве и в то же время стыдиться, что был не слишком ловок, убивая?

…В вагоне после выстрелов все стояли и смотрели на нас. Это было как во сне, когда ты входишь в комнату, полную народу, желая скрыть какую-то тайну и надеясь остаться незамеченным, но все смотрят на тебя, потому что ты голый… Заметив пятна крови на гимнастерке Бреннера, я посмотрел на свои руки. Они были в крови. Я засунул их в карманы штанов и кое-как там вытер…

Когда Бреннер скомандовал на выход, я увидел, что через весь вагон Государыня смотрит на меня. Она будто ждала моего подтверждения! Я едва заметно кивнул и утвердительно прикрыл веки. Татьяна стояла за спиной матери, бледная, смотрела себе под ноги, и оттого, что глаза были прикрыты опущенными веками, казалась спящей. Мне захотелось подойти и обнять ее, сказать, что она ни в чем не виновата, но, конечно, я не мог этого сделать.

После высадки наших состав стоял еще с полчаса. Чехи не показывались. Когда состав тронулся, мы с Бреннером спрыгнули с подножки вагона и скрылись в лесу.

— Как мы их найдем?

— Они идут в сторону максимального удаления от эшелона. Мы идем в ту же сторону. Женщины и Алексей замедляют их движение. Догоним. — Бреннера совсем не смущало, что мы где-то в тайге и они где-то в тайге, а тайга без конца и края.

— А если чехи уже обнаружили, что нас нет и нет Котелка?

— Возвращаться они не станут. Сбежали пассажиры — им даже проще: плату получили, а хлопот никаких. Пропал какой-то русский — да им плевать!

Тропа делала поворот, и вскоре мы заметили впереди какое-то движение. Среди стволов мелькали фигуры. Мы разглядели бредущих под руку Государя и Государыню. Она несла свой саквояж, а он — чемодан. За ними шли остальные, нагруженные узлами и сумками. Я рассмеялся невольно — от радости, конечно, но в то же время и от нелепости этой картины: Царь и Царица брели с чемоданами, как пара старых актеров, а за ними и вся «бродячая труппа» с пожитками.

Нас встретили с такой неподдельной радостью, будто мы вернулись в семью. Великие Княжны обнимали, Государыня перекрестила, Государь пожал нам руки. И доктор Боткин со слугами тоже радостно нас приветствовали. Обнялись мы и с нашими товарищами — Каракоевым и Лиховским. Собаки лаяли на весь лес. Кстати, когда ночью их выносили из вагона, ни одна не тявкнула.

Анастасия шепнула, сжимая мою руку:

— Я так боялась, что не увижу вас больше!

Если бы мы были одни, она поцеловала бы меня не по-дружески…

Мы снова смогли вывести Семью из-под удара, но остались посреди Сибири без транспорта и крыши над головой.

Тут же, на полянке, пока остальные отдыхали на узлах, Государь, мы четверо и доктор Боткин совещались.

Бреннер доложил, что, сойдя на станции Тайшет, мы оказались примерно в пятистах верстах от Иркутска и озера Байкал. Мы не можем вернуться на магистраль и сесть в другой поезд. После телеграммы Котелка нас уже ищут по всему Транссибу. Поэтому нужно двигаться на восток, пока не достигнем Ангары в районе Братска. Там арендуем какое-нибудь судно и поднимемся на нем до Байкала, а дальше, после Иркутска и Верхне-Удинска, власть Сибирского правительства кончается. Там снова можно сесть на поезд и следовать во Владивосток.

— Сколько отсюда до Братска? — спросил Государь.

— Около трехсот верст, — сказал Бреннер.

— Триста верст по тайге без дорог?

— Дороги есть. Нужны лошади. Мы их добудем в деревне.

— Это безумие, — сказал Боткин. — Государыня и Алексей Николаевич слабы, им не по силам длинные переходы.

Государь на мгновение прикрыл глаза, будто от внезапной боли, но тут же взял себя в руки.

— Вы уверены, что на Ангаре мы сможем нанять судно?

— Я уверен, что по Ангаре ходят суда. И нас не будут искать на реке.

— Может, все-таки вернуться на Транссиб? — спросил Государь.

— Это единственное разумное решение, — сказал Боткин. — Нам нельзя было покидать поезд. — Он не смотрел на Бреннера и ни на кого из нас — только на Государя.

— Мы не могли оставаться в поезде после телеграммы Котелка, — сказал Бреннер.

— Или после того, как вы его убили? — Боткин по-прежнему не смотрел на Бреннера. — Это все из-за вашей преступной безалаберности, господа! Это по вашей милости мы теперь посреди тайги в центре Сибири, а не в вагоне первого класса.

— По нашей милости вы все еще живы, господин лейб-медик, — сказал Бреннер. — Если вам угодно, вы можете вернуться и сесть на поезд. В Иркутске вас встретят с распростертыми объятиями.

— Господа, господа… — сказал Государь.

Я готов был провалиться сквозь землю. Никто не смотрел на меня, но я знал, что упреки Боткина адресованы прежде всего мне. Это я проморгал выход Татьяны из поезда, и вот мы здесь.

Подошла Государыня.

— Ники, о чем речь?

— Капитан предлагает купить лошадей и идти в Братск. Это на Ангаре. По реке и Байкалу мы дойдем до Верхне-Удинска и снова сядем на поезд.

Государыня обвела всех требовательным взглядом.

— Сколько же идти до Братска?

Государь посмотрел на Бреннера.

— Неделю — дней десять. Все зависит от лошадей и состояния дорог.

— Это невозможно, Ники, это невозможно, — сказала Государыня. — Бэби болен, да и здоровому десять дней верхом…

— Мы добудем телеги, — сказал Бреннер.

— Нет, это невозможно, никак невозможно! — повторила Государыня.

Ее бледное лицо пошло красными пятнами, голос срывался.

— Ваше Величество, это единственный путь, — твердо сказал Бреннер. — Другой вариант — только арест с неизвестными последствиями.

— Решено, — сказал Государь. — Идем в Братск.

Он не смотрел на Государыню. А она посмотрела на меня. И я снова незаметно для остальных утвердительно прикрыл глаза. Государыня никак не показала, что приняла мой ответ. А был ли вопрос?

Бреннер объявил, что уходит с Каракоевым на разведку и за лошадьми. Перед тем отвел меня в сторону.

— Мичман, поручаю вам эту миссию. — Он достал из кармана злополучный кулон. — Верните Государю.

«Почему я?» — вертелось у меня на языке, но я промолчал и взял кулон. Авторитет Бреннера был тогда еще высок.

Бреннер и Каракоев ушли, а мы с Лиховским стали рубить деревца на шесты. Стояла жара, но нужно было построить шалаши на случай дождя. Трупп и Харитонов занялись ужином — продукты остались от поезда. Демидова и доктор устроились на одеялах с Алексеем и Государыней. Государь взял топор и присоединился к нам. Пришла Настя и тоже стала обрубать сучья. Мы с ней углубились в заросли…

— Бедная Таня, — сказала Настя. — Она винит себя. Вы тоже сердитесь на нее?

— Я? Ну что вы! На перроне никого не было. Татьяна Николавна не заметила этого шпика.

— Татьяна Николавна… — повторила Настя за мной. — А я — все еще Анастасия Николавна?

О чем это она?

— Просто думаю, как долго вы еще будете так величать нас: Ваше Высочество Татьяна Николавна, Ваше Высочество Анастасия Николавна…

— Я вас не понимаю.

Анастасия улыбнулась печально.

— Помните, у Алеши был на яхте дядька, боцман Деревенько?

