Основание

Алексей Викентьевич Войтешик, 2017

Это продолжение книги «Свод». Автор учёл пожелания читателей, выступивших в защиту Ричи Шеллоу Райдера, или Свода, главного героя этой дилогии. Свод остаётся жив, ну а дальше… Дальше всё-таки лучше прочесть… Дорогие мои читатели, в ЭТОТ раз я учёл ваши пожелания, но далее считаю своим долгом предупредить, эта дилогия не станет трилогией, во всяком случае, в ближайшее время.

Если царица Судьба отковала твою суть будто шпагу, можешь быть абсолютно уверен в том, что основополагающим для тебя в жизни будет урок фехтования… Но, похоже на то, что у кого-то появилось основание думать иначе!

«Sword (англ.) — шпага, меч, сабля»

«Сause, root, occasion (англ.) — причина, корень, повод».

От автора: Практически все, описанное здесь, — художественный вымысел. Да, некоторые имена реальны, а некоторые события на самом деле имели место, но не стоит ссылаться на меня как на достоверный источник информации, дабы не давать повода историкам потешаться над вами.

Уважаемый читатель, в данном произведении автор, отдавая дань старым правилам русского языка и желая поэкспериментировать, использует приставку «без» как указание на отсутствие чего-либо, а «бес» как знак присутствия Темных Сил.

Часть 1

Глава 1

Сквозь опускающуюся пелену предсмертной слабости он продолжал видеть свою возлюбленную. Горячие слезы Михалины капали на его лицо, стекали в глазницы, и от этого мир, прощаясь с Ричи, расплывался бесформенными темными кляксами. Едва Ласт Пранк осознал, что ступил на порог своего исхода, тяжелая реальность последних минут его жизни шагнула в сторону. Он понял это, когда вдруг ясно почувствовал себя каким-то крохотным существом, беспомощно ползающим по дну неестественно глубокого, вытянутого, словно колодец, жестяного ведра! С неба на него хлынул шумный темный поток, мир запах землей и погрузился во тьму.

Тело Ричи с тяжелым хрустом стало продавливать жирную, переплетенную тысячами корней почву. Земная кора разверзлась! Ласт Пранк вздрогнул, готовясь рухнуть в заслуженные объятия испепеляющего адского пламени… Но вместо красочно описываемого святошами пекла, грешная сущность пирата жестко ударилась о каменный пол затхлого подземелья, в котором ему уже пришлось побывать еще при жизни.

«Врут епископы, — осматриваясь, изумлялся Свод, — все врут! Да и откуда им знать, что из себя представляет ад, раз они мнят себя слугами светлого Господа? Ходи они на самом деле под ним, разве он допустил бы их в грязь этой реальности? Не-е-ет, все здесь не так, — заключил он, чувствуя неимоверную легкость от того, что вдруг отступила острая, жгучая боль, переполнявшая его тело. — Теперь я точно знаю: смерть одинаково далека и от рая, и от ада, смерть — это нечто третье, нечто иное. А это место? Наверное, просто Чистилище — привход в царство смерти? Наверняка это так, ведь я попадал сюда в своих видениях именно тогда, когда рядом со мной проходила эта сухая старуха с косой. И умерший Эшенбурк! Он тоже был здесь! А ведь на тот момент я не знал, что он уже погиб…»

— Они пришли-и-и-и, — отчаянно заскулил кто-то во мраке, и в голове Свода словно выстрелило: «Бог мой! Это же он, Никаляус Эшенбурк! Это его голос!»

Сердце Ричи похолодело: ведь именно это и предрекала ему старая ведунья! Он снова угодил в место, в которое приходят Тени — охотники за душами грешников.

— Не-е-е-е-ет! — продолжал отчаянно выть где-то исстрадавшийся призрак Никаляуса, и Свод увидел, как из черных расщелин каменного пола беззвучно начали подниматься безликие зыбкие фигуры. Так рыщут по углам черные воришки у корчмы, прячутся, таясь, чтобы в глухой ночи вспороть брюхо случайному прохожему и первым прихватить его тощий кошелек. Не было сомнения, Тени пришли либо за Сводом, либо за беднягой Никаляусом Эшенбурком.

Свод шагнул назад и прижался к стене. Даже очутившись в этом жутком месте, он ничуть не потерял привычки сопротивляться неблагоприятным обстоятельствам. Страшные гости подземелья почувствовали это. Перестав шнырять по углам, они вытянулись до потолка и, загораживая Ричмонду путь, выстроились полукругом.

— Вот он, вот он, вот он… — словно шорох осенней листвы, летел над каменным полом шепот черных Охотников.

Похоже, подобная решимость оказавшегося в Чистилище человека явилась для них полной неожиданностью. Страшные и всесильные Тени вдруг замерли. Свод, готовясь отразить нападение, не мог себе представить, как это можно делать, — бить или разить то, что по своей сути бесплотно? Что им его кулаки или даже сабля? «Эх, — подумал он с сожалением, — сабля. Где моя сабля?»

Мир погрузился в тишину. Ее нарушали лишь глухие стоны Эшенбурка, доносившиеся из глубины подземелья, да мерная водная капель в черном жерле коридора. Но вскоре к этим горестным звукам прибавился странный шорох чьих-то тихих, неторопливых шагов. Звук, хорошо отражаясь от массивных каменных стен, беспрепятственно долетал до Ласт Пранка. Сквозь металлическую решетку, заграждающую выход из комнаты с Тенями, стал слышен слабый женский голос.

–…за мной? — глухо отозвался издалека голос Эшенбурка. — Ты пришла за мной?

— Не твое время, — ответил голос, — будешь маяться здесь, пока тот, кого Тени в углу прижали, не распутает и твой клубок. Сиди уж, коли сам виновен: ослепил свою Душу? Натворил дел? Получай теперь!

— Панночка, вельможная панночка, — взмолился Никаляус, — оставь мне свечу!

— А ты ее видишь? — холодно удивился голос. — Право, это чудо! Даже не знаю, что с тобой теперь и делать. Навязал ты, неприкаянный, узлов в судьбах людских, так жди теперь своего часа. А свечи моей не проси, не тебе ее несу.

В тот же миг дрогнули в слабых сполохах света толстые железные прутья, обозначив проем решетчатой двери. Тени преисподней беззвучно расплылись в стороны и чуть слышно зашелестели: «Она идет… Мара к нам… берегись!»

В коридоре становилось все светлее. Прекрасная женщина в белом, скорбном наряде, искрящемся, будто заиндевелое на морозе покрывало, несла перед собой горящую свечу. Вошла, стала напротив и осветила Теней по очереди так, словно могла их различать.

— Отчего переполошились? — властно прозвучал ее вопрос. — Все черти обычно катятся к бесам, а этот слегка заупрямился… Однако ж и он не Бог. Как и все черти, ходит по черте, только и всего. Нет пока пути ему в Темные миры… — Она повернулась к Своду и смерила его заинтересованным взглядом. — Такой исход не нов, — заметила красавица куда-то в сторону, — да последний такой упрямец и забыться успел. Ишь ты, кулаками хрустит! Не мудрено им и опешить. Что? — обратилась она к Ласт Пранку. — Надеешься — отмучился?

— Когда так спрашивают, наверняка знают и ответ, — сдержанно произнес Ласт Пранк.

— Верно, — не стала спорить женщина, — но знаешь ли его ты?

— Нет, — откровенно признался пират. — А могу ли я спросить тебя? — Ты… смерть?

— Что ж, — бесстрастно произнесла женщина, — в твоем мире так называют одно из моих многих воплощений… Но вне яви все течет иначе.

Придумали себе робу¹ о смерти и пугаете друг друга из поколения в поколение тем, что умирать страшно.

— На самом деле страшно, — не сдержался Свод.

— Да ведь не всем: тем только, кто по лени или глупости своей так и не понял, для чего жил. Только им, заплутавшим в жизни, исход и кажется чем-то жутким. Это они, неразумные и темные, рисуют себе страшный и неправдивый образ смерти…

— А говорят еще, — оттягивая предполагаемый час расплаты, снова не сдержался Свод, — что ты — старуха с косой?

— Вы, — вздохнула женщина, — и мыслите криво, и толком понять язык свой древний уже не можете. Старухой меня считают только потому, что помнят Мару еще из седой древности. По меркам времени явного мира, я не то слово — старуха. А что до косы, так она и на самом деле есть, вой, я ведь женщина. Правда, видели ее немногие. Не слыхал о том средь людей? Когда Тени в спешке кого-то волокут в Пекло или с Моста Небесного свергнут по ошибке, назад из миров иных выбраться можно только ежели я косу свою сброшу. Будто канат выпавшему за корабельный борт…

— Как? — не поверил услышанному Свод. — Смерть может спасать?

— Отчего же нет? — спокойно ответила Мара. — Я ведь не для того введена в миры Вышними Богами, чтобы умерщвлять.

— Но ведь умерщвляешь?

— Это лишь домыслы людские.

— Как же? — возмутился Ласт Пранк. — Сколько людей на моих глазах погибло? И это не ты?

— Не я, — холодно ответила та, в присутствии которой робели даже Тени, — все те, о ком ты говоришь, сами убивали друг друга. Я здесь не при чем.

— Хорошо, — не сдавался Свод, — а умирающие в муках старики?

— Я помогаю найти исход тем, кто сам довел себя до предела жизненной силы. Но это их выбор. Люди тешатся своей гордыней и, как итог, дряхлеют, хворают и умирают.

— А отчего тогда умирают дети?

— И на то есть свои причины, поверь мне. Причины есть на все. Но людям сложно доискаться их, проще списать все на старуху с косой. А я лишь хожу вдоль черты и приглядываю за тем, чтобы никто не нарушал исхода из одного мира в другой. Вот и тебя, застрявшего между мирами, заверну обратно в мир яви. Затем сюда и пришла. На, бери свечу…

Она протянула светоч, пламя которого горело ровно и, на удивление, никак не реагировало на ощутимое движение воздуха в подземелье. Едва ладонь Ласт Пранка коснулась воска, огонь словно нырнул в его тело и в подземелье стало темно.

— Иди обратно, — сказала Мара, — не пустят тебя дальше, Карна все равно вернет. Я это сделаю за нее…

— Куда?! — всполошился Свод, чувствующий, как мягкие лапы Теней схватили его, оторвали от твердой поверхности и стали поднимать вверх. — Стой! Зачем мне обратно? Я ведь погиб! Зачем я там нужен?

— Бог знает…

— Ты что? Какой Бог?

— Крышень. Толкайте его назад, Темные, слишком уж много от него шума.

Тело Свода вдавило в потолок с такой силой, что ему стало нечем дышать. Почти сразу же к нему вернулась нестерпимая боль, граничащая с паникой. С одной стороны, он вдруг понял, что до этого момента у него странным образом не было потребности дышать, а с другой — ощутил, что, если сейчас же не вдохнет, безпощадные Тени втащат его обратно, и на этот раз прекрасная Мара уже не станет с ним вести задушевные беседы.

И хотя Ласт Пранку, по «ходатайству» церковников и всех достойных граждан, было уготовано Пекло, однако судьба снова дала ему шанс на отсрочку приговора, а свои шансы урожденный Ричи Шеллоу Райдер использовал всегда.

Чудовищным усилием воли он подтянул к груди руки и уперся в потолок. Странное дело, но верхний свод Чистилища в пику каменным стенам и полам его основания оказался намного мягче и податливее. Грудь просто выворачивало от нестерпимой боли, но он собрался с силами и толкнул перекрытие еще раз, и еще. Жесткий монолит подался. Вскоре Своду даже показалось, что в какой-то миг над ним блеснул свет. Да нет же, не показалось! Продолжая раскачивать давящий сверху навес, Ричи вдруг понял, что над ним не камень потустороннего подземелья, а земное полотно.

Нащупав слабину в сырой почве, он вытолкнул руки на поверхность и наконец почувствовал свободный приток холодного, такого желанного воздуха. Отстранив сырое покрывало, он, рыча от боли, выбрался из могилы и откатился в сторону. Сознание, едва вернувшись в израненное, грязное тело, снова покинуло его.

Когда он сумел подняться на ноги, слабое ноябрьское солнце, уходя на покой, уже висело над горизонтом. Легкий морозец хватал за пальцы, выкручивал суставы, но, как это ни странно, отвлекал от боли. Ласт Пранк, держась за ствол кривой березки, то и дело отводил взгляд от собственной развороченной могилы, от покосившегося, перевязанного рушником креста и прислонялся головой к прохладному стволу деревца, под которым ему так и не суждено было упокоиться. Хотя русские сулицы и шипы бердышей расковыряли его тело так, что стоило только удивляться — почему осенний ветер не проходит сквозь него, как через загородь.

Скорее всего, Михалина хоронила его сама. Где-то взяла рушник, чистый холст, чтобы завернуть любимого, погребальную рубаху. И именно благодаря тому, что закопать его тело глубоко она не сумела, Свод и выбрался из Преисподней. Где она теперь, его Михалина, что с ней?

Ричи оторвался от дерева и сделал несколько шагов по направлению к дороге. Кладбище стояло на краю леса, и наезженная телегами колея огибала его, уходя в голый перелесок. Добравшись до поворота, за которым раскинулось покрытое стерней поле, Свод оперся о дерево и немного отдышался.

Он узнал местность: через это поле они скакали к дому ведьмы, передавшей ему перед смертью свой страшный дар. Странное дело, подумалось ему, но по иронии Судьбы вполне могло быть так, что эту старуху похоронили на том же погосте, что и самого Ричи. Впрочем, какая ему разница? Важно, что он снова остался жив — переданная ему Сила ведьмы оказалась столь велика, что смогла вытащить человека даже из Чистилища.

Конечно же, Свод радовался тому, что хоть и дырявым, как палубная тряпка, а все же и в этот раз выбрался из смертельной западни. Одно плохо: раз уж сама Смерть отпустила Шеллоу Райдера обратно в явный мир, то выходит, что тайны Николяуса Эшенбурка, из-за которых пирата и душегуба вытаскивают из ада, на поверку могут оказаться страшнее «объятий» Теней Чистилища.

Свод ясно различал вдалеке знакомую крышу панского замка. На фоне пасшихся в поле волов и темных силуэтов осенних деревьев эта мирная картина шла вразрез с его недавними воспоминаниями. Перед глазами поплыли видения: наполненный солдатами двор; Ричи ищет среди них, зовет своего друга, Войну, и вдруг понимает, что они, скорее всего, убили Якуба, а теперь нагло смеются в лицо Своду и тащат из замка Войны все, что только могут поднять. Да разве мог он такое простить?

«Да, — заключил он, прижимая руку к пропитавшейся сукровицей и отдающей ледяным холодом вышитой рубахе, — драка была что надо. Жаль только, что Войну все равно уже не вернешь…»

Свод оторвался от дерева и сделал несколько мучительных шагов по направлению к замку. Грудь нестерпимо заныла, а в боку, казалось, кто-то провернул столярный бур.

— Волов моих не спугни, — услышал он совсем близко и вздрогнул от неожиданности. Ричи готов был поклясться, что секунду назад рядом с ним никого не было! На валуне, всего в трех шагах от дерева, за которое он только что держался, сидел совсем еще юный, лет шестнадцати от роду, пастушок со светлыми вихрами и такой веснушчатый, что его лицо в свете заходящего солнца, казалось, отливало золотом. Своду показалось странным, что зипун и портки юноши были далеко не дешевыми: крайне редкой расцветки, в тон грозовой туче, да и сшиты ладно.

— Волов? — переспросил растерянно Ричи и насторожился. — Разве ты меня понимаешь?

— Понимаю, — ответил юноша, и в это миг Ласт Пранк решил, что либо он сошел с ума, либо видения из Преисподней продолжаются. Он явно слышал голос собеседника и так же четко видел, что тот даже не приоткрывает рта.

— Откуда ты? — едва ли не открыто намекая на отношение пастушка к темным залам Чистилища, продолжал допытываться Свод.

— Я-то? — запросто переспросил юноша и тут же ответил: — Издалека.

— Издалека? — недоверчиво улыбнулся Свод. — Хочешь сказать, что пригнал волов за сотню миль для того, чтобы они могли здесь пастись на пустой стерне? Чем же они набьют свою сыть, юнга? Ведь крестьяне увезли с поля даже полову²…

Пастушок ничуть не смутился. Все так же не размыкая уст, он обернулся к полуживому человеку, и Свод услышал:

— Эти волы сами знают, где и когда им пастись, им никто не указ.

— А ты? — принимая это за издевку, поинтересовался Ласт Пранк.

— И я.

— Но, — не сдавался Ричи, — ведь это земли пана Войны, верно? Ты служишь у него?

— Нет, — прозвучал голос юноши, — он не из моего рода, я ему не служу.

— Тогда, выходит, что ты служишь кому-то из своего рода? Нет, — поправился Свод, — у вас говорят не так. Назови мне имя твоего рода!

— Коляда.

— А твое имя?

— Чайтан.

— Как?

— Чай-тан.

— Я таких имен не встречал, — устало заключил Ричи и, намереваясь продолжить свой путь, развернулся к замку. — Знаешь, — бросил он через плечо, — мне нужно идти… Придется мне пройти через твоих волов.

— Куда тебе? — улыбнулся юноша. — Это тебе не шкодящие вои русского князя, которых порубил ты нещадно. Через строй моих волов так просто не пройдешь. Их, — юноша хитро улыбнулся, — и увидеть-то не каждому дано.

Свод, уже шагнувший к пасущемуся недалеко стаду, вынужден был остановится.

— Ты-то их видишь, — продолжал назвавшийся Чайтаном, — и пройдешь этим полем, не можешь не пройти. Иди. В замке твоего друга уж нет тех, кто хотел, кто должен был тебя судить, значит, теперь ты не их судом судим будешь. Тебя все чтут за покойника, и все, даже судьи твои людские, таковым и видели. Одного не узрели на предсмертном омовении: от стрелы смертельной, что торчала из твоей спины, уж и следа не осталось. На-ка вот, — юноша протянул Своду тонкий пруток черного, неведомого дерева, — с ним волы тебя пропустят, а за ними уж и боли станет меньше. Только не выбрасывай его, неси в замок, там он тебе пути и откроет. Ступай…

Ричи взял пруток и нерешительно шагнул к замку. Шаг, два, три. К середине воловьего стада, как и было обещано, начала утихать острая боль в груди и боках. Огромные смирные животные расступались, пропуская его вперед, и Ласт Пранк не оборачивался, пока не доковылял до края поля, где явно различалась наезженная дорога, уходящая вниз, к основанию замковой горы. Он был уверен, что на камне у края леса уже никого нет.

Поднимаясь к замку, Свод все же не удержался и посмотрел назад. Не то что странного пастушка Чайтана из рода Коляды, а и волов не было и следа на окутанном туманом поле.

Панский слуга Казик, дометая двор у конюшни, аккуратно подровнял кучу мусора, оставшегося после разграбления панского имения, и тяжко вздохнул, окидывая взглядом знакомое ему с самых пеленок место. Сколь не мети, не греби по двору, а все черепки да осколки не выберешь. Странно все в Божьем мире обустроено: что-то строится, ладится людьми годами, веками, а налетят ироды — и все испортят в один час. Что, к примеру, им, татям тем, с панской посуды? На кой было ее бить? Не могли унести, так оставили бы. Нет же — ни себе, ни людям «Знатна, — рассуждал молодой Шыски, — вельмі знатна парубіў іх пан Свод. Так ім і трэба, злачынцам тым! Ух, і колькі ж крыві сцадзіў на панскі двор гэты глічанін!»³

Хоть и тяжко было Казику сначала мертвяков, а после песок мешками от канавы таскать, чтобы кровавые лужи засыпать, однако то, что пан Свод сполна отомстил за все их несчастья, не могло не скрасить все эти тяготы. Жаль только, что так и не вышло пану Рычы обучить его, сына панского истопника, рыцарскому делу. Не успел…

Шыски тихо заплакал, вспомнив, что даже толком не знает, где похоронен тот, с кем ему было так интересно и так весело. Когда судья Кернажицкий и приехавший с ним дьякон, пораженные количеством трупов во дворе панского имения, начали дознание, то, помимо рассказа о подлом нападении русских воев, они услышали и о том, что обвиняемый в смерти Анжея Патковского пан Свод погиб и лежит у панских ворот, оплакиваемый каханкай⁴ Михалиной.

