Солнцепёк

Алексей Захаров

«…А там на самом деле бардак настоящий и чудовищная несправедливость. Я-то знаю. Сколько я подобных живодёрен перевидал в своей жизни – не счесть. Моя мама любила раньше меня по ним таскать. Наверное, думала, мне от этого сплошное удовольствие. А обстановка в этих зверинцах похуже чем в любой арабской тюрьме будет. Паршивее не придумаешь… …Глядя на эти дрянные картинки, намалёванные на звериных вагончиках, меня до того с души воротило, что потянуло закричать на всю округу и грязно выругаться».

© Алексей Захаров, 2015

Фотография для обложки Владимир Брозинский

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero.ru

1. Гаврош, Олеся, Наглый

— Вот говорят, родителей не выбирают, — задумчиво произнес Олеся, ковыряясь длиной сухой веткой в прогорающем костре, — жалко, что не выбирают, я бы, пацаны, себе выбрал.

— Зачем тебе, — удивился Гаврош, — у тебя же есть?

Ветка, которой Олеся копался в костре, загорелась. Он вынул ее из пламени, посмотрел, потыкал в землю, чтобы сбить огонь, потом приблизил дымящийся кончик к лицу и, пузыря щеки, зачем-то с силой подул на уголек.

— Мать с прабабкой, — Олеся опять сунул палку в костер, — разве это родители? Мать запойная, а бабка древняя, чуть живая. Я бы себе нормальных родичей, пацаны, выбрал, чтоб как у всех — отец и мать. Как у Наглого вон, — он кивнул головой в мою сторону.

— Все равно, — продолжал стоять на своем Гаврош, — все равно ведь есть. Это если кому выбирать, так мне. У меня вообще никаких нету…

Мы сидели на заброшенном дачном участке, жгли костер, пекли картошку и жарили на ветках кусочки хлеба. Олеся примостился на вывернутом из земли деревянном столбике от садовой калитки, Гаврош полулежал бочком на старом, прожженном в нескольких местах, матрасе, а я оседлал перевернутую вверх дном дыроватую эмалированную кастрюлю. Мы курили, глядели на огонь и болтали о всяком разном. Мы частенько собираемся у Гавроша, на заброшенном дачном участке, среди сотен других точно таких же кинутых дачных участков. Ну, может быть и не сотен, врать не буду, я точно не знаю. Во всяком случае, их здесь много. Целые дачные кооперативы. Целый заброшенный город, оставленный древними жителями по неясной для современных ученых причине. Так мы себе все это иногда представляем: что, мол, будто бы мы путешественники и что находимся в древнем городе, который сотни лет назад в спешке покинули жители. На самом же деле причину, почему дачи были в заброшены, мы знаем. А причина в том, что почти каждый год наша река весною разливается и топит участки, расположенные на ее правом берегу. Мои родители как-то рассказывали мне, что раньше, давно, еще до моего рождения, воду в реке по весне вовремя сбрасывали — в тот момент, когда это лучше всего делать требуется, — поэтому наводнений не происходило, и люди безбоязненно строили себе на правом берегу дачи, сажали фруктовые деревья, малину, грядки всевозможные возделывали. А потом почему-то воду в нужный срок перестали спускать, не открывали как следует шлюзы у дамбы, и участки по весне начало затапливать. Вода на некоторых дачах стоит аж до середины июня. На других земля превратилась в болотину. Само собой разумеется, что людям такое дело не понравилось. Кому ж понравится, когда весь твой труд коту под хвост — деревья с кустарниками гибнут, и постройки от сырости гниют и разваливаются? Вот так постепенно дачные участки и превратились в оставленный жителями древний город. А нам, понятное дело, от этого только приволье и выгода. Вот только жителей дачного города жалко. Разорили их, выжили…

Мы — это я, Олеся и Гаврош. Мы с Олесей ровесники, нам уже по четырнадцать лет стукнуло, а вот Гаврош нас помоложе — ему весной всего тринадцать исполнилось. Но даже не знаю, выглядит он на свои тринадцать лет или нет. Он курит, как паровоз, и еще к тому же питается чем попадя, вот потому он щуплый и маленький. Ну, это уже не его вина. Я бы посмотрел, как другие выглядели на его месте, если бы и у них судьба сложилась точно так же, как у Гавроша.

Хотя Гаврош и небольшого роста, и лет ему меньше, чем нам, но пацаном он считается тертым, многое успел повидать и во многом в чем разбираться научился. И понятно, как-никак второй раз из детдома сорвался. Родителей у него нет, и ни сестер, ни братьев — тоже, Гаврош один по свету скитается. Он говорит, что из родственников у него только тетка имеется, которая где-то в Астрахани живет. В его голове каким-то чудом сбереглись клочки воспоминаний о том, как однажды он вместе с родителями ездил к тете Гале в гости, но эти воспоминания у него очень скудные и обрывистые. Он не может припомнить, как звали теткиного мужа и были ли у них дети, зато в его в памяти отчетливо отпечаталась часть улицы и фасад трехэтажного дома, в котором когда-то жила потерявшаяся родня. Воспоминания о теткином доме Гаврош считает своими самыми главными жизненными воспоминаниями. Он уверяет, что если ему показать тысячу всевозможных домов со всей земли и среди них будет теткин — он его тотчас узнает.