— Еще бы! Конечно, помню — Андрей Еремеевич.

— Да… Десять лет он носил Алешу на руках, не отходил от его постели во время приступов, и Алеша любил его всем сердцем.

Я помнил боцмана Деревенько. Добродушный великан, приставленный охранять Наследника на яхте, где он мог случайно пораниться или даже упасть за борт.

— Все видели, как они любят друг друга, — сказал я.

— Угу… И папа́, и мама́ к боцману относились уважительно, как к близкому человеку. Всегда помогали его семье… А после отречения этот Деревенько стал унижать Алешу, заставлял ему прислуживать…

Я ушам своим не поверил.

— Андрей Еремеевич?

— Он самый. Стал хамить мне и сестрам, непочтительно разговаривать с папа́… Воровал по мелочи, устраивал какие-то махинации с деньгами, отпущенными ему на наше содержание. Был скандал.

— Как же это?

— Непостижимо! Самое противное — он ведь и правда любил Алешу. Он не притворялся — любил, пока Алеша был Наследником… И так многие. Когда папа́ вернулся после отречения, мы все валялись с температурой. Корь. По нашему дому бродили толпы солдат, каких-то людей, заглядывали к нам в комнаты. Казалось, это горячечный бред. Подходили к Алеше, трогали его руками… Что-то украли…

Мы перестали махать топорами. Настя продолжала печально:

— Когда папа́ приехал, офицеры охраны даже не приветствовали его при входе, отвернулись… Потом мы много работали в нашем парке. Папа́ с солдатами пилил сухие деревья. Я ему помогала. Но больше работала на огороде с мама́ и сестрами. Сами разбили этот огород: копали, сажали… И всегда кто-нибудь приходил на нас поглазеть: солдаты, какие-то люди. Советовали: «Глубже копай, царское отродье…» Кричали: «Настька! Машка!» — и всякие гадости прибавляли…

Так дико мне было слышать это. Конечно, я знал, что арестованных Романовых содержали без особых привилегий, но чтобы такое…

— Анастасия Николавна! Я и все мы… Я — ваш преданный слуга! Жизнь отдам за вас, за Государя и за всю Семью! Вы для меня навсегда — Ваше Императорское Высочество!

Меня душила ненависть ко вселенскому быдлу. Анастасия, однако, приняла мой порыв довольно равнодушно:

— Думаете, мне важно это Высочество? Или папа́ важно его Величество? — Она снова стала тюкать топором, обрубая ветки. — Папа́ просил позволения у Керенского, чтобы нас оставили в России и дали просто жить, без титулов… Это еще когда были разговоры о нашем отъезде в Англию…

Меня задело ее равнодушие в ответ на мою горячность, но от следующей ее фразы снова защемило сердце.

— Хочется просто жить и не бояться… Чтобы все были здоровы…

Повторяться с заверениями преданности я не стал.

Настя махала топориком и поглядывала на меня.

— Вам нравится Таня?

Я промолчал.

— Она всегда вам нравилась, еще на яхте.

На яхте, на нашем Корабле, маленькая Царевна Анастасия и долговязый переросток юнга — комическая пара. Мы носились по палубам, прятались вдвоем в укромных местах. Но мечтой юнги была прекрасная Татьяна, непостижимая пятнадцатилетняя гордячка.

— Что вы с Таней делали в тамбуре?

— Разговаривали.

— Со мной вы не разговариваете наедине.

— А сейчас? — улыбнулся я.

Она только передернула плечами.

Татьяна — высокая мечта, а Настенька — вот она, рядом: горячая ручка, завиток волос и озорные глаза близко… После четырех лет разлуки я еще не привык к ней, повзрослевшей, похорошевшей. Она изменилась более сестер. Эта Настя уже не могла быть мне той маленькой подружкой.

Злополучный кулон в кармане жег сквозь ткань. Я не знал, как подойти к Государю и сказать: «Ваше Величество, вот… не пригодилось…» Конечно, лучше всего было бы не возвращать вещицу, напоминавшую всем о совершенном нами убийстве… мной совершенном. Но как же не возвращать? Выбросить? Какое право я имел распоряжаться Царским добром? А ну как подумают — присвоил? Может, отдать Государыне? Она более Государя имела отношение к имуществу. Лучше бы этот кровавый рубин сгинул вместе с трупом. И зачем только Бреннер вытащил его?

— Анастасия Николавна, разрешите мою дилемму…

Я достал кулон из кармана. Она посмотрела испуганно и тут же отвела глаза.

— Что это?

— Это было уплачено…

— Не смейте говорить мне об этом! Ничего не хочу знать! — Ушла поспешно.

Поужинали у костра. Государь и Государыня устроились в шалаше вместе с Алексеем, остальные — на тюках и матрасах под деревьями. Татьяна сидела у костра, когда все уже разошлись. Лиховский хотел остаться с ней, но она его отослала. Я дежурил. Осмелился и сел рядом. Не прогнала.

— Леонид, что мне делать?

— Вас никто не винит. Скоро мы будем во Владивостоке и уплывем в Америку, — сказал я.

Усмехнулась грустно. Я достал кулон и протянул ей.

— Это же кулон мама́…

— Прошу вас, передайте Его Величеству. Это предназначалось тому типу…

Татьяна посмотрела на кулон с отвращением и с не меньшим — на меня.

— Вы это нарочно?!

— Да нет же! Я просто не знаю, как мне передать…

Она держала кулон на вытянутой руке, будто мерзкую тварь. В центре кровавой каплей пламенел рубин. Швырнула кулон в огонь.

— Вы идиот, Анненков?!

Ушла.

— Простите… — пробормотал я. — Простите…

В самом деле идиот.

Из записок мичмана Анненкова

27 июля 1918 года

Тайга — бесконечность. На пятый день пути уже не слышно было смеха наших Царевен. Смолкли разговоры. Алексей все реже звал к себе отца или мать или доктора Боткина, чтобы показать птицу, или дерево, или скалу странной формы.

Государь шел впереди. В мятом цивильном костюме и кепке, с палкой в руке, он был похож на дачника-грибника. Он любил пару часов шагать перед обозом. Движение от этого замедлялось, зато лошадям послабление и передышка.

Ехать верхом Государь отказывался. Верховые лошади были нужнее нашей кавалерии — так он называл нас четверых. И это, конечно, было правильно. Верхом мы были маневренны и боеспособны на случай внезапного нападения. Бреннер и Лиховский ехали впереди колонны, потом шли четыре телеги, управляемые Харитоновым, Труппом, одной из Княжон, доктором Боткиным; в арьергарде — я и Каракоев верхом. Лошадей и телеги Бреннер и Каракоев купили в деревне за несколько золотых колечек.

Царица и Царевны в платках, повязанных по-деревенски, закрывавших почти все лицо, издали могли сойти за крестьянок. Кроме маскировки, платки помогали от мошкары, клубившейся вокруг людей и лошадей.

Маршрут прокладывал Бреннер — все время на восток по проселкам и едва заметным тележным колеям. Деревни обходили. Лишь изредка нам встречались подводы с крестьянами, ехавшими с полей, или небольшие обозы, везшие что-то на продажу. Местные смотрели на нас косо. Они видели, что мы чужаки: торговцы — не торговцы, крестьяне — не крестьяне…

Какая власть в тех местах — понять было невозможно. Шаг вправо — шаг влево от Транссиба, и никакой власти уже не было, а народ просто жил как умел.

С самой той сцены с кулоном Татьяна не перемолвилась со мной ни словом. То же охлаждение к моим товарищам я видел и у других Княжон. Мы, рыцари, будто уже не интересовали наших Принцесс. И та вспышка сердечности и дружбы, что озарила первые дни бегства в поезде, вспоминалась, как потерянный рай.