Судья лично сходил к въезду, и, нисколько не интересуясь безутешной крестьянкой, некоторое время разглядывал мертвого иноземца, который к загубленной душе молодого Патковского добавил еще несколько десятков душ.

В суете судебных разбирательств с замковым судьей и дьяконом Свято-Николаевской дрогичинской церкви, после всего пережитого никто и не заметил, как к вечеру пропали от ворот и скорбящая Михалина, и окровавленное тело англичанина.

Казик снова тяжко вздохнул, вспоминая и о собственных страхах. Понимая, что на молодого Войну и так уж слишком много свалилось в эти дни, пан Викентий и дьякон быстро оставили его разграбленный замок, но перед тем уведомили пана Якуба, что приедут снова, чтобы разобраться с его слугой Казиком Шыским, поскольку тот многое видел и знал о Своде, а никому ничего не рассказывал.

Пан Война как раз в это время собирал людей, чтобы отправить их в Патковицы. Там нужно было похоронить пани Ядвигу — мать его возлюбленной Сусанны, и обгоревший труп Анжея, ее брата, который с трудом отыскали среди пожарища. Казалось, до Казика ли было Войне!

Однако едва уехал судья, Якуб тихо подозвал старшего Шыского и сказал: «Добра б было, Антосе, адаслаць твайго Казіка кудысьці так далека, што б пра яго тут і забыліся. Не салодка будзе і яму, і нам усім, калі суддзя з Ніканам возьме яго за глотку ды дазнаецца ўсе пра Юрасіка»⁵.

Казик вспомнил растерянный взгляд отца. Куда старый Шыски мог отослать своего сына, когда во всем белом свете у них никого из родни уже не осталось? «Нешта будзе, — подумал слуга, — так, як было, ужо не застанецца»⁶.

Он лениво почесал за ухом, взял метлу, лопату и, намереваясь идти подметать двор у ворот, поднял взгляд к широкой каменной арке. Там, опершись о стену замка, в перепачканной грязью вышитой рубахе стоял, едва держась на ногах, не кто иной, как отчаянный рубака и грешник Ричи Свод, совсем недавно погибший в неравной схватке.

Глава 2

Якуб Война и Сусанна сидели рука об руку в жестких дубовых креслах, у камина, укрывшись дорогими войлочными покрывалами, каким-то чудом уцелевшими после недавнего грабежа. В топке весело потрескивали поленья, давая благодатное тепло широкому пустому залу.

Обычно здесь в это время уже не жгли огня. Знаток истопной науки, Антось уверял, что в случае прихода холодов печь либо должна топиться постоянно, либо не должна топиться вообще. В противном случае на добротно отделанных потолках и стенах гостевого зала замка станет собираться влага, и тогда дорогостоящего ремонта пану не избежать. С хозяйственным и бережливым истопником не поспоришь, гостиная пана на самом деле с холодами практически не использовалась, а потому из нее убирали мебель до самой весны, но сейчас был другой случай.

После налета солдат многие слуги и работники Мельницкого маентка не вернулись на панский двор, и это можно было понять: погром в замке, а до того — в Патковицах и других селениях виделся им началом войны польской Короны с Россией. Все войны касаются панов и по ним же и бьют, а потому находиться рядом с паном было опасно: можно было угодить под бердыши соседей.

Та же горстка прислуги и работников, что все же осталась в замке, в большей своей части начинала служить здесь еще при бабушке Якуба: кто-то с детства, кто-то нанялся позже, а кого-то привез сюда отец Войны. Истопник Антось был как раз из таких.

Кто знает, какими обязательствами или тайными клятвами Антось Шыски и еще четверо мужиков из панской прислуги были связаны с королевским подскарбием паном Криштофом Войной? Однако Антось, знакомясь с молодым паном, принимающим во владения Мельник, тихо шепнул, что, если пану понадобятся их жизни, он всецело может ими располагать.

Так уж вышло, что судьба тут же решила проверить на деле обещание этих преданных слуг. Пришла к пану беда с востока, и вся клявшая в верности пятерка, вместе с самим Антосем, без всякого зазрения совести в страхе покинула замок и ушла вместе с другими людьми в Мельник отсиживаться в стороне от чинимого Василевыми солдатами разбоя.

Но Якуб не судил их за это строго. Куда им до цепных псов русского царя? Да и кто знает, возможно, раньше их жизни и на самом деле целиком принадлежали панам? Прошло время, все пятеро обросли семьями, и так уж выходило, что жизни собственных семей были им куда дороже панского сына и его имущества.

Сидя у огня Война, рассуждал еще и о том, что, доведись ему погибнуть от рук налетевших на его замок солдат, еще неизвестно, стали ли бы стоять в стороне Антось и его друзья или поступили бы как все, бросившись растаскивать все, что уцелело в его имении. К слову сказать, у соседей, в тех же Патковицах, где был дом родителей его невесты, селяне «прибрались идеально чисто» за солдатами: ничего не осталось даже там, куда не добрался пожар.

Якуб бросил взгляд на Сусанну и тяжело вздохнул. В отличие от хозяев Патковиц, он, с божьей помощью, все же уцелел. Мало того, спас Сусанну и, между прочим, сына клятвоотступника Антося Шыского — Казика.

Почти наверняка именно из-за этого теперь чувствующий вину истопник, вместе с несколькими вернувшимися работниками, взвалил на свои плечи всю тяжесть наведения порядка в округе и замке.

Потянуть в одиночку похороны погибших в Патковицах Война был бы не в силах. Пожар, вспыхнувший в имении его любимой, мало что оставил от небогатого приданого девушки. Да и что там приданое? Не было даже кому благословить ее на замужество. Последнюю родную ей душу, мать, и похоронить не удалось как следует. На месте, где лежала зарубленная солдатами пани Ядвига, оказались лишь обугленные останки, принадлежащие нескольким людям.

Скорее всего, вместе с ней пострадал и сгорел кто-то из прислуги. Так случилось и с останками брата Сусанны — Анжея. Его гроб стоял в доме, а от дома остались лишь головешки да остов печи. Как тут разберешь, где еще дымящаяся панская кость, а где чернеют мощи несчастных слуг? Посудило траурное посольство из Мельника так и эдак, а после собрало все к одному месту и, с позволения панны Сусанны, разделило все по-христиански между усопшими примерно поровну. С тем и похоронили.

Жить несчастной девушке было негде, но и разделить ложе с любимым она тоже пока не могла. Потому сидели они сейчас у камина, глядя то на огонь, то на две заткнутые подушками дыры в раме гостевого зала. И кому было надо выбивать цветные, привезенные отцом из немецких земель стекла? Позволено грабить — грабьте! Но зачем бить рамы или посуду?

Якуб невольно дернулся, и тут же ощутил боль в раненом предплечье. Вспомнились трупы валявшихся во дворе солдат, лужи крови. «Ох, Свод! — с горечью подумал молодой пан. — Безумец, безумец… А ведь сдержал свое слово! Защитил друга, как мог. Сполна спросил с Василевых солдат и за Патковицы, и за Мельник…»

За окном, будто отзвук вчерашнего пожара, пылал яркий закат. За стенами, в коридорах было слышно, как двигают мебель, гремят дрова у печей, скрипят под тяжестью многих ног половицы. Это Антось с женой и его подручные заканчивали убирать и обустраивать пану и его гостье комнаты. Мертвым мертвое, а живым — живое… В мельницкий замок снова возвращалась жизнь.

Якуб, не желая показать любимой то, что рана доставляет ему страдания, взял ее холодную ладонь и поцеловал, согревая. И, словно в сказке, вдруг начали затихать за стеной звуки, смолкать голоса, шаги…

В дверь гостиной постучали. «Комнаты готовы, — устало улыбаясь, подумал Война. — Наверняка Антось уже и воды принес. Боже мой, как же я хочу помыться и лечь спать! Нам обоим надо поспать, — глядя на бледное, заплаканное личико Сусанны, на золото ее чудесных густых волос, заключил он. — Завтра наступит новый день. Теперь все будет иначе…»

Скрипнула створка, но Якуб не спешил оборачиваться. Ему не хотелось отпускать руку любимой. В пустые стены зала ввалился людской шепот. Сусанна подалась вперед. Ее лицо вытянулось и застыло.

Превозмогая боль, удивленный Война медленно повернулся и… онемел! Сердце мощно ударило в грудь! Проем двери буквально распирало от слуг с искаженными страхом и любопытством лицами, а перед ними, распятый на плечах Антося и Казика, висел не кто иной, как чертов кровавый рубака Ласт Пранк!

— Боже, — тихо выдохнула Сусанна, — Якуб, он снова принесет нам лишь несчастья. Что за человек? Его даже земля не принимает…

— Война, — прохрипел в ответ Ричи, — Война. Черт побери, это вы, старина! Вы живы. А я, признаться, Казику не поверил.

Якуб с трудом поднялся и подошел к вернувшемуся из преисподней другу.

— Я? — спросил он, вглядываясь в пропитанную кровавыми разводами сорочку Свода. — Да, Ричи, слава богу, я пока жив. Но как оказались живым вы?! Я не могу поверить. Может, какой-то кромешник⁷ перекинулся в вас?

Ласт Пранк зло ухмыльнулся:

— Хоть произнесенное вами слово мне и незнакомо, но подозреваю, что речь идет о каком-то демоне? Что ж… Не хочу вас окончательно запугать, но не только ваша панна осталась недовольна моим появлением. Меня выгнали даже из Чистилища.

— Что вы такое говорите? — испугался Война. — Он бредит? — обратился он уже к Антосю.

— Что ж, пан, — не давая съехать Своду на пол, прихватил его покрепче истопник, — калі паглядзець на дзіркі ў яго скуры, ды і на яго самаго, як тут не паверыць, што яго з Пекла прагналі? Пан, вы лепш кажыце, куды яго зараз несці?⁸

— Его комнату не убирали?

— Што там прыбіраць? — удивился Антось. — Русакі і тыя пабаяліся ў той пакой сунуцца. Там усё як і было.

— Хорошо, Антось, — косо глянув в сторону Сусанны, замялся Война, — тащите его туда. Скоро придет Климиха, меня перевяжет и его посмотрит.

Обработав рану Якуба, Климиха, старая знахарка и ведунья, засобиралась уходить, но пан Война вдруг взял ее под руку и повел в глубь спящего замка. Он все еще не знал, как сообщить старухе, что ее недавний гость, тот, кого и похоронили-то в холсте и сорочке, выделенной сердобольной Климихой Михалине, ожил и выбрался из могилы.

— Бабушка Параскева, — начал издалека молодой пан, — тут еще одно дело к вам. Спросить хотел. У вас еще Михалина?

— Зыйшла яна, — коротко ответила старуха. — Што ёй тут рабіць? Брата забілі, каханага забілі. Яна і пайшла ў свет⁹…

— Давно? — всполошился пан.

— Яшчэ ўчора, з рання і пайшла.

— Та-ак, — задумался Якуб, так и не находя нужных слов. — И не говорила, куда пойдет?

— Дак, — стала что-то подозревать бабка, — для яе зараз увесь свет адкрыты. Дзе ні сядзе — там і пусціць карэнне. Але ж і блізка не застанецца, каб не ўспамінаць нічога. Мабыць, зыйдзе далёка. А нашто яна вам, паночку?¹⁰

— Мне… незачем, а вот… — Якуб решился. — Вы, Параскева Климовна, только не пугайтесь.

— Чаго мне пугацца?

— Да тут у нас… В общем, опять нужна ваша помощь.

Война открыл дверь комнаты Свода, и всегда непроницаемое лицо старой Климихи окаменело от ужаса.

— Навошта вы яго выкапалі? — с нескрываемым страхом спросила она.

— Никто не выкапывал, он сам, понимаете? сам пришел…

— Ды як жа? — не поверила старуха. — Яго ж наскрозь, як вожыка, зтыкалі. Ці сам чорт яго да вас давёў?¹¹

— Говорит, что не черт. Какой-то пастушок.

— Што вы, пан! — начала приходить в себя Климиха. — Нашы тут не пасцяць, а чужы? Хіба хто захоча, каб яго адлупцавалі і кароў забралі за выпас на чужой зямлі?¹²

— Я спрашивал у мельницких, — задумчиво ответил Якуб, — никто никакого стада не видел. Мы и сами ездили днем в Патковицы, в полях пусто. Но Свод говорит, что, когда вышел с кладбища, у края поля встретил пастушка со стадом волов. Не скрою, и я сразу подумал, что этот пастушок мог ему привидеться, однако он дал Ричи вот это…

Война протянул Климихе темный ровный пруток. Старуха взяла его и осторожно провела по его ровной поверхности сухим мозолистым пальцем. Сделав два шага к масляной лампе, она поднесла пастушков дар к свету и стала всматриваться в блестящие бока темного благородного дерева.

— То Богава, — дрогнувшим голосом вдруг произнесла она, — такое пісанае з даўніны. Яго толькі старыя ведакі ў лесе могуць данесці як след. Кажуць, — вспомнила она, — Бог Каляда прыходзіць на Зямлю пастушком з залатымі валасамі, і валы ў яго ад Маці-Карміліцы Багоў нашых старых, Земун¹³.

Война смотрел на старуху и никак не мог понять, бредит она или вдруг сошла с ума? А ведь Свод на самом деле, пока еще был при памяти, сказал, что пастушок был из рода Коляды! Однако одно дело — представить одного из сотен людей, коих множество проживает в округе под такой фамилией, а другое — принять тот факт, что пастушок и оставленный им пруток — материальное свидетельство существования каких-то Старых Богов.

— Параскева Климовна, — стараясь привести в порядок свои мысли, осторожно спросил Якуб, — вы ж ходзіце да касцелу? Што ні імша, то і вы з людзьмі. Які стары Бог?¹⁴ Бог же един!

— Едзін, мой хлопча, — спокойно ответила старуха, — але ж нельга яго разбіваць на Хрыста, Каляду ды й Пяруна Вялікага. І ты, і я, і Хрыстос, і Сварог Нябесны, мы ўсе адное — Бог, а ён — гэта мы. Вось твая рука, — Климиха дотронулась до больной руки молодого пана. — Баліць жа табе, а не ёй, праўда? Хаця рука — гэта яшчэ не ўвесь ты, пане, так? Але яна гэта таксама і ты — частка цябе. Так і ўсе мы — толькі часткі Бога¹⁵.

— Клімаўна, — предостерегающе остановил ее Война, — не приведи господь, нас кто-нибудь услышит. Вы столько сделали для моего рода, но и я не смогу вас защитить, если ксендзы с епископом или дьякон Никон дознаются про ваши речи.

— А ты не кажы ім пра мяне, пане.

— Я-то не скажу, — заверил Якуб, — но ведь… как вы тогда ходите в костел? Это же я даже не знаю, как назвать?

— А то, мой пане, я не ведаю, на якім месцы той касцел стаіць? — прижимая к груди пруток, сдвинула брови старуха. — Як падлогу там мянялі, то было відно, што ў зямлі каменне велькае пад ім ляжыць з такімі ж старымі знакамі, як на гэтым прутку. Там нашыя продкі маліліся яшчэ с пачатку Свету, таму няма нічога дрэннага, калі і я ад чыстага сэрца памалюся. Каб застацца, каб жыць на зямлі продкаў, не то крыж са Зраіля на выю сабе накінеш і зорку Сатанаіла а пяці канцах на лоб зладзіш. Але ж выя і лоб — гэта не сэрца, а да сэрца людскага ні Нікану, ні ксяндзам не дабрацца. У ім ёсць толькі Бог. Дзіўна мне, што гэтаму чорту далі прут з пісьмом. Відаць, пане, трэ гэтага бязбожніка з божыім прутом вясці да ведакоў. Яму тут не месца, калі сам Бог яму адкрыў шлях¹⁶.

— Так он же… — возмутился сбитый с толку Война. — Куда ему сейчас? Умереть может.

— Нічога, — отмахнулась Климиха, — раз да таго яшчэ не адкінуўся, то й надалей яго цяжка будзе злажыць у труну¹⁷.

Вопреки ожиданиям, известная в округе вещайка¹⁸ не стала трогать страшные раны иностранца, а, твердо заверив молодого пана в том, что утром англичанину станет значительно легче, забрала дар пастушка и собралась уходить. Война, все еще думая, что Климиха просто забыла дать какие-то рекомендации относительно раненого, провел ее до ворот, но бабушка спокойно попрощалась и, бережно сжимая в руках пруток, побрела на ночь глядя, только почему-то не в сторону Мельника, где находился ее дом, а куда-то к лесу, через панский парк.

Молодой пан еще немного постоял у ворот, а затем, чувствуя, как тяжело накрывает его усталость, мысленно махнул рукой на все происходящее. В конце концов Климихе виднее. Если уж судьба восставшему из мертвых за эту ночь снова отправиться в преисподнюю, вряд ли на этом пути его сможет остановить даже ведунья.

Война вернулся в замок, прихватил по пути за локоток топчущегося в коридоре Казика и, усадив его во всенощный караул возле Свода, который все еще не приходил в себя, отправился отдыхать.

Осенние ночи длинны. Нужно отдать должное бедному Казику: долго, до тех пор, пока не начало светать, мужественно боролся он со сном. Но едва только тронуло серым светом на востоке чистое, слегка подмороженное небо, он всего на миг закрыл глаза и тут же провалился в забытье.

Ему грезились светлые рощи с птичьим многоголосьем, а в них — грибные поляны и такое ласковое и доброе солнце, что хоть ты помирай и оставайся в том раю. Он явно слышал шорох листвы, запах леса, теплое дуновение ветерка, но вдруг над его головой кто-то тихо сказал:

— Спіць малы…

Казик вскочил и, густо краснея, отступил от двери. Перед ним стояла бабка Климиха, а к постели пана Свода за ее спиной прошел какой-то огромный бородатый мужик в сером зипуне. Густая грива чужака была аккуратно расчесана и, спадая до плеч, закрывала вышитый темно-красной нитью ворот.

— Не шумі, хлопча, — тихо прошептала бабка Параскева, — то да заможнага пана лекар. Так трэба. Сядзі тут, калі пасадзілі, але ж маўчы і не вошкайся¹⁹.

Казик, не отрывая взгляда от бабки, нащупал спинку тяжелого панского стула и, тихо сползая на него, повернул голову в сторону косматого гостя. Тот стоял у постели Свода и держался так, словно раненый был при памяти и они о чем-то мирно разговоривают. Шыски вопросительно глянул на Параскеву Климовну, но та лишь прижала темный от нелегких крестьянских трудов палец к своим губам и угрожающе сдвинула брови.

Казик перевел взгляд на пана Рычи. Тот продолжал мирно спать, прикрыв ладонью безобразные розовые кляксы на наспех сварганенных челядью полотняных повязках. Казик успокоенно вздохнул.