Пусть мы с Олесей для Гавроша и друзьями считаемся, но даже с нами он про своих родителей и про то, как в детдом попал, больно-то не распространяется. Наверное, плохо ему на душе от этих разговоров делается. Он лишь рассказал нам, что в детдоме ему говорили, будто мать у него была русская, а отец не то узбек, не то таджик — толком никто не знал. Много лет назад их семья жила на берегу реки Терек. А что с родителями дальше сделалось, он не помнит.

То, что отец у него нерусский, это по Гаврошу и так заметно. Не очень, но все же заметно. Гаврош смуглый, как цыганенок, глаза чернявые и волосы — вечно грязные и спутанные, — тоже смольные. И вообще вид у него шкодный. Но это посторонние, те, кто его не знает, могут подумать, что Гаврош — «оторви, да брось», а на самом деле он не такой. Это он просто иногда рисуется на людях, хорохорится и хочет героем выглядеть, но мы-то с Олесей знаем, что по-настоящему Гаврош другой. Он не подлый и не пакостный, в сравнении со многими прочими, и первым никогда не задирается. Настоящее имя у него обыкновенное — Пашка. А Гаврошем — это его на рынке так нарекли. Базарные торговцы такое прозвище придумали.

Пашка время от времени промышляет на центральном рынке собиранием монет. Ползает на четвереньках вдоль деревянных прилавков, выглядывая уроненные и закатившиеся под тумбы монетки, и выуживает их оттуда железным прутиком с загнутым крючком на конце. Он этот прутик «помощницей» называет. Так вот, когда Гаврош рыскает по грязному полу вдоль фруктовых прилавков, не обращая внимания на людей, которые беспрестанно снуют мимо него и чуть ли не наступают ногами ему на пальцы, в общем, занимается своим обычным делом и никому не мешает, некоторые торгаши принимаются швырять в него мелочь. Не из-за того, что Гаврош у них фрукты из ящиков ворует или насолил чем-нибудь, нет. Они в него просто так кидаются, ради развлечения. Если попадают в голову, радуются, словно удачливые охотники на каком-нибудь там дурацком сафари и, не стесняясь, громко гогочут. А Гаврош терпит. Увертывается, ползает по изгвазданному полу и молча подбирает монеты. Прямо как тот парень из книжки про французскую революцию, который из-за баррикад за патронами лазил. Вот потому-то Пашку и прозвали Гаврошем. Только в него не пули летят, как в того французского пацана, а монеты. Но Пашка рассказывал нам, что если в лицо монетой залепят, тоже мало не покажется. Да и понятно, пускай любой попробует, какого это, если здоровый мужик тебе двухрублевой в голову с размаху въедет. А если пятериком?! Да еще ребром! То-то же. А Гаврош шныряет около прилавков до тех пор, пока торгашам не надоест бросаться в него монетами, и старается лицо спрятать. Питаться-то ведь нужно на что-то…

Это Гаврош облюбовал наш садовый участок. Первое время он по подвалам перебивался, а после «брошенный город» открыл и на даче поселился, в запущенном бревенчатом домике с односкатной крышей и маленькой ржавой буржуйкой внутри. Все ж лучше, чем по чахоточным подвалам скитаться — природа, и безопаснее, и от милиции подальше.

Гаврош в школе, конечно, не учится. Из всей нашей компании только я один занятия посещаю. Конечно, когда каникул нет. И Олеся тоже учебу забросил. Это ведь он меня с Гаврошем познакомил. Мы-то с Олесей закадычные друзья еще с первого класса. Раньше мы с ним в соседних подъездах жили и учились в одном классе, но потом мои родители купили в другом районе квартиру, и мы переехали. Понятное дело, дружить мы после моего переезда не престали, разве что пореже видеться начали, но это ведь для настоящей дружбы совсем не помеха.

Иногда я думаю, что лучше бы родители не покупали нам новую квартиру. Мы бы тогда с Олесей продолжали по-прежнему каждый день встречаться. А так… Олеся — он хоть и головастый, в смысле, что умный и смекалистый, и книжек всяких много читает, но все равно нет-нет, да и совершает глупость на ровном месте. Как малый ребенок. Вот из одной такой глупости Олеся и сделался инвалидом. У него ведь левой кисти совсем нет. В том месте, где у обычного человека запястье находится, у Олеси рука заканчивается уродливым багровым узлом. А бок, шея и щека левая у него оплавленные и сморщенные, точно побывавшая в костре резина. Весь в рубцах он, в общем. Как-то еще повезло — глаз не высадило… Это Олеся в конце седьмого класса самодельную бомбу смастерил. Смешал целую гору серебрянки с марганцем и через пробитую дюбелем дырочку засыпал получившийся «порох» в пустой аэрозольный баллончик. Потом приладил фитиль из селитрованной бумаги, зажег и бросил баллон на безнадзорной строительной площадке. Сам он, разумеется, сперва предусмотрительно спрятался в укрытие, но затем Олеся все же дал маху. Вот постоянно его нетерпение подводит! Нет, чтобы подождать чуточку! Мы ж с ним столько раз до этого газеты селитровали, а после ракеты из фольги крутили и запускали их на школьном стадионе сотню, а может даже и больше раз. Короче, много, очень много раз. Он ведь знал, что газета не вся равномерно проселитровывается. Попадаются в середине такие участки, которые плохо пропитываются раствором, а значит, и не горят потом толком, шаят лишь еле-еле и дыма почти не дают. Вот и тогда также. Олеся решил, что фитиль в бомбе весь выгорел, и она не сработала. Он выбрался из-за штабеля досок и пошел смотреть эту чертову бомбу, а она тем временем, оказывается, тлела тихонечко, незаметно. И когда Олеся взял баллончик в руку, бомба шарахнула и изуродовала его с головы до ног. Олеся после этого шутить принялся, что, мол, до взрыва бомбы он левшой был, а затем мгновенно в правшу превратился. Мол, до этого учителя в школе много раз пытались его на правую руку переучить, да у них ничегошеньки не получилось, а оказывается, им всего-то нужно было одну вещь с ним сотворить — левую кисть оторвать. И только-то! Шут гороховый… Я-то понимаю, почему он так шутит. В его обстоятельствах остается одно из двух: либо открыто над собою подсмеиваться, мол, мне все нипочем, все трын-трава, либо раскиснуть, жертвою стать. Но последний вариант был не для Олеси, уж я как никто другой из всех людей на земле это знаю, зуб даю.

