Четыре столетия пути. Беседы о русской литературе Сибири

Алексей Горшенин

В форме популярных увлекательных бесед автор рассказывает об истории русской литературы Сибири со времени ее зарождения и до наших дней.Издание напоминает о том, что Сибирь всегда была краем самобытной литературы и культуры. Книга рассчитана на широкий круг читателей: от литературоведов, журналистов, краеведов, преподавателей до книголюбов, студентов и школьников.

ДОЛГОЕ ЭХО ГРАЖДАНСКОЙ ВОЙНЫ

В статье «Литературная пушнина», посвященной пятилетию журнала «Сибирские огни», В. Зазубрин писал: «Тематически до последнего времени на первом месте у сибирского писателя стояла Гражданская война… К темам послевоенным писатель повернул в 1926 году»³⁶.

И действительно, в двадцатых годах прошлого столетия именно Гражданская война была ведущей в творчестве писателей-сибиряков — как уже известных с довоенных лет, так и тех, кто становился писателем в ее горниле. И тем, и другим, испытавшим, как говорится, на собственной шкуре «прелести» кровавой междоусобицы, было что сказать читателям. Но в литературе, хорошо известно, не менее важно еще и как сказать. А подход к теме Гражданской войны и ее изображению у писателей-сибиряков был разный.

«Репортер времени»

Павел Николаевич Дорохов (1885 — 1942), например, считал себя «репортером времени», задача которого собрать, зафиксировать драгоценный материал эпохи, пока он не распылился. «Мы — чернорабочие. Те, кто придут после нас, будут творить. Но без кирпичей здание не построишь, а кирпичи наносим мы», — писал он в автобиографии³⁷. А «собирать» и «фиксировать» ему было что.

Родился П. Дорохов в Самарской губернии, в крестьянской семье. Служил в Омске в Земельном комитете. Активно участвовал в революционных событиях. Был первым председателем Челябинского Совета рабочих и солдатских депутатов в 1917 году, потом — председателем исполкома крестьянских депутатов в Петрограде. Годы Гражданской войны провел на Урале и в Сибири, ведя общественно-политическую деятельность. В 1938 году П. Дорохов был репрессирован и погиб в одном из лагерей ГУЛАГа.

«Репортерский» подход предопределил и художественную специфику самого крупного и успешного (за 10 лет выдержало 10 изданий) произведения П. Дорохова — романа «Колчаковщина» (1923), представляющего собой хроникально-последовательную цепь эпизодов из истории Гражданской войны в Сибири. Не случайно современник П. Дорохова критик В. Правдухин назвал эту вещь «очень хорошим литературным репортажем»³⁸. И в этом, и в другом своем романе о Гражданской войне «Земная радость» (1928) П. Дорохов выступил на редкость добросовестным и правдивым летописцем, сумевшим увидеть сложное социальное явление в характерных чертах и деталях. И в этом, быть может, была его, как писателя, главная заслуга.

Через страдания человеческого сердца

Исаак Григорьевич Гольдберг (1884 — 1939) к изображению Гражданской войны подходил с иных позиций, как бы полемизируя уже с другой распространенной тенденцией — передавать грандиозность революционных событий через движение многомиллионной массы, как это делали в своих произведениях, скажем, А. Серафимович («Железный поток»), или В. Зазубрин («Два мира»). Ис. Гольдберг, напротив, стремился как можно глубже проникнуть в мир отдельного человека, чтобы через него, через эту человеческую каплю постичь процессы общественного океана. И такой подход не случаен.

В литературу советской Сибири Ис. Гольдберг входил уже сложившимся писателем, воспитанным на общедемократических традициях критического реализма с его пристальным вниманием к отдельной личности.

Родился Ис. Гольдберг в Иркутске, в семье кузнеца. После окончания реального училища собирался поступить в Петербургский университет, но был арестован за принадлежность к группе «Братство», издававшей нелегальный журнал. С этого времени будущий писатель всецело отдается политической борьбе. Он вступает в партию социалистов-революционеров (эсеров), активно участвует в революционных событиях 1905 года в Иркутске. После разгрома революции попадает сначала в Братский острог, потом его ссылают на Нижнюю Тунгуску, где он пробыл вплоть до 1912 года.

Творческим итогом этой ссылки стала первая книга Ис. Гольдберга «Тунгусские рассказы» (1914), посвященная тяжелой судьбе эвенков. И хотя писать и печататься он начал значительно раньше, известность ему принесли именно «Тунгусские рассказы», ставшие для него своеобразным аттестатом на творческую зрелость.

Однако подлинный расцвет таланта Ис. Гольдберга начался в 1920-х годах. К этому времени писатель пересмотрел свои политические взгляды, порвав с эсерами, а потом и вовсе отошел от политики, полностью переключившись на литературу.

Рассказ «Человек с ружьем» открыл новый этап в творческой деятельности Ис. Гольдберга. Писателя надолго захватывает героика Гражданской войны, борьба против колчаковщины. Кроме названного выше, они находят отражение в рассказах «Бабья печаль», «Попутчик», «Цветы на снегу», «Сладкая полынь» и, конечно же, в большом новеллистическом цикле «Путь, не отмеченный на карте».