Но за мирной видимостью сна обезумевшее после смерти сознание Свода снова старательно перемешало его явь с потусторонним миром. Свод спал, но в то же время видел все, что происходило вокруг него: и замершую у двери старую и добрую миссис Климиган, и заспанного, перепуганного Казика, и самое главное то, что даже в безразмерные понятия сна вместить было сложно.

В его комнате стояло огромное старое дерево, пышная крона которого, даже несмотря на глубокую осень, зеленела и поднималась выше уровня замковых стен! «Что за?.. — негодовал удивленный Ричи. Как так может быть?»

— Может, — вдруг ответило ему дерево. Ласт Пранк, всматриваясь в его испещренную вековыми морщинами древнюю кору, начал различать неясный образ огромного человеческого лица. Вместо глаз зияли два черных сучковых отверстия, а над ними — вековые наросты «век». Носом в этом пугающем портрете выступал массивный нарост чаги, под которым чернело небольшое дупло недвижимых древесных уст.

— Дивно тебе? — раздался из этого отверстия ясно различимый вопрос. Свод опешил. И даже не столько от того, что стал слышать голос дерева… Это слово — дивно — было англичанину неизвестно, однако же он прекрасно понимал, о чем его спрашивают.

— Див-но, — будто завороженный, по слогам произнес Ричи и похолодел. Он попросту сходил с ума. Слово ясно прозвучало, он сам его слышал, но ведь губы его оставались сомкнутыми! Более того, сейчас он вдруг почувствовал, что ничто не могло заставить их даже пошевелиться! Ричи осенило: точно так же, не открывая рта, на удивление понятно ему, англичанину, говорил на языке русов с ним мальчик-пастушок Коляда, что встретил его возле кладбища. «Я на самом деле схожу с ума, — заключил Ласт Пранк, вглядываясь в безжизненные провалы глаз могучего дерева. — Растения не разговаривают…»

— Ты не сошел с ума, — снова раздался тихий и мягкий голос, — ты сейчас в стороне от него.

Свод судорожно пытался привести в порядок свои мысли, раз уж их, как оказалось, невозможно скрыть от дерева.

— А это не одно и то же — сойти с ума и находиться в стороне от него? — заставляя себя свыкнуться с подобным общением, спросил Ричи.

— Нет, — ответило дерево, — не одно. Ты ведь спрашиваешь у себя: не проникло ли это дерево в мою голову? Так ведь?

Свод мысленно согласился.

— Ну вот, — как показалось, весело прогудел повсеместно считающийся бездушным предмет, — а это не так. Просто мне понадобилось сторговаться с тобой без лишних ушей.

Ричи насторожился:

— Да уж не душу ли ты собралось,…собрался у меня выторговать?

— Нет, не душу. Продай мне тот пруток, что подарил тебе Чайтанья.

— Кто? — удивился Свод.

— Пастушок, что встретился тебе в поле.

— Бери, — легкомысленно ответил англичанин, — тоже мне ценность!

— Не говори так, — назидательно остановило эту бесшабашность древо, — се есть дар Божий.

— Что-то вроде того, что позволяет говорить, не открывая рта? — попытался решить хоть одну загадку Ласт Пранк.

— Да, — с едва различимым смешком, подтвердил собеседник, — что-то вроде того. Но тебе не следует ничего опасаться, я не ведаю твоих мыслей. Эта способность — молвить, не открывая уст своих, есть у всех людей, только они позабыли о ней за каждодневной пустой болтовней.

Наши мысли есть безсловные, но сущие образы. И ум наш помогает нам растолковать их. Но что есть ум, с которого, уверяю тебя, ты никуда не сошел? Это всего лишь котомка, которую каждый из нас таскает за собой всю жизнь и беспрестанно наполняет.

Когда же котомка уже полна, и человек видит все свои земные пути-дорожки, груз ума начинает ему мешать. Скажи по правде: трудно было тебе с ним бороться, когда в покоях твоих возвысилось древо, что прошло ветвями сквозь непробиваемую толщу стен и сводов? А когда оно с тобой заговорило? Внутренний голос тебе правильно подсказал выход — надобно было просто сойти с ума. И это не так уж и плохо. Коли ехал ты по делам, а телегу твою стало трясти да подкидывать, разве не лучший выход — слезть с нее? Слезть да посмотреть: что с ней не так?

— Я понял, — догадался Свод, — ты хочешь взамен прутка пастушьего одарить меня умением разговаривать, не открывая рта, и понимать образы мыслей?

–…Так будет не по правде, — ответило древо не сразу, — умение се есть уж у тебя, а теперь, после того, как ты понял, что подобное свойство имеется в мирах и положил память о сем умении в свою котомку, и дара-то, выходит, нет. Но и не одарить тебя я не могу, только ответь сразу: продашь мне пруток?

— Сказки какие-то детские, — непроизвольно вырвалось у Свода.

— Так и есть, — не стал спорить его собеседник, — сказки, но по ним мы все жизни и учимся. Ты мне так и не ответил…

— Продам, — вздохнул англичанин и добавил к сказочной теме: — Не продешевить бы только.

— О том не безпокойся, — заверило древо и, продолжая говорить своими мудреными образами, посоветовало: — Тебе сейчас главное не прихватить с собой лишнего.

— Ты это о чем?

— Скажем, есть у тебя в котомке только гребень, нитки да иголка, а тебе надобно перебраться на другой берег реки. Трудненько будет придумать путь к исходу с эдаким-то скарбом, верно? Тут хорошо бы топор иметь, чтобы плот сладить, а еще веревку…

— Не понимаю, — признался Свод, начинающий находить все более увлекательной эту непростую беседу.

— То-то и оно, что не понимаешь… Хочешь получить дар — разуметь и слышать усопших?

— Зачем это мне? — удивился Ласт Пранк.

— Во-о-от, — коротко и печально протянуло древо, — это старый скарб в котомке тебе нашептывает: «не бери лишнего, зачем? И места-то тут нет».

— А ведь ты, — стал догадываться Свод, — ты-то сам знаешь? О-о-о, я понял, ты все знаешь! Ты можешь ответить?

— Могу, — не стало отпираться древо. — Раз уж мы с тобой в торгах, спрашивай…

Глава 3

Ласт Пранк собрался с мыслями, но вдруг спросил то, чего сам от себя не ожидал:

— А зачем мне слышать умерших?

— Не всех, — призналось древо, — только одного.

— Почему только одного?

— Коли дать тебе слышать даже не всех, а только кто находится «рядом», ты в самом деле подвинешься рассудком.

— Зачем мне слышать этого одного?

— Это важно для тебя, быстрей исполнишь свой урок.

— А у меня уже есть урок?

— Ты с ним появился в этом мире.

— Погоди, — задумался Свод, — то есть выходит, что вся моя жизнь — это урок?

— Да, так и есть.

— У всех так?

— Нет, не у всех. Одни приходят в явь для того, чтобы наполнять свой ум опытом только проявленного мира; другие, кому дано познавать что-либо из миров соседних, набираются опыта и там, и здесь. Но есть и те, что не доработали или сделали что-то такое, что изменило Судьбу других сущностей и ход игры Богов, и приходят сюда с уроками.

— И у всех уроки такие же, как у меня?

— Нет. Есть те, чей урок просто поднять камень у дороги и забросить его в реку, а есть те, чей урок быть камнем, а есть и те, чей урок быть рекой.

— А мой? Какой мой урок?

— Это сложно, — задумчиво ответило древо, — на то, чтобы понять в полной мере даже самый простой урок, тебе будет мало образов, что хранятся в твоей котомке. Однако же и открыть тебе его я обязан…

— Обязан, — ухватился за слово Ласт Пранк, — кем?

— Получается, — нехотя произнесло древо, — что Богом Колядой, но вернее будет сказать, что уроками иных сущностей и самой Судьбой-Макошью.

Чайтанья, давая тебе пруток с Рунами, знал, что тебя вынесет ко мне. Издавна читая многие уроки, я и подумать не мог, что доведется столкнуться с подобным. Божий промысел и самым мудрым из нас мало понятен, а тут вдруг такое проявление Высших сил. Выходит, мил человек, и не торг у нас с тобой ладится. Через тебя Бог дал мне письмена. Образы их в толковании уроков просто бесценны. Чайтанья тем самым и меня за труды долгие сполна отблагодарил, и тебя ко мне направил, дабы я открыл тебе путь.

— Так это что? — озадачился Свод и со страхом вымолвил: — Выходит, я отмечен Богом?

— Отчего же только ты? Все отмечены, как в Ведах сказано: «Боги наши суть Отцы наши, а мы дети их».

Война спал плохо. Не то чтобы его беспокоила раненая рука, или он ворочался, или просыпался… Но свалившиеся на него сны были под стать последним безумным событиям: тяжелы и неприятны. Что бы сегодня ни происходило в ночных видениях, оно обязательно вертелось вокруг мрачной лесной поляны и стоящего посреди нее огромного дерева. Будто кто-то специально привязал отбывающую куда-то на ночь сущность Якуба к этому старому, испещренному глубокими морщинами стволу.

К моменту, когда серый свет сделал различимыми очертания предметов в его комнате, молодой пан настолько был измотан этими однообразными картинками с поляной, что решил не искушать Судьбу далее, снова пытаясь погрузиться в сон, а тихо оделся, перебросил через шею косынку, подвязал руку и вышел в коридор.

Замок был тих и загадочно прекрасен в этот час. Едва заметный свет от дальних окон добавлял широкому коридору завораживающей пустынной мистики. Возникало чувство, что ты бродишь где-то в привходе ночного костела или даже кладбищенской часовни. Второе виделось куда как ближе, если учесть, что гладкую плоскость пола в дальней части и середине коридора перескали бледно-желтые клинышки света. Они пробивались через приоткрытые двери комнаты раненого Свода и из-под рамки покоев Сусанны. Свет в расположении англичанина был вполне объясним: рядом с ним был оставлен на бдение Казик, а вот то, что не спала его возлюбленная, Войну не могло не удивить и потревожить.

Молодой хозяин мельницкого замка осторожно постучал в дверь. Тихо скрипнула древняя дубовая кровать в глубине комнаты.

— Якуб, — прозвучал откуда-то издалека голос Сусанны, — это ты?

— Я, — тихо ответил он. — Ты не спишь?

— Нет, — произнесла девушка, торопливо поправляя постель. — Входи.

Война, стараясь не шуметь, потянул на себя массивную створку и боком, дабы не открывать ее полностью, проник к любимой. В комнате горел масляный ночник и пахло какими-то травами.

— Я сегодня почти не спала, — призналась, стыдливо натягивая до подбородка одеяло Сусанна. — Сходила к Гражине, та дала какие-то успокаивающие травяные порошки. Говорит, что остались еще от иностранного лекаря, что приезжал когда-то к твоей бабушке. Наверное, они старые, не помогают. Мне все равно не спится.

Знаешь, около полуночи Климиха приводила к Своду какого-то великана с бородой. Я не знаю, что они там делали. Странно это все. Дверь в комнате открыта, а в коридор не просочилось ни слова. Я сначала думала, — заговорщицки зашептала девушка, — что виной всему моя дверь, поэтому, когда шла пожаловаться Гражине на лекарство, специально не стала ее закрывать. Все равно — ни звука! А не больше, чем за час до рассвета сама Гражина приходила сюда справиться о том, не стало ли мне легче. Я спросила ее про космача. Оказывается, она по пути заглядывала и к Казику на огонек. Никого там не-е-ет, — с дрожью в голосе протянула Сусанна, — ни Климихи, ни ее косматого гостя. Гражина говорит, что мне это все привиделось. Разве такое может быть, Якуб? Я ведь его ясно видела.

Боюсь даже думать об этом. Хотя, — едва заметно улыбнулась Сусанна, — я и на самом деле немного спала, да только ведь во сне не великана этого видела. Глаза закрою, и — как наваждение — передо мной стоит дерево. Большое, раскидистое…

— Дерево? — не поверил своим ушам Война.

— Да, — принимая его удивление за простое участие, снова вздохнула Сусанна, — никогда бы не подумала, что не смогу спать из-за такого пустяка. Смешно, правда?

— Ты, — неловко дернулся к выходу Якуб, — …подожди меня. Я сейчас. Нужно проверить Казика, вдруг Свод очнулся?

— Я с тобой, — отбросила от подбородка одеяло Сусанна.

— Нет, — остановил ее Война, — не нужно. Это же Казик. Мало ли, твои прелестные глазки заметят то, что не пристало видеть панночке? Я скоро…

Он беззвучно проскользнул в коридор и на цыпочках подобрался к двери Свода. Взору предстала вполне себе мирная картина: скрутившись калачиком и поджав руки к раненым бокам, на краю широкой кровати глухо храпел англичанин, а на приземистом кресле, обычно стоявшем у камина в гостиной, его «песне» раскатисто вторил младший Шыски. Глядя на это, можно было подумать, что пламя масляного светоча, который Казику еще с вечера было запрещено тушить, несмотря на царившее в замке разорение, пляшет не от тянувшего из окна и коридора сквозняка, а целиком от трубных вариаций этой парочки.

Молодой пан мог бы вполне этим утешиться и вернуться успокоить любимую, если бы только он не знал, как умело эти двое могут маскировать свои темные делишки.

— Надеюсь, — воровски озираясь по сторонам и тихо, чтобы не было слышно в коридоре, произнес Война, — дорогой мой Ласт Пранк, ваш храп говорит о том, что воздух из вашего нутра наконец-то снова обрел отпущенные природой истоки, а ваши раны больше не сквозят. Бросьте же наконец кривляться, — продолжил после паузы Якуб, твердо начиная верить в то, что англичанин на самом деле спит мертвецким сном.

— Холера! — выругался Война, собираясь беззвучно покинуть погруженное в дрему помещение, но сладко почивающий Свод вдруг гулко потянул носом и открыл глаза:

— Черт, — хрипло вымолвил он. — Вы снова меня раскусили, мистер ночной гость.

— Гость? — Якуб вскинул брови. — По-вашему, я уже тут гость?

— Не цепляйтесь к словам, — заметил Ласт Пранк, с гримасой боли поправляя съехавшую на бок подушку за своей спиной.

Якуб подошел помочь.

— Климиха была? — участливо спросил он, когда Ричи наконец откинулся назад и перестал корчиться от неприятных ощущений.

— Была, — сухо ответил англичанин.

— И что?

— Ничего хорошего, — кисло выдохнул Свод. — По ее разумению, вокруг меня, как и прежде, лишь скорбный мрак и непроглядная темень.

— Ну хоть какая-то стабильность, — шутливо заметил Война.

— Это точно, — улыбнулся в ответ Ласт Пранк и тут же с досадой поморщился. — Мог ли я когда-нибудь подумать, что моя жизнь из фейерверка событий, начиненных порохом, вдруг перетечет в какое-то траурное, кладбищенское существование? Ей-богу, уж лучше в аду скакать на сковородках, чем так маяться, как сейчас.

Посмотрите на меня: ни жив, ни мертв. Мое существование — это какая-то поминальная кутья. Вроде и не горькое питье, но такое противное!

Как-то один из моих былых товарищей завещал нам отпеть его после кончины в христианской келье на острове близ Корсики. Возможно, наслушавшись священников, он решил-таки спасти свою душу? Звали его Эрлах, и наверняка он чувствовал, что с ним скоро что-то случится.

Так вот, епископ, когда к нему прибыла похоронная ватага «бывалых моряков», выпучил глаза и ответил нам, что тот персонаж, что рискнул бы заниматься грехами нашего, кстати, вполне мирно усопшего от гангрены товарища, ныне находится на работе! Он-де вечно занят тем, что разогревает для всех нас смолу в своих адских чанах.

Мы не впали в уныние, услышав эти слова, поскольку знали от людей о чудесах, происходящих в лоне римской церкви.

Так вот, когда толстяк епископ увидел сумму, отряженную усопшим на погребение, он (о чудо!) в тот же миг закрыл перед нами врата ада и выстелил ясные перспективы нашего будущего в райских кущах.

На мой взгляд, самого короля Испании этот епископ отправлял бы в последний путь с меньшим старанием. И все, казалось бы, хорошо, Война, но эта кутья…

Ведь ничего особенного: вода в миске, мед и кусочки пресной лепешки. Но вкус! Мне на тот момент казалось, что я лобызаю холодные уста нашего Борно. А ведь испить это надо было трижды! Понимаете теперь, почему я называю свою нынешнюю жизнь кутьей?

Мы, Якуб, когда прозябали без дела на судне, занимались черт-те чем: играли, спали, пили, а умница Эрлах читал нам арабские сказки или толстые книги эллинов о былинных героях и великанах.

И вот я думаю: что, если бы моя прошлая далекая жизнь попала на перо какому-нибудь сочинителю! Поверьте на слово, выходка с призраком, обитающим в разрушенной церкви, просто детский лепет по сравнению с моими былыми «подвигами»!

— Могу себе представить… — улыбнулся Война.

— Нет, — замотал головой Ласт Пранк, — не можете, мой друг, не можете… — Не понимаю, Ричи, к чему вы ведете?

— Эх, — тяжко выдохнул пират, — к тому, Война, что не дай Бог кому-то пришло бы в голову описать не ту мою жизнь, полную перца и соли с порохом, а теперешнюю… Вот разве только какому-нибудь кладбищенскому смотрителю — ведь не часто из могил выползают ожившие люди, или священнику — я ведь по сути воскрес.

— Полно вам, — отмахнулся Якуб, — на вашу, как и на мою жизнь, никто не стал бы тратить ни чернил, ни киновари.

— Якуб, — вдруг сменил тон Ласт Пранк, — мне нужно уходить.

Красные от недосыпания глаза хозяина мельницкого замка округлились.

— Куда, Ричи? Что вы такое говорите?

— Меня зовут в дорогу те самые «пороховые искры», мой дорогой друг. И не только они.

— Да ведь через дыры в вашем теле можно муку просеивать!

— Ну-ну-ну, — урезонил разыгравшуюся фантазию Войны англичанин, — стоит ли так утрировать?

— Куда там еще утри-ро-ва… — Якуб умолк на полуслове, глядя, как Ласт Пранк стянул вниз одну из повязок на своем правом боку.

Еще вечером там ясно зияла дыра, и ободранные сулицей кости ребер скалилась столь зловеще, что мысль о том, будто мистер Свод ненадолго вернулся с того света, упрямо не уходила из головы Войны до сего момента.

Теперь же перед глазами Якуба было не иначе, как чудо: на месте страшных дыр просвечивали розовые округлые шрамы, размером со свиной пятак. Только то, что на них была совсем еще тонкая, нежная кожа, хоть как-то связывало произошедшее с реальностью.

— В чем дело, Свод? — сдержанно спросил Якуб, чувствуя, как стали набирать опасный темп скачущие в чехарде мысли. — Мы с вами неглупые люди и прекрасно понимаем, что такого просто не может быть.

— Не знаю, что вам и ответить, — легкомысленно пожал плечами Ричи, — значит, может.

— Вам не больно?

— Больно, — признался, Свод, — но где-то внутри, и, скорее, это боль по привычке. Что-то где-то покалывает, иногда жжет или зудит, но я чувствую, что поправляюсь. Если брать общее состояние, я бы оценил его, как второй день после серьезной простуды. Что самое интересное, появилось точно такое же, как и после простуды, непреодолимое желание начать что-то делать, шевелиться.

–…Не смешите меня, Ричи, — возразил Война после короткой паузы. — Вам в любом случае запрещено сейчас нагружаться какой-то работой. Не думаю, что Климиха утверждала обратное.