Алексею становилось все хуже. Он уже не вставал со своей лежанки на телеге, ночами там и спал. Доктор Боткин говорил, что езда в тряской телеге плохо действует на организм Алексея и обостряет болезнь. На привалах я подходил к нему, чтобы поговорить, подбодрить, но он отвечал с раздражением или молчал. Сестры в любую свободную минуту вились вокруг него, но и им удавалось вызвать лишь тень улыбки на его лице.

Сегодня, осмотрев колено Алексея, доктор Боткин заявил, что дальше ехать невозможно, нужен отдых, хотя бы несколько дней под крышей. Бреннер и Лиховский уехали искать жилье. Забавно, но Бреннер после исхода из поезда больше не брал меня с собой в разведку. Будто моя промашка отменяла мой прошлый боевой опыт, о котором он знал.

На обед Иван Михалыч приготовил кулеш из пшенной крупы и поджаренного сала. День прошел в неподвижности и молчании: все снопами лежали на телегах и под деревьями. Для Государя и Государыни, как обычно, поставили шалаш, и не для защиты от непогоды — даже ночами было тепло и сухо, — но чтобы дать им возможность укрыться от посторонних глаз хотя бы на короткое время. В дороге все на виду, и это утомляет чуть ли не больше самого движения.

Я дежурил, ходил вокруг стоянки, вслушиваясь в таежный шум. Ближе к вечеру услышал их голоса от реки. Они смеялись, перекликались по-английски; странно там звучала английскую речь. Потом они запели по-русски Херувимскую песнь. Я узнавал каждый голос. Вела Ольга своим безупречным меццо-сопрано, вторые голоса — Татьяна и Мария, и колокольчик, прихотливый и звонкий, — Анастасия. Они не должны были отлучаться без охраны, но сбежали. Понятно — хотели побыть без посторонних, и все же я пошел на голоса, разбудив дремавшего Каракоева, чтобы следил за лагерем.

Вода заблестела сквозь еловые лапы, но поначалу я никого не видел. И пение смолкло. Опоздал. Будто что-то мне было обещано — светлое, радостное, — а я упустил. Крался вдоль берега в ельнике, и вскоре снова услышал голоса. Говорили по-английски:

— Почему здесь никто не живет? — узнал я Анастасию.

— Много земли в России, — сказала Мария.

— Слишком много, — сказала Анастасия. — Едем, едем без конца… Тоска…

— Тоска? Посмотри вокруг. — Это была Ольга. — Этот лес! Река! Мы на краю света!

— Ну, я не знаю… — манерничала Настя. — Здесь очень скучно, на этом краю света.

Я пошел на голоса, не показываясь из чащи, и вскоре в просвете меж еловых лап увидел их. Они сидели у воды. Мария расчесывала волосы, Ольга уже подобрала свои наверх, Татьяна оставила разбросанными, взъерошенными. Волосы у всех едва доставали до плеч — еще не отросли после стрижки под ноль полтора года назад из-за кори. Анастасия сплела венок из травы, и он сидел у нее на голове как гнездо.

Четыре точеные фигуры — в томлении и неге.

— Мы пропахли лошадьми, — сказала Анастасия.

Все засмеялись. Ольга еще что-то добавила, и все опять засмеялись дружно и смачно, будто сальной шутке. Я не понял. Их английский был гораздо богаче моего, кроме того, у них наверняка был какой-то свой внутренний жаргон, мне неизвестный.

— Когда же кончится этот лес? Куда они нас ведут? — сказала Мария.

Не было ни беспокойства, ни досады в ее голосе — только любопытство.

— Это Бреннер нашей Олли знает, — сказала Анастасия. — Олли, спроси у него, куда он нас ведет.

Мария засмеялась. Ольга не ответила. Татьяна повернулась так, что стал виден ее профиль. Опустила голову, болтала ногой в воде и смотрела, как расходятся круги с блаженной безмятежностью, как ребенок трех лет от роду, когда бы он делал то же самое.

Ольга подняла голову и посмотрела на реку.

— Пойдемте, — сказала по-русски, — а то там все с ума уже сошли.

Встала и пошла к лагерю, не заботясь, следуют ли за ней сестры. Запела «То не вечер, то не вечер…». Плыла по колени в траве, высокая, статная. Голос ее звучал над рекой властно и нежно. И тут же в него вплелись еще три голоса.

Они парили белыми ангелами среди трав, а я крался в ельнике, то теряя их из виду, то снова настигая взглядом — легких, безмятежных — в просветах меж черных елей. Сонмы мелких мотыльков клубились над ними в лучах солнца, будто сияющие облака. Я остановился, отпустил их, потому что не мог больше, — изнемог. Настигло осознание — окончательное, как смертный приговор, — что ничего прекраснее в своей жизни я уже не увижу…

Неподалеку раздался шорох. Это не было похоже на природный лесной звук — человек осторожно переступил с ноги на ногу. Черт, а если это Каракоев! Сейчас мы столкнемся с ним нос к носу — двое подглядывающих за девками на реке.

Я не двигался и слушал и достал револьвер.

— Кто здесь? Выходи! Стрелять буду!

Тишина. Я нарочито громко переступил на месте, тряхнул рукой еловую лапу — и услышал, как тот сорвался, побежал тяжело, как лось. Я бросился за ним, не видя его. Слышал, как он скачет впереди, ломая ветки.

Шум удалялся и вскоре слился с обычными звуками тайги. Я пошел вперед и нашел следы в сосняке на толстом ковре осыпавшейся хвои. Следы — большие и глубокие лунки: хвоя не хранит четких отпечатков…

Царевны сидели вокруг Царицы и вышивали, словно гимназистки под надзором классной дамы на уроке домоводства. Наследник полулежал в своей телеге и строгал витиеватый сухой корень. Алексею было явно лучше после целого дня отдыха. Государь кругами бродил среди сосен, подолгу останавливаясь и глядя в одну точку себе под ноги.

Я рассказал Каракоеву о неизвестном.

— Может, мы вошли на территорию какого-либо коренного народа? — предположил я.

— Думаешь, это был инородец? Какой-нибудь Чингачгук — Большой Змей?

— Похоже на то. В этом районе теоретически можно встретить нганасанов, тофаларов, орочей, бурят ну и, конечно, тунгусов. Это наиболее многочисленный народ, занимающий пол-Сибири.

Каракоев уставился на меня.

— Откуда такие познания?

— Читал. Хотел стать путешественником, как адмирал Колчак.

— Они воинственные, эти племена?

— Давно уже мирные подданные нашего Государя. Скорее всего, это был охотник-одиночка. Он, может, и сам испугался.

Мы решили не докладывать Государю о Чингачгуке до возвращения Бреннера.

Вечером у костра смотрел на Принцесс, сидевших рядком. Пляшущий свет ласкал их лица, они сияли будто изнутри, и увидел их как одну в четырех лицах или четыре воплощения одной. Это было так странно, так сладостно! Да ведь я люблю их всех, признался я себе наконец. Всех и одну — по имени ОТМА. Да — такое у нее имя. Если с ударением на первую гласную, то как название далекой таежной реки. А если на последнюю, то как имя таитянки. Отма-а-а! Мне больше нравилось последнее.