Цикл пронизан сквозной мыслью о неизбежной гибели колчаковщины. Причин «неизбежности» две: могучий натиск восставшего населения Сибири и разложение внутри самого белогвардейского воинства. Обе причины под пером Ис. Гольдберга получают убедительное художественное обоснование. В таких, прежде всего, новеллах как «Гроб подполковника Недочётова» и «Путь, не отмеченный на карте».

В центре последней, давшей название всему циклу, — уходящий от преследования сибирских партизан белогвардейский отряд. Здесь так боятся народного возмездия за содеянное, что, забыв о всякой морали и чести, озабочены только спасением собственной шкуры. «Никаких товарищей, никаких начальников!.. Спасайся, кто может!» — вот единственный волчий посыл, которым они сейчас руководствуются, чем дальше, тем больше уподобляясь стае хищников.

Ис. Гольдберг умеет держать читателей в постоянном напряжении: и упругой пружиной интриги, и острыми неожиданными ситуациями, и динамичностью повествования. Вместе с тем автору удается написать психологически точные и глубокие портреты персонажей. Что особенно наглядно продемонстрировано им в рассказе «Гроб подполковника Недочётова». Чтобы надежнее спрятать добытые неправедным путем ценности, полковник с адъютантом сговариваются выбросить из гроба тело убитого подполковника Недочётова и сложить туда награбленное. Для большей маскировки заказывается панихида по усопшему. Умело используя кощунство ситуации, писатель проявляет подлинную сущность каждого из персонажей.

Большая часть произведений Ис. Гольдберга о Гражданской войне написана в приключенческо-романтическом ключе, отомкнувшем сердца миллионов читателей, о чем свидетельствуют многочисленные советские переиздания его книг.

Но Гражданская война — не единственная тема Ис. Гольдберга. Немало писал он и о социалистическом строительстве первых советских пятилеток. Его перу принадлежат романы об индустриализации в Сибири «Поэма о фарфоровой чашке» (1930) и «Главный штрек» (1932), а так же роман о колхозном движении «Жизнь начинается сегодня» (1934), которые тоже имели определенный читательский успех. И все-таки в историю сибирской литературы Ис. Гольдберг вошел, прежде всего, как автор произведений о Гражданской войне.

Кондратий Никифорович Урманов (1894 — 1976) — участник борьбы за освобождение Сибири от белогвардейцев — тоже немало страниц своего творчества посвятил Гражданской войне, ставшей и для этого писателя своего рода «визитной карточкой». Хотя начинал он, как и Ис. Гольдберг, с темы от войны далекой…

Родился К. Урманов в Кокчетавском уезде Акмолинской области, в многодетной и бедной семье сельского столяра. Учился в сельскохозяйственном училище, но был исключен как главный зачинщик жалобы губернатору на творящиеся здесь беспорядки. Началась кочевая жизнь. «Я исходил много дорог, бывал во многих городах… мои руки знали всякую работу, — вспоминал впоследствии писатель. — У меня не было постоянной работы, постоянного куска хлеба…»³⁹. Работать ему приходилось и маляром, и грузчиком на пристани, и рассыльным, и писарем в переселенческом управлении… Усиленно занимался самообразованием. Экстерном сдал экзамен на звание народного учителя. Но учительствовать не пришлось: помешали революционные события. К. Урманов был связан с революционным подпольем, в числе организаторов выступления против Временного правительства арестовывался. С началом Гражданской войны ушел к партизанам… Так что не случайно борьба с колчаковщиной становится впоследствии магистральной темой его творчества.

Но, повторимся, не с нее начинал К. Урманов свой литературный путь за пятнадцать лет до Гражданской войны, а с «киргизской» темы. И это для него, родившегося и выросшего среди степей Северного Казахстана, в верховьях Ишима, где русское население мешалось с казахскими кочевниками-степняками, было совершенно естественно. Тем более что и вообще тема «инородцев» для русских писателей многонациональной Сибири была близкой и традиционной. К ней не раз обращались А. Новоселов, А. Сорокин, Вс. Иванов и другие современные К. Урманову писатели-земляки.

В его творческом багаже более десятка «киргизских» рассказов. Все они отмечены ярко выраженным национальным колоритом, притчевостью, аллегоричностью, с помощью которых, следуя А. Сорокину, К. Урманов старался затронуть многие социальные, духовные и нравственные проблемы степного народа, увидеть окружающий мир их глазами.

А к теме борьбы за освобождение от колчаковщины К. Урманов обратился по окончании Гражданской войны, уже пройдя ее горнило. Впервые она зазвучала в рассказе «Жень-шень» (1922). А в 1924 году в Новониколаевске выходит посвященный этой теме сборник «Половодье».

Рассказы, его составляющие, некоторыми сторонами близки произведениям Ис. Гольдберга. Через душу своих героев, через страдания человеческого сердца К. Урманов также стремится показать рожденные революционной эпохой глубокие жизненные противоречия — и прежде всего непримиримый конфликт «двух миров». Рассказы К. Урманова пронизаны острейшими драматическими коллизиями и высоким эмоциональным накалом.