— О! — вскинул брови англичанин. — Миссис Климиган! Она и на самом деле ничего такого не говорила. Она вообще молчала, но вот ее спутник… В общем, Война, не позднее завтрашнего дня мне придется начать шевелиться и немало.

Хозяин мельницкого замка здоровой рукой осторожно, чтобы максимально ограничить слышимость их разговора в коридоре, прикрыл дверь и, тревожно сдвинув брови, спросил:

— Ну-ка, дорогой мой друг, расскажите мне поподробнее о спутнике миссис Климиган. Кажется, я сегодня упустил что-то весьма важное и связано оно именно с этим пришельцем.

— А вы его не видели, Война?

— Клянусь вашим воскресением — нет!

— Ну, — неуверенно начал Свод, — тогда это, конечно, не дело. Замок-то ваш, как же без разрешения? Миссис Климиг…

— С ней, — не дал ему договорить Якуб, — я как-нибудь разберусь позже. Мне интересно узнать именно от вас о том человеке-дереве, который с ней приходил.

— И вы видели дерево?

— Да, мой друг, и я, и даже пани Сусанна. Бьюсь об заклад, спящий мертвецким сном Казик тоже видел во сне это дерево. Что это, Свод? Кто? И как это вообще возможно — проникать в сон сразу нескольких людей?

Англичанин заерзал. Было видно, что он и ответил бы Якубу, и поговорил бы на эту тему, но по какой-то причине не мог этого сделать.

— Ричи, — осторожно продолжил Якуб после неловкого молчания, — у вас с ним заключен какой-то договор?

— Близко к тому, Война, — радуясь догадливости друга, подтвердил Свод. — Только не бойтесь, ради бога, я ничего не подписывал кровью…

Якуб уперся взглядом в бледное небритое лицо друга. Оно сейчас вполне вписывалось в образ бывалого пирата, но вот глаза! Они просто лучились легким, безшабашным весельем.

— Вы полагаете, это смешно? — стараясь выглядеть строго, спросил хозяин Мельника.

— Нет, Война, — с облегчением выдохнул джентльмен удачи, — просто с каждой минутой мне становится все лучше. Честное слово, за такую сделку следовало бы расписаться кровью. Если так пойдет и дальше, завтра же утром я уеду.

— Куда Свод? Зачем?!

— Этот…человек, это дерево попросило.

— Бред! — не выдержал Якуб.

— Выходит, и у вас тоже бред? И у пани Сусанны? Может, Казика разбудим, спросим?

— Это просто… — от нелепости происходящего стал заикаться Война, — н-н-не слыхано! Какое-то дурацкое дерево является вам в бреду и приказывает убраться отсюда?

— Не убраться, Якуб, а сделать некое одолжение. В противном случае меня ждут серьезные неприятности, и даже не спрашивайте какие, поскольку об этом я должен молчать.

— Но куда, куда вы поедете?

— В Англию.

— Что? — едва не вскрикнул Якуб. — Вас же там ищут, Ричи!

— Якуб, друг мой, мне сложно объяснить вам, что со мной произошло. У меня просто нет на это времени, как и на то, чтобы в полной мере отблагодарить вас за все, что вы для меня сделали. Не перебивайте, прошу вас, — Свод улыбнулся. — Я изменился здесь. Я и представить себе не мог, что когда-либо сумею так изъясняться.

— Ричи, — рассмеялся Война, — вы сейчас пытаетесь умничать, как Никаляус Эшенбурк, только его слова, в отличие от ваших, заслуживали…

— Откуда вам знать, чего они заслуживали? — неожиданно и жестко оборвал его Ласт Пранк. — Привыкли отзываться о нем: «Никаляус — умница, добряк, образованный человек», а он меж тем прозябает сейчас в затхлом подвале, в полном мраке, в грязи и невежестве. У него, у образованного, нет даже возможности выбраться оттуда!

Глаза Якуба округлились. Он вглядывался в лицо Свода и понимал, что уж это-то точно не бред и не хмельной припадок. Англичанин на самом деле переживал какие-то свежие эмоции, связанные с Эшенбурком.

— Никаляус в подвале? — неуверенно спросил Война. — В нашем?

— О, — тяжело выдохнул Ласт Пранк, — многое можно было бы отдать за то, чтобы узнать, где находится этот подвал. И даже за то, чтобы объяснить, что это за подвал. Это… — Свод силился вогнать в слова проносящиеся в его сознании образы, но отпущенных ему природой рамок было для этого решительно мало, — это и здесь, и сразу же в другом месте, где-то по ту сторону этого мира.

— Там, где мертвые? — попытался понять Якуб.

— Ну вот, опять, — с досадой ответил Ласт Пранк, нервно оглаживая небритое лицо, — там и мертвые все еще живы. Понимаете, Война? Не все, а кого…задержали на какое-то время. Черт подери, — привычно выругался себе под нос пират, — вся штука в том, что там и времени такого, как здесь, нет. Как сказать-то? Их там держат, пока здесь все не сложится так, как надо.

— Кто держит, — с кислой физиономией спросил Якуб, — черти?

— То-то и оно, что не только…

Глава 4

…там, — продолжил Свод, — и те, кого вы называете черти, и те, кто добрые, светлые, заодно. Просто одни из них вытрясают из человека все недоброе, что тот натворил в жизни, а другие следят за тем, чтобы первые не перестарались.

Вот видите, — горько вздохнул англичанин, глядя на то, как реагирует собеседник на поступающую информацию, — слова, слова. Приходится признать вашу правоту, Якуб. Помните, некогда в шутку вы высказались об ограниченности английского языка? В тот момент вы были абсолютно правы. Мне будет очень сложно объяснить вам… Но я попробую.

Бог, имея абсолютную власть над всеми мирами, поручил бесам, или чертям, как вы их называете, «вытряхивать грязь» из грешников. Того же, кого очистить уже нет никакой возможности, они-таки утаскивают куда-то, но я даже думать не хочу куда и что там с ними делают.

Выводы, которые лезут в голову в связи с тем, что происходит в этом подвале Чистилища, просто переворачивают человеческое мироустройство. Уверяю вас, ничего общего с тем, что говорят нам епископы. Там известен каждый наш шаг — в былом ли, в будущем. То, что мы высокопарно называем «непознаваемый рок» или «судьба», для них просто открытая книга. Все определено заранее.

И если кто-то из нас, людей, не пошел предначертанным путем или серьезно ошибся, или погиб раньше времени, искривив тем самым линии других судеб, — Ричи смахнул со лба проступающие капельки пота, — тогда одна очень красивая женщина возвращает их назад… И за порогом жизни подобное может сделать не только она.

— Ну, тогда объясните мне, Свод, — выглядя подавленным, наконец-то произнес хоть что-то Война, — почему такого грешника, как вы, отпустили, а вполне безобидного Никаляуса, держат там, с ваших слов, до сих пор? И еще: при чем тут этот человек-дерево, что пришел с Параскевой Климовной?

— С кем?

— С миссис Климиган, — уточнил Война, вспомнив, что славянские имена-отчества для англичанина являются весьма трудно дающейся штукой.

— Миссис Климиган тут не при чем, — ответил Ласт Пранк, — всему виной тот пастуший пруток, что я принес с собой. На нем были какие-то знаки.

Мне кажется, эта старая женщина лишь догадывалась о том, что там написано. Но она отнесла и показала его тому, кто знает. И тогда он пришел, этот человек-дерево, и рассказал мне столько, что я до сих пор не в себе.

— И все равно, — настаивал на своем Якуб, — я не могу понять: вы в своей жизни отправили на тот свет огромное количество людей. Не думаю, что Бог мог написать кому-то такую Судьбу — шагать по жизни и нанизывать на клинок всех, кто перешел тебе дорогу! Вы оборвали множество жизненных путей, Свод, почему тогда в подвале не было тех, кого, по вашим словам, должны были воскресить? Они ведь не закончили свой земной путь? Почему вдруг завернули только вас, того, что по определению должен был сразу провалиться в самое Пекло?

Свод горестно потянул уголки губ вниз:

— На это, мой друг, — вздохнул он, — мне вам ответить нечего. Я просто не знаю.

— А почему не пустили в тот мир Эшенбурка? — продолжал рассуждать Война. — Он-то что сделал не так?

— Я, — неуверенно ответил Ричи, — подозреваю, что нас с ним зачем-то свели еще при жизни. Вернее, теперь уже я точно знаю зачем. Более того, глядя на все это, я сделал совсем уж крамольный вывод: там, наверху, с нами попросту забавляются. Нет, на самом деле! В нашем понимании они, эти Высшие Силы, живут где-то веками, тысячелетиями, им просто нельзя не развлекаться. Зная, что никто из нас, людей, никак не проскочит мимо Чистилища, они попросту играют с нами, как дети с куклами. При этом я уверен, в этих забавах они обязательно преследуют какие-то свои цели…

— Свод, — предупредительно поднял здоровую руку Война, — не надо мне больше философии. Ей-богу, от нее уже дурно становится. Вы можете, в конце концов, объяснить, что с Эшенбурком было не так, или вам запрещено говорить об этом?

— Могу, — ответил англичанин, — но не все.

— И?

— Наш друг, — неохотно начал Ласт Пранк, — персонаж неоднозначный. До того, как стать «Никаляусом Эшенбурком — умницей, добряком и образованным человеком», он, находясь в Англии, был посвящен в дела страшных людей. Страшных, Якуб!

Сейчас у них в руках находится нечто ценное, что привезено было издалека. Это следует вернуть сюда, человеку-дереву, иначе многие и многие нити Судьбы просто перепутаются, и тогда на Земле наступит хаос.

— Но что «это» надо вернуть? — не удержался от вопроса Война.

— Я, конечно, не должен вам говорить, но все же рискну. «Это» — ящик с золотыми пластинами, на которых древние письмена. Дело в том, что нынешние хозяева хотят разделить запечатленную там Мудрость и золото, на котором она отображена. Зачем им улики, далекие голоса из прошлого? Золото обезличить от надписей совсем не сложно. Наделают брошек или монет.

У меня были видения — лесной человек показывал мне, к чему может привести в будущем потеря этой части Мудрости. Это сродни второму потопу, Якуб. Без нее люди отупеют и через пару веков на Земле останется лишь людской хлам, мусор. Наши потомки станут безумными. Многие будут выглядеть как обезьяны. Вы видели обезьян, Война?

— Да, — погруженный в свои мысли, ответил молодой пан, — они забавные.

— Они противные, Якуб, — возразил пират, — вонючие, злопамятные, шкодливые и все, как одна, — ворюги. Так вот представьте, «друзья» Эшенбурка, с какой-то скрытой целью планомерно уничтожая Мудрость разных народов, добьются того, что люди станут считать себя потомками обезьян!

— Что вы такое говорите? — дернулся в испуге Война. — Как в такой бред можно поверить?

— Поверят, — вздохнул англичанин, — все поверят.

— Эй, — оживился вдруг Якуб, — раз так, выходит, эти пластинки все же исчезнут? Вы их все равно не спасете?

— Одно дело исчезнуть, — ответил Свод, — а другое — быть уничтоженными. То, что надежно припрятано, прежде, чем уничтожить, надо сначала найти.

— Чудеса! — тихо рассмеялся Якуб. — И вы, Ричи, человек, которого невозможно обвести вокруг пальца, верите в эти видения?

— Да, — просто ответит тот.

— Хорошо, однако у меня есть еще один вопрос, — продолжая держать что-то в уме, спросил Якуб, — допустим, вы твердо уверены, что отправитесь в Англию, но справитесь ли вы с этим в одиночку?

— Мне нет смысла задавать себе этот вопрос, не так ли, Якуб?

— Конечно, Свод, просто, на мой взгляд, вам обязательно нужен напарник. Тот человек, который вовремя смог бы остудить ваш неудержимый пыл. Я боюсь, Ричи, что если вас не сдерживать, то скоро в вашем подземелье может оказаться четверть населения Англии.

— Напарник? — удивился Ласт Пранк. — Уж не на себя ли вы намекаете? А как же мисс Сюзанна? А замок? Уверен, что вашему отцу это не понравится. Вы же мечтали лить пушки?

— Да-да, Свод, — тут же стал остывать поддавшийся странному импульсу Война, — вы правы, мне следует, наконец, приступить к исполнению своих задумок и, конечно же, создать семью. Как я мог об этом забыть? Да, и пушки… Даже если они не понадобятся Короне, мне будет чем отбиваться от непрошеных визитеров. И стены надо обновить, а где-то и заново отстроить. Вон, через сад можно целую армию провести во двор.

— Якуб, — прервал его рассуждения англичанин, — я вижу, вы расстроены. Но, поверьте, я и сам бы рад как-нибудь увильнуть от этого навязанного мне дела, но увы, не могу.

— Почему не можете, Свод? Глупости! Оставайтесь! Да, я должен признаться, мы были не готовы к нападению, но теперь-то уж мы подготовимся, нас никто не застанет врасплох. Ну же!

— Не могу.

— Почему, черт побери?! Что вам такого обещано взамен? Подумайте хорошенько, взвесьте, вы же разумный человек!

— Мне это нужно, Якуб, — горько вздохнул пират, сердце которого вдруг защемило, — поверьте, мне ничего такого особенного и не обещано. Однако я точно знаю: если все удастся, моя жизнь перестанет быть напрасным, часто — бессмысленным, а порой — безумным приключением.

— Если? — едко заметил Война.

— Я твердо уверен, что сделаю все как надо. И дело тут совсем не в моем необузданном духе авантюризма, нет. Никогда, слышите, Якуб, никогда я не мог с открытой душой подумать о Боге, не доверяя россказням святош, а тут… Он, Коляда, сам спустился! Пусть не ради меня, но ради всех нас, понимаешь? Ради нас: глупых, жадных, подлых…

Выходит, про нас там, наверху, не забыли. Мало того, просят об одолжении. Как я после всего этого могу пренебречь таким доверием? А если я берусь за это дело, то со мной Бог, он ведь сам попросил меня об этом, значит, поможет. А если я с ним, то кто устоит против меня с Богом?

— Похоже, вас не отговорить, — обреченно произнес Война, — но… как вы найдете то, что нужно?

— У-у-у-у, мой друг, — тихо рассмеялся Свод. — Мне оставили «окошко» в тот самый подвал и, кстати, возможность понимать, чувствовать намерения человека. А если и возникнут какие-то вопросы, то есть у кого спросить в то самое «окошко» — у мистера Эшенбурка. — Он недобро скривился, помянув Николяуса. — Вляпался-то учитель сам, а расхлебывать за него другим.

— Ну же, — вдруг отвлекаясь от недобрых мыслей, ободряюще улыбнулся Ласт Пранк, — мистер Война! Выше нос. Клянусь, если бы не ваши здешние обязательства и ответственность за людей, для меня было бы лучшим подарком — иметь такого компаньона в моей миссии. Без помощи мне и на самом деле будет достаточно сложно.

Поток учтивых речей Ласт Пранка сладко поплыл где-то рядом, а взгляд молодого хозяина королевского замка уперся в похрапывающего в углу Казика.

— Постойте, Свод, — остановил англичанина Война. — Вам ведь на самом деле нужен будет помощник. Тот, кто возьмет на себя хотя бы какие-то мелкие бытовые хлопоты…

— Казик? — скорчил ужасающую мину англичанин. — Вы с ума сошли?

— Почему? — прищурился недобро Якуб. — А как же все эти медоточивые речи о помощнике?

— Ну-у-у, — вскинул глаза к потолку лукавый пират, — а что еще я должен был вам сказать? Правду? То, что следить за своей безопасностью мне куда как проще, чем прикрывать еще кого-то? Вы бы наверняка обиделись, Якуб. Заметьте, — улыбнулся он, — я этого так и не сказал.

— Бросьте юлить, Свод, — Война стал уставать и, откинувшись назад, оперся спиной о стену, — по вашей милости этого парнишку скоро отдадут под суд.

— За что это?

— А за то, что знал про ваши фокусы с призраком Юрасика и никому не доложил. С вас, Ричи, какой теперь спрос? Вы мертвы, и это даже к лучшему, что вы уедете отсюда подальше. Но беднягу Казика даже отправить некуда. У Шыских нет родни, Свод, так что раз уж вы вторглись в судьбу этого несчастного парня, то нужно сыграть в ней свою роль до конца.

— Так тому и быть, — ответил, немного помолчав, Свод. — С Казиком так с Казиком, халэра иасна! — выругался он на польский манер. — Только ведь мы с ним, мистер Война, беднота…

— За это не беспокойтесь, — устало улыбнулся молодой пан. — Бандиты не добрались до отцовских тайников, так что чего-чего, а денег у нас пока в достатке.

Субботним утром девятого ноября 1517 года, как раз в то время, когда где-то в пределах Великого княжества Литовского начал собираться в дальний путь исцелившийся чудесным образом Свод, вдоль южной стороны Йоркского кафедрального собора прогуливался человек.

На вид ему было около сорока, одет он был богато, тепло и в понимании снующих рядом с собором, отягощенных утренними заботами горожан, мог бы так не хмуриться. Ох, уж эти показные заботы господ! Всё лишь только для того, чтобы пустить пыль в глаза простому люду. Когда в брюхе не гуляет ветер, когда сыты и обогреты дети, когда не льет с потолка даже в легкую морось, эти гладко выбритые щеголи умудряются напустить на себя столько вселенской озабоченности, что порой, глядя на некоторых из них, хочется дать подаяние.

Вскоре к этому господину подошел другой горожанин. Этот был постарше и носил большую голландскую шляпу из фетра, которая начала входить в моду среди английской знати.

Сидящий невдалеке нищий смерил подошедшего взглядом и стал менее интенсивно трястись. Похоже святой дух, наполнявший стоящий позади него храм, начал оказывать на несчастного свое благотворное воздействие.

Встретившиеся мужчины тепло поприветствовали друг друга, и оборванец, отметив это, закрыл глаза, как бы внимая проливающейся на него милости небес. До него долетел ясно различимый голландский говор того, кто был в широкополой шляпе. Но вдруг говорившие перешли на неведомый наушнику язык, и ему, бедняге, ничего не оставалось, как снова начать трястись, в который раз отказываясь от ниспосланного ему божественного исцеления. Все же, как ни крути, а святой дух, в отличие от настоятеля собора, на даст тебе за труды скорбные полдюжины мелких деньжат и не накормит вечером наваристой, жирной похлебкой…

— Господин королевский советник, — тихо спросил тот, что был в модной шляпе, — вы полагаете, этот оборванец наушничает?

— Я полагаю, — так же на греческом ответил Томас Мор, — здесь, в Йорке, не наушничают только бездомные псы, да и то потому, что они не умеют говорить, а кроме того, их нещадно истребляют, дабы эти твари не принесли какой-нибудь заразы на Шэмблз²⁰. Вы же знаете наши порядки: Тюдоры предпочитают держать одну руку на шее подданных, а другую у них в кармане.

— Осторожнее, мой друг, — тут же тихо заметил собеседник, — сами же говорили, у всего вокруг есть уши.

Уполномоченный королем руководитель «огораживающих» комиссий едва заметно улыбнулся.

— Вряд ли, — заметил он, — «уши» Йорка понимают греческий язык. Но я ценю вашу осторожность, мой дорогой Эразм.

— Я предпочитаю, — поглядывая из-за плеча Томаса на трясущегося нищего, уточнил господин в шляпе, — чтобы друзья, как и прежде, называли меня Праэт. В самом деле, что дурного в имени моего древнего рода Герхардс?

— О! — с улыбкой прихватил его за широкий рукав Мор. — Прошу прощения, мой дорогой Праэт. Дело в том, что Эразм Роттердамский — это еще и дань уважения вашим личным заслугам.