А на школе он жирный крест поставил. После больницы Олеся еще походил в нее месяца полтора и затем бросил. Его в ней разные тупые придурки обидно дразнить принялись. И даже некоторые девчонки тоже. Те, что кривляки задавалистые и наглячки. Те, которые сами из себя ничего не представляют, а лишь обожают перед другими повыставляться, да около школьных заводил без конца вертятся. Так вот, эти тупицы Олесю Клешней прозвали, потому что у него после взрыва только одна рука осталась. Олеся на первых порах терпел, сколько мог, затем уроки пропускать начал, а после и вовсе плюнул на школу и прекратил посещать занятия. Я понимаю, подсмеиваться над собой в моем или Пашкином присутствии — это одно, а сносить оскорбительные насмешки от всяких кретинов сухомозглых, которые только и могут похвастать тем, что у них две руки и ничем больше, совсем другое дело.

Школу-то он бросил, но книжки по-прежнему продолжает читать. Я ни одной книжки не знаю, какую бы Олеся не прочел. Нет, в самом деле. Он их мигом проглатывает, даже те, что очень толстые и заумные. Я этим даже горжусь, ну, в смысле, я горд, что мой друг, Олеся, такой начитанный. Большинство тех недоумков, что каждый день в школу ходят и примерными учениками считаются, этакими хорошистами и благополучными, те, которые Олесю Клешней обзывали, они и сотой части из того, что прочитал Олеся, в руках не держали. А туда же, выше всех себя мыслят! Олеся нам с Гаврошем иногда рассказывает что-нибудь из прочитанного. У него, конечно, не очень гладко выходит, он часто путается и сбивается, оттого что стремится изложить все разом и поскорее, но нам его рассказы все равно нравятся. Хорошо так иногда, сидим вместе у костра на нашей даче и слушаем Серегу.

Ах да… мы его Олесей прозвали из-за того, что фамилия у него Олесенко, а так-то Олесю зовут Серегой. Обычный пацан, как и я, как Пашка, ну, может, чуть сутулый, да разве что рука у него всего одна и лицо сплошь в ожогах.

А меня окрестили Наглым. Это не потому, что я действительно нахальный или беспардонный какой-нибудь, нет, ничего подобного. Наоборот, я всю жизнь был немного застенчивым. Не то, чтобы робким или затюканным каким, нет, просто слегка стеснительным. Есть же стеснительные люди, которые не лезут вперед всех. Не ходят в любимчиках у классной руководительницы или завучихи. Не клянчат у богатых одноклассников сотовые телефоны, чтобы поиграться, не торопятся стать на первые места в центре при фотографировании на память и не хватают раньше других лучшие куски торта во время праздничных чаепитий в школе в честь восьмого марта, например, или окончания учебного года. Есть же такие. Вот я такой. Однако мой отец считает, что я не столько стеснительный, сколько в моем характере присутствует чувство собственного достоинства. «Ему свойственны индивидуальность и самодостаточность, а чувство толпы, наоборот, претит», — говорит про меня он. Не знаю, может и так… А Наглым — это меня Олеся прозвал из-за одной истории, которая приключилась в начале нынешнего лета.