Однако, в отличие от того же Ис. Гольдберга и ряда других писателей, поднимавших в 1920-х годах тему Гражданской войны, рассказы К. Урманова лишены ярко выраженной романтической окраски. Они более приземлены и бытописательны. Сибирская деревня «на великом переломе» показана К. Урмановым обнажено реалистично, подчас даже натуралистично. Читатель видит, как непросто идет на сближение с новой жизнью сибирский крестьянин. Став своеобразным катализатором, Гражданская война и колчаковщина резко ускорили этот процесс.

Вместе с тем К. Урманов тоже стремится передать созидательный характер революции, только делает это не через романтические условности, а с помощью тех или иных красноречивых житейских ситуаций или человеческих типов и характеров. Взять образы белогвардейских жертв. Казням, пыткам, поркам, издевательствам над людьми, кажется, нет конца. Одни погибают за советскую власть, другие расстреляны карателями за сочувствие большевикам, третьи замучены для острастки… Но гибель ни тех, ни других, ни третьих не напрасна — убеждает автор. Смерть одних утверждает жизнь других. В этом, собственно, и есть источник оптимистического начала в рассказах о колчаковщине К. Урманова.

Две стороны партизанской медали

Принципиальной особенностью Гражданской войны в Сибири стала ее ярко выраженная партизанская окраска. Именно мощное партизанское движение, какого не знала Центральная Россия, подготовило и обеспечило последующее успешное наступление и победу Красной Армии над колчаковщиной и белочехами.

В то же время оно не было единым и монолитным. С одной стороны, хорошо организованные и дисциплинированные отряды, соединения (к примеру, армия Ефима Мамонтова на Алтае), и даже целые партизанские республики (вспомним Тасеевскую в Красноярском крае). С другой — разгульная стихийная вольница, прозванная «партизанщиной».

Вот она-то, «партизанщина», и стала предметом ожесточенных идейно-художественных споров в прозе Сибири 1920-х годов. Главным образом потому, что не укладывалась в прокрустово ложе безраздельного большевистского влияния на восставшие народные массы.

Это идеологическое «несовпадение» особенно отчетливо проявилось в произведениях о Гражданской войне таких писателей, как Вяч. Шишков и Вс. Иванов.

Всеволод Вячеславович Иванов (1895 — 1963) родился в поселке Лебяжье Павлодарского уезда Семипалатинской губернии, в семье учителя. С четырнадцати лет странствовал по Казахстану, Уралу, Сибири, зарабатывая на жизнь грузчиком, матросом, наборщиком и метранпажем в типографии, цирковым артистом… Занимался журналистикой. С 1915 года в сибирской периодике стали появляться его рассказы. А в 1919-м Вс. Иванов выпустил в Омске первую книжку рассказов «Рогульки».

Однако широко известным его имя стало после появления цикла повестей о сибирских партизанах — «Партизаны», «Бронепоезд 14—69», «Цветные ветры» (все — 1921), «Голубые пески» (1922). Повесть «Партизаны», кстати, открывала самый первый номер первого советского литературно-художественного журнала «Красная новь».

Автор партизанских повестей принес с собой в литературу прекрасное знание жизни сибирского крестьянства, на которой лежит до поры тень дикости и невежества, проявляющихся порой то в бессмысленной жестокости и бессердечии, то в неосознанном, «нутряном» национализме по отношению к малым сибирским народностям, то еще каких-то характерных для старой «кондовой» Сибири признаках. Но живописно показать их — для Вс. Иванова отнюдь не конечная цель. Обращаясь к конкретному историческому моменту существования сибирской деревни — к начальному, «митинговому» этапу развертывания партизанской войны, когда еще сильны стихийные тенденции и, пожалуй, наиболее остры в крестьянской среде противоречия, писатель с пристальным вниманием всматривается, как меняется под влиянием «цветных» революционных ветров и сам сибирский крестьянин, и его привычный уклад. И, наверное, главное в этом процессе то, что бунтующие крестьяне, показанные Вс. Ивановым, начинают осознавать себя творцами собственной судьбы.

Нельзя не отметить и сильного романтического начала в партизанских повестях Вс. Иванова. Революция в его изображении — буйный разлив крестьянской «вольницы», всколыхнувшей Сибирь.

Ярким примером такого рода стихийного романтизма стал один из главных героев «Бронепоезда» Никита Вершинин, выступающий в повести не столько партизанским командиром, сколько таким же «стихийным человеком», как и те, кем он командует. Он словно растворяется в крестьянской массе.

Стихийные силы революции, по мысли Вс. Иванова, которую проводит он в партизанских повестях, пробуждают в человеке его собственные природные силы и опираются на них. Отсюда — романтизация «голого стихийного человека», живущего первородными — социальными и биологическими инстинктами, по законам естественной человеческой природы, смутно осознающего мотивы своего поведения. Такие люди, убежден писатель, очень цельны и обладают жизненной «могучестью». Те же, у кого «стихийность» проявлена слабее, они и как личности много мельче, бледнее. Что автор и иллюстрирует образом коммуниста Пеклеванова, возглавляющего подпольный ревком. У него нет тех физических и духовных сил, которыми сполна наделены партизаны. В результате же, нет между ним и партизанами взаимопонимания, и он не в состоянии влиять на партизанское движение.