— Стоит ли говорить, Томас, что заслуги в наше время, как дорогая карета — каждого из нас она везет, пока везет, а стоит ей свалиться с моста в реку, и уже никто не рвется тебя спасать. Так уж устроен мир, что, пока ты карабкаешься наверх, ты окружен льстецами, но стоит только оступиться и начать падать, как в тебя полетят камни, пущенные бывшими друзьями и соратниками.

— Согласен… Но что это может означать? — вдруг возмутился голландец. — Вот уже четверть часа, как должна начаться встреча с кардиналом. Вы думаете, его преосвященство мистер Уолси²¹ настолько занят? Бьюсь об заклад, именно сейчас у него незапланированная аудиенция с господом!

— Не богохульствуйте, Праэт, — Мор опасливо окинул взглядом пространство, прилегающее к южной стене собора. — Греческие речи, касающиеся бога, могут быть доступны йоркским «ушам». Лично я не думаю, что мой высокопоставленный тезка держит нас здесь так долго только для того, чтобы поиздеваться. Просто так принято — выждать. Сыр, мой дорогой друг, тоже должен созреть.

— Сыр, — тут же с улыбкой уточнил Гертсен, — может так созреть, что потом…

Вдруг небольшая, малозаметная дверца соборного подвала, находящаяся в двадцати шагах от них, открылась. Трясущийся «нищий» проворно перебрался в сторону, а из темного проема выглянула, морщась на свет, весьма упитанная физиономия священника. Едва только в поле его зрения попали уважаемые гости хозяина, диакон склонил голову, после чего его пышная, почти женская фигура ловко отплыла в сторону и замерла в покорном поклоне.

— Ну что же, — продолжая говорить на греческом, кивнул в сторону двери Герхардс, — вот и приглашают.

— О да, — согласился Мор, — только приглашают в подвал.

— Что с того? — весело спросил голландец. — Если учесть, что Йоркский собор — это храм господа нашего, то тогда и его подвал для нас, смертных, суть сады эдемские. Идем же, Томас, мы пришли сюда не на улице стоять.

Мор, войдя в нижние помещения собора, был расстроен. Но не тем, что местом встречи с архиепископом Йоркским, кардиналом Уолси выбраны лишь задворки этого величественного здания. Неординарный, глубоко верующий человек, настоящий патриот Англии, назначенный в августе текущего года советником короля, Томас Мор испытывал глубочайшее восхищение витражами работы Джона Торнтона Ковентри. Быть в Йорке и не увидеть их снова изнутри собора ему было неприятно.

Герхардс стал спускаться первым. Диакон, закрыв на засов дверь, догнал их и, прижимаясь к царапающей одеяние стене, протиснулся вперед. Казалось, что и без того не изобилующий светом узкий коридор подвала, загораживаемый пышной фигурой служителя церкви, с каждым шагом все больше сужался. Благо идти пришлось недолго. В небольшой комнате, плотно заваленной старой, ненужной или испорченной церковной утварью их ждал кардинал.

Едва заметно дав проводнику знак удалиться, канцлер Английского королевства задумчиво огладил подбородок и, дождавшись того момента, когда диакон, плотно закрыв за собой дверь, торопливо зашагал где-то в гулком полумраке узкого коридора, не тратя времени на излишний церемониал, произнес:

— Вы настаивали на встрече, мистер Мор? Я, признаться, думал, что между нами окончательно урегулированы все вопросы.

— Не совсем так, Ваше Высокопреосвященство, — осторожно ответил советник короля, — но… можем ли мы доверять этому помещению?

— Этому подвалу, мистер Мор, можно доверять полностью. Ручаюсь, здесь нет лишних дыр и скрытых ходов. Однако, в свою очередь, и я должен вас спросить: вы в достаточной мере доверяете своему спутнику? Прошу заметить, что мы с вами собираемся обсуждать здесь весьма и весьма щепетильные вещи.

— О! — опомнился автор «Нигдеи²²». — Позвольте вам представить…

— Я знаю, кто передо мной, — не дал ему договорить Уолси, — просто среди ваших приближенных и друзей много разного народу, и я лишь хочу уточнить степень вашего доверия в данном конкретном случае.

— Мое доверие к мистеру Герхардсу полное. Мы с мистером Эразмом с самого начала вместе занимаемся этим делом. Просто до определенного момента я предпочитал не афишировать его непосредственного участия в нем.

— Думаю, — с облегчением подвел черту в урегулировании щекотливых моментов кардинал, — что подобных рекомендаций мне вполне достаточно.

Что ж, тогда давайте обсудим, что привело вас ко мне, господа. Догадываюсь, что нарекания вызывают некоторые артефакты, переданные вам из хранилища. Предвосхищая многие вопросы, отвечу сразу: что тут поделаешь? Время безжалостно ко всему. Осмотритесь! Даже совсем еще не старое церковное имущество, окружающее нас здесь, как видите, разваливается прямо на глазах. Итак, — четко указывая на ограничение времени беседы, спросил он, — я угадал?

— Не совсем так, Ваше Высокопреосвященство, — ответил Мор. — Наш интерес к хранилищу был не общим, и мы с вами говорили об этом.

— Да, — не стал спорить кардинал, — я помню. Вас интересовали какие-то конкретные вещи в этом хранилище. Но ведь я распорядился обеспечить вам доступ? И безо всяких ограничений. Вы хотите сказать, что настоятель ослушался меня?

— Нет-нет, Ваше Высокопреосвященство, дело не в этом.

— А в чем же тогда?

— Я думаю, — замялся Мор, — просто мы немного не поняли друг друга. Мы с мистером Герхардсом давно искали артефакты, изъятые после обысков и пожара у кучки отколовшихся от вашей ложи заговорщиков. После обыска в тайниках Крукеда и Ботта было найдено множество всякого рода древних вещей, оккультных, редчайших. Помните, я уточнял, что меня особенно интересуют золотые пластины с неизвестными письменами? Говоря это, я имел в виду, что мы с мистером Герхардсом, именуемым также Эразмом Роттердамским, готовы вернуть, Ваше Высокопреосвященство, собору ровно столько золота, сколько они весят.

Уолси сузил глаза.

— Работа по разоблачению предательской ложи «Желтых стежков» едва не стоила королю Генриху отсрочки женитьбы на Екатерине Арагонской. И, поверьте, Крукед и Ботт — просто пешки в этой игре. Труднее было с руководителями заговора… Однако были ли означенные вами пластины среди изъятого? Может быть, это просто легенда?

— Нет, Ваше Высокопреосвященство, не легенда. Мы видели их копии, сделанные Крукедом на бумаге.

Глава 5

Примас Англии Уолси коротко метнул в говорившего гневный взгляд, но тут же взял себя в руки и смирил эмоции. В его голове зазвучали слова короля: «Томас Мор много сделал для нас. Его дипломатические решения практически усмирили бунтовщиков, нападающих на иностранцев, а за его воистину нечеловеческие усилия в урегулировании торговых дел с сукном, его впору вообще ввести в ранг спасителей страны. Запомните, Уолси, Англия в неоплатном долгу перед Мором, а потому окажите ему всяческое содействие и дайте все, что он ни попросит…»

— Те письмена, — не без желчи в голосе неохотно начал кардинал, — суть колдовство бесовское. Разум человеческий не в силах понять того, что там начертано. Будто сам дьявол выводил когтем эти знаки. Мистер Мор, зачем они вам? Не придется ли в скором времени и вас так же очищать огнем, как пять с лишним десятков «Желтых стежков», спятивших в одночасье? Наши «Белые фартуки» и перчатки левитов не нуждаются ни в каких других стежках, кроме белых, — ни в желтых, ни в красных.

— У меня и мысли не было, Ваше Высокопреосвященство, бросить тень на благопристойные цели вашей ложи. Именно благодаря ей, мы сейчас имеем в стране тот порядок, которого трудно было добиться ранее. Однако неразумно искать что-то бесовское в том, что просто не смогли прочесть!

— Вот как! — заинтересованно вскинул густые брови Уолси. — А вы можете?

— Не я, — уточнил Мор, — мой друг и компаньон мистер Герхардс может прочесть. Но нам нужно кое-что уточнить.

— И что же?

— Крукед, — пояснил Томас Мор, — снимая копии, не обратил внимания на буквы и знаки, означающие номер пластинки и порядок ее прочтения. Без этого понять смысл достаточно увесистого текста крайне сложно.

— Номер? — не понял Уолси.

— Это древние письмена вендов, или славян, как их часто называют, — уточнил Мор, — они не знали цифр и записывали числа буквами.

— Воистину — дикари.

— Вынужден с вами не согласиться, сэр, — возразил Мор. — Мистер Герхардс, чей почтенный род является очень древним и ведет свое начало из южных земель русов, может легко доказать обратное. Они до сих пор владеют умением читать эти письмена. Не так ли, Праэт?

— Это так, Ваше Высокопреосвященство, — подтвердил голландец.

— Надо же? — удивился Уолси. — Вы из вендов? А я, признаться, считал вас правоверным иудеем. Мой отец тесно сотрудничал с ними.

— Это не так, сэр, — заверил Герхардс, — старое имя нашего рода — Ван Гард. Злую шутку сыграло с нами соседство с поселением евреев и близкое родство со свеями, присовокупившее к нашей фамилии окончание «сон». Однако передаваемые по наследству древние имена остались. К примеру, мой прадед, в честь которого были названы мой дядя и я, тоже звался Праэт.

— Как же все-таки все это сложно у вас… — вздохнул озадаченный архиепископ.

— Что поделать? — не стал спорить голландец, уточняя про себя, что сложным это может представиться только сыну мясника из Ипсуича, ставшему через вложения и связи отца с еврейской общиной Йоркским архиепископом.

Потомственный резник²³, а ныне второй, хотя и младший по значимости священнослужитель Англии, сумел заметить тщательно скрытый налет высокомерия в этих словах. Уолси был очень хитер. Дипломат, великий мастер интриги, он никогда ничего не оставлял без внимания. Его жизненный принцип легко умещался в девиз рыбака: «Тяни в лодку все, что попало в сеть! Пусть потом на суше выбросишь кучу мусора, зато во время ловли ни один малек мимо тебя не проскользнет».

— Так расскажите мне тогда, — тоном, не терпящим отказа, произнес Уолси, — какой прок от этих ваших пластинок? Я просто не могу понять, какую ценность они могут из себя представлять, если вы готовы даже компенсировать их золотой вес?

— Вы же знаете, — уловив нотки подозрительности в голосе кардинала, ответил Мор, — что мы с Эразмом глубоко изучаем греческую и римскую культуру?

— Мне всегда это было безынтересно, — признался канцлер, — но все же я осведомлен о том. И что же далее?

— Проникая в глубь веков, мы с моим другом не раз приходили к выводу, что ссылки на древние тексты, равно, как и сами древние тексты, порой крайне противоречивы.

— Какое это имеет отношение к золотым пластинкам язычников-вендов?

— Самое прямое, Ваше Преосвященство. Корневые, самые древние повествования греков и римлян странным образом указывают на то, что эти язычники в прошлом населяли все пространство Европы! Это именно они дали ей древнее название Венэя.

— Вздор, мистер Мор! В Европе было полно своих дикарей, и по своей кровожадности они были на голову выше своих инфантильных соседей, живущих в лесных чащах. Вы можете сколь вам угодно изучать историю Греции и Рима, но оставьте свои безуспешные попытки обелить тех, кто и веру Христа не желал впускать к себе тысячу лет! Их скудного ума даже не хватило на то, чтобы понять всю чистоту его учения, глубину его слов, свет Завета Ветхого и мудрость Нового.

— Ваше Преосвященство, — вступил в разговор Эразм Роттердамский, — нужно верить фактам.

— Каким еще фактам? — вознегодовал кардинал.

— Лежащим на поверхности. Нам и вам доподлинно известно, что эти пластины привезены из Индии, где они находились в одном из древних храмов. Ведь так? Многие столетия, или даже тысячелетия, местные священники по канонам их безусловно странной, языческой, веры проводили по ним свои малопонятные нам обряды. Но лишь на миг задайтесь вопросом: как могли попасть к индусам эти пластинки с древними письменами вендов-славян, если мы в просвещенной Европе полагаем, что их, а стало быть, и мои предки жили, как обезьяны, на деревьях и не имели никакой письменности?

— Мне все равно, что происходило с этими славянами, — равнодушно признался кардинал. — Меня интересует лишь то, что касается благополучия Англии. Какой мне или тысячам англичан прок от того, будем мы знать или нет о том, что общего между племенами живущих вдали от нас дикарей? А что же касается разыскиваемых вами золотых пластин, то должен огорчить вас, господа. Копии их есть, это бесспорно, а вот куда подевались оригиналы, не знает никто.

Во время памятного всем пожара, мы не нашли многого, в том числе и кассу заговорщиков и еще множество других ценностей, на которые указывали под пытками «Желтые стежки». Бумажные копии, попавшие к вам в руки, хранились вне домов, затронутых огнем и подвергшихся обыскам. Но не отчаивайтесь. Уверяю вас, я дал слово королю, что помогу вам, а потому знайте, что как только эти пластинки будут найдены, мы взвесим их и, идя навстречу вашей просьбе, обменяем на ваше золото. Теперь же, должен попросить у вас прощения, меня ждут более важные дела…

Кардинал вдруг позвонил в крохотный колокольчик, и вскоре в проеме двери возникла уже знакомая Мору и Герхардсу розовая физиономия диакона. Друзья никак не ожидали такого быстрого окончания аудиенции, но что им теперь оставалось делать? Поклонившись архиепископу, они молча направились к выходу. Едва за ними закрылась дверь, Томас Мор легонько прихватил голландца под локоток и повел в сторону от собора.

— Тише, — шипел сквозь зубы советник короля, — тише, умоляю вас. Не дергайтесь, что это сейчас решит?

— Ничего, Томас, ничего! Но я просто вне себя от злости. И виной тому даже не столько этот мясник, возомнивший себя магистром главенствующей ложи, сколько моя собственная трусость, в который раз не позволившая высказать все в лицо этому негодяю.

— Это не трусость, — возразил голландцу Мор, — а мудрость, мой друг, величайшая мудрость, а еще выдержка. Я безумно рад тому, что вы сдержались и не сказали кардиналу ни одного неосторожного слова.

— Вы, — вскрикнул Герхардс, но тут же смирил свой пыл и сказал тише: — Вы верите его словам о том, что пластин нет?

— Верю, Праэт, конечно, верю. Вы же слышали, кто приказал ему удовлетворить мою просьбу. Вряд ли этот потомственный резник посмеет нарушить слово, данное королю. Слишком уж многим он обязан Его Величеству. Но ведь теперь мы получили еще одно свидетельство того, что интересующие нас артефакты существуют, — от самого кардинала. И наш друг Ганс Гольбейн-младший ранее подтвердил факт того, что бумажные копии делались кем-то с реально существующих табличек путем прорисовки тонким грифелем через бумагу. Так что где-то они все же есть, Праэт. Кстати, следует отдать вам должное, благодаря именно вашей хитрости Уолси не стал углубляться в детали наших дальнейших поисков.

— Что вы, — улыбнулся Герхардс, — да он просто ошалел от обрушившейся на него информации. Должен сказать, мне даже приятно от того, что его рыбьим мозгам пришлось потрудиться. Хоть мы и не качнули его ортодоксальную башню, но хотя бы впустили «сквозняк» в эти затхлые помещения. Вы только представьте, Томас, тысячи лет назад мои предки-славяне могли делать оттиски на золотых пластинках! А ведь это и сейчас далеко не всем ювелирам под силу!

— Да уж, — согласился Мор, улыбаясь, и добавил: — Сладок нектар знаний, но еще слаще его перспектива. Праэт, вы снова уедете в Германию?

— Но ведь я скоро вернусь.

— Не в этом дело. Я просто вслух определяю то, чем мне незамедлительно следует заняться. Так вот, все мои усилия теперь будут направлены на то, чтобы отыскать и тщательно опросить очевидцев того пожара.

— Это очень сложно, — с сожалением возразил Герхардс, — ведь прошло столько лет. Однако, вы должны пообещать мне, Томас…

— Что же?

— Если для выкупа интересующей нас информации потребуются деньги, вы в этот раз не станете лезть к себе в карман. Помните, что у меня теперь имеется меценат, считающий меня своим другом. Карл просто горит желанием поучаствовать в чем-то таком.

— Ну, — не стал спорить Мор, — помощь нам, конечно, не помешает. Ну и мы, в свою очередь, чем сможем, тем и поможем Карлу Испанскому. Такие неординарные люди теперь редкость, но… далее ни слова о других делах, потому что сейчас, — советник короля выглядел крайне озабоченным, — у нас с вами осталось еще одно, безотлагательное.

— Что еще? — остановился Герхардс. — Я о чем-то не знаю?

— Да, мой друг, — тяжело вздохнул Мор, — в стороне от вас осталось то чувство голода, которое я всякий раз испытываю после подобных нервных встреч. Идемте же скорее, нас ждет обед.

Его высокопреосвященство кардинал Уолси не спешил покидать пыльное помещение, предназначенное для хранения церковной утвари. Вскоре появился тот, кого он ждал.

Тщедушный и бледный священник в коричневой сутане с капюшоном выглядел так, словно только что вышел из курятника. Мелкие перья и пух обильно «украшали» его неброское одеяние. Отдуваясь и силясь избавиться от заедающего его мелкого пуха, он нервно оглаживал лицо и щурился на свет.

— Ваше Преосвященство, — будто доложил он тихо и, оглянувшись, прикрыл за собою дверь. — Звали?

— Звал, Уильям Гайд, звал, но ты явился гораздо позже положенного.

— Я не смел явиться перед важными господами в петушином виде, — стал оправдываться настоятель хранилища, но вовремя спохватился, — и особенно перед вами, Ваше Высокопреосвященство.

Кардинал вскользь прощупал взглядом кривую и нескладную фигуру Гайда.

— То есть, — спокойно уточнил он, — мои гости и я — важные господа, и к нам, когда мы находились тут вместе, ты пернатым не явился, а вот ко мне одному, ты, цыплячья душа, входить не стесняешься. Стало быть, я для тебя не «важные господа»?

Ты ведь прекрасно знаешь, негодяй, что только по моей милости твоя семья сейчас не голодает, несмотря на то, что ты крайне нечист на руку и таскаешь из соборного хозяйства все, что только можно!

— Я пришел, как только освободился, — будто ни в чем не бывало спокойно ответил хранитель, — сами же приказали перебрать вашу перину.

— Я тебя до этого просил еще раз пересмотреть все списки хранилища, касательно того, что было изъято при обысках у «Желтых стежков», ты сделал это?

— Ваше Преосвященство, поскольку это распоряжение ваше и короля, я скоро буду знать наизусть все эти описи и списки.

— А накануне, — не сдавался кардинал, — ты выдал все, что было нужно, приходившим по этому распоряжению господам?

— Все, что было, сэр, вернее, все, о чем они спрашивали.

— И все у тебя совпадает в описи?

— Все, сэр.

— Не ври мне, Уильям! Мор сейчас в фаворитах у короля, и если не я, то посланные им люди вскоре прочтут каждую циферку в твоих хозяйственных книгах, каждую закорючку. Мне страшно подумать, что будет с тобой, если хоть что-то где-то не совпадет. Из тебя из живого будут вырывать жилы, слышишь?

— Слышу, сэр. Вы уже не раз говорили об этом. У меня там все в порядке.

— Иди, Уил, иди.