У моих деда с бабкой, маминых родителей (другая моя бабушка, которая по отцу, далеко от нас живет, в Саратове), есть дача за городом, в сухом, незаливном, месте. Раньше я по пол-лета на ней проводил, на велосипеде гонял, ходил с соседским Ванькой на лог купаться, карасей желтых ловил, за грибами в ближайшие колки ездил. Так вот однажды, в середине июня, я шатался по нашему саду, изнывая от жары и несусветной скуки. Дед с бабулей спрятались от солнца в дачу, телевизор в ней смотрели и носа наружу не показывали. Вокруг, на соседних участках, тоже не было ни души. Ванька как назло куда-то подевался. На лог меня дед не пустил из-за того, что я накануне без спроса умотал на пляж, и они меня обыскались. А купаться хотелось — сил не было. Одним словом, тоскливый день выдался, надо прямо сказать. Скучища конкретная. И я, не зная, чем бы заняться, лазил от безделья под яблонями и смородиновыми кустами, думая отыскать в них нашего кота. Демьян любил в знойный день в тени поваляться. Бывало, распластается между кустами смородины и лежит целые часы напролет, пока не надоест ему. Но в смородине я Демьяна не нашел, все обшарил. И в середине кустов, и по краям, и возле забора. Последняя надежда оставалась на то, что он, жук, в сарае спрятался. В сарае всегда прохладно и сумеречно, и мыши к тому же в избытке водятся. Демьян туда тоже частенько забирается. В общем, и в сарае я посмотрел, но и там я этого бездельника не обнаружил. Кот как сквозь землю провалился. Тогда я решил, что он где-то по окрестным дачам шатается. От нечего делать я немного порылся в дедовских инструментах на стенных полках и уже, смирившись со своей участью, собрался было пойти в дом телевизор смотреть, но тут вдруг услышал громкие всплески у нас за сараем. А сарай, надо сказать, задней стеной примыкает к низенькому, по пояс, заборчику, отгораживающему наш участок от соседского сада. Ну, мне, естественно, интересно сделалось, что у соседей там такое творится, что за «День Нептуна»? Еще пять минут назад у них полнейшая тишина стояла, и никого не было видно, а теперь вовсю вода плещется, точно детсадочные дети балуются. Я и выбрался из сарая, да потихонечку высунулся из-за угла. Честное слово, я не ожидал увидеть то, что увидел. Правда — правда! Нет, хоть чем поклянусь! Чего ради мне врать-то?! Я если б заранее знал, что увижу подобное зрелище, я и сказал бы: мол, заранее знал. Но я же ни сном, ни духом. С места мне не сойти! Выглянул я, значит, из-за угла, без всякой мысли, а она сразу ругаться взялась, словно я заблаговременно в курсе был, что она придет принимать ванну. В общем, всплески те — это наша соседка купанье себе в железном баке устроила. Да еще к тому же она голая вся была. То есть я хочу сказать — совсем голая, без ничего. Соседку нашу Татьяной Николаевной зовут. Ей лет тридцать семь, наверное, или, может быть, тридцать пять, она в областной больнице окулистом работает. Одинокая, без мужа. Ничего такая, фигуристая — не толстая и не худышка, она мне давно нравится. Среднего роста, волосы у нее прямые, светлые, и лицо в моем вкусе. Честно признаюсь, когда Татьяна Николаевна по своему саду в купальнике ходит, я в ее сторону всегда потихоньку посматриваю — любуюсь ее ладной фигурой и грациозной походкой. А тут она — с ума можно сойти, — передо мною голая! Бак низкий, ей чуть выше колена, вот она вся и была снаружи, как на картинке. Я как увидел ее, так и застыл на месте. Может, если бы этого со мной не стряслось, Татьяна Николаевна не успела бы меня заметить, а так, понятное дело, она руками закрылась и в воду тут же осела. И корить меня начала, мол, какой я нахал и бесстыдник. Взялась грозиться, что нажалуется моим родителям, расскажет им, как недостойно их сын поступает. Какой я бесстыжий и наглый. А почему я бесстыжий?! Она посреди бела дня без ничего в баке купается, а я, значит — наглый?! Бессовестный?!

Короче, как только меня Татьяна Николаевна заметила, я, конечно, тут же за сараем укрылся. Сидел за ним, затаившись, с колотящимся сердцем, до тех пор, пока соседка не успокоилась и не перестала ругаться. Самого меня так и подмывало снова из-за сарая выглянуть, но я ж говорю, что я немножко стеснительный. Другой бы на моем месте подсматривал за соседкой и в ус не дул, наслаждался бы завлекательным зрелищем. Татьяна Николаевна же после этого еще минут пять в баке плескалась, я хорошо слышал, не торопилась никуда уходить. А я вот проморгал счастливый случай и после долго жалел. Голая Татьяна Николаевна у меня потом целый день перед глазами стояла. Грудь у нее шикарная, и живот роскошный, и, конечно, бедра. Я и ночью спал плохо, все ворочался и представлял нагую соседку. До того извелся, что под ложечкой засосало и в животе пусто сделалось. А родителям она так ведь ничего не сказала. И со мною продолжает здороваться как ни в чем не бывало. Только теперь всякий раз при встрече стала смотреть на меня загадочно и как-то так улыбается странно, точно мы с нею тайными заговорщиками являемся. Не понять этих женщин, честное слово, то они ругают тебя, обещают предкам нажаловаться, а то улыбаются мило и ласково смотрят в глаза.

Я когда через неделю рассказал этот случай Сереге, он на меня сперва с завистью минут десять таращился и подробности выяснял, что да и как, а затем смеяться вдруг начал. Я взять в толк не могу, что с ним стряслось, а Олеся на спину на траве завалился и хохочет, как сумасшедший. Потом все ж успокоился.

— Так ты у нас, Никитос, выходит, наглый, — сказал Серега и опять со смеху покатился. — Никитос — Наглый, никогда б не подумал!

Вот так ко мне прозвище с той поры и приклеилось. По примеру Олеси и другие пацаны стали называть меня Наглым. А я и не против. Мне даже нравится. Не какое-нибудь обидное или невзрачное прозвище вроде Мокрого или Штампа, есть у нас в классе парни с такими кличками. Нет, это прозвище дельное. Оно мне даже в каком-то смысле теперь защитой служит, ну, как предостерегающая раскраска у насекомых и пресмыкающихся. А то ведь по-настоящему наглым я становлюсь, только если меня окончательно допекут, когда обороняться приходится. А тут прозвище — Наглый, и отдельные личности начинают считать, что я и вправду отпетый жох. Я ведь не акселерат под два метра ростом и не боксер тренированный, я обычный пацан. У нас с Олесей комплекция одинаковая. Разве что, в отличие от него, руки две у меня, и я не сутулюсь. А одеваемся мы с ним тоже очень похоже — в футболки, спортивные «комбаты», да матерчатые кроссовки.

«Жалко, что не выбирают, я бы, пацаны, себе выбрал…» Да, так Олеся сказал…

— Все равно, — упрямо твердил Гаврош, — все равно ведь есть у тебя родные. Если кому выбирать, так это мне. У меня вообще никого нет.

