Его счастливое детство

Алексей Воробьев-Обухов

Эта книга – воспоминания моего отца, написанные им незадолго до смерти в 1995 году. Зарисовками из своего детства он к моему удивлению доказал: и в предвоенные тридцатые годы ребенок из так называемых «бывших» тоже мог быть счастлив. Даже при том, что репрессии не обошли семью стороной. Перед читателем появляются картины из реальной жизни. Такой, которой сегодня, пожалуй, уже больше нет. А жаль…

Отец

Всю жизнь, с того дня как я его помню, отец носил костюм и сорочку с галстуком. Помню его в жилетке или толстовке летом, но всегда при галстуке. И только на даче в очень жаркие дни он одевал шелковую косоворотку навыпуск, подпоясанную ремешком, или шнурком с кистями. В этом случае на голову отец надевал белую фуражку с черным лаковым козырьком — предмет моей мальчишечьей зависти.

Отец был высокого роста, слегка полноватый, голову всегда держал прямо, ходил не сутулясь.

«Настоящий барин», — уважительно говорил о нем наш добрейший Павел Яковлевич, дворник с дореволюционным стажем.

Мамина сестра — моя самая любимая тетя Оля, проживающая в Москве и считавшаяся у нас законодательницей мод, называла папу на английский манер «Алекс». И когда мне читали «Оливера Твиста», я представлял почтенных Лондонских джентльменов в виде своего отца.

Отец пользовался авторитетом и уважением среди жильцов дома и студентов. Он очень много работал: преподавал русский язык, литературу, в том числе и античную на рабфаке при Университете и в Педагогическом институте. В его кабинете-гостиной стояли две высокие полки, заставленные сочинениями русских и мировых классиков в красивых изданиях Брокгауза, Маркса и в кожаных переплетах.

На стенах в рамках из красного дерева висели портреты Толстого, Достоевского и Чехова. Когда отец готовился к лекциям, он любил ходить по кабинету, и ему нельзя было мешать. После обеда отец или уходил на занятия с отстающими, или садился за проверку тетрадей с диктантами и сочинениями. Устав, он дремал, сидя в своем любимом кресле за письменным столом. Отдыхающим на диване я его не видел никогда. Мне кажется, он отдыхал только за вечерним чаем, положив ногу на ногу, покуривая свои любимые папиросы «Сафо» и слушая наши с мамой рассказы о событиях дня.

Я не помню, чтобы отец играл со мной, читал книжки, или рассказывал сказки.

Но на всю жизнь я запомнил, как он регулярно водил меня на Нижегородскую ярмарку и в цирк братьев Никитиных, как ежегодно весной в одно из воскресений мы шли на Откос смотреть весенний ледоход. А однажды, на трамвайчике мы поехали к Похвалинскому элеватору (где сейчас стоит гостиница «Нижегородская») и вместе с собравшейся толпой смотрели, как сбрасывали кресты и ломали купола собора Александра Невского на Стрелке. Удары кувалд, треск отдираемых досок кровля гулко разносились по водной глади Оки. Люди смотрели молча, некоторые женщины всхлипывали, утирая уголками головных платков глаза…

Когда я немного подрос, отец стал брать меня с собой и баню. Банные дни были для меня настоящим праздником. Пока мама собирала наше белье в фанерный баульчик, я суетился, отбирая игрушки, которым выпала честь поплавать в шайке с теплой водой. В Ковалихинскую баню мы добирались на трамвайчике, который ходил от площади 1-го Мая (пл. Горького) до Острожной (пл. Свободы), и далее пешком по Провиантской до Ковалихи.

Банщики знали отца, называли его по имени-отчеству и провожали нас на постоянное место у стены. Раздевалка сверкала бело-бордовым кафелем и чистотой диванов из красного дерева с зеркалами и полочками на спинках. На блестящую кожу дивана банщик стелил накрахмаленную простынку. Отец сперва мылся сам, а уж потом мыл меня, чтобы сразу выйти одеваться. Пока я сидел закутанный в махровое полотенце, отец выходил покурить. Пиво и чай, как многие посетители он не пил.

Как я уже писал выше, основной работой отца был Рабфак — рабочий факультет при Университете. Он был организован еще в 1919 году для подготовки рабочей и крестьянской молодежи в Университет.

Подавляющее большинство рабфаковцев были уже далеко не университетского возраста и даже семейными. Они направлялись по путевкам партии и комсомола и горели желанием получить высшее образование. Поэтому заниматься с ними было хотя и трудно, но интересно.

После экзаменационных сессий к нам домой часто приходили студенты для пересдачи экзаменов. Мама говорила, что они приходят сдавать отцу хвосты.

Однажды, когда папы не было дома, и симпатичная студентка ждала его в гостиной, я вышел показать свои игрушки. Ободренный ее вниманием и улыбкой, я спросил, будет ли она сдавать отцу хвост. Получив утвердительный ответ, попросил, смущаясь, показать его. Студентка расхохоталась и, притянув меня к себе, объяснила, какой у нее хвост. Обрадованный, я тут же помчался поделиться своим открытием с мамой.

Вечером, за чаем, мама рассказала о моем открытии отцу и мы вместе хорошо посмеялись.

По большим праздникам — на Пасху и Рождество — у нас собирались гости, часто приезжали мамины сестры. После угощения гости проходили в гостиную, муж тети Вали садился за пианино и начинались танцы. Для меня это была самая замечательная часть вечера.

Танцевали вальс, мазурку, венгерку (любимый папин танец). Когда танцевали мазурку, тетя Лида, студенткой накануне войны пожившая во Франции, громко командовала «А-гош, А-друа, Мазурка женераль» и танцующие послушно шли то направо, то налево, то становились парами друг за другом. Мне нравилось смотреть, как отец танцует венгерку, вычерчивая правой ногой треугольники и громко притоптывая и щелкая каблуками под зажигательную мелодию Брамса.

Вечер заканчивался по обыкновению тем, что меня отправляли спать, а гости, натанцевавшись, рассаживались на расчехленную мягкую мебель, и муж тети Лиды приятным тенором пел романсы под аккомпанемент пианино.

Немного поканючив, я покидал гостиную, попросив спеть любимую колыбельную Чайковского «Спи, моя радость, усни…»

Лежа в кроватке, я прислушивался к романсам о любви и разлуке и мечтал о том, как буду танцевать венгерку, когда подрасту…

На другой день Аннушка мыла пол и рассказывала мне, как соседи с первого этажа расспрашивали ее по какому поводу у нас были танцы и кто так громко стучал каблуками.

И этот стук каблуками был единственным шумом, который позволял себе отец. Я никогда, ни в детстве, ни в юности не слышал, чтобы папа повышал голос. Я не помню, чтобы он ссорился о мамой, идя прикрикивал ни меня. Если я его сердил, то он просто смотрел мне в глаза, так смотрел, что мне сразу становилось стыдно.

И я любил его еще больше…