Таким ущербным у Вс. Иванова вышел не только Пеклеванов. Люди не крестьянского происхождения у него вообще, словно из другого теста слеплены.

За «недостаточно глубокое раскрытие организующей роли коммунистов, их влияния на народное движение» Вс. Иванова в свое время на самых разных партийно-идеологических уровнях сурово отчитывали не раз.

Однако «недостатки», связанные с «недопроявленностью» роли большевиков в партизанском движении с лихвой перекрываются в партизанских повестях Вс. Иванова поэтизацией революционного половодья в Сибири, символом которого становится могучая и прекрасная сибирская природа. «Стихийный» человек Вс. Иванова весь во власти земли, тайги, питающих его жизненными соками.

В живописных картинах природы, нарисованных Вс. Ивановым, особо примечателен романтический образ ветра. Он — тоже символ, символ освобождения, разбуженных революционных сил, устремленности к новой жизни. Образ этот в том или ином виде возникает во всех партизанских повестях, а «Цветные ветры» буквально пронизаны им.

«Каждый из нас хотел непременно найти свою манеру»⁴⁰, — вспоминал Вс. Иванов позднее о времени вхождения в литературу своего писательского поколения. Характерной же особенностью его собственной манеры и стиля была многоцветность и многокрасочность словесного узора, яркая образность и эмоциональная насыщенность, украшавшие реалистическую канву повествования. Партизанские повести Вс. Иванова при своем появлении этим, прежде всего, а так же разнообразием звуков, запахов, экзотичностью сибирской природы читателей поразили, а сам их автор нескольким читательским поколениям тем и запомнился.

Долгое время имя Вс. Иванова прочно ассоциировалось с партизанскими повестями, хотя выступал писатель в разных жанрах и проявил себя в разных литературных ипостасях. Он написал ряд автобиографических произведений, наиболее известные из которых «История моих книг» и «Похождение факира», сборник рассказов и повестей «Тайное тайных», работал в жанре фантастики, где наиболее крупным его произведением стал роман-антиутопия «У». В качестве публициста и документалиста Вс. Иванов был одним из авторов книги о Беломор-Балтийском канале. А Великую Отечественную войну он прошел до Берлина военным корреспондентом. Но на фоне успеха партизанских повестей все остальное многообразие творческой деятельности Вс. Иванова незаслуженно осталось в тени.

Вячеслав Яковлевич Шишков (1873 — 1945) — выдающийся русский писатель — тоже не обошел тему Гражданской войны в Сибири. Да и, наверное, не мог обойти.

Он родился в городе Бежецке Тверской губернии, в купеческой семье. После окончания технического училища трудился на инженерно-строительных работах в Новгородской, Вологодской и Архангельской губерниях.

В 1894 году Вяч. Шишков был направлен в Томск для прохождения службы в Управлении округа путей сообщения. Сначала в качестве техника, а потом инженера-строителя занимался изысканиями и исследованиями многих сибирских рек и дорожных трасс. За двадцать лет работы в Сибири Вяч. Шишков побывал с экспедициями на Иртыше, Оби, Бии, Катуни, Ангаре, Лене, Нижней Тунгуске и других реках, где знакомился с бытом, образом жизни и нравами местного населения, накапливая ценнейший материал для будущего творчества. Два последних года жизни в Сибири Вяч. Шишков был начальником партии по исследованию трассы Чуйского тракта. (Впоследствии, в советское время, тракт по его же проекту перестроили). В общем, по собственному признанию Вяч. Шишкова, в Сибири он прожил двадцать лучших лет жизни.

Здесь, в Сибири, ступил он на литературный путь и прошел значительную его часть. А дебютировал Вяч. Шишков в 1908 году с символико-аллегорической сказкой «Кедр» в газете «Сибирская жизнь». Всего же в досоветское время Вяч. Шишков опубликовал более полусотни рассказов и очерков о Сибири (в их числе путевые очерки «Чуйские были»), а так же повесть «Тайга» (1916), составившие все вместе своеобразный «сибирский цикл», где уже намечены многие сцены, эпизоды и характеры будущей знаменитой его эпопеи «Угрюм-река» (1928). Первая книга Вяч. Шишкова с говорящим за себя названием «Сибирский сказ» (1916), вышедшая уже в Петербурге, куда писатель переехал на постоянное место жительства, чтобы полностью заняться литературной работой, тоже всецело посвящена Сибири. Да и вообще практически все лучшее, что создано Вяч. Шишковым, так или иначе связано с ней.

Вяч. Шишков внимательно следил за разворачивающимися событиями Гражданской войны по другую сторону Уральского хребта. В романе «Ватага» (1923) и повести «Пейпус-озеро» (1924) писатель отобразил особенности партизанского движения в Сибири с его стихийностью, принимавшей подчас уродливые формы. Особенно хорошо это видно в романе «Ватага».

Надо сказать, что после своего появления он вызвал яростный огонь критики, которая объявила роман при всех очевидных художественных достоинствах крупной неудачей автора.