Олеся умолк, не стал возражать Гаврошу, чтобы не тревожить его, опять взялся ковыряться в углях. Мы сидели на заброшенном дачном участке, жгли костер рядом со старой яблоней, разговаривали и курили.

Историю с соседкой, Татьяной Николаевной, я Олесе с Гаврошем несколько раз пересказывал. Вот и сейчас мы опять вернулись к ней. Олеся без конца любопытствовал, как она теперь себя со мною ведет. Он даже версию выдвинул, что, может, я тоже соседке нравлюсь. Ну, не сразу конечно понравился. Поначалу она, естественно, застеснялась, предположил он, а после, когда в себя пришла, по-другому на тот случай взглянула. Он сказал, что женщины, побывав в интимной обстановке с мужчиной, начинают по-иному к нему относиться. Симпатию начинают питать, если не нечто большее.

Ну, не знаю… Олеся, не спорю, начитанный и знает побольше, чем я, но порою такое скажет. В общем, я не поверил Сереге, о чем открыто ему заявил:

— Я же для нее малолетний, Олеся…

— Ну и что, — невозмутимо парировал он, — есть уйма женщин, которым нравятся юноши. Ты же не совсем шкет слюнявый. Тебе же, Наглый, уже снятся сны с обнаженными женщинами? Снятся, ведь, правда?

Я кивнул утвердительно, хотя, по правде сказать, такие сны к тому времени мне снились лишь дважды. Оба раза после случая с нашей дачной соседкой.

— Ну вот, — удовлетворенно сказал Серега. — К тому же вспомни, как она на тебя смотрит и как улыбается. Точно, Никитос, ты ей нравишься.

Я молчал, припоминая, как Татьяна Николаевна смотрела на меня в последнюю встречу. Я уже практически начал верить Олесе, стал представлять себя и соседку в романтических обстоятельствах, но тут он все испортил, предложив новую версию.

— А может, она тогда твоего отца караулила?

— О чем это ты? — не сразу сообразил я.

Гаврош лежал на матрасе, дымил сигаретой и безмолвно пялился на огонь. Пашке было все равно, кто кого караулил.

— Да ты сам прикинь, с чего ради она полезла днем голышом купаться? — Олеся вопросительно уставился на меня. — Может быть, она думала, что твой отец на даче находится, вот его-то она и хотела порадовать.

— А почему она теперь на меня так глядит? И улыбается? Сам говоришь…

— Да ты ненароком ей подвернулся, у нее внимание на тебя и переключилось. Установка сменилась, такое случается. Соображаешь? Психология, Наглый…

Ну ладно, пусть будет так, подумал я, поджаривая на прутике хлеб. То, что я невзначай оказался на месте отца, меня тоже устраивало. Я размышлял, как бы мне еще раз очутиться наедине с нашей соседкой, и если я и вправду ей нравлюсь, как утверждает Олеся, что предпринять дальше? Как проявить себя, чтобы произвести на Татьяну Николаевну нужное впечатление? В моем мозгу стали возникать различные планы. Я представлял себе, что у нее заклинивает поливочный кран, и я, как настоящий мужчина, с помощью газового ключа помогаю открыть его — я уже проделывал такое однажды и вполне смог бы справиться с этим снова, — в благодарность за помощь Татьяна Николаевна целует меня в щеку (насчет губ я так сразу не осмеливался подумать) и зовет в дом, отдохнуть и посмотреть телевизор. Я соглашаюсь и… Потом я вообразил другое — что перелажу через наш общий забор, разыскиваю соседку среди яблонь, протягиваю ей полную чашку великолепной малины и по-соседски предлагаю угоститься. Татьяна Николаевна смотрит на меня долгим, оценивающим, но ласковым взором, улыбается, неспешно одну за другой берет из чашки ягоды и кладет себе в рот, а затем, в свою очередь, приглашает меня в дом выпить прохладного сока. Я соглашаюсь и… Мысли о ее кирпичном, с крошечной верандой, домике волновали меня до невозможности. Этот дом хранит много заветных тайн. После этого мои фантазии сделались совсем бесстыдными, но меня это нисколько не смутило. Как-никак теперь наша соседка считает, что я парень отчаянный и, несмотря на угрозу того, что о моем поведении будет доложено родителям, способен на безрассудство. Я живо принялся представлять, как в сумерках подкрадываюсь к ее домику и, подглядывая в окно, жду, когда она начнет раздеваться, и в самый ответственный момент врываюсь в комнату. А еще лучше с букетом цветов. Точно! У меня дед выращивает отличные розы. Можно тайком срезать несколько штук и преподнести их соседке — она много раз с восторгом отзывалась о них. Конечно, она в первые секунды перетрусит, как и любая девчонка, и разозлится (как тогда в баке), но потом, увидев в моих руках цветы, смягчится и… Дальше у меня дело пока ни в какую не двигалось. Опять шли поцелуй в щеку и треклятый сок…

Или ввалиться к ней с бутылкой шампанского? С розами, конечно же, тоже, и с шампанским! Попросить Олесю, чтобы купил для меня в торговой палатке бутылку, и прийти с ней к Татьяне Николаевне. Кроме того, что Олеся после взрыва бомбы стал правшой, у него от увечья еще одно преимущество появилось. Теперь Сереге с его изменившимся внешним видом стали в ларьках продавать пиво и сигареты. Гаврошу не продают, и мне не продают, а Олесе запросто. Он — продуманный: прежде чем протянуть продавщице деньги, Олеся специально разворачивается к ней левым боком, чтобы культю и шрамы на его лице было отчетливо видно. Ему практически никогда не отказывают. Не знаю, почему. Может, продавцы считают, что таким образом облегчают Сереге его существование? Вроде как бы милосердие проявляют к Олесе. А может, просто хотят поскорее от него отвязаться, чтобы не видеть его лица…

Да, с шампанским, да еще с розами — это конечно шикарно. Никакая девчонка не устоит. Но будет ли она со мною шампанское пить? Ну, если она меня целовать станет, значит и шампанское выпьет, заключил я.