Я сидел тихо, чтобы не потерять это новое ощущение, пугающее и захватывающее: так долго обманывать себя — и вдруг прозреть! Надо было свыкнуться с этим открытием, взорвавшим мозг и сердце, уместить его внутри себя. Разве так можно? Разве так бывает? Что с этим делать? Отма-а-а…

Какое-то движение за спиной — я оглянулся и увидел темную фигуру, неподвижно стоявшую под сосной. Чужак! Все тоже заметили его. Мы с Каракоевым вскочили с револьверами в руках…

Чужак сделал два медленных шага из тени к свету костра.

— Добрый вечер добрым людям, — послышался густой баритон.

Это был мужик — высокий, грузный. Черные длинные волосы, кое-как разделенные на пробор, спадали на плечи, давно не мытые и не чесанные, и такая же нечесаная черная борода покоилась на груди. Одет по-крестьянски: поверх рубахи с косым воротом длинный черный кафтан. За спиной котомка.

— Кто такой? — спросил Каракоев.

— Странник…

— Один?

— Один иду…

Отвечал неспешно, с достоинством. Я оглянулся на Государя и перехватил его взгляд, устремленный на незнакомца, растерянный, удивленный. Государыня разглядывала гостя с болезненным вниманием.

— Садись, поужинай с нами, — сказал Государь.

— Спаси Бог, добрый человек, — сказал Распутин, снял со спины котомку и сел к костру.

Я сразу назвал его про себя Распутиным. Его я видел у насыпи на станции. Или не его, а двойника, или… Я узнавал его и не узнавал… Он сел напротив меня по другую сторону костра, по левую руку от Государя. Это место всегда было свободно по негласному правилу, в то время как справа всегда сидела Государыня. И вот этот нежданный Распутин занял свободное место, будто оно было для него предназначено. Не только я, все смотрели на него, а он — ни на кого. Я видел его лицо через живой занавес горячего воздуха, сквозь языки пламени — и от этого оно неуловимо менялось. Это лицо словно дразнило, становясь то более распутинским, то менее. Я не видел живого настоящего старца, но помнил его фотопортреты и множество карикатур, и сейчас я то узнавал его, то отгонял от себя это наваждение.

Харитонов подал Распутину ужин. Пока тот ел, никто не проронил ни слова. Покончив с лепешками, Распутин вытер руки о полу кафтана, провел пальцами по бороде и усам и обвел взглядом всю компанию. При его внезапном появлении Семья не успела надеть обычную маскировку — платки, шляпы. Он, однако, никак не показал, что узнал людей у костра.

— Значит, ты странник? — нарушил молчание Государь.

— Странник, батюшка.

— Куда идешь?

— Во Владивосток-город…

— Далеко. Три тысячи верст — и все пешком?

— А как придется. Когда пешком, а когда добрые люди подвезут.

— А что ж там у тебя, во Владивостоке?

— А ничего, батюшка, у меня там нет. Посмотреть хочу Владивосток-город, край земли русской.

— Как твое имя, отче? — спросила Государыня. Ее голос дрожал.

— Георгием кличут. А твое, матушка?

Государыня помедлила, потом выговорила твердо:

— Александра Федоровна…

Старец кивнул невозмутимо.

Каракоев шепнул мне на ухо:

— Что это такое? — Он был шокирован не меньше меня.

Государыня спросила:

— Скажи, отче, ты молишься за добрых людей?

— Молюсь, а как же. За всех людей молюсь, и особо за тех, за кого попросят.

Государь посмотрел на Государыню внимательно, и она ответила ему прямым отчаянным взглядом, сжала его руку, и он опустил голову.

— Отче, не посмотришь ли нашего мальчика? Хворый он. Может, молитва твоя поможет? — сказала Государыня.

— Отчего же не посмотреть… — Старец за Государыней пошел к телеге, где дремал Алексей.

Никто не смотрел на них. И мы с Каракоевым не обернулись, не могли отчего-то. И Государь тоже не смотрел, хотя сидел лицом в ту сторону.

Я услышал за спиной, как Государыня сказала:

— Бэби, дорогой, это наш друг… Да… Не бойся… Он пришел к нам… Он вернулся…

Потом Распутин забормотал молитву.

Княжны гладили своих собак; доктор Боткин чертил что-то травинкой в пыли, Харитонов точил большой нож, прихваченный еще с кухни Зимнего дворца; лакей Трупп дремал, сидя с накинутым на плечи одеялом; горничная Демидова тайком утирала слезы — Бог весть, о чем она плакала. А Государь все смотрел на огонь.

Я слышал за спиной невнятные голоса:

— Во имя отца и сына…

— Друг мой… Давно ли…

— На все воля Господа…

— Друг мой…

— Вижу, папа в печали…

— Так и проходят наши дни…

— Мама, открой свое сердце для Него… — рокотал Странник.

«Что это? — думал я в панике. — Он восстал из мертвых? Наши собаки даже не тявкнули, когда он возник. Это чудо? И он ли был на станции? Самозванец! Преследует нас! Конечно же, он читал все эти пасквили в газетах, что в изобилии печатались все годы войны. Конечно же, он знал, что Государыня называла Распутина “наш друг”, что Распутин называл ее мамой, а Государя — папой. Кто в России этого не знал? А если просто мужик?.. Но каково же совпадение! Как мужик именно с такой внешностью в этом море тайги вышел именно к нашему костру? Или это не совпадение? Часть чьего-то дьявольского плана? И чей это план?»

Я нагнулся к Каракоеву и сказал тихо:

— Самозванец… Кажется, его я видел на станции…

Каракоев покачал головой с сомнением.

— Может, это тот, что был в лесу? — прошептал он.

Черт возьми, а ведь в самом деле!

Мы так и сидели не оборачиваясь. Тихое неразличимое бормотание — торопливый нежный разговор родных после долгой разлуки — вот что я слышал за спиной. Государь поднял глаза от огня, посмотрел в темноту и ушел туда, и его голос присоединился к тем двум. Он тоже заворковал торопливо, сбивчиво, и Государыня ласково вторила ему и всхлипывала, и милостиво рокотал баритон Распутина…

Из записок мичмана Анненкова

28 июля 1918 года

Я проснулся, когда лес уже был просвечен солнцем и согрет. Первое, что я увидел, — Алексей, хромающий среди сосен и опирающийся на плечо доктора Боткина. Но он улыбался, улыбался! А потом я увидел Государя, Государыню и Распутина. Они гуляли по берегу реки, беседовали и, счастливые, поглядывали в сторону Царевича.

К полудню вернулись Бреннер и Лиховский — измотанные, на измученных лошадях. За сутки почти непрерывной скачки они нашли подходящую заимку глубоко в тайге, вдалеке от проезжей дороги. В округе были и деревни, но их мы избегали.

Когда они подъехали к лагерю, Алексей уже самостоятельно прогуливался среди сосен, а Семья с умилением наблюдала за ним. Распутин стоял на берегу и смотрел вдаль.

Бреннер и Лиховский так и остались сидеть в седлах, пораженные явлением новой монументальной фигуры. Старец повернулся лицом и не торопясь зашагал к лагерю, а они смотрели, смотрели, вглядывались…

— Кто это? — наконец спросил Бреннер у Государя.

Это был недопустимый по резкости тон. К тому же впервые Бреннер даже не прибавил «Ваше Величество». Государь только улыбнулся и сказал:

— Это отец Георгий.

— Георгий? — переспросил Бреннер.

— Откуда он взялся? — спросил Лиховский у нас с Каракоевым.

Мы молчали. Государыня улыбнулась ласково:

— Господь нам его послал. Разве вы не видите? — и показала глазами на Алексея: тот кого-то ловил в траве и скакал на одной ноге, опираясь на палку.

— Доброго здоровья, господа хорошие! — раздался рокочущий баритон.