Причины же «неудачи» оказывались на поверку чисто идеологическими. Вяч. Шишкова обвинили в предвзятости художественного замысла, в том, что автор увлекся внешней живописной стороной «партизанщины» и стал романтизировать ее как наивысшее проявление народной крестьянской революционности, а главное — он четко не отделил «действия отрядов с сильным кулацко-анархистским и эсеровским влиянием от подлинно революционного партизанского движения» (т. е. возглавляемого большевиками).

Нечто подобное, только в значительно меньших масштабах, вспомним, вменялось в вину и Вс. Иванову.

Несколько слов об истории создания этого произведения в изложении критика Н. Яновского, долгое время занимавшегося исследованием творчества Вяч. Шишкова. Основа романа сугубо документальная. В письме своему другу профессору П. С. Богословскому, датированным 21 августа 1925 года, писатель сообщает: «Место действия — г. Кузнецк, Томской губ., на реке Томи, маленький городок в предгорьях Алтая (Кузнецкий Алатау). В этом месте в год падения Колчака и при советской власти оперировала ватага партизан — местных (алтайских) молодцов Рогова и Новоселова. В Кузнецке зимой в 1920 г. дня четыре гулял с ватагой Рогов. Об этой гульбе мне передавал живший в то время один видный коммунист…»⁴¹

Вяч. Шишкова поразила жестокость Рогова, но как художника заинтересовала его личность, и в процессе написания рассказа (а изначально писатель нацеливался именно на рассказ) ему «захотелось вскрыть душу руководителя ватаги… А для этого потребовалось широкое полотно, взять полусказочную (в некоторых местах) форму и усложнить фигуру вождя. Вместо Рогова получился мой сказочный чугунный Зыков, вместо рассказа — роман»⁴².

Он и в самом деле при первом с ним знакомстве выглядит этаким сказочно-эпическим Ерусланом. «На возвышенном балконе стоял в черной поддевке, в красном кушаке, рыжей шапке, чернобородый, саженного роста великан».

Фольклорного в «Ватаге» и без фигуры Зыкова немало. Не случайно автор романа говорил, что в романе «дана сказочная пронизь, уводящая „Ватагу“ из бытового плана в сферу эпического вымысла». Правда, поняли эту «пронизь» критики Вяч. Шишкова своеобразно. Они в голос заявили, что писатель возвеличивает, идеализирует и поэтизирует Зыкова, забывая о том, что в сказках не только воспевается и возвышается добро, но обличается и осуждается зло. Так что «сказочная пронизь» по Шишкову — это скорее увеличительное стекло, необходимое автору, чтобы крупно и выпукло показать зыковщину во всем ее отвратительном виде.

Что касается непосредственно Зыкова, то он лишь поначалу заставляет собой любоваться. Но чем дальше, тем больше и сильнее развенчивает его автор, тем все явней выпирает из него стихийно-бунтарская, разбойничья натура. «Нам кого ни бить, так бить», — заявляет он. И еще: «Никакой власти знать не хочу: ни советской, ни колчаковской. Я сам себе власть». Вот здесь — весь он, как есть, натуральный Зыков. Без шелухи слов о «настоящем деле» и о том, что борется он «за простой люд, за обиженных».

Последовательно, но отнюдь не прямолинейно обнажает Вяч. Шишков истинную суть Зыкова. Как отмечает Н. Яновский, «писатель действительно углубляется в духовный мир Зыкова, в различные обстоятельства его жизни со всей доступной ему художественной убедительностью, с авторской злостью и… с авторской болью за погубленную понапрасну жизнь сильного и незаурядного человека»⁴³.

Немало обвиняли Вяч. Шишкова и в отождествлении им «зыковщины» со всем партизанским движением в Сибири. И с этим писатель был категорически не согласен. В 1926 году при подготовке «Ватаги» для собрания сочинений Вяч. Шишков, объясняя замысел романа и свою художническую задачу, в специальном предисловии счел необходимым обратить читательское внимание на ряд важных по его, авторскому, мнению моментов.

Во-первых, писал Вяч. Шишков, «было бы несправедливо не только по отношению к партизанскому движению сибирского крестьянства, но по отношению к автору искать в романе „Ватага“ отражения этого великого движения во всей его многогранности». Во-вторых, утверждал писатель, «она была эта зыковщина, она имела своих вожаков, но в ее жестоком разгуле и неизбежной ее гибели не следует искать типичных черт для всей сибирской партизанщины». В-третьих, объяснял автор произведения, при исследовании этого явления его захватила сложнейшая задача — «поставить в центре романа психологию масс, лишенных идейного руководительства». «И в романе „Ватага“, — подчеркивал Вяч. Шишков, — показан лишь определенный слой восставшего крестьянства, разбавленного бежавшей из тюрем уголовщиной, и притом — в моменты наибольшего разгула необузданных инстинктов». Счел нужным писатель отметить и то, что «зыковское бунтарство» заинтересовало его как стихийное явление отрицательного порядка, а «герой романа Зыков и та ватага, которая поднялась за ним, характерны именно как стихийный бунт медвежачьего крестьянского царства»⁴⁴.