А может быть по-другому? Я представил очередной вариант своих действий. Может быть, поступить так же, как поступила она? Забраться нагишом к ней в бак и начать плюхаться? А что? На меня же ее купанье произвело неизгладимое впечатление, почему же мое на нее не сможет подействовать?

Я не знал, какой план лучше принять, и поделился своими мыслями с Олесей.

— Последний не годится, — отрезал он, быстро подумав.

— Почему?

— А ты представь, Наглый, что вместо соседки тебя твоя бабка увидит или дед. Или мать. Их же кондрашка хватит. И опозоришься. Нет, тут надо иначе. Хотя бы так, как ты с розами придумал. Цветы и шампанское — по-мужски, романтично, а женщины романтику обожают. Они на романтичных мужчин на раз западают. Да, с шампанским — это по-настоящему. Это — верняк.

— Ты считаешь, Олеся? — я почему-то опять засомневался, будет ли она пить со мною шампанское.

— Сто процентов — верняк, — Олеся утвердительно кивнул головой, подался вперед, сдернул с моего прутика хлеб и начал хрустеть. За разговором я забыл про поджарившийся кусочек, и Серега бесцеремонно воспользовался моею оплошностью.

— А если она откажется, Олеся? Скажет, что рано мне еще баловаться шампанским.

— Большое дело, пускай одна пьет, — он отмахнулся, — тебе же главное не это, шампанского ты и с нами можешь выпить. Тут главное, Никитос, не замешкаться. Не показать вида, что ты робеешь или стесняешься. Чтобы не случилось, как в прошлом году. Помнишь, когда мы у Катьки Сапожниковой в гостях сидели? Еще до того, как я бомбу взорвал. В желания играли. И ты в нужный момент растерялся. Помнишь? Ты в тот раз вместо того чтобы Катьку начать целовать и обнимать ее, стоял столбом и моргал часто-часто, будто тебе по башке врезали. И слова сказать не мог. А ведь Катька сама хотела. Мы же со Штампом видели. Девчонки — они лишь с виду скромницы, а на самом деле того же желают, что и мы — целоваться и тискаться.

— Ладно, знаток выискался, — я не нашелся, что другое ответить, чтобы прервать Олесины воспоминания о том позорном для меня случае.

— Но то, Наглый, Сапожникова. С взрослой женщиной опростоволоситься нельзя. Если решился — нужно действовать до конца, — Олеся дожевал хлеб и смахнул пальцами с угла рта крошки.

Я не стал уточнять, откуда Олесе известно, как следует вести себя с взрослыми женщинами. Наверное, в книжках вычитал. Но в книжках же всего не напишут. Потискаться с Катькой — это одно, а понравиться тридцатипятилетней женщине — совсем другой коленкор. Да еще такой, как моя соседка. Красивой и статной, как телеведущая. Как я ни пытался, у меня никак не выходило представить, чем мы с Татьяной Николаевной заниматься станем, когда окажемся у нее в домике. Хоть ты тресни! Прямо тормоз какой-то! До этого места я еще как-то добирался в своем воображении, а потом все — ни шагу. Я, естественно, знал, что мужчины делают с женщинами. Теоретически, конечно. Нам Штамп однажды растрепал, как он в интернете по взрослым сайтам лазил. Мы с Олесей после уроков и поперлись к нему домой. Но недолго мы по тем сайтам лазили, минут десять всего. Вернулась его мать и застукала нас за этим запретным занятием. Ну, а мы там уже всякого навидались! Не буду врать, что мне не понравилось, но и по башке огрело прилично. Прямо шок какой-то в тот день со мною случился. В голове будто все вверх тормашками перевернулось. Олеся тоже, наверное, минут сорок молчал, не разговаривал ни с кем. Штамп потом хвалился, что все, что мы успели увидеть — только цветочки. Такого нам понарассказывал. Но мы его болтовне не очень-то поверили, уж больно не укладывалось все это в мозгах. Как подобное можно вытворять, да еще выставлять напоказ перед всеми? С ума сойти можно от того, что он нам порассказал. Думаю, Штамп приврал от себя с три короба, он на подобные штуки мастер, хотя, судя по тому, что мы видели, может, и нет, может, и не приврал…

Сейчас я упорно пытался приблизиться к тому моменту, когда Татьяна Николаевна станет целовать меня в губы. Между шампанским или там соком должно же еще что-то произойти. А у меня в этом месте провал был. Пустота и туман кромешный. Я Серегу сперва об этом спрашивать не хотел, откуда ему знать? Кроме Катьки и книжного опыта у него другого не было, в этом я был уверен. Но потом я не выдержал и все же спросил. Уж страшно мне не терпелось посмотреть на то, как он выкручиваться начнет.

— А что дальше, Олеся? — поинтересовался я. — Когда мы с ней вместе в домике окажемся?

— Пускай шампанского выпьет, — не чувствуя с моей стороны подвоха, Олеся расслабленно вытянул ноги к костру и поскреб ногтями коленку.