Бреннер и Лиховский мрачно разглядывали подошедшего Старца.

— Здравствуйте, господин Распутин, — отозвался наконец Лиховский. Он единственный произнес вслух имя, вертевшееся у всех на языке.

— Кожин мое фамилие, — сказал Распутин.

Во время обеда в общей компании у костра Бреннер осторожно прощупывал Старца.

— Можно узнать ваше полное имя, фамилию?

— Мое-то? Георгий Пантелеймоныч. А фамилие простое, я же говорил — Кожин.

— И документ у вас имеется?

Государыня бросила на Бреннера негодующий взгляд.

— Нету документа, господин хороший, — невозмутимо ответствовал Старец, облизывая ложку. — А у тебя есть?

Бреннер будто не слышал.

— Я сам себе документ. Вот ты же видишь меня, — говорил Распутин. — Кто ж я, по-твоему? Разве я говорю, что я купец? Барин? Нет. Я странный человек — странник. Зачем же тебе еще документ какой-то?

Бреннер, разумеется, не хотел вступать в дискуссию в присутствии Государя и Государыни. А Распутин не унимался:

— И я вижу, кто ты. В каком звании состоишь, твое благородие?

Бреннер снова не ответил.

— Спесив ты больно, твое благородие. Из жандармов, что ли? — усмехнулся Распутин.

Бреннер проявлял чудеса выдержки. Не ответив и на этот раз, он выждал пару минут и продолжил допрос как ни в чем не бывало:

— Как же ты здесь оказался, Георгий Пантелеймоныч? Тут вроде нет ни церквей, ни монастырей.

Распутин улыбался. Беседа доставляла ему удовольствие.

— Ноги сами меня сюда принесли, и ведь ко времени. А из каких ты будешь, твое благородие? Бреннер — это из евреев али из немцев?

— Из немцев, — сказал Бреннер и ухмыльнулся в лицо Распутину, будто отразил его ухмылку.

Государыня снова посмотрела на Бреннера неодобрительно.

— Будет вам, Александр Иваныч, — примирительно сказал Государь.

— Простите, Ваше… — Бреннер осекся.

Распутин хитро прищурился, глядя на свои сапоги.

— Ежели я мешаю, так я пойду, — сказал он. — Не в моем обычае свою компанию навязывать.

— Нет-нет! Друг мой! Как можно! — испугалась Государыня — Ты же во Владивосток идешь. И мы туда.

Распутин встал и картинно поклонился Государыне в пояс.

— Благодарствуй, мама.

Все втянули головы в плечи от этого «мама», даже Государь, но только не Государыня. Она улыбалась.

Распутин повернулся к Его Величеству:

— Так что, если ты, батюшка, позволишь страннику с вашей компанией следовать, я задарма куска не съем. Я и с лошадьми могу управиться, если что, и подсобить в пути. Здоровьем Бог не обидел. Да и дорогу я знаю.

— Это невозможно! — в сердцах бросил Бреннер.

Он уже второй раз позволял себе дерзкое нарушение этикета.

После обеда совещались — мы четверо и Государь. Государыня ревниво наблюдала за нами издали. Распутин прогуливался с Татьяной Николавной среди сосен. Вещал, а она слушала умиротворенно.

Государь сказал, глядя в сторону, будто оправдывался:

— Я позволил Старцу идти с нами. Не бросать же его здесь. Да и дорогу он знает…

Бреннер едва сдерживал раздражение.

— При всем уважении, Ваше Императорское Величество, он поймет, кто вы…

— Он сразу это понял, — сказал Государь.

— Но мы не знаем, кто он, каковы его намерения. Он странный.

— Он сразу сказал, что он странный человек — странник, — сказал Государь невозмутимо. — Александр Иваныч, господа, я принял решение.

И Государь ушел. Мы остались вчетвером, удрученные.

— Что будем делать? — спросил Каракоев.

— А что делать? Смотри — Алексею легче. Мы ничего не можем сделать, — сказал Лиховский.

— Снова Старец. Все повторяется. Теперь они будут слушать его, — сказал Бреннер. — Мы попадаем в ту же трясину, что была в Семье до его убийства.

— Не преувеличивай. Это все же не Распутин, — сказал Лиховский.

— Ну, как посмотреть, — пробормотал Каракоев.

— Ты его видел… того, настоящего? — спросил Бреннер у Каракоева.

— Видел пару раз в одном кабаке в Петрограде…

— Ну и как тебе этот?

— Очень похож. Особенно ночью. Я аж вздрогнул… Может, это он и есть?

Все уставились на Каракоева. Он был совершенно серьезен.

— Как «он и есть»? Он убит: отравлен, застрелен и утоплен практически на глазах у всей России! — возопил Бреннер.

Каракоев пожал плечами:

— Тебе ли не знать, как это бывает. Вот вся Россия сейчас уверена, что Государь и Семья расстреляны большевиками.

Это было справедливо, Каракоев меня порядком удивил.

— Ну, знаешь! Это другое дело. Государь и Государыня лично хоронили Распутина, — сказал Лиховский.

Каракоев предположил странное:

— А может, они участники этого заговора и похоронили кого-то другого? Подумайте, как мог здесь случайно оказаться мужик, так похожий на Распутина? Это они его сюда вызвали!

— Как вызвали?!

— Между ними какая-то мистическая связь.

Каракоев все больше поражал меня. Раньше я что-то не замечал в нашем кавалеристе склонности к мистицизму. Бреннер и Лиховский тоже смотрели на него с недоумением.

— Знаете, в этих местах можно поверить во что угодно. Вы посмотрите на него! Посмотрите! — Каракоев кивнул в сторону Распутина. — Это Распутин, это он! Кто угодно, знавший его, сказал бы, что это он.

Возразить было трудно.

— Кажется, это он был тогда на станции, — решился я напомнить. — Уже тогда следил за нами.

— И как же он теперь тут оказался? — усмехнулся Лиховский скептически.

— Оставьте, мичман! Пытаетесь оправдаться за свою тогдашнюю безалаберность, — буркнул Бреннер раздраженно.

— Господин капитан, я не пытаюсь оправдаться. Я пытаюсь заострить внимание на очевидном. На станции я видел Распутина, и меня подняли на смех. И теперь мы снова видим Распутина. Таких совпадений не бывает! — Бреннер временами бесил меня.

— Так это тот Распутин, которого ты видел? — спросил Лиховский.

— Не знаю, — признался я.

Мы окончательно запутались и замолчали.

— Воля Его Величества — закон, — резюмировал Бреннер. — Значит, все, что нам остается, — не спускать со Старца глаз ни днем ни ночью. Отдыхайте. Завтра выступаем.

Мы разошлись. Я поискал глазами Татьяну. Она все еще слушала Распутина. Улыбнулась, кивнула, он перекрестил ее. Прямо духовник Царевны!

Солнце садилось. Татьяна с ведром пошла к реке, легкая, будто сбросившая тяжелую ношу. Я догнал ее и пошел рядом.

— Мертвые возвращаются. Это он?

— Это он, — сказала Татьяна как будто даже радостно и тут же добавила: — Но это не может быть он.

— Так кто же это?

— Не спрашивайте, я не знаю…

Сказала легко и так, будто знала. И добавила:

— Вы же видите, Алеша оживает на глазах. Чего же еще?

— Что он вам проповедовал?

— Это вас не касается.

— Касается.

— А впрочем, я доложу вам, если вы настаиваете. Он сказал, что я не виновата, что так и должно было случиться, мы должны были сойти с поезда так или иначе. Это было предопределено. Нам нужно было оказаться здесь, чтобы встретиться со Старцем.