Но несокрушимых стражей идеологического порядка ни эти объяснения, ни тот факт, что художественное исследование писателя, желающего считаться с самой жизнью, а не удобными политическими догмами и стереотипами, есть его законное право, — устроить, конечно, не могли.

Позже, в статье «Кое-что о труде писателя» Вяч. Шишков попытался вновь разъяснить свое понимание природы «зыковщины»:

«В процессе же работы мне пришла мысль, что „зыковщина“ и „пугачевщина“ — родные сестры, что мужик — каким был при Иване Грозном, царе Петре, Екатерине, таким в своей массе и остался до последнего времени, что царизм за многие сотни лет не пожелал вытащить класс крестьян из полускотской жизни. Словом, мне захотелось обе эпохи — „пугачевщину“ и „зыковщину“ сблизить, сопоставить, дать читателю сделать соответствующие выводы»⁴⁵.

Новая попытка обосновать свою художническую правоту лишь подлила масла в огонь. Некоторым защитникам «революционных идеалов» того времени показалась кощунственной даже сама мысль сопоставления двух таких далеких и разных эпох. Им мнилось, что в революционных условиях да при наличии железной диктатуры пролетариата ни «пугачевщина», ни вообще какой-либо «русский бунт — бессмысленный и беспощадный» невозможны в принципе. Однако на основе действительных фактов и собственной художнической прозорливости и интуиции, глубоко вникнув в природу русского крестьянина, в истоки его души и поведения, Вяч. Шишков сумел доказать обратное.

Взявшись за выявление темных сторон партизанского движения — «партизанщины» — и лишив произведение светлого революционно-романтического пафоса, Вяч. Шишков невероятно осложнил не только свою художественную задачу, но и собственную творческую судьбу. Настолько осложнил, что роман «Ватага» более полувека не переиздавался и надолго выпал из контекста русской литературы советского периода.

Хотя сам автор, вопреки упрекам в неудаче романа, продолжал считать его одним из лучших своих произведений. По воспоминаниям его жены, Вяч. Шишков уже на склоне лет, работая над последними главами эпопеи «Емельян Пугачев», перечитывая их, вдруг воскликнул: «Нет, так и не дотянул я до „Ватаги“!»⁴⁶.

«Со страстью, гневом и болью»

Говоря о писателях, создававших по горячим следам событий Гражданской войны и партизанского движения в Сибири художественную летопись великой трагедии народной, никак нельзя не вспомнить В. Зазубрина. Ибо именно он стал зачинателем этой самой летописи.

Владимир Яковлевич Зазубрин (настоящая фамилия Зубцов) — (1895 — 1937) — родился в Тамбовской губернии, в семье железнодорожного служащего. Детство и юность прошли в Пензе и Сызрани. Отец писателя, Яков Николаевич Зубцов, активно участвовал в событиях первой русской революции, а в 1907 году был выслан из Пензы в Сызрань под гласный надзор полиции. Так что Владимиру было, с кого брать пример. Не удивительно, что и он в конце 1912 года, будучи учащимся Сызранского реального училища, тоже ступает на революционный путь: устанавливает связь с сызранскими социал-демократами, а вскоре становится одним из руководителей сызранских большевиков. В 1915 году Зубцова-младшего исключают из училища и арестовывают. Но после трех месяцев тюрьмы он снова возвращается к революционной деятельности. Одновременно активно сотрудничает в поволжских газетах. В конце 1916-го по заданию Сызранского комитета РСДРП (б) В. Зубцов внедряется в царскую охранку, чтобы предотвратить участившиеся аресты товарищей. В жандармском отделении пришлось ему прослужить до марта 1917 года. В апреле его снова арестовали — за большевистскую пропаганду, а в августе мобилизовали и определили в Павловское военное (юнкерское) училище. Октябрьскую революцию В. Зубцов встретил в Петрограде, что, конечно же, не могло не оказать на него глубокого воздействия.

Начиная с 1914 года, В. Зубцов активно сотрудничал в поволжских газетах и даже вынашивал планы романа о большевистском подполье. Им, однако, осуществиться было не суждено. Начался мятеж белочехов, которые захватили Сызрань (а с февраля 1918 года Зубцов снова здесь), и его как бывшего юнкера в августе1918-го опять мобилизуют и посылают «для прохождения службы» уже в Оренбургское военное училище, которое вскоре эвакуируют в Иркутск. После окончания училища в июне 1919 года В. Зубцова назначают командиром взвода 15-го Михайловского добровольческого стрелкового полка, состоявшего из… рабочих пермских заводов. Опыт большевика-агитатора в данной ситуации как нельзя лучше пригодился подпоручику Зубцову: он сумел убедить солдат и офицеров своего и соседнего взводов перейти на сторону красных. Прихватив с собой артиллерийское орудие, они прорвались через сторожевое ограждение и присоединились к тасеевским партизанам. С ними В. Зубцов входит в сибирский городок Канск, только что освобожденный от колчаковцев. Здесь с головой окунается в работу. В канской уездной газете «Красная звезда» он и корректор, и метранпаж, и автор многочисленных журналистских материалов. Кроме того, читает лекции в местной партшколе и даже… помогает советским органам «раскрыть белогвардейскую организацию в Канском уезде»…

Даже в предельно сжатом пересказе биография В. Зубцова-Зазубрина (сам он в одном из писем Горькому называл ее «страшной») похожа на приключенческий роман. Однако за увлекательностью фабулы — острый драматизм судьбы человека, оказавшегося в бушующем политическом водовороте. Будущему писателю довелось увидеть революцию не глазами стороннего наблюдателя, а из самой ее глубины, со всеми трагическими противоречиями, кровью и жестокостью.

