Ярость Белого Волка

Алексей Витаков, 2018

В романе широко использованы исторические сведения и факты из книги Сергея Александрова «Смоленская осада 1609–1611» 1609 год. Польский король Сигизмунд III Август осаждает Смоленск. С первых же дней осады поляки терпят одно поражение за другим. Сигизмунд в бешенстве! Он узнает, что причиной срыва многих кавалерийских операций является таинственный Белый Волк, который нападает ночью на боевых коней и вырывает им горло…

Глава 1

«Идем к вам не для того, чтобы воевать и кровь вашу проливать, а для того, чтобы при помощи Божией охранить вас от ваших врагов, избавить от рабства и конечного погубления, непорушимо утвердить православную русскую веру и даровать вам всем спокойствие и тишину…

Если же пренебрежите настоящим Божьим милосердием и нашей королевской милостью, то предадите жен ваших, детей и свои дома на опустошение войску нашему».

Михаил Борисович Шеин поднял налитые негодованием глаза на польского посла.

— Что передать его величеству Сигизмунду Третьему? — спросил посол, едко улыбнувшись уголком рта.

— Ступай. Надо будет, отвечу. А покуда некогда мне на письма короля твоего отвечать. — Как хотелось Шеину скомкать пергамент и швырнуть в лицо надменному шляхтичу, но удержался, не из-за страха, а не хотел тревогу свою выдавать, да и не положено с послами голос дыбить.

Посол поклонился и, бряцая шпорами, покинул гридницу.

— Слышал? — спросил Шеин, обращаясь к Горчакову.

— А то. Они скоро уже в Красном будут.

— Посады сжечь не успеем. Как посадские?

— Согласились сидеть, сколько Бог силы даст, а дома на поджог оставить.

— Ты вот чего, князь! Давай-ка мы с тобой кое-чего сладим. Тут я поруку поднял. Надо бы, чтобы все еще раз слово дали. Вот гляди ж.

Порука для стрельцов

«…И где не пошлют и службы им нашею порукой не збежат, государева денежнова и хлебного жалования не снесть, казны государевой пищали и зелья и свинцу не снесть же и подвог государевых не потерят, не красть и не разбивать татиною и разбойную рухлядю не промышлят и зернью не инграт, корчмы и блядни у себя не держат, государева денежнова приезду и приходу не держат, московскому государству боярам всем, земле лиха никакого не учинит, за рубеж в Литву и в немцы и в Крым и иные государства не отехат и не изменити…»

— Это правильно, боярин! Поруки сейчас нужны. А посады жечь бы надобно по-срочному.

— Не дам. Пока люди скарб не вывезут и запасы. А ну как сидеть зиму придется?

— Да полно, Михал Борисович. — Горчаков улыбнулся, обнажив крепкие резцы. — У них пушек всего тридцать, да и те все легкие. Всего войска двенадцать с половиной тыщ, из них семь конницы.

— А запорожцев пятнадцать тыщ чего не учел?

— Те городов брать не умеют, им лишь бы пограбить. А у нас вылазная и сидельные рати, да в каждой башне по семь пушек да по двенадцать затинных пищалей только.

— Не ерохорься, князь. Давай дале.

Порука для дворян

«Сидеть в Смоленске в осаде и государю царю не изменить ни в чем, з города не зкинуться и с ворами и с литовскими людьми не знаться. И сидя в осаде, некоторых смутных слов не затевати и в городе не зажечь, никого со стены к литовским людям не отсылати».

Порука для крестьян

«Государю своему не изменить, в Литву не въезжать и землю в Литву не отводить, и что услышим из Литвы какие вести и те вести государю и государевым боярам и воеводам и дъякам и головам всяким ратным, московским людям сказывать и над ратными подвоху никакова не учинить и литовским людям и изменникам в Литву вестей никаких не носить и добра ворам литовским не хотети и во всем государю своему царю добра хотети и прямите и с Литвой битца до смерти».

Порука для посадских

«Жити посадскому за нашей порукой в государственной отчине в городе в осаде сидет и на сторожу на стены и на слуха подземные ходити и государю царю не изменити, з города, со стены не скинуться и с литовскими людьми не ссылатся, государю не изменяти».

Шеин отер рукавом пот со лба.

«И посадским старостам велити прокликати… по всем торшкам и по крестцам и по всем слободкам и по улицам, что те люди, которым по росписи велено бытии на городе со всяким боем, и те б люди стояли все сполна по своим местам и со своим боем безотступно с великим бережением по смотру, а ково по росписи на городе не будет и тому быть казнену смертью».

А спустя две недели стало совсем жарко. Поляки подошли к Смоленску.

— Не круто забираешь, боярин? — спокойно спросил Горчаков.

— Лучше сразу круто, чем потом локти кусать. Суды пусть ведут дьяк Никон Олексьевич, посадские старосты Лука Горбачев и Юрий Огопьянов. Они люди надежные и понапрасну никого не тронут.

— Где казни править, ежли чего? — Горчаков перевел почему-то взгляд на свои руки.

— У Фроловских ворот. Но там только «торговые казни» чинить. Пороть пусть порют, а вешать на людях не стоит. Не то время сейчас.

— Сегодня утром схватили Ивана Зубова.

— Вот бес окаянный. Мало ему, что в Дорогобуже полторы тысячи наших уговорил не возвращаться в Смоленск, так он еще и здесь орудует.

— Чего ему, псу, не хватает! — Горчаков сплюнул. — Ладно бы обделен чем, а то ведь богат, как Густав Адольф.

— Богат, вот и чувствует себя не должным никому. А кто еще с ним?

— Еще семнадцать дворян, стрелец и пушкарь.