— А дальше?

— Что дальше? — не понял он.

— Ну, выпьем мы шампанского, цветы я ей вручу. И что? — не унимался я.

— Ну, что дальше… — растерялся Олеся, — а дальше… — он неуверенно посмотрел на меня.

— Что, начать тискать ее, как Сапожникову? — ухмыльнулся я, довольный тем, что подловил Серегу.

Олеся сообразил, что я над ним насмешничаю и разозлился.

— Ну, ты, Наглый, даешь! Она ведь не Катька! С нею нельзя так…

— А какая разница, — неожиданно встрял Гаврош, ему, видно, надоело слушать нашу болтовню, — женщины, они, как и девчонки, тоже пообниматься не прочь.

Мы с Олесей обалдели от его слов. То он молчит себе в тряпочку, пока мы обдумываем, как мне лучше зарекомендовать себя перед Татьяной Николаевной, то выдает вот такое.

— Тебе-то откуда известно?! — почти хором воскликнули мы.

— Да надоели вы, пацаны. Все про баб и про баб, — отмахнулся Гаврош. Он поправил за козырек свою синюю, захватанную бейсболку, поджег в костре прутик и прикурил от него сигарету. — У нас одна воспиталка с детдомовскими старшаками шашни крутила, пока ее за это директриса не вытурила…

Внезапно Гаврош осекся. Где-то через улицу послышались громкие мужские голоса. Мы разом притихли и начали тревожно прислушиваться, стараясь определить — где говорят. Гаврош привстал с матраса, сел на колени и, часто и нервно затягиваясь сигаретой, принялся беспокойно вертеть головой, точно вспугнутый суслик. Мы с Олесей схватили жестяные носилки и накрыли ими костер, после чего тоже принялись крутить головами, силясь рассмотреть за кустами силуэты людей. На душе сразу муторно сделалось — неизвестно, кто мог в это время бродить по брошенным дачам. Уж точно не владельцы участков. К тому же Гаврош нам недавно рассказывал, что слышал среди ночи жуткие вопли. И, по его словам, непонятно, кто это кричал. Человек или зверь. Не разобрать было… Кто-то в тот раз не то стонал, не то выл. А, может, одновременно и то и другое делал. Уж больно протяжные и ужасающие были те крики, словно маялся кто по непонятной причине. Гаврош нам признался, что потом до утра не мог заснуть, все ворочался и к окружающим звукам прислушивался. Я тогда не придал его рассказу значения, а сейчас понял, какого в тот раз было Пашке…

Голоса вдруг пропали также внезапно, как появились. Мы перестали вертеться и теперь сидели возле костра неподвижно, превратившись полностью в слух. Кругом уже сделалось совершенно сине и немного прохладно. За разговорами я не заметил, как на поселок свалились сумерки. Чудилось, что с каждой секундой вокруг становится все темнее, мрачнее. Точно кто черной краской расплескивал в воздухе. Хорошо еще, что вокруг было безветренно, а потому не так страшно. Если б деревья шумели, было бы значительно хуже, подумал я.

Несколько минут мы не произносили ни звука. Вскоре голоса раздались еще раз, но они уже зазвучали далеко, слабо и едва различимо. Непрошенные гости ушли. Мы облегченно вздохнули и сбросили носилки с костра. Гаврош опять прилег на матрас и, беззвучно шевеля губами, принялся смотреть на язычки пламени.

— Кто это, интересно, шатается, парни? — Олеся опустился на прежнее место и, пошурудив в костре веткой, выкатил к ногам печенку. Запас картошки у нас был изрядный. Пашка натаскал с рынка почти два мешка, и мы теперь пекли ее почти каждодневно. Серега подобрал палкой развалившиеся угли и кинул остатки садовой калитки в костер. В небо взметнулась россыпь огненных искр. Обжигаясь, Олеся наткнул печенку на кончик зажатой между ног ветки и, придерживая культей, принялся обирать кожуру. Не дождавшись от нас ответа, он снова спросил:

— Не боязно тебе, Гаврош, одному здесь каждую ночь? Мне бы не по себе было. А тебе, Никитос?

— Не знаю, — я представил, как бы я ночевал один на брошенных дачах, и от этой мысли непроизвольно повел плечами, — если бы никого чужих не было, не страшно бы было… а так неизвестно, кто бродит…

— Конечно, если б никого чужих не было, тогда не страшно, — согласился Олеся и, подув на картошку, откусил желтую мякоть.

— Не, все равно лучше тут, чем в подвале, — сказал Гаврош, — здесь все это время спокойно было, ни милиции, никого.

— А кто ж орал тогда ночью? — спросил я его. — Помнишь, ты говорил?

— Кто его знает, — ответил Гаврош, задумчиво грызя травинку. — Орал кто-то…

Я больше ничего не стал уточнять у Пашки. Олеся тоже не проронил ни слова, сидел и уплетал картошину с такой жадностью, словно его неделю морили голодом.