— И как он объясняет эту предопределенность?

— Алеша. Ради него мы забрались сюда.

— Татьяна Николавна, этот новый Распутин опасен.

— Почему? Что в нем опасного?

— Хотя бы то, что мы ничего о нем не знаем. И он… следил за вами вчера, когда вы пели у реки.

— Вы уверены?

— Я слышал его.

— Слышали?

— Там, у реки… Он следил за вами…

— А вы что там делали?

— Я… охранял.

Мы подошли к реке, я забрал у нее ведро и зачерпнул воду в том самом месте, где они сидели.

— Так вы подсматривали за нами?

— Нет… Я слушал…

— Подслушивали, — усмехнулась Татьяна.

— Он был здесь. Вон там прятался.

Я с ведром шагнул от берега, но Татьяна не пошла за мной.

— Вы любите подглядывать, подслушивать. Я помню еще по яхте…

Я уже знал, что именно она сейчас мне припомнит. Стоял с ведром и ждал.

— Долговязая, нелепая фигура шныряла и пряталась по всем закоулкам яхты. Иногда сидим с сестрами на палубе, болтаем, и вдруг за бухтой каната или под лестницей какой-то шорох. Заглядываем, но уже знаем, что там юнга Лёня, Плакса-морячок, сложился вчетверо, навострил оттопыренные ушки и делает вид, что начищает медь или зашивает парусину…

Татьяна смотрела на меня с усмешкой, отнюдь не доброй. С чего вдруг? Я стоял с ведром как дурак.

— Однажды я застукала вас, юнга… — Она специально сделала паузу.

Я ждал с усмешкой.

–…Застала вас с подносом… рядом с каютами папа́ и мама́… Вы помните?

Ну да, конечно… Я отнес бутылку коньяка в каюту министра двора, возвращался с подносом мимо каюты Государыни. Дверь была открыта. Я увидел Ее Величество сидящей на диване. Она задремала с вышивкой на руках. Ей тогда было тяжело с Алексеем, впрочем, как и всегда. Она недосыпала ночами, и иногда ее можно было увидеть дремлющей в кресле на палубе.

— Да… Вы стояли и смотрели на ее ногу между полами халата…

Да, черт возьми, смотрел! Смотрел! Мне было тринадцать лет! Я проходил мимо и увидел стройную ногу в чулке и подвязке…

— Вы пялились на ноги мама́…

— Почему вы сейчас вспомнили об этом?

— Может, потому, что вы опять подглядывали? Ничего не меняется.

Мне захотелось окатить водой Ее Императорское Высочество Великую Княжну Татьяну Николавну. Я поставил ведро на землю.

— А я думала, вы меня обольете, — сказала она.

Я шагнул к ней и подхватил на руки. Ахнула — не ожидала. Я сделал еще шаг к воде, будто собрался бросить ее в реку. Крепко обхватила мою шею — поверила. Я держал ее над водой, легкую, упругую под платьем.

— Что вы делаете?

— Вы думаете, я подглядывал?

— Отпустите… — Ее губы были близко. И нахмуренные брови.

— Это вы говорите «подглядывал», а я говорю — «смотрел», — сказал я ей в серые дерзкие глаза. — Вы говорите «подслушивал», а я говорю — «слушал». Я слушал здесь голоса ангелов. И тогда, на нашем Корабле, я слушал голоса с небес… и видел вас в вышине сияющей!

— Отпустите сейчас же!

— Я люблю вас.

— Что?

Она уставилась на меня с таким изумлением, что мне стало обидно: неужели она никогда не замечала, как я смотрю на нее, или настолько высокомерна, что не предполагала во мне такой дерзости — влюбиться в нее.

— Отпустите меня наконец!

Я поставил ее на землю. Она шлепнула меня ладошкой по щеке, но вяло, будто в установленном порядке.

— Вы с ума сошли, Анненков? — Но в глазах интерес.

— Я подрос, Ваше Высочество.

— Переросток… недоросль…

Она пошла, не оглядываясь, к лагерю. Я взял ведро и поплелся следом.

Татьяна была на год старше меня. На Корабле в мои двенадцать, тринадцать, четырнадцать она меня не замечала — так мне казалось. Они с Ольгой тогда уже кружились на палубах в обществе корабельных офицеров. Что за дело им было до нелепого юнги-переростка. Даже Маша, Мария Николавна, почти ровесница мне, и та не водилась с юнгами. Только Настя, младше меня на три года, бегала за мной, но, как водится, ее внимание я ценил меньше всего. Я смотрел на Принцесс — да, смотрел! Потому что ничего прекраснее не видел тогда, да и после… И нечего стыдить меня!

Татьяна Николавна шагала впереди — легкая, неприступная, оскорбленная. Какого черта!

— А знаете, что я еще помню? — сказал я.

Ответа не последовало.

— Как-то я драил нижнюю палубу на баке, слышу шаги на верхней палубе. Двое. Он ей про любовь, про невозможность жизни без нее. Слышу по голосу — это мичман Коршунов. А кто же, думаю, она?

Татьяна оглянулась, и я увидел брезгливую гримаску.

— Слушайте, вы просто…

— Это были вы, Татьяна Николавна. Вы в ответ несли какой-то детский вздор о разочарованности в любви и невозможности личного счастья. Это в шестнадцать лет. И вдруг вы замолчали и как-то задышали… Я выглянул снизу и увидел, что бравый мичман прижал вас к фальшборту. О, что это были за лобзания! Я громыхнул ведром, и вы разбежались, как испуганные кот и кошка. А мичмана я возненавидел, проник в его каюту и измазал ваксой его белый парадный китель.

— Вы просто урод, Анненков! Вы знаете это?

— Скоро этот мичман куда-то делся с Корабля.

Я улыбался. Открыл для себя удовольствие немного побесить божество. Забавно это было и ново.

В лагере Лиховский посмотрел на нас волком, что-то выговаривал Татьяне, но она быстро отшила его. Мне он ничего не сказал.

Июль 1918 года

Восточная Сибирь

Переночевав в распадке под скалой, поручик Хлевинский сел на коня и с рассветом выехал на тропу. Два дня назад охотники рассказали ему, что видели обоз из четырех телег и нескольких верховых. Люди странные, нездешние. Шли на восток. Несколько женщин и мужчин разного возраста. Оружия у них не видели, но ухватки у верховых, как у военных. Поручик Хлевинский понял — это они.

Через пять часов перехода по тайге Хлевинский выехал к заимке. Спешился и нашел удобное место для наблюдения. Заимка — несколько срубов и сараев — лежала ниже по склону холма и хорошо просматривалась. Хлевинский увидел четыре подводы, насчитал двенадцать распряженных лошадей. Возле них копошился мужичок, одет по-крестьянски. Еще какие-то женщины и дети сновали между избами и сараями. Никого из Романовых Хлевинский не высмотрел. Может, не заходили они сюда? И тут он заметил пожилого мужика, вышедшего из дома, в костюме и картузе с длинным козырьком. Довольно нелепый вид для этих мест.

Странный персонаж прошел за ворота, сел на бревно лицом к дороге…

Из записок мичмана Анненкова

29 июля 1918 года

Я сидел на чердаке, наблюдал местность в бинокль. От ворот заимки дорога уходила в желтое поле. Рожь обрамлялась зеленым частоколом высоких сосен. Оторвавшись от бинокля, я увидел, как Государь вышел за ворота в своем мешковатом костюме и сел на бревно.