— Дворян пороть, стрельца к пушке привязать…

— А пушкаря к пищали, — подхватил окольничий Горчаков.

— И чтоб со стены куски их к полякам летели. — Шеин заскрипел зубами. И тут же уже смягчившись: — Как тама Маша моя?

— Поклон тебе шлет Марья Михайловна. Ты б спроведал боярыню. А то все на тюфяки смотришь да дымом пороховым дышишь.

— Ну и любо. Ладно, стало быть, все с Марьюшкой. Ничего, Петя, времени хватит на про все. Апосля с бабами любиться будем. Ты бы Никона мне кликнул.

— Да тута он. За дверью мается. — Горчаков шагнул к порогу гридницы.

— Давай.

Высокий, сухой дьяк Никон Олексьевич, вошел, сильно сгибаясь, чтобы не удариться о притолоку. И замер, глядя поблекшими голубыми глазами на Шеина.

— А… Валяй с самого худого.

— После того как Дорогобуж отбили, дворяне и стрельцы многие поразошлися по своим поместьям. Скопин-Шуйский еще крепления просит. — Дьяк говорил занудновато, держа в голосе одну-единственную ноту.

— Дак где ж я ему еще возьму! У самого земля дыбом!

— А ведь возьмешь, боярин. Опять возьмешь и последнее отправишь. А сам тут ужом вертеться будешь. Шуйского не бросишь ведь.

— А… Так ведь он тама противу Лжедмитрия. А здесь все ж король.

— А хрен-то редьки слаще? — хмыкнул дьяк. — Али ты думаешь, коль король, то не разбойник! Бесчинствовать меньше Сигизмунд не будет оттого, что он король. Еще пошлешь, снова разбегутся. Не доверяют они бесперому и бесклюеву твому Шуйскому. Не хочут оне с ним…

— А Дорогобуж опять у поляков? — Шеин потер кулаком лоб.

— Опять, — выдохнул дьяк.

— Значит, послать надоть, — твердо сказал воевода.

— Да как так! — выкрикнул Горчаков. — Что ж ты делаешь-то, отец родной!

— Ыть!.. — Шеин стукнул по столу кулаком.

— Дело твое, боярин, — обреченно и оттого тускло вымолвил побелевшими губами Никон.

— Михайло Борисыч, — вдруг неожиданно возвысившимся голосом заговорил Горчаков, — наша армия уменьшится уже на четыре тысячи.

— А ты почем знаешь, Петр Иваныч, сколько я еще пошлю?

— Мне б тебя не ведать, воевода! Все лучшее и отдашь. Всех, небось безобразовских и ильинских. Оне ж у нас самы обученные.

— Им в поле биться. А нам за стенами сидеть. А Шуйскому помочь надобно. Вот их, Петр Иваныч, и распорядись отправить на подмогу царю.

— А… все одно. Пропадем все тут к едрене макарене… — Горчаков сплюнул и пошел выполнять наказ боярина.

— Ты языком-то не плескай, где ни попадя! — крикнул ему вслед Шеин. И уже обращаясь к другому: — Молчи ужо, Никон Олексьевич. Самому муторно. Безобразовских и ильинских, считай, нет с нами. Чего у нас остается?

— Посадских две тысячи пятьсот людей. Крестьян одна тысяча пятьсот. Дворян и детей боярских триста восемьдесят человек. Пушкарей пятьсот ровно.

— Сколько сейчас всех жителей в городе? — спросил Шеин.

— Тыщ семьдесят наберется.

— Ну вот, а вам жалко для Шуйского полторы тысячи.

— Так то ж ратники, боярин. А в городе половина баб, треть детей, остальные в военном деле ни бельмеса.

— Ничего, Никон Олексьевич, где поднести, где раненым помочь… На войне кажной человек себе дело найдет. Вон ведь Сапега, то же воин тот еще, а с маршу город не рискнул брать. Значит, чуют поляки силушку здесь.

— Чуют, — кивнул Никон, — но оттого еще боле ярятся. Сказывают, Сигизмунд на сейме заявил, мол, стоит только саблю обнажить и война кончится.

— Кабы не опрохвостился августейший! — хмыкнул Шеин, мотнув седеющей головой. — Давай дале.

— Сотские расставлены по башням. Сорок восемь сотских из торговых и посадских, тридцать девять из дворян.

— Эк, армия! — Воевода довольно улыбнулся. — А дворяне-то, гляди ж, в меньшинстве оказались.

— Поделом им, — со спокойной монотонностью ответил Никон, не давая одной-единственной ноте слабину. В башнях по семь пушек, по пяти затинных пищалей и по две сороковых.

— Чего у них?

— Общая численность армии Сигизмунда Третьего. — Дьяк заговорил еще медленнее и еще более вяло, словно репетируя свое пренебрежение к неприятелю. Словно предвидя грядущее. — Двенадцать тыщ пятьсот человек, из них семь тыщ конницы. Еще пятнадцать тыщ запорожских казаков. Тридцать орудий, из них 26 пушек мелкого калибра. Ядра таких наши стены, как горох, отскакивают.

— Ну-ну. Не скалься, Никон, — пожурил Шеин.

— Из «слухов» есть донесение. Вроде как поляки подземную галерею роют.

— Хитер гетман Жолкевский. Да не на того напал, — прищурившись, весело буркнул Шеин. — Ты-ка вот чего запиши, Никон Олексьевич: «И посадским старостам велети прокликати… по всем торшкам, и по крестцам, и по всем слободкам, и по улицам, что те люди, которым по росписи велено быти на городе со всяким боем, и те б люди стояли все сполна по своим местам и со своим боем безотступно с великим бережением по смотру, а ково по росписи на городе не будет, и тому быть казнену смертью».