Наконец, Серега закончил жевать, бросил остатки кожуры в пламя и, отерев пальцы о столбик, на котором сидел, сообщил:

— Картошка сластит. Сейчас лето, а картошка сластит, пацаны, — Олеся взглянул на Гавроша. — Наверное, поэтому тебе на рынке ее вдоволь отваливают, картошка — мороженная. Где они ее заморозить умудрились? На улице лето, а картошка померзлая…

Гаврош ничего не ответил. Олеся потер ладошкой лицо, из-за чего у него на подбородке остался угольный след, залез в карман штанов и вынул из него кубик фруктовой жвачки. Развернув фантик, Олеся откусил третью часть и без слов передал остальное мне. Я в свою очередь откусил причитающуюся мне долю и тоже молча протянул остатки Гаврошу. Тот, выпятив губы трубочкой, подался вперед и, с шумом всосав жвачку, принялся громко, с удовольствием, чавкать. Привычка у Гавроша такая имелась — чавкать, как поросенок. Других дурных привычек за ним не водилось. Курение я, естественно, в расчет не беру, это само собою. Но мы с Олесей не обращали внимания на мелкие недостатки Гавроша. В отличие от отдельных взрослых, учителей, к примеру, или других командиров. В общем, всех тех, кто без конца поучать норовит, кто корчит из себя твоих родителей, словно сам является редким примером и образцом совершенства. Такие любят за чужой счет постывляться. Найдет в твоем поведении зацепочку и начинает тебя за нее теребить. Мытарит и мытарит бессовестным образом. Какой ты неправильный и навсегда во всем испорченный. А вот в их время все по-другому было. Мол, не такими они росли. Лучше! Во сто крат лучше! Даже в тысячу крат! С их слов судить — они в свое время все как один героями были и былинными витязями. Иные до того привяжутся — противно становится. Тьфу! И вправду захочется не такими, как они, вырасти. Вот мы и старались другими быть. Не сосредотачивали внимания на чавканье, издаваемом Пашкой. Положительных качеств у него ведь все равно больше. И к тому же куда более значительных качеств.

Гаврош за день до этого новость нам сообщил. Он задумал, как лето закончится, податься свою тетку Галину разыскивать. Не знаю, как Олеся эту новость воспринял, а я от Пашкиного известия чрезвычайно расстроился. Даже поначалу не мог с ним общаться. Так мне сделалось горько оттого, что он решил уехать от нас. Я ведь с людьми трудно схожусь, но если сдружился — все, считай на всю жизнь, до самой смерти. Я представить себе не мог, что нам с Пашкой придется расстаться и, возможно, больше никогда не увидеться. Он ведь за тысячи километров от нас с Олесей уедет. И еще скоро так: «Как лето закончится». А это значит, что меньше трех недель нам осталось. Я с тоскою посмотрел на Гавроша. Он откинулся на спину и, надувая жвачные пузыри, безмятежно разглядывал звездное небо. Затем я посмотрел на Олесю. Серега подхватил больную руку под локоть и любовался углями.

Вокруг сделалось совсем черно. Соседние постройки виднелись в сгустившейся ночи неясными темными чудищами. Даже самые близкие домики, и те были едва различимы. Смотришь на них изо всех сил, смотришь, и не можешь понять — то ли дом в том месте стоит, то ли просто мерещится. Наверное, это еще и потому мне так казалось, что мы сидели возле костра, и мои глаза привыкли к огню, а может, по иной какой-то причине…

Возле костра было горячо и уютно. Всю ночь можно было бы так просидеть. Я бы, например, запросто смог. Картошки навалом, сигареты есть, небо все в звездах, искры летят… Да только домой нужно было возвращаться. Я поднялся с кастрюли, на которой весь вечер мостился, и, перетаптываясь с ноги на ногу, чтобы размять затекший зад, вопросительно взглянул на Олесю. Про его намерения я не знал. Он, в отличие от меня, мог и до утра с Гаврошем трепаться. У него дома никто тревогу поднимать не будет, а мне — хочешь, не хочешь, — нужно бежать. Пока перейду через реку, пока до остановки дотопаю, затем автобусом. Недалеко, правда, при случае можно и пешком добежать.

Я уже собрался объявить, что ухожу, и тут Олеся поднялся со столбика и, отряхиваясь, заявил, что вместе со мной идти собирается. Мы быстро помогли Гаврошу затащить в дом матрас, щедро отсыпали ему сигарет, быстренько попрощались и по заросшей, едва приметной тропинке, продираясь через кусты, направились к дамбе.

На мосту мы шагали вдоль железного ограждения и смотрели на белые пенистые потоки внизу, которые с грохотом вырывались где-то под нашими ногами через открытые шлюзы. На середине дамбы я встал, навалился грудью на поручень и принялся глядеть на реку. Олеся тоже рядом устроился. Мы, когда по дамбе ходим, всегда на минутку, на две, останавливаемся с ним, чтобы полюбоваться рекой. Это даже у нас уже в подобие ритуала превратилось. Нравилась нам наша река. Странное дело, подумал я, зачарованно наблюдая за утекающим вдаль потоком, оказывается, в мире есть много обычных с первого взгляда вещей, которые способны доставлять радость. Например, сидеть у костра с пацанами, или вот смотреть на реку. И еще сколько всего.

Мы постояли немного, я уже собрался было дальше идти, но вижу, Олеся застыл, как истукан, и напряженно над чем-то раздумывает.

— Ты чего? — спросил я Серегу.

— Слушай, Никит, — сказал он, сталкивая рваным кроссовком в реку мелкие камешки, — я назад, к Гаврошу, вернусь. А то как он один? Шатается кто-то в округе, вопит диким голосом. Вдвоем сподручнее будет. Да и мне дома нечего делать. Матери, наверное, нет, бабка одна. Не пойду я домой.

Я кивнул ему, мол, понимаю. Долго мне с Олесей болтать некогда было, я пожал ему руку и заспешил к остановке. Добежав до светофора, я оглянулся: Сереги на мосту уже не было.