Хозяин заимки, чалдон лет сорока, согласился дать кров и стол семье «красноярского коммерсанта», почему-то решившего путешествовать вдали от железной дороги. В лица прибывшим хозяин не заглядывал, вопросов лишних не задавал. Думаю, он сразу понял, что четверо крепких молодчиков могут постоять за себя и за семью «коммерсанта», поэтому со всей серьезностью отнесся к требованию Бреннера никому не отлучаться с заимки в эти дни. Золотое колечко с бриллиантом должно было с лихвой окупить хозяевам все неудобства.

Пришли мы на заимку вечером, а утром обнаружили, что Старца нет. Ушел. Государю и Государыне обещал скоро вернуться.

Хозяина звали Прокоп Половинкин, а у хозяйки было интересное имя, какого я никогда не встречал раньше, — Соломонида. Сибирские крестьяне из старых поселенцев — чалдоны, как здесь говорят. Пятеро детей — от взрослых до малышей.

На заимке стояли две добротные избы, рубленые, и несколько хозяйственных построек. Одну избу хозяева уступили приезжим, и в ней расположилась Семья, а мы четверо устроились в сенном сарае, на чердаке которого я и лежал с биноклем.

На фоне леса возникли нездешние фигуры — кавалер и три дамы в трепещущих на ветру платьях. Две тонкие, хрупкие — Ольга и Татьяна; третья — Государыня, грузная, но статная, высокая. Платки сняли и несли в руках. Кавалер в офицерской фуражке — Лиховский. Казалось, фигуры с букетами ромашек, с венками на головах плыли по золотым волнам — невесомые, неотягощенные, будто и не было у них за спиной проклятого Ипатьевского дома.

Кто-то там рассмеялся — звонкий девичий смех. Но это была не Ольга и не Татьяна. Неужели Государыня? За годы жизни на Корабле я видел ее в разных состояниях, но только теперь понял, что никогда не слышал ее смеха.

Государыня помахала рукой, и Государь помахал в ответ. Вышел хозяин и сел с ним рядом.

Июль 1918 года

Иркутская губерния

— Хорошо, а? — сказал хозяин.

— Хорошо… — сказал Николай.

Солнце долго висело над лесом, прежде чем скатиться в его темную чащу. Желтая рожь на закате стала оранжевой, а зеленый лес — густо-синим. Светлые платья трепетали в оранжевых волнах, но будто и не приближались.

— Что же тапереча будет? — спросил хозяин.

— Это вы о чем?

— Ну, как же теперича без вас?

Николай посмотрел на хозяина и встретился с простодушным, спокойным взглядом.

— Как, то есть, будет без вашего величества?

Царь отвернулся и снова смотрел в поле на жену и дочерей.

— Да вы не беспокойтесь. Я зла на вас не держу. Всякое про вас болтали, да я всегда им говорил: как там в вашем дворце все устроено, то нам, простым жителям, неведомо, и нечего про то лясы точить. Я вот думаю, нету вашей вины в тех смертях на Ходынке, и в войне, и в революции энтой. Министры ваши дураки — вот что.

Николай ничего не сказал.

— Я только хотел спросить, как теперича оно все будет? — повторил хозяин.

— Не знаю.

— Понятное дело. Никто не знает… Куда ж вы теперь? В Англию?

— Почему в Англию?

— Ну, так на север до Енисея. А по Енисею — до моря ледовитого. А там вас кораблик английский заберет?

— Да… так и есть.

— Вот и хорошо. А то чего вам тут? Не ровён час убьют. Особливо для дочек ваших здесь не место. Столько всякого непотребства творится…

Царь кивнул. Легкие фигуры в белых платьях все шли и шли к нему в золотом сиянии и не могли дойти.

Хлевинский тоже видел их в бинокль. Когда подошли ближе, поручик различил лицо царицы, а потом узнал и царевен. С ними шел неизвестный офицер.

— Я до шестнадцатого году в окопах заседал… пока не контузило… — сказал хозяин.

— На каком фронте?

— На Западном. Пехота.

— А сам-то как думаешь? Что будет?

— Крови много будет, вот что… Я своим не скажу, кто вы. Они вас не узнали.

Царь кивнул.

— И вы своим не говорите, что я вас узнал, а то они робяты бедовые, как я погляжу.

— Не скажу. Спасибо тебе, хозяин, за приют.

— Уж не обессудьте, ваше величество, ежели что не так. Чем богаты, тем и рады.

— Благодарю сердечно, — сказал царь.

Царевны и царица уже были близко и повязывали платки. Офицер шагал позади, помахивая прутиком, будто подгонял домой легкомысленных барышень. Поручик Хлевинский видел, как они подошли к тому, в мешковатом костюме. Поручик понял, кто это, хотя лица по-прежнему не разглядел.

Затрещали ветки, налетели двое верховых. Хлевинский выхватил револьвер, но успел выстрелить только раз, не целясь, — конь грудью сшиб его. Всадник бросился на него из седла, придавил и выбил револьвер из рук. Навалился и второй…

— Кто такой? — спросил Бреннер, когда они с Каракоевым поставили Хлевинского на ноги.

Хлевинский решил идти ва-банк. Если это те, кого он искал, то надо было говорить правду, скрывая лишь некоторые детали.

— Поручик Хлевинский. Вы ведь не красные?

— А если красные? — Бреннер разглядывал пленного.

— Ну нет, я же вижу, кто вы, так же как вы видите, кто я.

— И почему же вы следите за нами? — сказал Бреннер.

— А вы не представитесь?

— Нет.

— Вы правы. Так лучше.

— Отвечайте на вопрос.

— Вижу — жилье, но откуда мне знать, кто там. А вдруг красные. Вот и наблюдаю…

— И что же вы видите?

Хлевинский пожал плечами:

— Вижу, место занято. Давайте просто разойдемся.

— Не получится. — Бреннер сделал движение стволом маузера, приказывая Хлевинскому идти к жилью.

— Господа, я просто мимо ехал. Ничего не знаю и не хочу знать.

— Вперед! Пошел! — оборвал его Бреннер.

Навстречу по полю уже бежали с револьверами Анненков и Лиховский.

Хлевинского привели за баню. Из подкладки его френча Бреннер извлек сложенный вчетверо лист бумаги — приказ председателя Временного Сибирского правительства о задержании Николая Второго и следующих с ним лиц. Бреннер поднял брови и с самым невинным видом спросил:

— Вы что же, бывшего императора ищете?

— Как видите, — не стал отпираться Хлевинский.

— Здесь?! — продолжал разыгрывать недоумение Бреннер.

— Он же в Екатеринбурге у большевиков, — подключился Лиховский.

— Екатеринбург уже неделю как освобожден от большевиков, и царя там нет.

— Почему вы решили, что он здесь? — изобразил Каракоев самую скептическую ухмылку.

— Я просто проверил очередной населенный пункт и убедился, что здесь нет тех, кого я ищу.

Обе стороны продолжали ломать комедию.

— Вам придется задержаться, — сказал Бреннер.

— Господа, задержав меня, вы совершите преступление против Сибирского правительства.

— Посидите в бане, — сказал Бреннер.

Закрыв за поручиком дверь и повесив замок, четверка разместилась на бревнах поодаль.

— Черт возьми! Только его нам не хватало! — сказал Бреннер.

— Он ничего не знает, — сказал Лиховский.

— Это он так говорит, — сказал Каракоев. — Неизвестно, сколько он там сидел и что видел.

Помолчали.

— Что же, мы так и будем убивать своих? — сказал Анненков.

Кажется, все думали о том же.

— Своих… Эти свои ищут государя, чтобы арестовать, и кто знает, что там еще у них на уме… — Бреннер старался говорить уверенно, но все равно это прозвучало как попытка оправдаться.