Увиденное и пережитое переполняло впечатлительного, остро реагировавшего на социальные перемены молодого человека, и тогда же, в Канске, в нем начинает зреть и оформляться замысел произведения, которое очень скоро сделает его знаменитым, — романа «Два мира».

«Я помню: зимний вечер, комната освещена только светом топящейся печки, — вспоминала впоследствии его жена, Варвара Прокопьевна Зазубрина-Теряева. — Мы с Владимиром Яковлевичем сидим перед ней, и он рассказывает, говорит, как одержимый, со страстью, гневом и болью о том, что ему удалось увидеть и пережить. И так — вечер за вечером — было рассказано то, что позже легло в основу книги «Два мира»⁴⁷.

Дописывался роман уже в Иркутске (его автор в это время редактировал армейскую газету «Красный стрелок»), и здесь же, в типографии политуправления Пятой Армии, в начале ноября 1921 года «Два мира» выходят отдельной книгой. Автором ее значится Владимир Зазубрин. С этого момента Зубцов превращается в Зазубрина. Это литературное имя останется с ним навсегда.

Уже в самом названии романа выразились и суть, и главная идея, и его центральный конфликт. С первых же страниц читатель становится свидетелем смертельной схватки непримиримых социальных сил. Ну а композиционно «Два мира» представляют собой цепь глав-новелл, каждая из которых рассказывает о каком-то отдельном эпизоде Гражданской войны. Вместе же они составляют грандиозную картину разгрома и разложения колчаковщины. В единое целое главы связаны двумя основными сюжетными линиями: одна касается молодых белогвардейских офицеров Мотовилова и Барановского, прошедших с колчаковской армией весь ее кровавый и бесславный путь, другая — сибирских партизан.

Резко контрастно противопоставлены в романе противоборствующие миры. Есть в этом определенная заданность, в ущерб художественной стороне произведения. Хотя были тому и свои причины, о которых писатель скажет в предисловии ко второму изданию «Двух миров»:

«Начиная работать над книгой и работая над ней, я ставил себе определенные задачи — дать красноармейской массе просто и внятно написанную вещь о борьбе двух миров и использовать агитационную мощь художественного слова. Политработник и художник не всегда были в ладу. Часто политработник брал верх — художественная сторона от этого страдала».

Тем не менее как честный и объективный художник В. Зазубрин рисует в романе каждый из миров многослойным и многообразным. Неоднородно белогвардейское воинство, которое делится на приверженцев «белой идеи» и тех, кто воюет «без всякой злобы на большевиков», или же тех, кто вообще равнодушен к происходящему. Не так просто, как кажется, на первый взгляд, и сибирское крестьянство. И, пожалуй, первым из советских писателей В. Зазубрин показал процесс превращения стихийного протеста разношерстной народной массы в целенаправленную борьбу крепкой, сплоченной крестьянской армии.

Народ, поднявшийся на борьбу с колчаковщиной, и становится главным героем романа «Два мира». Образ народной массы — многоликой, многоголосой, текуче-изменчивой, подвижной — выписан автором с большой художественной силой. Она, масса, у В. Зазубрина слышима, зрима, осязаема, заряжена могучей энергией. И особенно ощутима гневная мощь восставшего народа в батальных сценах романа, в которых мастерски передано горячее дыхание боев.

В «Двух мирах» В. Зазубрин представил читателям, помимо того, целую галерею типажей разных социальных слоев, тех, чью жизнь круто и трагично изменила революционная ломка, людей, ищущих свой берег в бушующем потоке Гражданской войны.

Вот два товарища, два подпоручика, два основных типа русского офицерства, ставших волею судьбы активными участниками гражданской междоусобицы.

Мотовилов — убежденный монархист, видит в красных «разрушителей государства» и борется «за воссоединение великой единой России во главе с самодержавным монархом». Его «правда жизни» держится прежде всего на культе силы — «где сила, там и всякая ваша правда». Мотовилов изображен автором как личность цельная, сильная. Но и в ней, по мере разложения колчаковской армии, происходит глубокий душевный надлом, который приводит, в итоге, молодого офицера к самоубийству.