Хранитель вышел в коридор, но дверь за собой он не закрывал. Наверное, предполагал, что и Его Преосвященство вот-вот покинет этот пыльный склад, однако кардинал почему-то не спешил. Многие и многие мысли обуревали лысеющую голову этого едва ли не самого могущественного человека в Англии.

Вначале ему думалось, что этот обтянутый кожей сухарь Гайда все же обманывает его, и в таком случае хранителя просто необходимо отправить на «перевоспитание». Вдруг Уолси обратил внимание на то, что рядом с этими и другими размышлениями в его голове постоянно крутится призрак пропавших из тайников заговорщиков золотых пластин.

«Зачем они Мору? Всем известно, что он поборник справедливости. Это никак не сходится с естественной тягой людей к богатству, тем более, что в случае обнаружения пластин Томас готов дать столько золота, сколько они весят. Это, кстати, очень хорошо, — подчеркнул для себя Уолси, — собор в любом случае ничего не теряет. Но, с другой-то стороны, а если у пластин окажется серьезный вес? Откуда Мор и Герхардс возьмут столько золота? Значит, они не просто догадываются, а знают наверняка, сколько им будет нужно этого добра! О! Ни одна мудрость на свете не стоит подобных затрат, а уж из этого-то вытекает простой вывод — всему виной что-то еще. Что, если предположить, что в табличках зашифрованы ключи к поиску настоящих сокровищ? Ведь если венды на самом деле могли делать подобные золотые вещи и относились к ним столь наплевательски, то в их хранилищах золотые самородки могут валяться как простые камни.

Как бы там ни было, — заключил кардинал, — но мне нельзя выходить из этой игры. Хоть кичливые аристократы и не упускают случая выпятить передо мной свое высокородие, но стерплю это. Мне не привыкать. И с поиском пластин им обязательно надо помочь. Пока только Эразм Роттердамский сумел раскусить эти нечитаемые письмена. Странное дело, но в данном случае даже раздражающая кичливость и замкнутость со стороны Герхардса и Мора только в помощь: вряд ли кто-то еще сможет впрыгнуть в эти «сани».

Уолси поднялся и медленно побрел к выходу. Теперь он был твердо уверен в том, что даже если эти двое и не возьмут его в долю, то и на том, чтобы просто найти пластинки и сторговаться с ними, можно недурно заработать. О том, чтобы что-то дошло до ушей короля, не может быть и речи. Сам Уолси — человек дела и умеет молчать, а друзья-гуманисты Мор и Герхардс общаются в своем строго ограниченном кругу.

Удивительно! Они держатся обособленно и не входят ни в одну ложу, но настолько уверены в себе, что не знай Уолси хорошо природу людей, он и на самом деле подумал бы, что эти двое являются эталоном честности, а канцлерские суды, в коих едва ли не самым главным барристером²⁴ является Томас Мор, на самом деле способны хоть немного уравновесить в правах полярные слои общества.

Нужно сказать, что вышеуказанные суды и на самом деле пользовались все большей популярностью. Ущемленные в правах граждане этого огромного куска земли, когда-то в древности оторвавшегося от континента, с течением времени все меньше доверяли королевским судам, в которых практически всегда принималось решение в пользу более богатого истца.

Знаменитая процедура «эквити»²⁵, по сути изобретенная в это время, была столь эластична, что в рамках своего универсализма могла бы использоваться без изменений целыми столетиями. Конечно, это произошло бы только в том случае, если бы все сильные мира сего не ополчились против нее. Но пока она работала, и работала весьма исправно, каким-то чудесным образом примиряя богатых и бедных.

Генрих VII и церковь не противились всевозрастающей роли справедливых судов, и это было вполне объяснимо. Удивительная метаморфоза, сложившаяся из десятков судебных решений, вызвала настолько глубокое уважение простых граждан к власть имущим, что большинство людей наивно верило в то, что именно король и оба примаса являлись инициаторами столь мудрого решения — организации судов Справедливости.

В них мог обратиться любой, кто только усомнился в непредвзятости королевского правосудия. Взять хотя бы случай, разбиравшийся ранее в Звездной палате²⁶, но, в связи с очевидной затяжкой при рассмотрении, переадресованный к разбирательству судом Справедливости и лично мистером Томасом Мором.

В основе этого запутанного дела лежал конфликт, разгоревшийся между отдельными партиями граждан Эксетера по вопросу очевидных правонарушений при выборе старшин местного рынка.

Случай можно назвать даже уникальным, потому что никогда и никто еще и не оспаривал решение местных торговых палат. Обычно на собрании торговцев выбирали новых старшин или сохраняли места за старыми и тут же закрепляли это документально. Решение обычно принималось быстро, после чего голосовавшие тут же отправлялись торговать, ведь, как известно, в мире торговли каждая минута стоит денег.

В данном случае на должность старшины хлебопекарных рядов на обновленном рынке Эксетера на новый срок был переизбран некто Иезекиль Платт. Но вдруг хлеботорговцы города поставили под сомнение решение торговой палаты. Как выяснилось позже, они намеренно обсудили между собой, кто и за кого станет голосовать, а при подсчете голосов в палате вдруг оказалось, что в пользу старшины Платта решение было принято единогласно!

Наверное, стоит уточнить, что рынок Эксетера в последнее время существенно перестроился. После того, как низменное, болотистое и всегда грязное место замостили брусчаткой, торговые ряды сами собой разрослись и приобрели благородную чистоту и строгость. Так уж выходило, что растянувшиеся с востока к его центру хлебные ряды начинались от дома известного в Эксетере хлебопека Уилфрида Шеллоу Райдера. После того, как улицы центральной части города привели в порядок, дела этого и без того не голодающего лабазника²⁷, пекаря и почтенного отца семейства резко пошли в гору. Прибыли его росли, как ржаная закваска. Вскоре всевозрастающие средства стали позволять ему покупать лучшее сырье, а это, в свою очередь, делало его продукцию все качественнее и вкуснее.

Конкуренты только вздыхали. Лабазника Уилфрида Шеллоу Райдера все знали как человека честного и открытого, поэтому завидовать ему черной завистью или строить какие-либо козни против него никто не хотел. Но что было делать? Весь центр, а вскоре и почти весь город покупал хлеб только у него. Старшая дочь пекаря Мериан жила отдельно от родителей, у них с мужем была земля к северо-востоку от Плимута, а младшей Синтии Уилфрид отдал на откуп две палатки на краю рынка, где она продавала готовый хлеб.

Теперь Шеллоу Райдер и его супруга Энни, отдавшие большую часть своей жизни тяжкому труду, могли себе позволить больше не работать. На них работали другие. Да и Синтия, которая гордо заявляла, что сама каждодневно кует за прилавком свое приданое, лишь продавала готовый хлеб.

Бывшие хлебные воротилы города больше не могли терпеть подобной ситуации, а потому собрались и вызвали своего главного конкурента на беседу. Тот не стал отпираться и после долгого заседания, состоявшегося в доме у уже известного нам рыночного старшины Иезекиля Платта, весь хлебный бизнес был аккуратно разделен между всеми собравшимися. Кто-то брал на себя булочки, кто-то — прянично-крендельные изыски, а Уилфриду, как самому богатому и авторитетному мастеру их дела, достался ржаной и серый хлеб.

Многие хлебопеки сильно обеднели за время конкуренции, и то, что у каждого из них теперь будет своя ниша и стабильный источник доходов, согревало им душу.

Шеллоу Райдер и тут не стал вести себя как зарвавшийся куркуль. Он безо всякого роста кредитовал тех, кто особенно крепко сел в последнее время на мель и обращался к нему с просьбой ссудить немного денег.

Через полгода главный хлебный ряд рынка стал примером для других торговцев. Некоторые из них тоже сходили к Уилфриду за годовой ссудой. Разумеется, получили ее далеко не все, но кому все же посчастливилось это сделать, всегда слышали от старого лабазника: «Что проку с того, что я стану растить свои деньги? Из нас никто еще не пронес в загробный мир ни пенни. Они там не имеют никакой цены, а вот добрые дела людские ценятся и там. Вернешь мне ровно столько же через год…»

Вскоре прошло памятное голосование среди торговцев и представителей городских властей. Задолго до него многие из торгового люда открыто высказывались за то, чтобы выдвинуть Шеллоу Райдера в старшины хлебного и соседствующего с ним гончарного ряда, но утром следующего дня прямо посреди подписанной торговой палатой петиции красовалось: «…старшиной хлебного и вдобавок гончарного ряда сохранить в деле Иезекиля Платта, пекаря из Дартмура».

В другие времена никому и в голову не пришло бы втянуться в судебную тяжбу по этому поводу, но в этот раз хлебопеки вдруг ополчились против проныры Иезекиля, долгое время кормившегося за их счет и ни черта, признаться, не делавшего на поприще устройства рыночного порядка. Платту припомнили все. Многие хлебопеки даже не жалели денег на установление справедливости в отношении Уилфрида Шеллоу Райдера, денег, порой занятых у самого Уилфрида.

Едва Звездная палата стала тянуть лямку разбирательства, неведомо откуда взялась солидная сумма, сразу же позволившая перенаправить дело на разбирательство самому Томасу Мору.

Народ изумленно шептался, что это зять Уилфрида, эсквайр²⁸ Джонатан Эдванс помог таким образом тестю. Недавно унаследованный им титул и удаленное поместье, доставшееся, по слухам, от какого-то дальнего родственника, а также годы прилежной службы в тайном приказе короля, позволяли Эдвансу не афишировать свои действия.

Так или иначе, а в назначенный день в зал суда в Эксетере на слушание прибыло столько народу, что заседание было перенесено во двор. Разумеется, никто не сомневался в том, что советник короля мистер Томас Мор, славящийся своей честностью и непредвзятостью, расставит все по своим местам.

Так оно, собственно, и вышло. Вскрылся заурядный подкуп и подлог со стороны городских чиновников, а также некоторые другие темные делишки этих продажных господ с негодяем Платтом. Так что утро понедельника одиннадцатого ноября 1517 года Уилфрид Шеллоу Райдер встречал уже в новой должности, и не просто старшиной хлебного и гончарного рядов, но, по желанию торговцев, — главой совета старшин эксетерского рынка!

Глава 6

Вечером того же дня глава старшинского совета вернулся домой и заперся в пустующей комнате старшей дочери. Супруге Энни и все еще жившей с родителями Синтии не нужно было объяснять, что, когда отец поступает подобным образом, ужинать матери с младшей дочкой придется в одиночестве. На этот раз дело пошло дальше обычной, разорванной на части вечерней трапезы. Приехал их зять, Джонатан. Энни пришлось оставить дочь за столом, подняться наверх и постучать в дверь супруга-затворника:

— Уил, слышишь? Приехал Эдванс. Ужинать отказывается, спешит домой и спрашивает, как у тебя прошел первый день на службе? Что я могу ему ответить? Я ведь и сама этого не знаю. Слышишь? Мы все, Уил, не знаем. Ну же, хватит прятаться, мистер старшина, — Энни улыбнулась, — выйди, поговори с нами.

— Нет, — всхлипнул за дверью расстроенный супруг, — мне нужно побыть одному, впрочем, позови сюда Джо. И, пожалуйста, дай ему бутылочку наливки и что-нибудь перекусить. Жутко хочется есть.

— Ты что это там? — сдвинула брови Энни. — Пьешь?

— Дорогая, — пробасил Шеллоу Райдер, не открывая двери, — если бы я здесь ел, то не просил бы тебя принести еды, верно? Конечно, пью. Позови зятя, и сделай то, что я просил.

— Вы, — продолжала выглядеть строгой супруга, будто Уил мог сейчас видеть ее, — сильно не напивайтесь, слышишь? Тебе завтра на службу. Что скажут люди, Уилли, если новый глава совета старшин начнет ходить на рынок навеселе? — Энни легонько похлопала ладошкой по двери.

Не получив ответа, она поправила сползающую с плеча шаль, добавила света в светильнике и стала спускаться. Вскоре ее место у двери занял зять Эдванс. Он присел, поставил на пол небольшой деревянный поднос с графинчиком наливки, закуской и постучал.

— Уил, — откашлялся отставной офицер секретного приказа короля, — это Эдванс.

Шумно отошла в сторону задвижка, и дверь приоткрылась. Джонатан поднял поднос и вошел в комнату, в которой выросла его Мериан. Уилфрид, не дожидаясь приветствий зятя, отошел к окну. На подоконнике стоял вытянутый глиняный кувшинчик, в каких обычно в местных пабах продавали на вынос ром.

— Я почти все выпил, Джо, — утирая мокрый нос, плаксиво заявил великан Шеллоу Райдер, — прости.

Эдванс поставил поднос на подоконник, затем вернулся, забрал от двери лампу, запер дверь, поставил светоч на пол и, плеснув в кружки наливки, протянул одну из них тестю.

— Что происходит, Уил? — спросил он. — Ваше состояние тревожит меня. Как бы мне не пришлось сегодня здесь заночевать.

— Я напился, Джо, — вздохнул Шеллоу Райдер, — и виной тому то, что мы с тобой затеяли! Мне становится страшно, Эдванс.

— Страшно? — удивился Джонатан. — Человеку, у которого кулак размером с мою голову?

Уилфрид скорчил кислую мину:

— Не то, Джо. Все это не то. Я жил бы спокойно, пек хлеб. Ты… у тебя есть земля, замок, люди, жена, а ты вкладываешь деньги в меня.

— Что в этом дурного? — поинтересовался Эдванс, подозревая непростой разговор и оттого наливая и себе двойную меру. — По официальной версии, я, используя свои связи, помогаю отцу моей возлюбленной. Хочу также напомнить вам, мистер глава совета старшин, что деньги эти больше ваши, чем мои. Ваш сын не оставил лично мне ни пенни. Все предназначалось только вам.

— Ну зачем ты так, — мягко возразил пекарь, — ты же говорил с ним, видел его! Он совсем не чудовище, мой мальчик.

— Вашему мальчику, — напомнил Эдванс, — где-то уже за тридцать?

— Тридцать четыре, — горько уточнил Уил, — но какое это имеет значение? Я лишь хочу сказать, что раз он беспокоился за своих родных, он далеко не тот кровожадный зверь, каким его пытаются выставить.

— Я не могу понять, — насторожился Джонатан, — кто-то приходил к вам? Что-то спрашивал? Откуда подобные мысли?

— Нет, — вздохнул седовласый великан, — просто на удивление — нет! Ничего подобного не происходило и не происходит. Все слепо верят в то, что мои деньги родились от всевозрастающих продаж хлеба. Более того, от всех этих показных вложений мой оборот на самом деле растет, Джо. Я уже не знаю, во что еще вкладывать? Хорошо, что придумал давать в долг. Всего на год. И даю только тем, кому на самом деле трудно, и только порядочным людям. Но на то они и порядочные! Вот уже двое все отдали. День в день, пенни в пенни. Джо, ведь тебе эти деньги были бы нужнее…

— Мы же уже не раз говорили об этом, мистер Уилфрид, — Эдванс выпил и, отломив кусок от хлебного каравая, прижал к нему пятак мясного рулета и закусил. — Нельзя так. Меня могут заподозрить, понимаете? Мне ведь дали только землю и замок. Любой из работающих в нем людей может оказаться шпионом, донесет кому надо, и цепочка, следующая за вашим сыном, снова натянется. Для постороннего глаза все должно выглядеть как раз наоборот! Официально именно то, что вы с Энни подняли свое дело, то, что, будучи главой совета рыночных старшин, вы стали получать хорошее жалование, должно позволить нам с Мериан обустроиться на нашей земле.

То, что я являюсь для всех эсквайром, еще не дает мне прибыли. Надо, чтобы все выглядело натурально, понимаете? Вы заработали, дали денег дочке с зятем, чувствующим нужду. Это ведь святое дело? Мы с вашей помощью вкладываемся в землю и замок, потом якобы получаем прибыль от земли и так далее. Ни тени фальши, мистер Уилфрид!

Эксетер еще не знал такой должности «глава совета рыночных старшин», так пусть узнает! Пусть каждый говорит о том, что с приходом на эту должность вас, Уилфрид, порядок на рынке стал образцом для подражания во всей Англии. Пусть ваше управление останется в истории города примером порядочности, честности и исполнительности.

— Эдванс, — огладил седую бороду Шеллоу Райдер, — мне семьдесят два года! В этом возрасте нужно думать совершенно о другом…

— Вы в прекрасной форме, мистер Уилфрид, — не без лести возразил зять. — А вскоре мы с Мериан обзаведемся детьми, и вам просто некогда будет скучать и думать о том, что дни сочтены. Кроме того, нужно держаться на плаву еще и по другой причине: ваша младшая дочь, даже вместе с миссис Энни, не сможет продолжить дело! Так что вам еще и ее следует выдать замуж.

— Но как? — развязным жестом пьяного человека, взмахнул руками старик-лабазник.

— Что как? — не понял Эдванс.

— Как я выдам ее замуж, Джо? Сам подумай! Те, кто вертятся вокруг Синтии,…просто опилки! Ни в одном из них нет настоящего мужского ствола, понимаешь?

— Не понимаю.

— Тогда, — добавил заговорщицки Уил, — повернем иначе. Тот, кто будет рядом с Синтией, рано или поздно узнает нашу общую тайну, ведь так? Что молчишь? Белый ром еще недостаточно вскружил мне голову, правда?

Рядом с ней должен быть человек, которому бы и мы с тобой полностью доверяли. Есть в твоем окружении хоть кто-то, на кого можно было бы положиться? Нет? Вот то-то и оно. И в моем тоже таковых нет. А сама она, дай только волю, найдет такого проходимца, что за год разметает все, что оставил нам Ричи. Время идет, Эдванс. Не спорю, наш небесный господин отмерил мне достаточно здоровья, но, как ни крути, с каждым днем я все равно не становлюсь моложе. Мой вчерашний сон может оказаться в руку.

— Какой еще сон?

— Мне, — признался хлебопек, — он сегодня приснился, мой мальчик Ричи. Он всегда мне снился ребенком, понимаешь? Ребенком. И снился так потому, что я его только таким и помню, а сегодня… Он был во всем черном, траурном. Сидел на кладбище и засыпал руками могилу. Я спросил его: «Кто здесь лежит, сынок?» И знаешь, что он мне ответил? «Здесь похоронен я, отец». Можешь себе представить, как я испугался! Начал его расспрашивать, а он встал и говорит: «Не торопись, отец, с вопросами, вот приду к тебе и все расскажу…»

Когда я проснулся, отчего-то подумал, что он все же погиб, мой сынок, и, обустроившись на том свете, хочет забрать меня с собой. Вот потому я и пью.

— Будет вам, Уилфрид, — успокоил его зять, — если такое, уж простите, горе случилось и Ричи…усоп, то видеть его, впрочем, как и всех умерших во сне, только к перемене погоды. Это умершие матери снятся своим взрослым детям к болезни или смерти.

Должен вам сказать, что на дворе на самом деле сильно похолодало. Надо собираться домой. Я хотел вам рассказать о том, что встречался с нужными людьми. Пришлось еще доплатить. Теперь все окончательно улажено. Новая должность с новыми полномочиями прописана в реестре градоустройства. Спросили только, поможем ли мы городу строить ратушу? Я ответил, что хоть это нам и трудно, но это наш гражданский долг.

— Хм, — кисло улыбнулся окончательно раздобревший Уилфрид, — чтоб не бояться последствий, давай оплатим им строительство полностью, только бы отвязались наконец.