— Он офицер. Представитель Сибирского правительства, которое сражается против большевиков. А мы его в расход? — не унимался Анненков.

— И что вы предлагаете, мичман? Сдать ему государя и самим сдаться на милость Сибирского правительства? — раздражался Бреннер.

Каракоев и Лиховский молчали.

— Я предлагаю… взять с поручика Хлевинского слово чести и отпустить, — сказал Анненков.

— Господи, Леонид! — отмахнулся Бреннер. — Ну вы же не ребенок, в конце концов!

Подошел повар Харитонов.

— Господа, прошу за стол! И его величество велели также и этого взять с собой, пленного.

Для четверки стало откровением, что государь вообще знает о пленном.

— Нет, этого нельзя делать, — сказал Бреннер. — Я сейчас пойду к государю…

— Его величество предвидели, что вы так скажете, и велели передать, что надо выполнить их волю беспрекословно.

Четверка и Хлевинский вошли в большую комнату, когда семья уже сидела за длинным столом, составленным из нескольких. Повар Харитонов и лакей Трупп прислуживали. Хлевинскому не сказали, куда его ведут, и он в оцепенении смотрел на царя, на великих княжон, на наследника. Он искал их и не верил, что найдет, и вот нашел…

Николай нарушил молчание:

— Ваше имя, звание?

Хлевинский сглотнул и отрапортовал:

— Поручик Хлевинский Восьмого уланского Вознесенского Ея Императорского Высочества Великой Княжны Татьяны Николаевны полка, ваше величество!

— Таня, у нас в гостях твой подшефный, — сказал Николай.

— Здравствуйте, поручик, — сказала Татьяна.

— Здравия желаю, ваше императорское высочество!

— Садитесь, поручик. И вы, господа, прошу садиться, — сказал Николай.

За столом было пять свободных мест. О пятом стуле для пленного уже заранее позаботились. Хлевинский медлил, и Бреннер слегка подтолкнул его в спину.

— Помолимся, — сказала Александра Федоровна, когда все расселись, и прикрыла глаза.

То же сделали и Николай, и дочери, и наследник. Четверка и Хлевинский опустили головы. Каждый молился про себя.

— Ну что ж, господа. Прошу откушать, чем Бог послал, а Иван Михалыч приготовил, — сказал царь и принялся за суп.

Все ели с аппетитом, только Хлевинский не притронулся к еде.

— Ешьте, поручик, не стесняйтесь, — сказала Александра Федоровна. — Наш Иван Михайлович прекрасно готовит. Он умудрялся даже в заключении у большевиков изобретать для нас что-нибудь особенное.

Поручику явно было не до еды, но он подчинился и через силу проглотил пару ложек супа.

— Расскажите о себе. Какими судьбами вы здесь? — спросил Николай.

— Я, собственно… — Поручик сжимал ложку до белизны пальцев, и лицо его было так же бледно.

Все смотрели на него.

— Поручик Хлевинский прибыл, чтобы арестовать ваше величество, — безжалостно пригвоздил Бреннер.

— Это правда? — спросил Николай с интересом.

— Не совсем так, ваше величество, — выдавил Хлевинский. — Временное Сибирское правительство поручило мне выяснить ваше местонахождение…

Но Бреннер снова откомментировал:

— У поручика найден приказ, подписанный председателем Временного Сибирского правительства, об аресте вашего величества.

— Мне было приказано найти его величество, а про арест я ничего не знаю, — в отчаянии пробормотал Хлевинский.

— Предполагаю, что молодцы вроде вас с такими приказами ищут государя по всей Сибири. Я прав, поручик?

— Не могу знать, по всей ли Сибири, но не я один — это верно. — Хлевинский страдал.

— Оставим это, — сказал Николай. — Вы были на фронте?

— Так точно, ваше императорское величество! — Хлевинский обрадовался смене темы. — С первых дней войны и до февраля семнадцатого!

— И все поручиком?

— Два раза дошел до ротмистра, и два раза разжаловали.

— За что?

— Первый раз в пятнадцатом году ударил по лицу дивизионного командира. Он бросил кавалерию на немецкие пулеметы безо всякого резона. От моего эскадрона десять человек в строю осталось.

— Мерзость… — сказал Николай. — А второй раз?

— Это уже после февраля семнадцатого. Отказался отступить с занятых позиций по приказу комиссара Временного правительства.

— Да вы бунтарь, поручик. Впрочем, на мой взгляд, в обоих случаях вы были правы. Если бы мне было известно в пятнадцатом году о вашем демарше, я бы восстановил вас в звании. Тогда меня самого еще не разжаловали.

Поручик Хлевинский встал и вытянулся. Он хотел что-то сказать, но не смог — боялся, что голос подведет и сорвется.

— Садитесь, поручик, садитесь, — сказал Николай. — Выпейте водки.

Лакей Трупп, стоявший за спиной царицы, налил Хлевинскому водки, тот выпил залпом.

— Расскажите нам, что там в мире. Где красные, где белые? Как себя чувствует Сибирское правительство? Мы тут давно уже газет не читали.

— Не могу знать, ваше величество. Сам давно газет не видел.

Хлевинский сидел, низко опустив голову. Вдруг снова встал.

— Ваше императорское величество, позвольте мне удалиться… туда, где мне определено будет место.

Николай посмотрел на Бреннера, потом на Хлевинского и тоже встал.

— Разумеется. Но, с вашего позволения, я хотел бы переговорить с вами с глазу на глаз.

— Почту за честь, ваше величество, — пробормотал Хлевинский, и они вышли, провожаемые настороженными взглядами четверки.

Великие княжны грустили над своими тарелками. Алексей дремал, уткнувшись в плечо доктора.

— Иван Михайлович, превосходный суп, — сказала Александра Федоровна. — Подавайте жаркое.

Аудиенция царя и поручика длилась недолго. Минут через пять Николай заглянул в избу и вызвал Бреннера.

Во дворе стоял Хлевинский, торжественный и печальный, как памятник поэту. Царь сказал Бреннеру:

— Капитан, поручик дал мне честное слово офицера, что никто не узнает о нашей с ним встрече. Верните ему оружие и лошадь. Он переночует здесь на правах гостя и уедет утром.

Бреннеру ничего не оставалось, как сказать:

— Будет исполнено, ваше величество!

— Пойдемте за стол, — сказал царь. — Иван Михайлович подает жаркое из телятины.

Царь ушел в дом. Бреннер и Хлевинский посмотрели друг на друга. В наступающих сумерках нюансы мимики уже не различались, и обоим оставалось полагаться только на интонации голосов.

— О чем вы говорили с государем? — спросил Бреннер.

— О смотре нашего полка в тринадцатом году. Были Татьяна Николавна и Ольга Николавна и сам государь.

— Мне вы тоже должны дать слово офицера, что никому не расскажете о встрече с государем.

— Ничего я вам не должен, капитан, — сказал Хлевинский. — Государь дал мне честное слово, что больше не занимается политикой, что единственная цель его теперь — спасение семьи…

Бреннер не поверил своим ушам.

— Государь дал вам честное слово?

— Да, слово императора, и я ему верю…

— Что?! Вы забываетесь!

— Оставьте, капитан. Мы оба знаем, что государь обманывал нас, всю Россию обманывал… Но сегодня я ему поверил. — В голосе Хлевинского слышалась такая тоска, что Бреннер передумал бить его по лицу.

Помолчав, Хлевинский добавил:

— У этого письменного приказа есть негласное устное дополнение: если государя не удастся доставить живым, надлежит ликвидировать его на месте.

Конец ознакомительного фрагмента.