Барановский мало похож на товарища. Нет в нем его силы и определенности. А по духу, несмотря на то, что выходец из генеральской семьи, он и вовсе человек не военный. Барановский долго не может поверить в реальность происходящего и найти место в новых реалиях. Но это и помогает ему быстрее понять, что в «белых не осталось ничего человеческого что «ихнее дело черное». Однако просто понять — мало. Надо сделать выбор. Но сил Барановскому — мягкотелому интеллигенту без твердого внутреннего стержня, чтобы решительно порвать со старым, стремительно деградирующим миром, не хватает. Вместе с отступающим под натиском Красной Армии колчаковским воинством он проходит весь его трагический путь деградации и разложения и бесславно умирает от тифа в концлагере для бывших белогвардейских офицеров — давно уже чужой среди своих, но так и не ставший своим для людей нового мира.

Есть в романе еще одна очень примечательная фигура — комиссар Молов, с которым Барановский знакомится в лагерном лазарете. Из уст большевика звучит страстная проповедь идей коммунизма в сильно упрощенном, правда, «рабоче-крестьянском» варианте, отражающем и примитивный уровень мышления самого комиссара, и тот агитационно-пропагандистский стиль с его напористым начетничеством, который отличал малограмотных «политруков» первых лет революции. В. Зазубрина, воспитанного на гуманистических традициях Ф. Достоевского, не мог не настораживать слепой революционный фанатизм таких Моловых, считавших, что во имя великой цели можно, если потребуется, уничтожить целый класс. Поэтому и не чувствуется со стороны писателя к нему симпатии и уж тем более не стал он, как пытались утверждать некоторые критики, «типичным рупором идей автора».

В полемике Молова и Барановского отчетливо проступает еще одна проблема времени, которую А. Блок определил как «интеллигенция и революция» и которая станет в дальнейшем одной из главных в советской литературе. Ведь драма Барановского как раз и была драмой интеллигента, не нашедшего берега в революционной стремнине.

Несколько особняком стоит в романе «Два мира» образ адмирала Колчака. Впервые в советской литературе он также возникает у В. Зазубрина. Фигура Верховного Правителя дана как бы в двойном отражении. Сначала, на первых страницах появляется символический образ Колчака и его власти в виде хищного росчерка начальной буквы фамилии диктатора под его воззванием к населению России, призывающем бороться с большевиками. Образ «черного адмиральского когтя» задает настрой и тональность всему произведению. Появляется, однако, в романе и Колчак реальный. В. Зазубрину приходилось видеть и слышать Колчака лично, и в одной из глав он показал его именно таким, каким запомнил. Еще раз читатель встречается с Верховным Правителем в момент, когда его армия разбита, а сам он стал заложником белочехов, обменной для них валютой в торге с большевиками. Писатель показал трагедию сильного, незаурядного, недюжинного человека, преданного бывшими сподвижниками. Он пошел против русского народа и им же, в итоге, был раздавлен.

Характерны «Два мира» особой своей стилистикой. События в романе организуются по принципу кинематографического монтажа. Писатель охотно вводит в роман подлинные документы гражданской войны (воззвания, листовки и т. д.), что сообщает произведению неопровержимую достоверность и яростный накал классовой борьбы. А динамичный ритм повествования и энергичная, мускулистая рубленая фраза еще больше способствуют этому.

Конечно, не все в романе В. Зазубрину удалось. Надо учитывать, что это был все-таки пробный шар, эксперимент. Но многое из того, что в дальнейшем получит прописку в советской прозе, в частности, посвященной Гражданской войне, В. Зазубрин в этой своей первой крупной вещи интуитивно нащупал и предугадал.

«Два мира» были первым советским романом, и успех имели оглушительный. Только при жизни писателя это произведение переиздавалось двенадцать раз! Высокую оценку книга получила у таких выдающихся деятелей советского государства, как В. Ленин, А. Луначарский, А. Горький. И совершенно заслужено. Написанный «со страстью, гневом и болью» по свежим следам Гражданской войны ее участником и очевидцем, роман этот, талантливо воссоздавая кровоточившие эпизоды жестокой борьбы восставшего против колчаковщины народа Сибири, стал поистине уникальным художественным документом эпохи…

Примечания

36

¹ Статья-фельетон впервые опубликована в ж. «Сибирские огни» (1927, №1). Цит. по кн. Литературное наследство Сибири. — Новосибирск 1972, с. 215.

37

² Дорохов П. Н. Автобиография. // В кн. Счастье. — Харьков, 1926, с 23.

38

³ «Красная новь», 1923, №7, с. 293.

39

⁴ Писатели о себе. — Новосибирск, 1973, с. 226 — 227.

40

⁵ Иванов Вс. Избранные произведения. Т. 1. — М., 1954, с. 396.

41

⁶ Шишков В. Я. Неопубликованные произведения. Воспоминания. Письма. — Л., 1956, с. 258.

42

⁷ Там же.

43

⁸ Яновский Н. Писатели Сибири. — М., 1988, с. 112.

44

⁹ Шишков Вяч. Полн. собр. соч. В 12 т. — М., Л., 1927. Т. 5, с. 5—6

45

¹⁰ Сб. Как мы пишем. — Л., 1930, с. 200.

46

¹¹ Из воспоминаний К. М. Шишковой. Рукопись из личного архива. Цит. по кн. Яновский Н. Писатели Сибири. — М., 1988, с. 96.

47

¹² Литературное наследство Сибири в 8 т. — Новосибирск, 1972. Т 2, с. 401.