Ближе к полуночи, в час, когда коляска Эдванса уже была в трех милях от дома и переезжала по мосту через шумящий в темноте Дарт, у окна отцовского дома в Шеффилде стоял, охваченный тревогой, Роберт Сэквелл, сын прославленного Йоркширского рыцаря сэра Джона Сэквелла. Он ждал отца, распоряжающегося снизу по случаю внезапно начавшихся родов супруги Роберта. Появление ребенка ждали через месяц, но нынче же вечером у Изабеллы начались схватки и причиной тому послужил скандал, вспыхнувший днем между отцом и сыном.

В восточной части Шеффилда в красивом тихом месте возле парка Гарден отец строил дом. Он и не скрывал, что затеял это как подарок семье своего сына ко дню, когда на свет появится внук или внучка. В этом месте обязательно нужно упомянуть еще и о том, что ровно насколько старый Сэквелл и его друзья были людьми богатыми и влиятельными, ровно настолько же они с самого детства рисовались Роберту какими-то странными и таинственными.

Сэквелл-младший очень уважал своего отца и в то же время боялся его. Доверяя ему во всем, он всячески старался не расстраивать единственного на всем белом свете родного ему человека, к тому же имевшего над ним полную власть. За всю свою жизнь отпрыск сэра Джона если и мог вспомнить хоть какой-то свой самостоятельный шаг, то на память приходил только один — первый.

Само собой, он навсегда оставил след в судьбе младшего Сэквелла. Несчастный ребенок шагнул, качнулся, схватился за покрывало и потянул с высокого гостевого стола на себя всю его богатую сервировку. До сих пор голова двадцативосьмилетнего Роберта была «украшена» шрамами, оставленными разбившейся о нее тонкостенной посудой. Это чудо, что сильно истекший кровью кроха не умер в тот же день, когда сделал свой первый шаг.

И с той самой минуты, когда разлетевшийся вдребезги дорогой хрусталь и фарфор изрезали тело и голову упавшего на осколки Роберта, отец больше никогда не выпускал его из-под своей опеки.

Стоит ли тогда удивляться тому, что даже супругу для него нашел именно сэр Джон? Однако Роберт ни на секунду не пожалел о том, что именно красавица Изабелла стала его женой.

Будучи постоянно тесно опекаем, молодой Сэквелл никогда не выказывал недовольства, старался быть послушным и примерным сыном… вплоть до сегодняшнего злосчастного утра. Словно бес попутал! Все же нестерпимо трудно было не заглянуть на практически законченное строительство собственного дома. Отец запрещал посещать стройку, причем запрещал строго и, как обычно, не объяснял причин… Так что Роберт получил шанс проявить самостоятельность. И случилось то, что случилось.

Дом был почти готов. В тот момент, когда в гостиную вошел молодой хозяин этого жилища, рабочие смывали в ней грязные полы. Роберт, которого, разумеется, никто не знал в лицо, представился и сразу не придал значения тому, что строители вдруг начали бледнеть и сторониться. На первый же родившийся в его голове вопрос, связанный с зияющей в стене нишей, окончательно смутившиеся работяги вообще наотрез отказались что-либо пояснять. Меж тем в понимании человека, не имеющего никакого отношения к делу возведения зданий, было просто глупо портить ровную стену таким заметным углублением. Камин находился у восточной стены, значит, к нему оно не имело никакого отношения, дверь в стороне…

Едва молодой Сэквелл собрался пройти дальше, как в комнату даже не вошел, а буквально влетел его отец. Одному Богу известно, как он узнал о визите своего сына на стройку, но то, что случилось дальше, рисовалось Робу каким-то кошмарным сном.

Сэр Джон просто вышвырнул сына на улицу и погнал прочь самым унизительным способом, пинками и тумаками, причем отвешивал их часто, не давая перепуганному отпрыску повернуть голову назад. За оградой парка седой, обрюзгший, но все еще находящийся в силе рыцарь впихнул свое неразумное чадо в разъездную карету и, находясь в плену запредельной ярости, так хлопнул дверью, что слюда, закрывающая ее окна, взорвалась сразу с двух сторон.

Лишь когда их экипаж пролетел несколько кварталов, бледное и, на удивление, испуганное лицо отца наконец стало проглядывать из-за тающей, безобразной маски неистовства. Подавленный обидой Роб заметил, что внутри отца идет необъяснимая, отчаянная борьба, но что-либо спрашивать или уточнять по пути домой не рискнул.

Молчал он и в парковой аллее, когда они шли по ней в сопровождении двух слуг. Накопившиеся свыше всякой меры эмоции щедро выплеснулись только в холле — ни отец, ни сын не сдерживали себя ни в смысле произносимого текста, ни в разнообразии интонаций, при этом они совершенно не слушали друг друга!

Видевшая их прибытие из окон второго этажа, Изабелла спустилась вниз для того, чтобы встретить мужа и отдать дань уважения свекру, однако, попав в ураган бешеных криков и ярости, она попросту потеряла сознание. Едва прислуга унесла ее в половину молодоженов, как вернулась одна из служанок и как-то сумела донести до ссорящихся мужчин, что у мисс Сэквелл отошли воды. Только в этот момент отец и сын вдруг поняли, что же они натворили!

Сэр Джон преобразился просто моментально. Его привычная выдержка и хладнокровие тут же стали упорядочивать окружающее их, безмерно расшатавшееся от эмоций пространство. Он всыпал служанке пригоршню мелких монет, отправив ее вместе с прибежавшим на крики управляющим мчаться за живущей у реки известной повитухой, а опешившего от нахлынувших событий сына старый рыцарь сдержанно и даже миролюбиво попросил до времени не лезть в те дела, в которых тот ничего не смыслит, а вместо этого подняться в кабинет сэра Джона, где Роберт, собственно говоря, сейчас и находился, вспоминая весь сегодняшний сумасшедший день.

Судя по тому, что за окном отцовского кабинета уже была полночь, а сведений о том, что в роду Сэквеллов прибыло, пока еще не поступало, дела у возлюбленной Роберта шли не очень хорошо. Наконец, спустя еще половину часа, в коридоре зазвучали приглушенные голоса. Заждавшийся вестей снизу, молодой человек метнулся к двери и распахнул ее. В конце лестничного марша стоял отец и что-то терпеливо объяснял своему управляющему. Тот кивал, шепотом что-то переспрашивал, кивал снова и, окончательно разобравшись с указаниями хозяина, добавил огня в лампе и стал спускаться.

Сэр Джон прошел темным коридором навстречу сыну, легко обнял его, давая понять, что праздновать им пока еще нечего и следует хорошенько набраться терпения. Роберт тихо вздохнул и отправился на свое место у окна, а Сэквелл-старший закрыл дверь и, достав из шкафа дорогую бутыль с двумя приземистыми рюмками, налил себе и сыну выпить.

— Нам нужно поговорить, — тоном, не терпящим отказа, но в то же время как можно мягче произнес отец.

Судя по тому, как его единственный наследник хмуро сдвинул брови, становилось понятным, что разговаривать сейчас он не имел ни малейшего желания.

— Мы, — неохотно ответил, отворачиваясь к окну, Роберт, — мы с тобой, папа, сегодня уже наговорили. На целую жизнь наговорили…

Сэквелл-старший, намеревавшийся было выпить, вдруг замер с рюмкой в руке, после чего поставил наполненную шотландским виски посуду обратно на читальный столик.

— Сынок, — произнес он с интонацией, от которой у Роберта по спине пробежали мурашки, — я…я бы хотел ошибаться, но вполне может случиться так, что твои слова станут правдой. Вот уже полдня две повитухи и с ними наш главный, наш, — уточнил старик Сэквелл, — лучший доктор мистер Холл сражаются за жизнь несчастной Изабеллы. И виной тому, мой мальчик, только мы с тобой, вернее, я со своей долей вины, и ты — со своей. Тебе не следовало ходить в тот дом!

Сердце Роба словно бросили на сковородку. Ему захотелось крикнуть: «Как?! Как ты можешь, отец? Там, внизу… а ты продолжаешь творить мне эту глупую выволочку!?»

Проявив недюжинную выдержку, молодой Сэквелл сдержанно возразил:

— Думаю, сейчас не время обсуждать это.

— Нет, время, — жестко оборвал его отец. — Самое время. Повторяю, тебе нельзя было пока входить в тот дом.

Роберт лишь неуверенно приподнял руки.

— Но почему? — тихо, боясь очередной бури, спросил он. — Ты же строишь его именно для меня? Для моей семьи.

— Все верно, — сэр Джон протянул руку и, словно заливая невидимый огонь внутри себя, вылил содержимое рюмки прямо в пищевод. По уму, надо было бы дать обжиться в глотке добротному настою, томившемуся долгое время в дубовой бочке, привыкнуть к нему, чтобы благодатное тепло и успокоение медленно и равномерно разлились по его измученной жизнью утробе, но время не терпело! Оно требовало все незамедлительно расставить по своим местам. — Дом твой, — подтвердил сэр рыцарь.

— Так в чем же тогда дело? Что, просто не вышло сюрприза? Но ты ведь сам мне говорил…

— Стоп! — чуть повысил голос отец, но не настолько, чтобы снова скатиться до скандала. — Вспомни, сынок, пожалуйста, что я тебе тогда говорил?

— Какое это имеет значение?

— Имеет, — настаивал старый Сэквелл, — еще как имеет. Для того, чтобы окончательно разобраться во всем, нужно, чтобы ты точно вспомнил все мои слова.

— Точно? — удивился Роберт. — Как я могу вспомнить их точно, отец? Прошло столько времени!

— Хорошо, — ослабил хватку старик, — можно и не слово в слово, но мне важно знать, насколько ты уловил тогда внушаемую мной мысль? От этого напрямую зависит степень твоей вины в нынешних страданиях Изабеллы.

— Моей? — изумился уязвленный отпрыск, начавший подозревать, что его отец решил свалить на него свою часть вины. — В чем тут моя вина, отец? В том, что я поступил, наверное, как ребенок? Но разве это стоит подобной травли?

— Роберт, сынок, — терпеливо прервал его излияния сэр Джон, — вспомни, как именно я просил тебя не соваться в тот дом и что при этом говорил. Поверь, это важно.

Видя, что, казалось бы, наконец начавшийся и так долго ожидаемый разговор с отцом по душам снова откладывается, Роб лишь обреченно вздохнул и ответил:

— Что-то вроде того, что, если я на самом деле желаю добра и процветания своей семье, я не должен смотреть на этот дом даже со стороны.

— Точнее, — настаивал сэр рыцарь.

— Куда уже точнее? — возмутился сын, чья память с трудом отыскивала в своих лабиринтах даже тот злополучный день, не то что запрещающие слова отца. — Ты, кажется, говорил что-то о том, что, если я на самом деле желаю здоровья моей супруге, будущему ребенку и понимания между всеми нами, а также достатка и процветания моей семье, я не должен видеть этого дома даже издалека, верно?

— Доподлинно верно, — подтвердил старый Сэквелл.

Сэр Джон тяжело поднялся. Его сильные, более полувека дружившие с оружием руки едва заметно дрожали. Он убавил свет в начинавшей чадить лампе и неуверенно подошел к сыну.

— Роберт, ты и я — мы принадлежим к известному роду. Все, чем владели наши предки и владею я, скоро станет твоим. Все! Включая и то, что хранится в моей голове, хранится за клятвенными печатями, в окованных сундуках, запертых на замки словом чести.

То, о чем тебе предстоит узнать… оно само по себе — запрет, и о нем может быть известно только тебе и еще не более чем сотне близких тебе по духу людей, тесно связанных между собой этой тайной, великой тайной. Тайна — это и есть основание всего сущего. Но и наоборот: достаточно знать хоть малую крупицу этой главной тайны, и ты способен будешь знать основание всего вокруг, управлять всем, поскольку малое отображается в большом, а большое в малом.

Но любой, слышишь, любой, кто неосторожно уронил на пол хоть капельку из этой бесценной амфоры, должен немедленно умереть, причем не один. С ним должен уйти и тот, кто был в тот момент в комнате, кто был в доме, кто живет в трех кварталах рядом и даже не имеет понятия о том, что ты живешь на свете, — на то она и великая тайна, Роберт, именно потому она и Великая. Все вокруг просто не могут обладать Этим.

С этой Тайной нельзя родиться, поскольку сотворено это не Богом: Бог создал само Основание, а Она выделена из Основания человеком. Мало быть готовым воспринять ее, в куда большей степени нужно быть готовым посвятить в нее кого-то, кому это должно знать. Смерть ждет даже наших родных, если кто-либо из них случайно или намеренно проникнет за наши замки чести, что висят на тех самых окованных сундуках, хранящих тайну. И иначе нельзя, сын. Капля, упавшая из амфоры, равна для всех, поэтому, если ты хоть немного дорожишь близкими людьми, не давай им ни малейшего повода думать об этом.

Тебе трудно все это понять, пока трудно. Можешь себе представить, но я только теперь стал догадываться, как же долго мой отец готовил меня к посвящению и насколько же я тогда был глуп! Должен тебе признаться… — в уголках старческих глаз стали собираться слезы, — что и я в свое время совершил точно такую же ошибку. Отец строил этот дом, мой дом, и я… не удержался.

У Роберта похолодело сердце. Он буравил отца взглядом, а несчастный, ставший вдруг немощным старик только плакал.

–…мне тогда, — горько всхлипывал сэр Джон, — через три года у меня… умерла первая жена и вслед за ней в течение десяти лет еще и три сына. Через пятнадцать лет я было подумал, что проклятие, о котором меня предупреждал отец, уже не действует. Как раз тогда твоя мать и я полюбили друг друга, а вскоре и поженились. Но, — старик громко сглотнул, — в ночь, когда ты родился, твоя мать умерла… Пойми! Если соблюсти ритуал, безбедность существования семьи, рода будет гарантирована на целые века! Стоит только запустить это тайное действо, и остановить его уже будет невозможно. Ритуал всегда должен быть закончен. Потому я и строил этот дом втайне от тебя, Роберт! Потому и запрещал тебе даже смотреть в ту сторону!

— Н-но, — заикаясь от переживаний, горестно простонал Сэквелл-младший, — если бы ты рассказал мне раньше, о братьях, о первой жене, если бы ты объяснил, почему мне нельзя…

— Как же ты не поймешь?! — взвыл, поднимая испещренное морщинами лицо к потолку, сэр Джон, — все это тоже часть ритуала! Ты ничего не должен был знать!

Наступила тишина. Сердце Роберта вдруг стало больно колотить в грудь, словно пытаясь прорваться сквозь преграду и вырваться на свободу. Словно крошечный кулачок его рождающегося сына, тычущий в холодеющую плоть матери, ставшую ребенку пленом и поглотившую его первый крик. Словно окровавленный кулак, бессильно колотящий в глухую каменную кладку странной ниши в том доме, который должен был вместить огромное счастье, а стал причиной горестного безумия.

Теперь пришло время и Роберту быть посвященным, и так же, как его отец, как дед, как доктор Холл, как безумные мертвецы, добровольно заточенные в каменных гробницах, как все они, — стать частью этой огромной безпощадной тайны и вечным сосудом, где будет она храниться.

Глава 7

Они остановились на ночлег в пригороде Риги, в маленьком нежилом доме возле дороги, по договоренности переданном в пользование хозяину близлежащего жилья. Этот краснолицый усатый человек не отличался разговорчивостью, плату брал вперед и ставил непременным условием кормежку постояльцев через дорогу, у себя дома.

Постояльцев было немного, и это не удивило Свода. Чаще всего путники останавливались на шумных постоялых дворах, где было тепло, многолюдно, а значит, относительно безопасно.

Но Ласт Пранк не искал шумных мест, а потому, уплатив цену, равную стоимости ночлега в самой Риге, поставил краснолицего усача перед фактом, что трапезничать они будут в снятом ими доме, а утром уйдут когда захотят. Пусть-де хозяин поторопится и как можно скорее соберет им и ужин, и завтрак. Усач, пересчитав деньги, кивнул и лишь попросил, чтобы цена за ночлег осталась в тайне от его соседей.

Изнемогая от голода, Свод отправил своего верного спутника за провиантом, а сам улегся на скрипучую деревянную кровать у печи, надеясь подремать. Нужно сказать, что это ему удалось, хотя навязчивые гастрономические фантазии, превращаясь в кошмары, не раз заставляли его вздрагивать. Однако дом согревался, потрескивали поленья в печи, метались по потолку тени от огня светильника, и в душе усталого путника вдруг наступило такое умиротворение, что спохватился он только в момент, когда груженный провиантом Казик открыл дверь. Свод, поднимаясь с кровати, посмотрел в окно. Наступала ночь.

Младший Шыски был расторопен и исполнителен. Он прекрасно понимал, что теперь его жизнь будет целиком зависеть от пана Свода. Общались они мало. И не только потому, что говорили на разных языках. В случае острой надобности они привычно использовали жесты, мимику и некую гремучую языковую смесь. Общение же не ладилось потому, что пан Рычы, да и сам Казик, так неожиданно оторвавшийся от отцовского дома, все больше уходили в свои мысли.

Младший Шыски ловкими, быстрыми и какими-то по-домашнему привычными движениями разметал по столу нехитрые сельские яства. При этом он очень выразительно молчал, не поднимая глаз на Свода. Короткий сон притупил голод, и Ласт Пранк вдруг почувствовал что-то неопределенное, неосязаемое, то, что накладывало отпечаток на действия Шыского.

Закончив с «сервировкой» стола, тот перебрался к печи. Так же быстро справившись и с этой, привычной для него работой, слуга сунул руки в деревянное ведро с водой, вымыл их и, вытираясь о подол рубахи, торчащей из-под распахнутого зипуна, подошел ближе к свету:

— Што не яси, пане?

— Я, — не сразу ответил Ричи, отмечая на лице Казика плохо скрываемое беспокойство, — прасыль тъебя руским всегда сказать.

— Трэба,…нада, — поправился Казик, гуще чем всегда перемешивая все известные ему языки и наречия, — есці.…ит, плиз…

— Хэй! — вскрикнул Ласт Пранк. — Шьто не так, Казимежь? Шьтости сделалась? Слючилса?

Шыски решительно шагнул к столу. Было заметно, что он обрадовался вопросу и ждал его.

— Пане Рычы, — переходя на заговорщицкий шепот, стал опасливо озираться по сторонам слуга, — слухай. Калі я хадзіў да вусатага за вячэрай, то суседу яго дапамог каня лавіць. То ён сказаў, што тут бяда.

— Стап, стап, Казы-ык! — поднял руки Свод. — Не бистро! Ты тарапильса. Мне нада понамайет. Руски кажи.

— Бандзіты тут, пан Свод, — без лишних церемоний выдохнул Казик, — разумееш? Хата э-э-э, дом гэты ў старане стаiць, а вусаты з тацямі сябруе, друг бандзітам, ясна? Еслі хто едзе з грашыма, тось, з дзеньгам і без аховы, ці без рэкрутаў альбо проста каго з вайскоўцаў, гэты краснаморды селіць іх тут, а вярхач ліхіх хлапцоў, Кудзеяр, пасля дзеліцца з ім грашыма! О, якiя справы, пане.

— Еxpect, — выпрямился с догадкой на лице англичанин, — жьди, Казимеж. Хатцу, ньет, хатшу ешо спросит: ты сказат, шьто здэс, этот дом потом приходят бандитсы?

— Не проста бандзіты, пане, — не удержался Шыски, — чэрці! А галава ў іх, кажуць, насамрэч асмадзей нейкі!²⁹

–…бандиты, — настаивая на своей версии и не углубляясь в значение нового загадочного слова, продолжил Ласт Пранк, — и раб… грабьят ношью трэвелэз,…путников?

— Хм, грабяць, — хмыкнул Казик и тут же добавил: — Што ім толькі грабіць? Трэ каб ніхто не ведаў пра гэта. Забіваюць яны трэвелаў, пане Свод. Такіх, як мы, і забіваюць, і ў лесе закопваюць. А вусаты гэты дык і ўсіх суседзяў сваіх тут за горла трымае. Калі хто што раскажа, так ен гразiцца хату спаліць таго і жонку з дзецьмі забіць.

Свод вздохнул:

— Казимеж, — нравоучительно произнес он, и тут же добавил, но уже значительно мягче: — Казык, холэра йасна. Я просит тебья — сказал руски. Мне хард, э-э тяжько, трудно ушить сразу и руски, и мужитски. Ты, зобака, ешо и польски било говарит с руски и беларуски! Мой лоб трескальса. Холэра! Буду ругальса.

— Не ругайся, пане, — почесал макушку Шыски, в очередной раз принимая к сведению просьбу и стараясь говорить более понятно, — надо лучше думать, як…как удрать, сбежать отсюда, адсюль. Пан Рычы, давай хуценька, быстренько кушать, ам, — Казик тут же наглядно показал Своду, как им следует быстро хватать все со стола, есть и… — уцякаць, пане! Понимаешь? Надо убегать!

— Не-ет, — нараспев ответил англичанин, до которого, наконец, в полной мере дошла степень опасности, которой они подвергались в этом доме, — нет, Казимеж.

— Ну, раз так, — не стал спорить слуга, понимая по-своему, — калі так, то можна і не есці. Я набяру з сабой, во ў торбу…

— Есци, — придержал его за руку Свод, — не-не, давай есци.

— А бандзіты? — напрягся Шыски. — Гэта ж не млілко³⁰, што проста напужае, пан Рычы! Гэта ж злыя дзядзькі і са зброяй! Дзе нам з імі цягацца? Гля, у мяне ж са зброі толькі гаснік³¹ у штанах.

Ласт Пранк оценивающе посмотрел на предлагаемые ему для осмотра ушитые на польский манер льняные шаровары и, не разобрав и половины услышанных слов, снисходительно улыбнулся:

— Ты баитса, шьто нагадит штаны? Так? Я тебья не понимает, прасил, руски гавари. Не баитса, мой друг,…сябра! Знай, пан Рычы решиль: буду ушить бандита жить ласково к людьям. Ты у менья, мой, и не папортятса твой шьтаны. Пака у меня есть Sword, — англичанин постучал себя по боку, — и ешо, — Ласт Пранк заговорщицки подмигнул Казику, — как у руски солдат, у меня тьепер в сапоге ешо два ножа. Пришлос забират у Якуба. Судья гаварил, шьто оружий побитых руски в арсенал мистера Войны атдавает. Там шмат, много аставалса, я взял только это…

— Маніш, пане! — хитро прищурился Шыски, — а ў мяхах? У вас і там яшчэ нешта есць? А? Што ж там такое цяжкае? Мабыць, пісталеты?

— Оу, — согласился Свод, — ес! Хо-го, ешо и два пистальет. Я забывацца. Ты прав, халэра Казик. Все видишь, забака…

— Ні заві мяне сабакай, пане, — обиделся Шыски. — І гэта…дай мне адзін засапожнік і пісталет.

— О-ноў, — урезонил его Ласт Пранк, — тьебе тольки ножь. Даставай писталет, ты их нашоль. Жги курки и давай йэст. Ошень хателса йэст.

За столом сели так, как сказал англичанин: Свод лицом к двери и в стороне от окна, а Казик ко входу боком.

Ужинали быстро. Дымились курки на пистолетах, поблескивали на лавках у стола ножи и сабля Ласт Пранка, а Шыски вздрагивал от каждого звука, коих было достаточно в темном старом доме. Трещали в печи поленья, шипело масло в ночнике, скрипели сами по себе балки, завывал ветер в худом, маленьком окошке, скреблись мыши в дальнем углу, и даже сапоги Свода и те гремели по половицам так, будто под столом с ноги на ногу переступал невидимый конь. Казик заметно нервничал.

То из съестного, что было отмеряно на утро, трогать не стали. Хотя, убирая со стола, Казик сильно сомневался в том, что их завтраку суждено состояться. А что же Свод?

То ли после плотного ужина, то ли от осознания близкой опасности, но англичанин, сродни разогревшейся наконец печи, просто гудел от бушующего внутри него огня. Скованный переживаниями Казик с ужасом смотрел в его сторону. Вскоре пан и вовсе предложил пойти с ним за компанию «да ветру». И вот тут тщательно скрывающий до сего момента свой страх Шыски отрицательно замахал руками. По его разумению, лучше уж пусть у него лопнет живот, чем самому лезть в зубы к черту. Ласт Пранк только хмыкнул, глядя на это, вбросил в петлю саблю и, изнывая от нетерпения, выскочил во двор.

Мгновения отсутствия англичанина показались Казику целой вечностью, но вскоре пан вернулся, и, как показалось младшему Шыскому, он даже был расстроен тем, что на него никто не напал.

Казик зашился в угол и тихо крестился, расположившись на лавке у топки, где ему было отведено место для сна. Казалось бы, тихий закуток, лежи себе и ничего не бойся! Но страх заставлял Казимежа дергаться и ежиться от холода даже у пышущей жаром печи.

Кровать пана Свода стояла прямо напротив входа. Англичанин, ничуть не смущаясь того, что где-то рядом шныряют бандиты, сунул под подушку саблю, сменил «серпантин³²» на курках пистолетов и, не снимая сапог, растянулся во всю ширь стонущей под ним кровати. «Туши лямпу, Казык! О, холера, тяжки ден!» — пробормотал он и, пока трясущийся от страха слуга гасил свет, тихо и протяжно засопел.

Шыски сел на свою лавку и зажмурил глаза. Он знал, что длинному «серпантину» фитилей даже в лучшем случае тлеть не дольше часа! А что, если бандиты придут позже? Да и не услышит их пан Рычы: спит он крепко.

Оглядевшись, Казик немного успокоился. Сполохи рычавшего в печи пламени плясали на потолке, прорываясь сквозь дырки в задвижке и высвечивая дальнюю часть комнаты. Это гарантировало, что его, впрочем, как и пана Свода, и от двери, и из окна не будет видно.

Шыски беззвучно прилег на лавку и прикрыл ноги зипуном. Вскоре и к нему начала подбираться дрема. Где-то далеко уже запели лесные птицы, шумел лес, и вдруг сквозь сон он ясно услышал глухое, низкое «упф», раздавшееся от входа. Казалось, что огромный дворовой пес вздохнул у двери. Но Казик четко помнил, что и в этом доме, и даже рядом, у соседей, он не видел и не слышал собак. Оно и понятно: любая, даже самая захудалая шавка поднимет шум, стоит только в окрестностях появиться кому-то чужому. Наверняка, и к этому тоже приложили руки бандиты. Но если из лохматой охраны никого в округе нет, кто тогда вздохнул у двери?

Шыски снова взбодрился и принялся бдеть, вспоминая, что подобные «упф!» могут произносить и домовые, коих, разумеется, никто не видел, однако, если судить по деревенским разговорам, многие слышали. Отец когда-то рассказывал, что на самом деле хорошо, что домовой не показывается на глаза: увидеть его — к беде. Даже если услышишь, и то — готовься! «Гэта дамавы!» — выстрелило в голове несчастного парня, и по всему телу забегали противные мурашки.

Привыкшие к темноте глаза Казика вдруг увидели, как от черного проема двери отделилась и поплыла к кровати пана Свода тень,…за ней — вторая. Вдруг и перед ним из-за печки вынырнул черный, страшный силуэт. «Чорт!!!» — рвалось из скованной страхом глотки несчастного слуги, но наружу вырвалось только глухое телячье мычание. «Так табе і трэба, — звенело в мозгах Шыского, — вучыў жа бацька: «не кажы ў голас імя чорта», вось табе! Памянуў жа Млілку? Зараз ён на мяне наваліцца і пачне душыць…»

Черная округлая тень и в самом деле рухнула на Казика, но, вопреки слухам об удушениях домовыми, дышать ему было не так уж и трудно. Слегка повернувшись на бок, Шыски без особого труда сбросил нечистого на пол.

У лавки стояла темная фигура пана Свода. Вытирая саблю, он, словно только что покончивший с демонами архангел Михаил, пнул ногой бездыханного «Млилко» и победоносно произнес:

— На тры забака менее будет. Казимеж! Ты крепка сонный. Сказай шесно, халэра, будешь бисса с бандзитам тси илы ньет? Зашем мой ножь сальдата прасиль? Взял аружий — бейся! Я на тьебя расчитать хотел, памагай ты, думал. Зейшас придут ешшо, будешь рубисса?

— Я ж, — задрожал всем телом Шыски, — не ўмею…

— Ха! — рассмеялся Ласт Пранк. — Казы-ы-ык! Не вмеют эти тры забака, патаму шта они мертвый. А ты живой! Знашит, ты больше их вмеешь! Паднимайса. Зарас буде дурака!

— Драка, пан Рычы, — быстро поправил меняющего «серпантин» на пистолетных курках Свода слуга и поднялся с лавки.

Едва Ласт Пранк раскурил фитили, в дом ввалилась следующая тройка бандитов. Шыски выставил перед собой засапожник и напрягся, как струна, готовый встретить врага во фронт, однако тут же разом грохнули три выстрела, и комнату плотно заволокло пороховым дымом. Где-то у окна зазвенело боевое железо.

Казика вдруг посетила спасительная и от того радостная мысль: а ведь с его ратными умениями просто нет смысла соваться в подобную драку! Чувствуя заметное облегчение, он замер на месте, словно жестяной флюгер на панской башне, и лишь медленно поворачивал тонкий клинок своего засапожника то влево, то вправо.

И вторая схватка пана Рычы с непрошеными гостями была быстрой. Вокруг царили мрак, дым, а в ушах Шыского стоял колокольный звон, вызванный пистолетными выстрелами. И тут в его короткий клинок что-то стукнуло. Перестав двигаться, Казик заметил, что выставленный им вперед засапожный нож стал казаться длиннее. Да нет же! Просто его касалась сабля пана Свода. Остерегаясь, что Шыски в страхе может сейчас пырнуть кого угодно, англичанин аккуратно придержал, а после и отвел в сторону от греха подальше клинок своего слуги.

— Ка-а-а-а-азык, — пропел с укором Ласт Пранк и снисходительно рассмеялся, — это ест саботаж? Бандитсы идут, как солдат, по три. Зейшас заходят ешо, а ты…? Как я не могу звать тьебя зобака?

Шыски опустил голову:

— Нас, — сквозь слезы раскаяния выдавил он из себя, — н-нас спаляць, пан Свод! Прыціснуць дошкамі дзверы і вокны і аддадуць агню. Нашто ім з намі біцца? Яны ж бачаць, як ты іх, пан, шаткуеш, як капусту…

— Зпалясь? — задумался на миг Свод и тут же решительно ринулся в задымленное пространство. Напоровшись на край стола, он что-то недовольно прорычал и, переступая через плотно устилающие пол тела, подошел к открытой двери.

— Хэй! — закричал в черный проем сеней англичанин. — Захади! Давай не будим убивать больше! Можьна нам гаварыть! Кто капитан, шкипер? Я не стрэляю болей…

Свод на самом деле отошел в глубь комнаты, толкнул на два шага ко входу массивный стол и после этого уселся за него так, словно был твердо уверен в том, что никому из чувства мести не придет и мысли прямо из сеней всадить ему в лоб пулю. Следивший из своего угла за паном Казик вдруг почувствовал, как от страха его ноги покрываются инеем. Ему уже грезились врывающиеся в дом бандиты, палящие из мушкетов в его доброго покровителя; густой, едкий дым, снова застилающий мрачное пространство… однако ничего подобного не случилось. Гнетущее ожидание отмерило короткий промежуток времени, и в ответ на призыв пана Рычы в пустых сенях послышались одиночные тяжелые шаги.

Ночной гость не спешил. Осмотревшись через открытую в дом дверь, он, оставаясь невидимым в густом мраке ночи, подошел к порогу и, гулко постучав в дверной косяк, треснувшим голосом произнес:

— Здравия всем.

Свободный доступ воздуха быстро выхолаживал помещение и очищал его от порохового дыма. В слабом свете красноватых сполохов было видно, как из темноты проявился и подошел к столу какой-то высокий человек. Он оперся на стол и, мотая головой, тихо и зло рассмеялся:

–… шестерых моих ребят, что теперь с вами со всеми дел…?

Чужак осекся. Осмотревшись, покосился в угол, где сидел полуживой Шыски, повернул голову и беглым взглядом «ощупал» все закутки. Получается, что две его передовые ватаги положил замертво один человек! Смелость и боевые умения соперника несомненно заслуживали уважения. Первое, импульсивное и полное эмоций решение в его голове быстро остывало. Чужак придвинул лавку к столу и сел напротив англичанина.

Свод, внимательно наблюдавший за его действиями был также собран и спокоен. Неторопливым движением поставив на край стола лампу, он наконец отвел взгляд от пришлого и сказал:

— Казимеж, дай огонь. Свьетло. Не дремай. И, — добавил Ласт Пранк, видя, как скованный ужасом Шыски с трудом стронулся с места и полез в топку с лучиной, — зачини нам двер. Холод льетит.

Когда в единственной в этом гостевом доме комнате появился свет, Свод указал слуге на отставленный до утра завтрак, что стоял в большом печном устье. Казик послушно выставил на стол оставшиеся яства и отошел в сторону.

Было заметно, что чужаку импонирует подобное поведение «хозяев», однако начатая соперниками игра продолжалась, и ход сейчас был за ним. Бандит, не отводя взгляда от иностранца, чуть повернул голову и крикнул себе за спину:

— Эй, кто там?

На оклик в открывшуюся дверь заглянула наглая бородатая рожа:

— Че, Григорьич?

— Скажи Мошне, чтобы сбегал к Улдису и принес нам…парочку. И пусть Яшка рассчитается с ним за эту наводку. Скажи: «какая наводка — таков и расчет». Только сам присмотри там, чтобы жидок не перестарался, пригодится нам еще тот красномордый. Да! И позови ребят, пусть вынесут наших.

Конец ознакомительного фрагмента.

Примечания

1

Роба (устар.) — страх перед неведомым (отсюда: «оробеть»).

2

Полова — солома (отсюда предположительно: половцы — люди с волосами цвета соломы).

3

«Знатно, очень знатно порубил их пан Свод. Так им и надо, злодеям! Ух, и сколько ж крови сцедил на панский двор англичанин!» (бел.).

4

Каханка — любимая женщина, любовница (бел.).

5

«Хорошо бы было, Антось, отослать твоего Казика куда-нибудь так далеко, чтобы про него тут и забыли. Не сладко придется и ему, и нам всем, когда судья с Никоном возьмет его за горло да узнает о Юрасике» (бел.).

6

«Что-то будет: так, как было, уже не останется» (бел.).

7

Кромешники — общее название бесов и чертей.

8

«Что ж, пан, если посмотреть на дырки в его шкуре, да и на него самого, как тут не поверить, что его из Пекла выгнали? Пан, вы лучше скажите, куда его сейчас нести?» (бел.).

9

«Ушла она. Что ей тут делать? Брата убили, любимого убили. Она и пошла в мир (в значении “в белый свет”…» (бел.).

10

«Так для нее сейчас весь мир открыт. Где ни сядет — там и пустит корни. Но и близко не останется, чтобы ничего не вспоминать. Наверное, уйдет далеко. А зачем она вам, пан?» (бел.).

11

Да как же? Его же насквозь, как ежика, поистыкали. Или сам черт его к вам привел? (бел.).

12

Что вы, пан? Наши тут не пасут, а уж чужой! Разве кто захочет, чтобы его отлупили и коров забрали за выпас на чужой земле? (бел.).

13

То Богово, в древности написанное. Его только старые ведуны в лесу могут разъяснить как следует. Говорят, Бог Коляда приходит на Землю пастушком с золотыми волосами, и волы у него от Матери-Кормилицы Богов наших старых, Земун (бел.).

14

Параскева Климовна, вы же ходите в костел? Что ни служба, то и вы с людьми. Какой старый Бог?! (бел.).

15

Един, мой мальчик, но ведь нельзя его делить на Христа, Коляду да Перуна Великого. И ты, и я, и Христос, и Сварог Небесный, мы все одно — Бог, а он — это мы. Вот твоя рука. Больно ведь тебе, а не только ей, правда? Хотя рука — это еще не весь ты, пан, так? Но она — это также и ты, только не весь, твоя часть. Так и мы все — только части Бога (бел.).

16

А то я не знаю, на каком месте тот костел стоит? Когда там пол меняли, то видно было, что в земле камни огромные под ним лежат с такими же старыми знаками. Там наши Предки молились еще с начала миров, поэтому нет ничего плохого, когда и я от чистого сердца помолюсь. Чтобы остаться, чтобы жить на земле Предков, не то что крест Израиля на шею накинешь, а и звезду Сатанаила о пяти концах на лоб пристроишь. Но ведь шея и лоб — не сердце, до него ни Никону, ни ксендзам не добраться. Там только есть Бог. Удивительно, что этому черту дали пруток с письменами. Видно, пан, нужно этого безбожника с божьим прутом отвести к ведунам. Ему тут нет места, когда ему сам Бог открыл путь (бел.).

17

Ничего, если до сих пор еще не погиб, то и дальше его трудно будет уложить в гроб (бел.).

18

Вещайка (устар.) — знахарка, ведунья, колдунья, предсказательница.

19

Не шуми, парень, это к заграничному пану лекарь. Так надо. Сиди тут, если уж посадили, но молчи и не суетись… (бел.).

20

Одна из улиц Йорка, которая сохранилась до наших дней. Она ведет свою историю из позднего средневековья — в то время по обеим сторонам улицы Шэмблз располагались лавки мясников.

21

Кардинал То́мас Уо́лси (англ. Thomas Wolsey) (1473 — 1530). Канцлер Английского королевства (1515-1529). Архиепископ Йоркский с 1514 г., кардинал с 1515 г.

22

Так Томас Мор сам переводил название своей книги «Утопия»: букв. «место, которого нет» («Нигдея», Nusguama).

23

Резник — одна из специализаций профессии мясника, связанная с тонким умением сцеживать кровь с туши живого или мертвого животного. Самой высокооплачиваемой работой резников являлось их участие в тайных обрядах еврейских общин.

24

Ба́рристер (англ. barrister) — адвокат высшей квалификации.

25

Процедура «эквити» (равенства), основанная на презумпции «здравого смысла» («разума», «совести», «справедливости»), в английских судах долгое время была доступна средним и низшим сословиям и противопоставлена формалистике судов общего права, защищающих интересы знати.

26

Звездная палата (англ. Star Chamber) — существовавший в 1487-1641 гг. чрезвычайный суд при короле Англии, первоначально призванный минимизировать влияние аристократов на правосудие и обеспечить защиту прав простолюдинов, в царствование Генриха VIII ставший орудием для закрытых расправ с действительными или мнимыми противниками короля.

27

Лабаз — помещение для торговли зерном, мукой, для хранения их.

28

Эсква́йр (англ. esquire) — в Англии раннего средневековья оруженосец рыцаря, затем держатель феода (земля феодала, пожалованная вассалу в пользование). В позднее средневековье — низший дворянский титул.

29

Асмодей — злой дух, дьявол, Сатана, бес.

30

Млилко — дух, который привиделся в пустом, опасном месте.

31

Гасник — шнур от штанов.

32

«Серпантин» — тлеющий трут или шнур, поджигающий механическим путем порох на полке пистолета.